МЁД

               
Деревня называлась Лапочки. Не Лапино, не Лаптево, а именно Лапочки, ласковое такое название. Она и впрямь была маленькой и уютной деревенькой. Два ряда изб выстроились по берегам небольшого пруда, который вырыт здесь был в незапамятные времена, когда еще обязательны были в поселениях водоемы для тушения пожаров. Деревни горели часто - русские печки, соломенные крыши, засушливая местность. Воду ценили и берегли. Вот и пруд содержали   в чистоте и порядке – бросить мусор или выплеснуть грязную воду даже у берега было недопустимо, стыдно.  Пила из пруда домашняя скотина, купались деревенские ребятишки, а иногда бродили, подвернув порты, мужики с бреднем и вытаскивали десяток-другой мелких серебристых карасиков.
Несмотря на тяжелое послевоенное время,  люди радовались жизни – тому, что кончилась, наконец, проклятая война, вернулся домой муж, пусть инвалид, но живой и родной, можно сажать картошку и огурцы на собственном огороде. Времени на своё хозяйство оставалось мало – надо было работать в колхозе. Но если встать пораньше, с солнышком, то до прихода бригадира, раздающего наряды на работу, можно успеть подоить и выгнать корову, сварить в печке чугунок щей и картохи, прополоть одну-две грядушки.
Вся тяжелая работа была на женских плечах, обеднела деревня мужиками после войны. Вот бабы и тянули из себя жилы, чтобы и в колхозе отработать, и  успеть припасы сделать на зиму для семьи – капусту заквасить, картошку в погреб заложить, сена корове да овечкам набить на сеновал. Рабочие руки были в цене. Ребятня с малых лет приучалась к домашней работе, -  полить и прополоть огород, кур накормить, полы в избе вымыть. Да не просто тряпкой повозить, а  голиком – голым обшарпанным веником -  отдраить доски до теплой древесной белизны.
На просьбу давней знакомой учительницы принять на лето дочку откликнулись сразу. Да и как было не согласиться, когда старшая их –Маруся - во время учебы  два года жила в  учительской семье, т.к. школа была  за двенадцать километров от их деревни, не находишься.  К тому же Маруся так привязалась к учительнице, что считала ее родней.
Мать её – властная и хмурая Степанида – ворчала про себя – нахлебница едет. С другой стороны, авось, помогать по хозяйству будет, не даром же хлеб есть. Увидев худенькую девочку с двумя жидкими косичками, одетую по-городскому – в белую блузку и короткую юбочку, хмыкнула про себя: «Видать, от этого заморыша толку мало будет.»
Всё в деревне было не так, как дома. Вставали на рассвете, Степанида топила русскую печку, варила обед в черных чугунках, закрывала заслонку, и  сваренная картошка оставалась теплой целый день, только запекалась желтой хрустящей корочкой. И щи из квашеной капусты, потомившись полдня в тепле,
 тоже были необыкновенно вкусными. Во всяком случае, так казалось девочке. Завтракать со всеми она не успевала, спала, а проснувшись, находила на столе
алюминиевую помятую кружку с молоком, прикрытую куском черного хлеба.
Хлеб Степанида пекла раз в неделю. Ставила большую деревянную квашню, от которой пахло остро и кисло, замешивала тесто, и оно, посидев в этой кадушке какое-то время смирно, вдруг  оживало, начинало подниматься, пыхтеть  и норовило перевалиться за края. Степанида заталкивала его обратно  большими красными руками, разговаривала потихоньку, как с живым. Потом вываливала на чистый деревянный стол, мяла, перекидывала с боку на бок, посыпала мукой, словно играла, отрывала большие куски и лепила из них колобки. Ножом пользоваться нельзя было – тесто этого не любит.
Девочка завороженно смотрела, как из колобков получаются круглые лепёшки,  как деревянной лопатой их сажают в чисто выметенную печку прямо на горячие кирпичи  - это называлось, на под – и через некоторое время изба наполнялась волшебным ароматом свежевыпеченного хлеба. Горячие караваи, вытащенные из печки, румяные, с чуть треснутой корочкой , нужно было быстро смочить свежей водой и накрыть большим чистым холщовым полотенцем. И только потом уже можно было отломить кусок горячего хлеба, самого вкусного на свете.
