George Orwell - 1984

Part 1 - Часть 1
1 - 1
It was a bright cold day in April, and the clocks were striking  thirteen.
Это был яркий холодный день в апреле, и часы били час дня.
Winston Smith, his chin nuzzled into his breast in an effort to escape the vile wind, slipped quickly through the glass doors of Victory Mansions, though not quickly enough to prevent a swirl of gritty dust from entering along with him.
Уинстон Смит, уткнувшись подбородком в грудь, пытаясь спастись от мерзкого ветра, быстро проскользнул через стеклянные двери Особняков Победы, хотя и не достаточно быстро, чтобы не допустить попадания в него вихря пыли.
The hallway smelt of boiled cabbage and old rag mats.
В коридоре пахло вареной капустой и старыми тряпичными ковриками.
At one end of it a coloured poster, too large for indoor display, had been tacked to the wall.
С одной стороны к стене был прикреплен цветной плакат, слишком большой для внутренней экспозиции.
It depicted simply an enormous face, more than a metre wide: the face of a man of about forty-five, with a heavy black moustache and ruggedly handsome features.
Оно изображало просто огромное лицо шириной более метра: лицо мужчины лет сорока пяти с густыми черными усами и морщинистым лицом.
Winston made for the stairs.
Уинстон нашел лестницу.
It was no use trying the lift.
Было напрасно пользоваться медленным лифтом.
Even at the best of times it was seldom working, and at present the electric current was cut off during  daylight hours.
Даже в лучшие времена он работал редко, и в настоящее время электрический ток отключался в светлое время суток.
It was part of the economy drive in preparation for Hate Week.
Это было частью стремления экономики подготовиться к Неделе ненависти.
The flat was seven flights up, and Winston, who was thirty-nine and had a varicose ulcer above his right ankle, went slowly, resting several times on the way.
Квартира была на семь вылетов вверх, и Уинстон, которому было тридцать девять лет, и у него была варикозная язва над правой лодыжкой, медленно пошел, несколько раз отдыхая в пути.
On each landing, opposite the lift-shaft, the poster with the enormous face gazed from the wall.
На каждой площадке напротив шахты лифта со стены смотрел плакат с огромным лицом.
It was one of those pictures which are so contrived that the eyes follow you about when  you move.
Это была одна из тех картинок, которые так придуманы, что глаза следят за тобой, когда ты двигаешься.
BIG BROTHER IS WATCHING YOU, the caption beneath it ran.
БОЛЬШОЙ БРАТ СЛЕДИТ ЗА ТОБОЙ, подпись под ним побежала.
Inside the flat a fruity voice was reading out a list of figures which had something to do with the production of pig-iron.
Внутри квартиры мелодичный голос зачитывал список лиц, имеющих отношение к производству чугуна.
The voice came from an oblong metal plaque like a dulled mirror which formed part of the surface of the right-hand wall.
Голос донесся от продолговатой металлической таблички, похожей на скучное зеркало, которая образовывала часть поверхности правой стены.
Winston turned a switch and the voice sank somewhat, though the words were still distinguishable.
Уинстон повернул переключатель, и голос стал тише, хотя слова все еще были различимы.
The instrument (the telescreen, it was called) could be dimmed, but there was no way of shutting it off completely.
Инструмент (так назывался телеэкран) мог быть затемнен, но отключить его было невозможно.
He moved over to the window: a smallish, frail figure, the meagreness of his body merely emphasized by the blue overalls which were the uniform of the party.
Он подошел к окну: маленькая, хрупкая фигура, скромность его тела лишь подчеркивалась синим комбинезоном, который был униформой партии.
His hair was very fair, his face naturally sanguine, his skin roughened by coarse soap and blunt razor blades and the cold of the winter that had just ended.
Волосы у него были очень светлые, лицо, естественно, светлое, кожа - огрубела от низкосортного мыла и тупых лезвий, и холода зимы, которая только что закончилась.
Outside, even through the shut window-pane, the world looked cold.
Снаружи, даже через закрытое оконное стекло, мир выглядел холодным.
Down in the street little eddies of wind were whirling dust and torn paper into spirals, and though the sun was shining and the sky a harsh blue, there seemed to be no colour in anything, except the posters that were plastered everywhere.
Внизу на улице маленькие вихри ветра кружили пыль и рваную бумагу в винтовые линии, и хотя солнце светило и небо было ярко-синим, казалось, что ни в чем не было цвета, кроме плакатов, повсюду нарисованных.
The black-mustachioe'd face gazed down from every commanding corner.
Черноусое лицо смотрело свысока  во всех основных районах.
There was one on the house-front immediately opposite.
Один был на фасаде дома прямо напротив.
BIG BROTHER IS WATCHING YOU, the caption said, while the dark eyes looked deep into Winston's own.
БОЛЬШОЙ БРАТ СЛЕДИТ ЗА ТОБОЙ, сказал заголовок, в то время как темные глаза смотрели глубоко в глаза Уинстона.
Down at street level another poster, torn at one corner, flapped fitfully in the wind, alternately covering and uncovering the single word INGSOC.
Вниз по улице, висел еще один плакат, рваный в одном углу, с шумом развевающийся на ветру, поочередно закрывая и раскрывая одно слово INGSOC.
In the far distance a helicopter skimmed down between the roofs, hovered for an instant like a bluebottle, and darted away again with a curving flight.
В дали между крышами пролетел вертолет, на мгновение зависший, словно полицейский, и снова улетел петляя прочь.
It was the police patrol, snooping into people's windows.
Это был полицейский патруль, заглядывающий в окна людей.
The patrols did not matter, however.
Впрочем это патрулирование не имело значения.
Only the Thought Police mattered.
Только Полиция Мысли имела значение.
Behind Winston's back the voice from the telescreen was still babbling away about pig-iron and the over-fulfilment of the Ninth Three-Year Plan.
За спиной Уинстона голос с телеэкрана все еще болтал о чугуне и перевыполнении девятого трехлетнего плана.
The telescreen received and transmitted simultaneously.
Телеэкран получал и передавал изображение одновременно.
Any sound that Winston made, above the level of a very low whisper, would be picked up by it, moreover, so long as he remained within the field of vision which the metal plaque commanded, he could be seen as well as heard.
Любой звук, издаваемый Уинстоном громче шепота, улавливался им, пока он в поле зрения, через металлический значок, его можно было видеть и слышать.
There was of course no way of knowing whether you were being watched at any given moment.
Конечно, не было способа узнать, наблюдают ли за вами в данный момент.
How often, or on what system, the Thought Police plugged in on any individual wire was guesswork.
Как часто или к какой системе полиция мыслей подключалась к какому-либо отдельному проводу, было загадкой.
It was even conceivable that they watched everybody all the time.
Было даже возможно, что они наблюдали за всеми все время.
But at any rate they could plug in your wire whenever they wanted to.
Но, во всяком случае, они могут подключиться к вашему проводу, когда захотят.