Девочка была искренне уверена, что тесто живое. Она  заглядывала в квашню и заботливо спрашивала: «Ну, как ты, тебе не холодно?»   Нежно поглаживала упругие колобки, когда они выстаивались, и уверяла потом, что тесто тоже с ней разговаривает.
Дня через три Степанида сказала строго: «Ну, хватит лодырничать, давай-ка иди на огород, морковь прополоть пора, да голову-то повяжи, а то долго не  наработаешься».
     Девочка не очень поняла, зачем платок – жарко же – но послушно повязала на голову белую тряпочку.
Грядки на огороде были длинные и разноцветные. Свекла с  блестящими глянцевыми листьями  и вишневыми черешками была солидной и гордой,   кудрявые плети гороха, на которых одновременно белели цветочки и висели чуть набухшие стручки,  выглядели озорно и весело, а нежная зелень морковки была мягкой, как шелк. Тут и там торчали сорняки – колючий осот, серенькая лебеда и еще какие-то травки, названия которых девочка не знала.
Она присела в межу и начала старательно срывать сорняки. Хотя время было еще раннее, но становилось жарко,  шея взмокла, и капли пота стекали по спине. Пальцы быстро зазеленели  и саднили от грубой  колючей травы, но больше всего досаждали   мелкие черные мошки, которые жалили больно и часто.
Девочка быстро   устала,  ей было жарко, хотелось умыться, попить холодной воды и спрятаться в тень, но было стыдно признаться в этом, и она все медленнее и небрежнее срывала надоевшую траву, пока грядка не закончилась. Довольная собой, пошла в дом.
- Никак справилась? Ну, пойдем, глянем на твою работу.
Степанида  взглянула на кучки сложенной в меже травы.
- И где же это видано, так грядки - то полоть? Вот они - городские белоручки, небось, думают, что и булки на деревьях растут. А корни-то кто за тебя дергать будет, что ты мне одни макушки поотрывала?
Степанида повернулась и ушла. Девочка  снова присела у грядки, только
теперь она представить не могла, как  ей отыскать и выдрать те самые корни. По щекам катились слезы, она размазывала их грязными от земли и травы руками и тихо всхлипывала.
- Пойдем, дочка, брось ты, к лешему, эту морковку, - над девочкой стоял дед Ефим. Он взял ее за руку и повел к висящему на столбе рукомойнику. Девочка заплакала навзрыд. Дед старательно гремел умывальником, смывая  нагретой на солнце водой грязь, пот и слезы. В избе, прижимая к себе притихшую девочку, сердито сказал Степаниде:
- Ты девчонку-то не трожь, не батрачить сюда приехала. У нее и так, в чём душа держится.
Степанида промолчала, а сердце девочки наполнилось радостной благодарностью. С этой минуты она полюбила деда Ефима горячо и преданно и старалась не отходить от него ни на минуту. 
Все звали его Ефимыч и в деревне, и дома. В первую мировую потерял он ногу, ходил на деревяшке, с костылем, а иногда и без костыля управлялся. В колхозе работал конюхом. В конюшне всего-то было три лошадёнки, оставленные солдатами-сибиряками при наступлении после великой битвы под Москвой в декабре сорок первого. Хороших здоровых лошадей забрали, оставили надорванных уже тяжелой военной службой. Берёг их  Ефимыч  пуще глаза, куда в деревне без лошади – весной пахота, летом сенокос, зимой навоз на поля развозить, да дров подкинуть бабам. Ефимыча уважали и даже заискивали перед ним.
Степаниду бабы не любили, завидовали ей. Во-первых, всю войну с мужиком – на фронт его не взяли по инвалидности, во-вторых,  девка взрослая в доме – есть  кому тяжелую работу тащить в колхозе. О том, что два её сына с войны не вернулись, как-то не вспоминали.
Почти у всех в углу за иконкой, украшенной вылинявшими бумажными цветами, хранился перевязанный бечёвкой тонкий пакет с треугольничками писем с фронта. Там же лежали  напечатанные слепым машинописным шрифтом похоронки. Особую же зависть вызывало то, что дом у Степаниды, по меркам послевоенного времени, был -   полная чаша.