You had to live - did live, from habit that became instinct - in the assumption that every sound you made was overheard, and, except in darkness, every movement scrutinized.
Вы должны были жить - жить по привычке, которая стала инстинктом - в предположении, что каждый ваш звук был услышан, и, кроме как в темноте, каждое движение было тщательно изучено.
Winston kept his back turned to the telescreen.
Уинстон повернулся спиной к телеэкрану.
It was safer, though, as he well knew, even a back can be revealing.
Это было безопаснее, хотя он знал, что даже спина может разоблачить.
A kilometre away the Ministry of Truth, his place of work, towered vast and white above the grimy landscape.
В километре от него находилось Министерство Истины, место его работы, это была белая громадина возвышающаяся над  грязным пейзажем.
This, he thought with a sort of vague distaste - this was London, chief city of Airstrip One, itself the third most populous of the provinces of Oceania.
Это, подумал он с неким смутным отвращением - это Лондон, главный город с одной взлетно-посадочной полосой, сам по себе третий по численности населения в провинциях Океании.
He tried to squeeze out some childhood memory that should tell him whether London had always been quite like this.
Он пытался выжать воспоминания из детства, которые должны сказать ему, всегда ли Лондон был таким.
Were there always these vistas of rotting nineteenth-century houses, their sides shored up with baulks of timber, their windows patched with cardboard and their roofs with corrugated iron, their crazy garden walls sagging in all directions?
Всегда ли имели такой вид эти гниющие дома девятнадцатого века, их стены подпирались деревянным брусом , в окна были вставлены куски  картона, а крыши покрыты - кровельным железом, а их садовые стены безумно повалились во всех направлениях?
And the bombed sites where the plaster dust swirled in the air and the willow-herb straggled over the heaps of rubble; and the places where the bombs had cleared a larger patch and there had sprung up sordid colonies of wooden dwellings like chicken-houses?
И бомбили места, где штукатурка висела в воздухе, а кипрей тянулся через груды щебня; и места, где бомбы расчистили более крупный участок и возникали грязные колонии деревянных сараев, таких как курятники?
But it was no use, he could not remember: nothing remained of his childhood except a series of bright-lit tableaux occurring against no background  and mostly unintelligible.
Но это было бесполезно, он не мог вспомнить: от его детства не осталось ничего, кроме серии ярких воспоминаний , появляющихся вопреки и в основном неразборчивых.
The Ministry of Truth - Minitrue, in Newspeak (Newspeak was the official language of Oceania. For an account of its structure and etymology see Appendix.) - was startlingly different from any other object in sight.
Министерство Истины - Миниправды говоря уклончиво(уклончивый язык был официальным языком Океании. Для описания его структуры и этимологии см. Приложение.) - поразительно отличалось от любого другого объекта в поле зрения.
It was an enormous pyramidal structure of glittering white concrete, soaring up, terrace after terrace, 300 metres into the air.
Это была огромная пирамидальная структура из сверкающего белого бетона, поднимавшаяся, терраса за террасой, на 300 метров в воздух.
From where Winston stood it was just possible to read, picked out on its white face in elegant lettering, the three slogans of the Party:
WAR IS PEACE
FREEDOM IS SLAVERY
IGNORANCE IS STRENGTH
С того места, где стоял Уинстон, можно было прочесть, элегантно написанные на его белом фасаде три лозунга партии:
ВОЙНА - МИР
СВОБОДА - РАБСТВО
НЕЗНАНИЕ - СИЛА
The Ministry of Truth contained, it was said, three thousand rooms above ground level, and corresponding ramifications below.
Говорили, что в Министерстве правды было три тысячи помещений над уровнем земли и ещё такие же внизу.
Scattered about London there were just three other buildings of similar appearance and size.
Вокруг Лондона было разбросано еще три таких же здания и такого же размера.
So completely did they dwarf the surrounding architecture that from the roof of Victory Mansions you could see all four of them simultaneously.
Они настолько затмили окружающую архитектуру, что с крыши Особняков Победы можно было увидеть все четыре одновременно.
They were the homes of the four Ministries between which the entire apparatus of government was divided.
Это были дома четырех министерств, между которыми был разделен весь аппарат правительства.
The Ministry of Truth, which concerned itself with news, entertainment, education, and the fine arts.
Министерство правды, которое занималось новостями, развлечениями, образованием и изобразительным искусством.
The Ministry of Peace, which concerned itself with war.
Министерство мира, которое занималось войной.
The Ministry of Love, which maintained law and order.
Министерство Любви, которое поддерживало закон и порядок.
And the Ministry of Plenty, which was responsible for economic affairs.
И министерство изобилия, которое отвечало за экономические вопросы.
Their names, in Newspeak: Minitrue, Minipax, Miniluv, and Miniplenty.
Их имена на уклончивом языке: Миниправда, Минимир, Минилюбовь и Миниизобилие.
The Ministry of Love was the really frightening one.
Министерство Любви было действительно пугающим.
There were no windows in it at all.
В нем вообще не было окон.
Winston had never been inside the Ministry of Love, nor within half a kilometre of it.
Уинстон никогда не был ни в Министерстве Любви, ни в полукилометре от него.
It was a place impossiple to enter except on official business, and then only by penetrating through a maze of barbed-wire entanglements, steel doors, and hidden machine-gun nests.
Это было место, в которое невозможно войти, кроме как по служебным делам, и только пройдя через лабиринты из колючей проволоки, стальные двери и скрытые пулеметные гнезда.
Even the streets leading up to its outer barriers were roamed by gorilla-faced guards in black uniforms, armed with jointed truncheons.
Даже улицы, ведущие к его внешним барьерам, были окружены горилло-лицими охранниками в черной форме, вооруженными телескопическими дубинками.
Winston turned round abruptly.
Уинстон резко обернулся.
He had set his features into the expression of quiet optimism which it was advisable to wear when facing the telescreen.
Его черты лица выражали скромный оптимизм, который желательно было выражать перед телеэкраном.
He crossed the room into the tiny kitchen.
Он прошел через комнату в крошечную кухню.
By leaving the Ministry at this time of day he had sacrificed his lunch in the canteen, and he was aware that there was no food in the kitchen except a hunk of dark-coloured bread which had got to be saved for tomorrow's breakfast.
Выйдя из министерства в это время дня, он пожертвовал своим обедом в столовой и понял, что на кухне нет еды, кроме куска темного хлеба, который нужно было сохранить на завтрашний завтрак.
He took down from the shelf a bottle of colourless liquid with a plain white label marked VICTORY GIN.
Он достал с полки бутылку бесцветной жидкости с простой белой этикеткой с надписью ДЖИН ПОБЕДА.
It gave off a sickly, oily smell, as of Chinese rice-spirit.
Она испускала тошнотворный, масляный запах, как у китайского рисового спирта.
Winston  poured out nearly a teacupful, nerved himself for a shock, and gulped it down like a dose of medicine.
Уинстон налил почти целую чашку, собрался с духом и глотнул, как лекарство.
Instantly his face turned scarlet and the water ran out of his eyes.
Мгновенно его лицо стало алым, и мокрыми стали его глаза.
The stuff was like nitric acid, and moreover, in swallowing it one had the sensation of being hit on the back of the head with a rubber club.
Вещество имело едкий запах, и, кроме того, в момент  глотания у него было ощущение как будто его ударили по голове резиновой дубинкой.
The next moment, however, the burning in his belly died down and the world began to look more cheerful.
В следующий момент, однако, дискомфорт в его животе изчез, и мир стал выглядеть намного ярче.
He took a cigarette from a crumpled packet market VICTORY CIGARETTES and incautiously held it upright, whereupon the tobacco fell out on to the floor.
Он взял сигарету из мятой сигаретной пачки СИГАРЕТЫ ПОБЕДА и неосторожно держал ее в вертикальном положении, после чего табак выпал на пол.
With the next he was more successful.
Со следующей он был более аккуратным.
He went back to the living-room and sat down at a small table that stood to the left of the telescreen.
Он вернулся в гостиную и сел за маленький столик слева от телеэкрана.
From the table drawer he took out a penholder, a bottle of ink, and a thick, quarto-sized blank book with a red back and a marbled cover.
Из ящика стола он достал ручку, бутылку с чернилами и толстую пустую книгу размером с четверть листа с красной спинкой и мраморной обложкой.
For some reason the telescreen in the living-room was in an unusual position.
По какой-то причине телеэкран в гостиной оказался в необычном положении.
Instead of being placed, as was normal, in the end wall, where it coulad command the whole room, it was in the longer wall, opposite the window.
Вместо того, чтобы помещаться, как обычно, в торцевую стену, где он мог командовать всей комнатой, он был в более длинной стене напротив окна.
To one side of it there was a shallow alcove in which Winston was now sitting, and which, when the flats were built, had probably been intended to hold bookshelves.
С одной стороны от нее находилась неглубокая ниша, в которой сейчас сидел Уинстон, и которая, когда квартиры были построены, вероятно, предназначалась для хранения книжных полок.
By sitting in the alcove, and keeping well back, Winston was able to remain outside the range of the telescreen, so far as sight went.
Сидя в нише и будучи в безопасности, Уинстон мог оставаться вне зоны действия телеэкрана, пока шло наблюдение.
He could be heard, of course, but so long as he stayed in his present position he could not be seen.
Конечно, его можно было услышать, но пока он оставался в своем нынешнем положении, его не было видно.
It was partly the unusual geography of the room that had suggested to him the thing that he was now about to do.
Отчасти необычный план комнаты подсказывал ему то, как в данный момент нужно действовать.
But it had also been suggested by the book that he had just taken out of the drawer.
Книга только что была вынута из ящика.
It was a peculiarly beautiful book.
Это была необычайно красивая книга.
Its smooth creamy paper, a little yellowed by age, was of a kind that had not been manufactured for at least forty years past.
Её гладкая кремовая бумага, немного пожелтевшая от времени, была того типа, который не выпускался по крайней мере уже сорок лет.
He could guess, however, that the book was much older than that.
Однако он мог догадаться, что книга была намного старше этой.
He had seen it lying in the window of a frowsy little junk-shop in a slummy quarter of the town (just what quarter he did not now remember) and had been stricken immediately by an overwhelming desire to possess it.
Он видел, фальш-окно в маленькой грязной лавке старьевщика в трущобном квартале города (какой квартал он сейчас не помнил), и сразу же был поражен непреодолимым желанием завладеть им.
Party members were supposed not to go into ordinary shops ("dealing on the free market", it was called), but the rule was not strictly kept, because there were various things, such as shoelaces and razor blades, which it was impossible to get hold of in any other way.
Предполагалось, что члены партии не ходят в обычные магазины (так называемый «торг на свободном рынке»), но это правило не строго соблюдается, поскольку существуют различные вещи, такие как шнурки и лезвия, которые невозможно было заполучить любым другим способом.
He had given a quick glance up and down the street and then had slipped inside and bought the book for two dollars fifty.
Он бросил быстрый взгляд вверх и вниз по улице, а затем проскользнул внутрь и купил книгу за два доллара пятьдесят.
At the time he was not conscious of wanting it for any particular purpose.
В то время он не понимал для чего он сделал это.
He had carried it guiltily home in his briefcase.
Он виновато нес её домой в своем портфеле.
Even with nothing written in it, it was a compromising possession.
Даже если в ней ничего не написано, это было компромиссное владение.
The thing that he was about to do was to open a diary.
Он собирался начать вести дневник.
This was not illegal (nothing was illegal, since there were no longer any laws), but if detected it was reasonably certain that it would be punished by death, or at least by twenty-five years in a forced-labour camp.
Это не было незаконным (ничто не было незаконным, так как законов больше не было), но в случае обнаружения этого было достаточно, что это будет точно наказано смертью или, по крайней мере, двадцатью пятью годами в принудительном трудовом лагере.
Winston fitted a nib into the penholder and sucked it to get the grease off.
Уинстон вставил стержень в ручку и облизал его, чтобы тот не размазывал буквы.
The pen was an archaic instrument, seldom used even for signatures, and he had procured one, furtively and with some difficulty, simply because of a feeling that the beautiful creamy paper deserved to be written on with a real nib instead of being scratched with an ink-pencil.
Ручка была архаичным инструментом, редко используемым даже для подписей, и он приобрел её украдкой и с некоторыми трудностями просто из-за ощущения, что на красивой кремовой бумаге стоит писать настоящим пером, а не царапать чернильным карандашом.
Actually he was not used to writing by hand.
На самом деле он не привык писать вручную.
Apart from very short notes, it was usual to dictate everything into the speakwrite which was of course impossible for his present purpose.
Помимо очень коротких заметок, было обычным делом диктовать все в устной речи, что, конечно, было невозможно для его нынешних целей.
He dipped the pen into the ink and then faltered for just a second.
Он окунул ручку с пером в чернила, а затем остановился на секунду.
A tremor had gone through his bowels.
Дрожь прошла через его внутренности.
To mark the paper was the decisive act.
Для того, чтобы начать оставлять заметки на бумаге наступил решающий момент.
In small clumsy letters he wrote: April 4th, 1984.
Маленькими неуклюжими символами он писал: 4 апреля 1984 года.
He sat back.
Он откинулся назад.
A sence of complete helplessness had descended upon him.
Чувство полной беспомощности обрушилось на него.
To begin with, he did not know with any certainty that this was 1984.
Начнем с того, что он не был уверен, что это 1984 год.
In must be round about that date, since he was fairly sure that his age was thirty-nine, and he believed that he had been born in 1944 or 1945; but it was never possible nowadays to pin down any date within a year or two.
Должно быть, примерно в эти числа, так как он был совершенно уверен, что ему было тридцать девять лет, и он полагал, что он родился в 1944 или 1945 году; но в наши дни никогда не было возможности определить какую-либо дату в течение года или двух.
For whom, it suddenly occurred to him to wonder, was he writing this diary?