Деревня после войны голодала чуть меньше города, только давалось это непосильным трудом с утра до вечера. Большую часть выращенного, выкормленного, собранного нужно было сдать в колхоз. Это называлось – госзаготовки. Себе оставалось -  еле дотянуть до следующего урожая, а то и занимать приходилось ведро картошки на посадку, мешок муки до следующего помола. Только Степанида никогда ни у кого не занимала, но и сама в долг давать не любила.
Секрет их благополучия был прост – у  Ефимыча были пчёлы. Пасека не пасека, а несколько пчелиных ульев давали возможность продержаться в самые тяжёлые времена. Люди сами несли, кто что мог, за стаканчик мёда для больного, за кусочек воска для самодельной свечечки, чтобы поставить в церкви, за целебный пчелиный клей - прополис, помогающий от всех болезней.  Иногда Ефимычу приходилось и пчёлок  сажать на поясницу тем, кто радикулитом
маялся. Сам он денег никогда не просил, но от того, что давали, не отказывался.
От глаз людских Ефимыч ульи старался прятать. Иногда вывозил их на телеге в дальний лес, чтобы пчёлки вволю напились свежего цветочного сока,  и лошадки отдыхали на выпасе. Сам жил рядом в шалаше, потом неожиданно и незаметно возвращался. Сад он огородил плетнём, но туда особо никто не заглядывал – кусались пчёлы-то.
На зиму ульи убирал в омшаник -  маленький теплый сарайчик, да еще и укрывал их душистым луговым сеном.
Иногда приезжали к Ефимычу из других деревень купить улей.  Расставался Ефимыч с пчёлами неохотно, словно от сердца отрывал, часто уговаривал покупателей, что дело это непростое, хлопотное, особый дар иметь надо, чтобы пчёлы тебя признали.
Стоили пчелы дорого, поэтому очень важно было не прозевать, когда отделится и вылетит молодой рой.
Девочка постепенно перестала бояться, что её обязательно укусит пчела, даже замечать их перестала. Когда услышала странный гул, не поняла, что это. Повертев головой, увидела в ветвях яблони  странный клубок, который шевелился,  как-то раздувался, опадал и снова сжимался, и гудел. Сообразив, что это и есть молодой рой, кинулась к деду. Тот, быстро надев на голову сетку, осторожно палкой стряхнул жужжащий комок в большой сачок, и довольный, унёс в омшаник. Отдельные пчёлки с визгом носились вокруг, и девочка поспешила все же укрыться в дом. Ефимыч хвалил девочку: «Ай, молодец, дочка, углядела. А то ведь улетел бы рой, ищи-свищи». А девочка еще больше привязывалась к деду.
Спать она перебралась в омшаник, уж больно душно и непривычно было в избе, а здесь хоть и страшновато было поначалу одной в темноте, зато пахло цветами и мёдом, сны снились яркие, красивые, спалось долго и сладко.
В первое утро после ночёвки в омшанике она насмешила всю семью. Даже суровая Степанида не удержалась и прыснула в кулак, а Маруся просто хохотала. В сарайчике девочка спала на матрасе, набитом соломой, но подушка была перьевая. Никаких простыней и наволочек и в помине не было. Стояла здесь центрифуга, которой качали мёд. На дне бака всегда оставался слой мёда, и девочка, запустив руку, выгребала со дна центрифуги липкую сладость, уплетала мёд,  радуясь, что дед разрешает ей это, и что её никто не видит. За ночь на вымазанную рожицу, руки и прочие места налипали перья из подушки, травинки сена и просто какой-то мусор, и такое чумазое существо явилось в избу, насмешив всю семью.
 Вот в избе наводить порядок девочке нравилось – подметёт пол, деревянный стол вымоет до блеска, а еще поставит в глиняной треснувшей кринке букет белоснежных веселых ромашек и лиловых колокольчиков. Степанида хмыкала, но цветы не убирала. Да и лицом  помягчела.
Деревенские ребятишки девочку вроде как сторонились, прогонять не прогоняли, но тушевались при ней, и она всё больше времени проводила с дедом. Один лишь раз пошла она на пруд купаться, но и тут выглядела белой вороной в своем закрытом купальничке, который мама сшила из полосатой  тельняшки, да еще вышила на нём веселого желтого утенка. Купальник девочке очень нравился, но все девчонки плавали в ситцевых линялых трусах,  в воду бежали, прижимая руки к груди, и ругались с мальчишками, если те отпускали беззлобные шутки. На купальник  все смотрели с явной завистью  и неодобрением.