Кто-нибудь вдруг сильно бы на него удивился, он собственноручно написал этот дневник?
For the future, for the unborn.
На будущее, для еще нерожденных.
His mind hovered for a moment round the doubtful date on the page, and then fetched up with a bump against the Newspeak word doublethink.
Его разум на мгновение парил вокруг сомнительной даты на странице, а затем получил удар от уклончивого слова двоемыслие.
For the first time the magnitude of what he had undertaken came home to him.
Впервые понимание того, что он сделал, дошло до него.
How could you communicate with the future?
Как можно общаться с будущим?
It was of its nature impossible.
Если это по сути невозможно.
Either the future would resemble the present, in which case it would not listen to him: or it would be different from it, and his predicament would be meaningless.
Либо будущее будет напоминать настоящее, и в этом случае оно не будет его слушать, либо оно будет отличаться от него, и его затруднения будут бессмысленными.
For some time he sat gazing stupidly at the paper.
Некоторое время он сидел, тупо глядя на газету.
The telescreen had changed over to strident military music.
Телеэкран стал транслировать энергичную военную музыку.
It was curious that he seemed not merely to have lost the power of expressing himself, but even to have forgotten what it was that he had originally intended to say.
Было любопытно, что он, казалось, не просто утратил способность самовыражаться, но даже забыл, что именно он первоначально хотел сказать.
For weeks past he had been making ready for this moment, and it had never crossed his mind that anything would be needed except courage.
Несколько недель уже он готовился к этому моменту, и ему никогда не приходило в голову, что понадобится что-нибудь, кроме мужества.
The actual writing would be easy.
Фактическое написание было бы легким.
All he had to do was to transfer to paper the interminable restless monologue that had been running inside his head, literally for years.
Все, что ему нужно было сделать, - это перенести на бумагу нескончаемый беспокойный монолог, который буквально годами работал в его голове.
At this moment, however, even the monologue had dried up.
Однако в этот момент даже монолог иссяк.
Moreover his varicose ulcer had begun itching unbearably.
Более того, его варикозная язва начала невыносимо зудеть.
He dared not scratch it, because if he did so it always became inflamed.
Он не осмелился поцарапать его, потому что, если он это делал, он всегда воспалялся.
The seconds were ticking by.
Секунды тикали.
He was conscious of nothing  except  the blankness of the page in front of him, the itching of the skin above his ankle, the blaring of the music, and a slight booziness caused by the gin.
Он ничего не чувствовал, кроме пустоты страницы перед собой, зуда кожи над лодыжкой, воплей музыки и легкого пьянства, вызванного джином.
Suddenly he began writing in sheer panic, only imperfectly aware of what he was setting down.
Внезапно он начал писать в явной панике, только совершенно неосознавая, что его окружает.
His small but childish handwriting straggled up and down the page, shedding first its capital letters and finally even its full stops:
Его маленький, но ребяческий почерк полз по странице вверх и вниз, забывая сначала выделять заглавные буквы и, наконец, забывая ставить все точки:
April 4th, 1984. Last night to the flicks. All war films. One very good one of a ship full of refugees being bombed somewhere in the Mediterranean.
4 апреля 1984 года. Прошлой ночью смотрел фильм. Все военные фильмы. Один очень хороший корабль, полный беженцев, который бомбили где-то в Средиземном море.
Audience much amused by shots of a great huge fat man trying to swim away with helicopter after him, first you saw him wallowing along in the water like a porpoise, then you saw him through the helicopters gunsights, then he was full of holes and the sea round him turned pink and he sank as suddenly as though the holes had let in the water, audience shouting with laughter when he sank.
Аудитории очень понравились выстрелы огромного толстяка, пытающегося уплыть от преследующего его вертолета, сначала вам показывали, как он барахтается в воде, как морская свинья, затем вы видели его сквозь прицелы вертолетных пулеметов, затем его расстреляли и море вокруг него стало розовым, и он затонул так внезапно, как будто дыры в нем впустили воду, аудитория кричала от смеха, когда он тонул.
then you saw a lifeboat full of children with a helicopter hovering over it.
затем вам показывали спасательную шлюпку, полную детей, и зависший над ней вертолет.
there was a middle-aged woman might have been a jewess sitting up in the bow with a little boy about three years old in her arms.
там была женщина средних лет, возможно, еврейка, сидящая на носу с маленьким мальчиком лет трех на руках.
little boy screaming with fright and hiding his head between her breasts as if he was trying to burrow right into her and the woman putting her arms round him and comforting him although she was blue with fright herself, all the time covering him up as much as possible as if she thought her arms could keep the bullets off him.
маленький мальчик, испуганно кричащий и прячущий голову между ее грудями, как будто он пытается зарыться прямо в нее, и женщина обнимает его и утешает, хотя сама она была испугана, все время прятала его так же, как могла, как будто она думала, что ее руки могут защитить его от пуль.
then the helicopter planted a 20 kilo bomb in among them terrific flash and the boat went all to matchwood.
Затем вертолет сбросил бомбу весом 20 кг, и после огромного взрыва  лодка превратилась в щепки.
then there was a wonderful shot of a child's arm going up up up right up into the air a helicopter with a camera in its nose must have followed it up and there was a lot of applause from the party seats but a woman down in the prole part of the house suddenly started kicking up a fuss and shouting they didnt oughter of showed it not in front of kids they didnt it aint right not in front of kids it aint until the police turned her turned her out i dont suppose anything happened to her nobody cares what the proles say typical prole reaction they never -
затем был прекрасный кадр руки ребенка, вертолет с камерой на носу, поднимался вверх в воздух, должно быть, следил за ней, и было много аплодисментов от зрителей во время показа, но женщина из простонародья внезапно начала поднимать шум и кричать, чтобы они не показывали, это детям, пока полиция не вывела ее, я не знаю, что с ней случилось, никого это не волнует, что обычно говорят в простонародье, а в простонародье обычно никогда и не возмущаются -
Winston stopped writing, partly because he was suffering from cramp.
Уинстон перестал писать, отчасти потому, что начались судороги.
He did not know what had made him pour out this stream of rubbish.
Он не знал, что заставило его излить этот поток бреда.
But the curious thing was that while he was doing so a totally different memory had clarified itself in his mind, to the point where he almost felt equal to writing it down.
Но любопытно то, что, пока он писал это, в его разуме всплыли совершенно другие воспоминания, как раз в тот момент, когда он почти  закончил это писать.
It was, he now realized, because of this other incident that he had suddenly decided to come home and begin the diary today.
Он решил это сделать сейчас, потому что это у него уже был другой пример, поэтому он внезапно решил вернуться домой и начать дневник сегодня.
It had happened that morning at the Ministry, if anything so nebulous could be said to happen.
Это случилось в то утро в министерстве, произошло что то неясное, если можно так сказать.
It was nearly eleven nundred, and in the Records Department, where Winston worked, they were dragging the chairs out of the cubicles and grouping them in the centre of the hall opposite the big telescreen, in preparation for the Two Minutes Hate.