 Плавать почти никто  из них не умел, колотили по воде ногами и руками, поднимая тучи брызг, визжали и плескались друг в друга водой. Особым шиком было, выпросив у матери старую наволочку, плавать на ней. Наволочку нужно было  намочить, раскрутить над головой, набирая воздуха, потом лихо хлопнуть по воде, отчего сразу вспухал пузырь. Закрутив конец и крепко держа его одной рукой, плавали с этим пузырём на самую середину пруда.
Видя, как девочка смотрит на этот «спасательный круг», рыжий веснушчатый Васька отобрал наволочку у сестры и протянул девочке.
- Давай покажу, как надо, - грубовато обратился он к девочке и покраснел.
- Спасибо, а то я никогда на такой не плавала. Я и плаваю-то по-собачьи, - сказала девочка и рассмеялась. А гордый Васька,  победоносно стрельнув глазами по сторонам, покраснел еще больше. 
Плыть с пузырём было легко и не страшно, он просто выталкивал из воды, и девочка, загребая воду одной рукой, поплыла подальше от берега. Вода здесь была чистой и теплой, иногда просвечивало песчаное дно, а то вдруг ноги цеплялись за водяные растения. Ей хотелось, чтобы все видели, как красиво и смело она плывёт, она даже руку из воды выкидывала по-особому, как пловчиха. Оглянувшись назад, она с огорчением убедилась, что никто на неё не смотрит, кроме рыжего Васьки, но берег оказался очень далеко,  она никогда не заплывала на такое расстояние. Стало тревожно. Противоположный берег был не ближе. Девочка занервничала, сильнее забила ногами по воде, забыв про красивую руку, гребла лихорадочно под себя воду, но ей казалось, что берег не приближается. Вот и пузырь начал понемногу спускать воздух и сморщиваться. Сердце заколотилось, хотелось закричать, но было стыдно.
- Зачем, зачем я  только расхвасталась, вот бог меня наказывает за это. И за купальник. Такого нет ни у кого, им же обидно. Мамочка, я устала! А если пузырь совсем сдуется? Я утону? Мама!...
Руки и ноги стали вялыми, глаза не видели ничего, кроме зеленоватой воды. Она плыла всё медленнее, глаза щипало и туманило от слез и воды.
Вдруг рядом послышалось громкое фырканье, шлепки по воде, и появился рыжий Васька. Физиономия у него была почему-то довольная.
- Ты дура что ли? Зачем на тот берег поплыла, сама говорила, плаваешь, как собака.  Давай держись за меня. Да брось ты этот пузырь, он мне скорость сбивает.
Когда они вышли на другой берег, оказалось, что пруд-то и не такой широкий.  Девочка обессилено села на жесткую кудрявую травку, руки и ноги её тряслись мелкой дрожью, из носа текла вода, мокрые волосы облепили лицо.
- Ну, я пошёл, - Васька пригладил мокрой пятернёй  рыжие волосы и отправился назад по берегу вокруг пруда. Плыть обратно, видимо, и у него сил не осталось. А у девочки не осталось сил даже сказать ему спасибо. «Не как собака, а по-собачьи,» - почему-то обиженно подумала она. Больше  не ходила она на пруд
купаться, было стыдно. А Васька её ждал и терпел дразнилки девчонок.
Лето в тот год выдалось жаркое. Быстро поспели травы, начинался сенокос. Косить выходила вся  деревня, кто только мог держать в руках косу. Визжали по лезвиям точильные бруски, прыгали солнечные зайчики от наточенных до блеска лезвий, примеряли деревянные держала, чтобы коса была по плечу. И вот уже широко растянувшаяся шеренга баб и  мужиков, быстро схватив общий ритм, дружно взмахивала косами – вжик, вжик. Трава ложилась ровными рядами, а луг становился просторнее и аккуратнее, как  обритая голова новобранца. Иногда  из-под косы взлетало разрушенное гнёздышко полевого жаворонка, а то и зайчонок маленький улепётывал от незнакомого страшного шума.
К полудню уставали, усаживались на опушке перелеска, слегка ополоснув потные лица и сменив косынку, доставали из узелков ломти хлеба, молоко или квас, варёную картошку. Поев, бабы растягивались на тёплой земле, прикрывая лица платками от солнышка и слепней.