Было почти одиннадцать часов утра, и в отделе документации, где работал Уинстон, они вытаскивали стулья из кабин рабочих мест и группировали их в центре зала напротив большого телеэкрана, готовясь к «Двум Минутам Ненависти».
Winston was just taking his place in oneof the middle rows when two people whom he knew by sight, but had never spoken to, came unexpectedly into the room.
Уинстон как раз занял свое место в одном из средних рядов, когда два человека, которых он знал в лицо, но никогда не говорил с ними, неожиданно вошли в комнату.
One of them was a girl whom he often passed in the corridors.
Одним из них была девушка, которую он часто пропускал в  коридорах.
He did not know her name, but he knew that she worked in the Fiction Department.
Он не знал ее имени, но знал, что она работает в художественном отделе.
Presumably - since he had sometimes seen her with oily hands and carrying a spanner - she had some mechanical job on one of the novel-writing machines.
Предположительно - поскольку он иногда видел ее с маслянистыми руками и с гаечным ключом - у нее была какая-то механическая работа на одном из печатных станков.
She was a bold-looking girl, of about twenty-seven, with thick hair, a freckled face, and swift, athletic movements.
Это была смелая девушка лет двадцати семи, с густыми волосами, веснушчатым лицом и быстрыми спортивными движениями.
A narrow scarlet sash, emblem of the Junior Anti-Sex League, was wound several times round the waist of her overalls, just tightly enough to bring out the shapeliness of her hips.
Узкий алый пояс, эмблема младшей антисексуальной лиги, несколько раз был обмотан вокруг талии комбинезона, достаточно плотно, чтобы подчеркнуть форму ее бедер.
Winston had disliked her from the very first moment of seeing her.
Уинстон испытал неприязнь с самого первого момента, когда увидел ее.
He knew the reason.
Он знал причину.
It was because of the atmosphere of hockey-fields and cold baths and community hikes and general clean-mindedness which she managed to carry about with her.
Это было потому что при ней была обстановка хоккейной площадки и холодной бани и общественного похода и общей очистки-мировозрения, которой она управляла.
He disliked nearly all woman, and especially the young and pretty ones.
Ему не нравились почти все женщины, особенно молодые и красивые.
It was always the women, and above all the young ones, who were the most bigoted adherents of the Party, the swallowers of slogans, the amateur spies and nosers-out of unorthodoxy.
Это всегда были женщины, и прежде всего молодые, которые были самыми фанатичными сторонниками партии, глотателями лозунгов, шпионами-любителями и сторонниками неортодоксальности.
But this particular girl gave him the impression of being more dangerous than most.
Но именно эта девушка создала у него впечатление, что он опаснее большинства.
Once when they passed in the corridor she gave him a quick sidelong glance which seemed to pierce right into him and for a moment had filled him with black terror.
Однажды, когда они прошли в коридор, она быстро взглянула на него, коснулась его, и на мгновение поселила в нем черный ужас.
The idea had even crossed his mind that she might be an agent of the Thought Police.
Он подумал, что она может быть агентом Полиции мысли.
That, it was true, was very unlikely.
Правда, это было маловероятно.
Still, he continued to feel a peculiar uneasiness, which had fear mixed up in it as well as hostility, whenever she was anywhere near him.
Тем не менее, он продолжал чувствовать своеобразное беспокойство, в котором смешались страх и враждебность, когда бы она ни была рядом с ним.
The other person was a man named O'Brien, a member of the Inner Party and holder of some post so important and remote that Winston had only a dim idea of its nature.
Другим человеком был человек по имени О'Брайен, член Внутренней партии и владелец какого-то поста, столь важного и отдаленного, что Уинстон имел лишь смутное представление о его природе.
A momentary hush passed over the group of people round the chairs as they saw the black overalls of an Inner Party member approaching.
Мгновенная тишина повисла над группой людей вокруг стульев, когда они увидели черный комбинезон приближающегося члена Внутренней партии.
O'Brien was a large, burly man with a thick neck and a coarse, humorous, brutal face.
О'Брайен был крупным, крепким мужчиной с толстой шеей, с грубым чувством юмора и отвратительным лицом.
In spite of his formidable appearance he had a certain charm of manner.
Несмотря на его грозную внешность, он обладал некоторыми очаровательными манерами.
He had a trick of resettling his spectacles on his nose which was curiously disarming - in some indefinable way, curiously civilized.
У него был трюк с перемещением очков на носу, что необычайно обезоруживало - каким-то необъяснимым образом, необычайно воспитанным.
It was a gesture which, if anyone had still thought in such terms, might have recalled an eighteenth-century nobleman offering his snuffbox.
Это был жест, который, если бы кто-то думал так же, мог бы вспомнить дворянина восемнадцатого века, предлагающего свою табакерку.
Winston had seen O'Brien perhaps a dozen times in almost as many years.
Уинстон видел О'Брайена, наверное, раз двенадцать в жизни.
He felt deeply drawn to him, and not solely because he was intrigued by the contrast between O'Brien's urbane manner and his prize-fighter's physique.
Он чувствовал глубокую привязанность к нему, и не только потому, что был заинтригован контрастом между вежливыми манерами О'Брайена и его телосложением титулованного борца.
Much more it was because of a secretly held belief - or perhaps not even a belief, merely a hope - that O'Brien's political orthodoxy was not perfect.
Гораздо больше это было из-за тайно удерживаемой веры - или, возможно, даже не веры, просто надежды - что политическая ортодоксальность О'Брайена не была идеальной.
Something in his face suggested it irresistibly.
Что-то в его лице прекрасно это выдавало.
And again, perhaps it was not even unorthodoxy that was written in his face, but simply intelligence.
И снова, возможно, это была даже не неортодоксальность, которая была написана на его лице, а просто наличие интеллекта.
But at any rate he had the appearance of being a person that you could talk to if somehow you could cheat the telescreen and get him alone.
Но, во всяком случае, он выглядел как человек, с которым вы могли бы поговорить, если бы каким-то образом вы могли обмануть телеэкран и остаться наедине.
Winston had never made the smallest effort to verify  this guess: indeed, there was no way of doing so.
Уинстон никогда не прикладывал ни малейших усилий, чтобы проверить это предположение: действительно, не было никакого способа сделать это.
At this moment O'Brien glanced at his wrist-watch, saw that it was nearly eleven hundred, and evidently decided to stay in the Records Department until the Two Minutes Hate was over.
В этот момент О'Брайен взглянул на свои наручные часы, увидел, что около одиннадцати часов, и, очевидно, решил остаться в отделе документации, пока не закончится двухминутная ненависть.
He took a chair in the same row as Winston, a couple of places away.
Он занял кресло в том же ряду, что и Уинстон, за несколько мест от него.
A small, sandy-haired woman who worked in the next cubicle to Winston was between them.
Между ними была маленькая женщина с русыми волосами, которая работала в соседней кабинке от Уинстона.
The girl with dark hair was sitting immediately behind.
Девушка с темными волосами сидела сразу позади.
The next moment a hideous, grinding speech, as of some monstrous machine running without oil, burst from the big telescreen at the end of the room.
В следующий момент с большого телеэкрана в конце комнаты разразилась отвратительная, грубая речь, как будто это была чудовищная машина, работающая без масла.
It was a noise that set one's teeth on edge and bristled the hair at the back of one's neck.
Это был шум, от которого сжимались зубы и поднимались волосы на затылке.
The Hate had started.
Ненависть началась.
As usual, the face of Emmanel Goldstein, the Enemy of the People, had flashed on to the screen.
Как обычно, лицо Эммануэля Гольдштейна, врага народа, показалось на экране.
There were hisses here and there among the audience.
Тут и там послышалось шипение среди зрителей.
The little sandy-haired woman gave a squeak of mingled fear and disgust.
Маленькая женщина с русыми волосами издала писк смешанного страха и отвращения.
Goldstein was the renegade and backslider who once, long ago (how long ago, nobody quite remembered), had been one of the leading figures of the Party, almost on a level with Big Brother himself, and then had engaged in counter-revolutionary activities, had been condemned to death, and had mysteriously escaped and disappeared.
Гольдштейн был перебежчиком и предателем, который когда-то давно (как давно никто не помнил) был одной из ведущих фигур партии, почти наравне с самим Большим братом, а затем занимался контрреволюционной деятельностью, был приговорен к смерти, и таинственным образом сбежал и исчез.
The programmes of the Two Minutes Hate varied from day to day, but there was none in which Goldstein was not the principal figure.
Программы «Двухминутной ненависти» менялись день ото дня, но не было ни одной, в которой Гольдштейн не был бы главной фигурой.
He was the primal traitor, the earliest defiler of the Party's purity.
Он был главным предателем, самым первым осквернителем чистоты партии.
All subsequent crimes against the Party, all treacheries, acts of sabotage, heresies, deviations, sprang directly out of his teaching.
Все последующие преступления против партии, все предательства, акты саботажа, ереси, отклонения возникли непосредственно из его учения.
Somewhere or other he was still alive and hatching his conspiracies: perhaps somewhere beyond the sea, under the protection of his foreign paymasters, perhaps even - so it was occasionally rumoured - in some hiding-place in Oceania itself.
Где-то он жил и вынашивал свои планы: возможно, где-то за морем, под защитой своих иностранных спонсоров, возможно, даже - как иногда ходили слухи - в каком-то убежище в самой Океании.
Winston's diaphragm was constricted.
Диафрагма Уинстона сжалась.
He could never see the face of Goldstein without a painful mixture of emotions.
Он никогда не мог видеть лицо Гольдштейна без выражения боли на лице.
It was a lean Jewish face, with a great fuzzy aureole of white hair and a small goatee beard - a clever face, and yet somehow inherently despicable, with a kind of senile silliness in the long thin nose, near the end of which a pair of spectacles was perched.
Это было худое еврейское лицо, с большим пушистым венчиком седых волос и маленькой бородкой - умное лицо, и все же как-то по своей природе отвратительное, с каким-то старым глупым длинным тонким носом, в конце которого располагались очки.
It resembled the face of a sheep, and the voice, too, had a sheep-like quality.
Лицо напоминало овечью морду и говоря, он как будто блеял как овца.
Goldstein was delivering his usual venomous attack upon the doctrines of the Party - an attack so exaggerated and perverse that a child should have been able to see through it, and yet just plausible enough to fill one with an alarmed feeling that other people, less level-headed than oneself, might be taken in by it.
Гольдштейн совершал свое обычное агрессивное нападение на доктрины партии - нападение, настолько напыщенное и извращенное, что даже ребенок должен был видеть его, и в то же время достаточно правдоподобное, чтобы задуматься, что другие люди, менее стойкие могут поддаться им.
He was abusing Big Brother, he was denouncing the dictatorship of the Party, he was demanding the immediate conclusion of peace with Eurasia, he was advocating freedom of speech, freedom of the Press, freedom of assembly, freedom of thought, he was crying hysterically that the revolution had been betrayed - and all this in rapid polysyllabic speech which was a sort of parody of the habitual style of the orators of the Party, and even contained Newspeak words: more Newspeak words, indeed, than any Party member would normally use in real life.
Он оскорблял Большого Брата, он осуждал диктатуру партии, он требовал немедленного заключения мира с Евразией, он защищал свободу слова, свободу прессы, свободу собраний, свободу мысли, он истерически плакал что революция была предана - и все это в быстрой многосложной речи, которая была своего рода пародией на привычный стиль ораторов партии и даже содержала уклончивые слова: больше слов уклончивого языка, действительно, чем обычно использовал бы любой член партии в реальной жизни.
And all the while, lest one should be in any doubt as to the reality which Goldstein's specious claptrap covered, behind his head on the telescreen there marched the endless columns of the Eurasian army - row after row of solid-looking men with expressionless Asiatic faces, who swam up to the surface of the screen and vanished, to be replaced by others exactly similar.
И все это время, чтобы не было никаких сомнений относительно реальности, которую скрывала правдоподобная ложь Голдштейна, за его головой на телеэкране маршировали бесконечные колонны евразийской армии - ряд за рядом серьезных мужчин с невыразительными азиатскими лицами, которые проплывали на поверхности экрана и исчезали, сменяемые другими точно такими же.
The dull rhythmic tramp of the soldiers' boots formed the background to Goldstein's bleating voice.
Однообразный ритмичный топот солдатских ботинок послужил фоном для блеющего голоса Гольдштейна.
Before the Hate had proceeded for thirty seconds, uncontrollable exclamations of rage were breaking out from half the people in the room.
Не прошло и тридцати секунд Ненависти, у половины зрителей в комнате вырвались неконтролируемые возгласы ярости.
The self-satisfied sheep-like face on the screen, and the terrifying power of the Eurasian army behind it, were too much to be borne: besides, the sight or even the thought of Goldstein produced fear and anger automatically.
Самодовольное овцевидное лицо на экране и ужасающая сила евразийской армии за ним были слишком велики, чтобы продолжать сдерживаться: кроме того, возможность видеть или даже думать о Гольдштейне автоматически вызывали гнев и страх.
He was an object of hatred more constant than either Eurasia or Eastasia, since when Oceania was at was with one of these Powers it was generally at peace with the other.
Его ненавидели сильнее и чаще, чем Евразию или Восточная Азию, поскольку, когда Океания находилась рядом с одной из этих держав, она обычно находилась в мире с другой.
But what was strange was that although Goldstein was hated and despised by everybody, although every day and a thousand times a day, on platforms, on the telescreen, in newspapers, in books, his theories were refuted, smashed, ridiculed, held up to the general gaze for the pitiful rubbish that they were - in spite of all this, his influence never seemed to grow less.