Лесов в этой местности было мало, прятались они в основном в низинках, были  сплошь лиственными и светлыми, пронизанными солнцем. Даже ягоды здесь росли  весёлыми и солнечными – сладкая земляника, ароматная малина, и прозрачная нежная костяника, ягодки которой,  словно драгоценные рубины, просвечивали на солнышке.
Маруся брала девочку с собой на сенокос. Её оставляли на опушке следить за узелками с едой и нехитрыми одёжками, сложенными под кустами. Девочка с удовольствием бродила вдоль опушки, не забираясь далеко, собирала  букетик из полевых цветов – лиловых колокольчиков, крупных накрахмаленных ромашек, липкой алой гвоздички. Особенно нравились ей цветы, которые назывались львиный зев. Если аккуратно нажать на цветочек, он словно раскрывал маленькую пасть – просто настоящий лев. Только маленький и не кусачий.
В берестяной туесок собирала ягоды. «Дедушке отнесу»,  - горделиво думала она. И помявшись немного, добавляла: «и Степаниде… немножко.»  Ни ягоды, ни цветы не доживали до вечера – ягодки мялись и текли, цветы грустно
поникали, и девочка жалела, что сорвала их. Тихонько положив под куст привядший букет, просила у них прощения.
Ей  нравилось в деревне всё – деревья и  цветы, птицы и бабочки, даже тёплая ласковая пыль на дороге, по которой так замечательно было ходить босиком.
Но всё же она очень скучала по маме. Особенно жалко себя было по ночам. Свернувшись клубочком на соломенном матрасе в непроглядной тьме сарайчика, она начинала тихонько поскуливать, как маленький брошенный щенок. И считать дни до отъезда.
Наконец этот день настал. Поезд уходил вечером, поэтому с утра начались нехитрые сборы. В старенький чемодан с обшарпанными углами и сломанными застёжками, были сложены одёжки и сандалики, тетрадка с  частушками, которые девочка старательно записывала по просьбе мамы, иногда  не понимая  даже слов.
Ну, что такое, например, «залётка, машерочка» …? В надежде, что мама разберётся.
Чемодан был предательски пуст. Степанида сунула в него каравай хлеба, завёрнутого в холщовое полотенце,  и тяжеленную бутыль с мёдом, прикрыв её сверху платьицем девочки.  Дед Ефим подошёл с верёвкой и свёртком. «Медку нацедил, девчушке надо. В сено завернул, чтоб не побился», - сказал он, словно оправдываясь,  и начал  перевязывать чемодан верёвкой. «Да я…», - заикнулась было Степанида. «Цыц, баба, всё тебе мало», - изрёк дед, истолковав по-своему вмешательство Степаниды. «Да, тяжелёхонек чемодан-то. Ну, поезд довезёт, а на станции мать встретит.»
Лошадка не спеша, даже как-то задумчиво, плелась по раскисшей после ночного дождя дороге, оставляя  в земле две блестящих глянцевых колеи. Ефимыч тоже словно дремал, а девочка крутила головой  и  улыбалась счастливой улыбкой. Внутри её всё пело, сердечко готово было просто выскочить из груди от радости и нетерпения. Между ними на телеге мирно лежал старый чемодан, туго перевязанный лохматой верёвкой.
Когда состав из зелёных пыльных вагонов перестал греметь, лязгать и дёргаться, Ефимыч протянул проводнице жёлтый картонный билет и попросил: «Слышь, дочка, ты за девчонкой-то последи, малая совсем. Мать её встретит, а уж  с чемоданом подмогни. А это тебе, на-ка, чайку попить», - дед протянул проводнице гранёный стакан с янтарным мёдом, в котором даже крупинки вощины смотрелись, как драгоценные камешки. Уставшее  серое лицо проводницы  при взгляде на девочку подобрело: «Да ладно, дед, не впервой. Других вон и не провожает никто, зайцами норовят проехать, кто под лавкой, кто на крыше. Сирот-то нынче сколько война наоставляла… За мёд спасибо, богатство-то какое, уж и забыла, какой он бывает. Федюшке бы…» - лицо её некрасиво сморщилось, и она поспешно отвернулась. Потом легко подняла девочку и словно закинула  в тамбур.