Но что было странно, так это то, что хотя Гольдштейна ненавидели и презирали все, хотя каждый день и тысячу раз в день, с трибун, на телеэкране, в газетах, в книгах, его теории опровергали, разбивали, высмеивали, представляли обществу как жалкий вздор, которыми они были на самом деле - несмотря на все это, его влияние от этого, казалось, никогда не становилось меньше.
Always there were fresh dupes waiting to be seduced by him.
Всегда были новички, желающие поверить ему.
A day never passed when spies and saboteurs acting under his directions were not unmasked by the Thought Police.
Не проходило и дня, чтобы шпионы и диверсанты, действовавшие под его руководством, не были разоблачены Полицией мысли.
He was the commander of a vast shadowy army, an underground network of conspirators dedicated to the overthrow of the State.
Он был командиром огромной тайной армии, подпольной сети заговорщиков, посвященных в дело уничтожения государства.
The Brotherhood, its name was supposed to be.
Братство, предположительно так они назывались.
There were also whispered stories of a terrible book, a compendium of all the heresies, of which Goldstein was the author and which circulated clandestinely here and there.
Были также таинственные истории мерзкой книги, сборника всей лжи, автором которого был Гольдштейн и который тайно распространялся повсюду.
It was a book without a title.
Это была безымянная книга.
People referred to it, if at all, simply as the book.
Люди если говорили о ней, то называли её просто книга.
But one knew of such things only through vague rumours.
Но о таких вещах знали только по непонятным слухам.
Neither the Brotherhood nor the book was a subject that any ordinary Party member would mention if there was a way of avoiding it.
Ни Братство, ни книга не были предметами, которые бы упоминал любой рядовой член партии, если бы был способ избежать этого.
In its second minute the Hate rose to a frenzy.
На второй минуте ненависть перешла в безумие.
People were leaping up and down in their places and shouting at the tops of their voices in an effort to drown the maddening bleating voice that came from the screen.
Люди скакали на своих местах и кричали на пределах своих возможностей, пытаясь заглушить сводящий с ума блеющий голос, доносившийся с экрана.
The little sandy-haired woman had turned bright pink, and her mouth was opening and shutting like that of a landed fish.
Маленькая русая женщина стала ярко-розовой, и ее рот открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы.
Even O'Brien's heavy face was flushed.
Даже огромное лицо О'Брайена покраснело.
He was sitting very straight in his chair, his powerful chest swelling and quivering as though he were standing up to the assault of a wave.
Он был очень напряженный в своем кресле, его мощная грудь опухла и дрожала, как будто он ожидал удара волны.
The dark-haired girl behind Winston had begun crying out "Swine! Swine! Swine!" and suddenly she picked up a heavy Newspeak dictionary and flung it at the screen.
Темноволосая девушка позади Уинстона начала кричать "Свинья! Свинья! Свинья!" и вдруг она взяла тяжелый словарь уклончивого и швырнула его в экран.
It struck Goldstein's nose and bounced off; the voice continued inexorably.
Он ударил Гольдштейна в нос и отскочил; голос продолжался неумолимо.
In a lucid moment Winston found that he was shouting with the others and kicking his heel violently against the rung of his chair.
В момент просветления рассудка Уинстон обнаружил, что он кричал вместе с остальными и сильно пинал себя пяткой по ножке своего стула.
The horrible thing about the Two Minutes Hate was not that one was obliged to act a part, but, on the contrary, that it was impossible to avoid joining in.
Самая ужасная вещь в двухминутной ненависти заключалась не в том, что эмоции были насквозь фальшивыми, а в том, что невозможно было не подыграть этой фальши.
Within thirty seconds any pretence was always unnecessary.
В течение тридцати секунд любое притворство всегда было излишним.
A hideous ecstasy of fear and vindictiveness, a desire to kill, to torture, to smash faces in with a sledge-hammer, seemed to flow through the whole group of people like an electric current, turning one even against one's will into a grimacing, screaming lunatic.
Ужасный восторг страха и мстительности, желание убивать, пытать, разбивать лица кувалдой, казалось, протекало через всю группу людей подобно электрическому току, превращая лицо человека даже против его воли в гримасу, кричащего безумца.
And yet the rage that one felt was an abstract, undirected emotion which could be switched from one object to another like the flame of a blowlamp.
И все же ярость, которую каждый чувствовал, была абстрактной, неориентированной эмоцией, которую можно было переключать с одного объекта на другой, как свет фонаря.
Thus, at one moment Winston's hatred was not turned against Goldstein at all, but, on the contrary, against Big Brother, the Party, and the Thought Police; and at such moments his heart went out to the lonely, derided heretic on the screen, sole guardian of truth and sanity in a world of lies.
Таким образом, в какой-то момент ненависть Уинстона была обращена вовсе не против Гольдштейна, а, напротив, против Большого Брата, партии и Полиции мысли; и в такие моменты его сердце разрывалось при виде одинокого, высмеянного инакомыслящего на экране, единственного хранителя истины и здравомыслия в мире лжи.
And yet the very next instant he was at one with the people about him, and all that was said of Goldstein seemed to him to be true.
И вдруг он снова оказался среди этих людей, и все, что было сказано о Гольдштейне, казалось ему правдой.
At those moments his secret loathing of Big Brother changed into adoration, and Big Brother seemed to tower up, an invincible, fearless protector, standing like a rock against the hordes of Asia, and Goldstein, in spite of his isolation, his helplessness, and the doubt that hung about his very existence, seemed like some sinister enchanter, capable by the mere power of his voice of wrecking the structure of civilization.
В те моменты его тайная ненависть к Большому Брату переросла в обожание, и Большой Брат, казалось, возвышался, непобедимый, бесстрашный защитник, стоящий как скала против орд Азии и Гольдштейна, несмотря на его изоляцию, его беспомощность и сомнения, связанные с его существованием, он казался каким-то зловещим чародеем, способным одной лишь силой своего голоса разрушить структуру цивилизации.
It was even possible, at moments, to switch one's hatred this way or that by a voluntary act.Suddenly, by the sort of violent effort with which one wrenches one's head away from the pillow in a nightmare, Winston succeeded in transferring his hatred from the face on the screen to the dark-haired girl behind him.
Временами даже можно было самому выбрать объект для своего гнева. Внезапно, с помощью какого-то неимоверного усилия воли, с помощью которого обычно человек отрывает голову от подушки в кошмаре, Уинстону удалось переключить свой гнев с лица на экране на темноволосую девушку позади него.
Vivid, beautiful hallucinations flashed through his mind.
Яркие, красивые галлюцинации промелькнули в его голове.
He would flog her to death with a rubber truncheon.
Он избил бы ее до смерти резиновой дубинкой.
He would tie her naked to a stake and shoot her full of arrows like Saint Sebastian.
Он привязал бы ее голой к столбу и выпустил бы в нее весь запас стрел, как святой Себастьян.
He would ravish her and cut her throat at the moment of climax.
В разгаре насилия он изнасиловал бы ее и перерезал бы ей горло.
Better than before, moreover, he realized why it was that he hated her.
Более того, он понимал, почему ненавидел ее.