Спать девочка не могла.  Степанида стращала её, что везде карманники и хулиганьё всякое, всё воруют, глаз спускать с чемодана ни в коем разе нельзя.
 Лёжа на верхней полке на старом матрасе, она вертелась с боку на бок, Свесив голову, заглядывала в окно, стараясь рассмотреть через мутное стекло бегущие  за поездом поля и перелески, одиноко стоящие домики станционных смотрителей с нехитрым огородиком и поленницей дров у сарайчика, заросшие ивняком речки, через которые поезд проскакивал, особенно громко стуча колёсами. 
Вагон давно уже спал. Люди не раздевались, лёжа на изношенных полосатых матрасах без постельного белья, прижимали к себе даже во сне  узелки и брезентовые солдатские вещмешки. Воздух был душным и спёртым.  Громко храпел мужик на нижней полке, в конце вагона начинал плакать младенец, и мать успокаивала его шиканьем и тихим бормотаньем. Пахло потом, немытой одеждой и бедностью.
Когда проводница разбудила её и сняла с полки, девочка очень удивилась – ей казалось, что она и не спала вовсе. «А чемодан-то,- с ужасом подумала она, - Всё, проспала. Наверное, уже украли». Но проводница, растолкав того самого храпящего мужика, достала чемодан из ящика, и у девочки отлегло от сердца – чемодан был цел.
Поезд на станции стоял так мало времени, что казалось, и не останавливался вовсе, а просто притормозил немного. Проводница быстро поставила на выщербленный перрон девочку: «Ну, беги к мамке, добрались, слава-те господи.»
После грязного душного вагона на улице было свежо, чисто и просторно.
Девочка с удовольствием вдохнула утренний воздух и огляделась, ища глазами маму. Но перрон был пуст. Мамы не было. Сердце у девочки ёкнуло и упало куда-то вниз. Как же так, ведь договаривались , что она приедет ровно через месяц. Она уезжала 30 июня, сегодня 30 июля, ровно месяц прошёл. А мамы нет почему-то. Обиженно надув губы, девочка взялась за чемодан.
Дорогу она знала прекрасно, да и как не знать, если станция всего-то километра полтора от посёлка. Ходили сюда в пристанционный магазинчик за хлебом и всякой мелочью. Приезжала  керосиновая лавка, и девочка часто терпеливо стояла в очереди, ожидая, когда в круглое отверстие вставит продавец большую воронку, и жёлтая керосиновая  струя, урча и хлюпая, заполнит ржавый бидончик.
 Но тогда были люди кругом, а сейчас в такую рань ни одного человека. И чемодан… Ну, и ладно. Зато мама так удивится! Настроение быстро улучшилось, девочка подняла чемодан и гордо отправилась в путь.
Первые время она шла довольно бодро, правда, руки приходилось менять часто -  груз был неподъёмный. Но с каждой минутой идти становилось всё труднее. Руки уже болели, маленькие ладошки горели, как в огне, чемодан больно бил по ноге. Она попробовала нести чемодан двумя руками на животе, но это чудовище колотило её  по коленкам.
В такой ранний час на станцию никто не шёл. Она попыталась везти чемодан по земле, толкая перед собой, но он упирался и не хотел скользить по
пыльной просёлочной  дороге.  Тогда она схватила его за верёвку и попробовала везти, как санки - чемодан валился то на один, то на другой бок, а до дома было ещё очень далеко. Девочка ругалась с чемоданом, как с живым: «Ах, ты противный, гадкий. Думаешь, не справлюсь с тобой? Всё равно  я тебя  победю. Или побежу?...Нет, наверное, победю». Она силилась вспомнить ещё какие-нибудь ругательные слова, но безуспешно.
Не зря её тихая тётка Дуняша говорила, что плохие слова «рот поганят, Боженьку огорчают». Девочка представляла, как огорчается добрый,  похожий на Деда Мороза, Боженька, и ей было стыдно произносить нехорошие слова; она краснела и сжималась, даже когда случайно слышала их на улице.  Хотя она знала ещё одно самое ругательное – «дурак», но как-то назвать «дураком» чемодан было неправильно. Какой же он дурак, просто упрямый и всё.   
По лицу лился пот, коленки были в ссадинах и пыли, косички растрепались и прилипли к мокрой шее. Девочка вспомнила, что можно ещё чемодан кувыркать, дед это называл «кантовать». Ей это даже понравилось – чемодан вставал на попа, а потом от толчка  со стуком падал на дорогу, правда, часто заваливаясь на бок. В душе росла обида –  непонятно, на кого, наверное,  на чемодан этот отвратительный. Девочка уселась на него и заплакала. Сначала тихонько подвывая, а потом громко навзрыд. 
А утро стояло тихое и безмятежное. На востоке нежно розовело небо, и с каждой минутой краски наливались всё ярче. В высоком чистом небе плавали пушистые облачка, прозрачная дымка стояла на горизонте, размывая голубоватые очертания леса. Вдоль дороги с обеих сторон расстилалось поле, засеянное овсом, и он уже развесил свои изящные серёжки. Голубые звёздочки цикория на прямых жёстких стеблях и жёлтая сурепка, словно цветная кайма обрамляли посевы.
Девочка успокоилась и тихо сидела на чемодане. «Да, ладно,- думала она,- дойду ведь хоть когда-нибудь. Зато мама так удивится, так обрадуется». Вспомнив маму, она заулыбалась.
И тут в дальнем конце поля на фоне синеющего леса появились два лося. Они  не бежали, а словно плыли в голубоватой  утренней дымке, гордо и плавно. Это было призрачно красиво, как в сказке. Девочка обмерла от радостного удивления, встала и боялась пошевелиться, чтобы не нарушить это волшебство.   
-Ты откуда же в такую рань, Птаха? Да ещё с поклажей,- раздался знакомый голос. Рядом стоял сосед дядя Митя, бывший морской офицер. Всех девочек он называл «птахами», а мальчиков – «соколиками». Ребятня его обожала, особенно мальчишки. Дядя Митя легко поднял истерзанный чемодан: «Ну, полетели домой, Птаха.»
У калитки дядя Митя поставил чемодан на землю: «Мать-то, поди, ещё спит. Если что, на крылечке посидишь». Девочка  сняла веревочную петлю на калитке и радостно побежала к дому. Дверь и правда оказалась закрытой, но мама всегда спала с открытым окном, задёргивая его только марлевой занавеской от комаров. Влезть в окно было делом привычным, а мама,  услышав шум, уже сидела на кровати:
- Господи, да откуда же ты, солнышко моё?-
Девочка бросилась маме на шею, голос дрожал от обиды, слёзы душили:
- Почему, почему ты меня не встретила?
- Постой, ты должна была приехать завтра.
- Нет, ты сказала, приехать через месяц, сегодня 30е число, месяц прошёл.
- В этом месяце 31 день, золотко, он завтра кончается. Как же это мы с тобой не сообразили.  Прости меня, моя хорошая. Ох, я недотёпа…
- А завтра ты бы меня встретила? – голосок девочки зазвенел.
- Конечно. Что ты такое говоришь? Как же не встретила, обязательно бы встретила, - без конца повторяла мама, прижимая к себе девочку.
Слёзы у девочки высохли, не успев пролиться. Она запрыгнула на неубранную кровать и, захлёбываясь, стала говорить:
- Мам, я там карасей с дедом ловила, они скользкие такие…Мам, мамуль,  а ласточки, представляешь, гнёзда из глины слепливают, я видела, как всё равно горшочек… Они в горшочках живут, представляешь?  Мам, ну мама, а горчица, оказывается – это цветочки жёлтенькие, прямо золотое поле, а я думала, её только намазывают… Мам, а ещё пчёлки… ой! там чемодан вообще-то возле калитки стоит, ты сходишь?
Мама вышла за чемоданом. Вернувшись,  сказала виновато: «Как же ты  такую тяжесть тащила, цыплёнок мой?»  Развязав верёвки, она открыла чемодан. По комнате поплыл сладкий аромат луговых цветов, жаркого лета, чуть привядшего сена и ещё чего-то необыкновенного. «Мёд! Боже мой, это просто чудо!» - восхищённо  ахнула мать. Она стояла с закрытыми глазами и вдыхала этот волшебный тёплый запах.
Наконец, заглянула в чемодан. Под крышкой было липкое месиво из бумаги, стёкол и ткани. Испуганно взглянула на девочку. Та спала со счастливой улыбкой на лице.