He hated her because she was young and pretty and sexless, because he wanted to go to bed with her and would never do so, because round her sweet supple waist, which seemed to ask you to encircle it with your arm, there was only the odious scarlet sash, aggressive symbol of chastity.
Он ненавидел ее, потому что она была молодой, красивой и недоступной, потому что он хотел лечь с ней в постель, но  никогда не сможет этого сделать, потому что вокруг ее сладкой упругой талии, которая, казалось, просила его обнять ее своей рукой, висел отвратительный алый пояс, агрессивный символ девственности.
The Hate rose to its climax.
Ненависть была в самом разгаре.
The voice of Goldstein had become an actual sheep's bleat, and for an instant the face changed into that of a sheep.
Голос Гольдштейна стал настоящим овечьим блеем, и на мгновение лицо превратилось в овечью морду.
Then the sheep-face melted into the figure of a Eurasian soldier who seemed to be advancing, huge and terrible, his submachine gun roaring, and seeming to spring out of the surface of the screen, so that some of the people in the front row actually flinched backwards in their seats.
Затем овечья морда превратилась в фигуру евразийского солдата, который, казалось, шел, огромный и ужасный, его пистолет-пулемет грохотал, и, казалось, выпадал с экрана, так что некоторые из людей в первом ряду на самом деле вздрогнули на своих местах.
But in the same moment, drawing a deep sigh of relief  from everybody, the hostile figure melted into the face of Big Brother, black-haired, black-moustachio'd, full of power and mysterious calm, and so vast that it almost filled up the screen.
Но в тот же момент, вздохнув с облегчением после всего этого, враждебная фигура растворилась в лице Большого Брата, черноволосого, с черным усом, полного силы и таинственного спокойствия, и настолько широкого, что почти заполнило весь экран.
Nobody heard what Big Brother was saying.
Никто не слышал, что говорил Большой Брат.
It was merely a few words of encouragement, the sort of words that are uttered in the din of battle, not distinguishable individually but restoring confidence by the fact of being spoken.
Это были всего лишь несколько слов ободрения, слова, произнесенные в грохоте битвы, не различимые по отдельности, но восстанавливающие уверенность в факте произнесения речи.
Then the face of Big Brother faded away again, and instead the three slogans of the Party stood out in bold capitals:
Затем лицо Большого Брата снова исчезло, и вместо него  написанные жирными заглавными буквами появились три лозунга партии:
WAR IS PEACE
FREEDOM IS SLAVERY
IGNORANCE IS STRENGTH
ВОЙНА - МИР
СВОБОДА - РАБСТВО
НЕЗНАНИЕ - СИЛА
But the face of Big Brother seemed to persist for several seconds on the screen, as though the impact that it had made on everyone's eyeballs was too vivid to wear off immediately.
Но лицо Большого Брата на экране, казалось, пребывало на экране в течение еще нескольких секунд, как будто образ, которое оно создало на глаза, был слишком ярким, чтобы сразу же стираться из памяти.
The little sandy-haired woman had flung herself forward over the back of the chair in front of her.
Маленькая женщина с русыми волосами бросилась вперед через спинку стула перед ней.
With a tremulous murmur that sounded like "My Saviour!" she extended her arms towards the screen.
Дрожащим голосом, она произнесла «Мой Спаситель!» и протянула руки к экрану.
Then she buried her face in her hands.
После этого она закрыла руками лицо.
It was apparent that she was uttering a prayer.
Было понятно, что она молится.
At this moment the entire group of people broke into a deep, slow, rhythmical chant of "B-B!...B-B!..." - over and over again, very slowly, with a long pause between the first "B" and the second - a heavy, murmurous sound, somehow curiously savage, in the background of which one seemed to hear the stamp of naked feet and the throbbing of tom-toms.
В этот момент вся группа людей погрузилась в глубокое, медленное, ритмичное пение «Б-Б! ... Б-Б! ...» - снова и снова, очень медленно, с длинной паузой между первым «Б» и второй - тяжелый, бормочущий звук, какой-то странно дикий, на фоне которого, казалось, можно было расслышать топот голых ног и бой барабанов.
For perhaps as much as thirty seconds they kept it up.
Возможно они продолжали это на протяжении целых тридцать секунд.
It was a refrain that was often heard in moments of overwhelming emotion.
Это был припев, который часто звучал в моменты сильнейших эмоций.
Partly it was a sort of hymn to the wisdom and majesty of Big Brother, but still more it was an act of self-hypnosis, a deliberate drowning of consciousness by means of rhythmic noise.
Частично это был своего рода гимн мудрости и величественности Большого Брата, но еще больше это был акт самогипноза, преднамеренное утопление сознания посредством ритмического шума.
Winston's entrails seemed to grow cold.
Внутренности Уинстона, казалось, похолодели.
In the Two Minutes Hate he could not help sharing in the general delirium, but this sub-human chanting of "B-B!...B-B!" always filled him with horror.
Во время «Двухминутной ненависти» он не мог не присоединиться к общему помешательству, но эта не до человеческая распевка «Б-Б! ... Б-Б!» всегда наполняла его ужасом.
Of course he chanted with with the rest: it was impossible to do otherwise.
Конечно, он пел вместе с остальными: по-другому и быть не могло.
To dissemble your feelings, to control your face, to do what everyone else was doing, was an instinctive reaction.
Скрывать свои чувства, контролировать свое лицо, делать то, что делали все остальные, было инстинктивной реакцией.
But there was a space of a couple of seconds during which the expression of his eyes might conceivably have betrayed him.
Но было несколько секунд, в течение которых выражение его глаз могло выдать его.
And it was exactly at this moment that the significant thing happened - if, indeed, it did happen.
И именно в этот момент произошла очень важная вещь - если она действительно произошла.
Momentarily he caught O'Brien's eye.
На мгновение он поймал взгляд О'Брайена.
O'Brien had stood up.
О'Брайен встал.
He had taken off his spectacles and was in the act of resettling them on his nose with his characteristic gesture.
Он достал очки и собирался надеть их себе на нос своим характерным жестом.
But there was a fraction of a second when their eyes met, and for as long as it took to happen Winston knew - yes, he knew! - that O'Brien was thinking the same thing as himself.
На долю секунды, их глаза встретились, и этого времени хватило, чтобы Уинстон понял - да, он понял! - что О'Брайен думал о том же, что и он сам.
An unmistakable message had passed.
Несомненно сигнал был получен.
It was as though their two minds had opened and the thoughts were flowing from one into the other through their eyes.
Как будто их два разума открылись друг другу, и мысленно они общались посредством взглядов.
"I am with you," O'Brien seemed to be saying to him.
«Я с тобой», - казалось, говорил ему О'Брайен.
"I know precisely what you are feeling. I know all about your contempt, your hatred, your disgust. But don't worry, I am on your side!"
«Я точно знаю, что вы чувствуете. Я знаю все о вашем презрении, вашей ненависти, вашем отвращении. Но не волнуйтесь, я на вашей стороне!»
And then the flash of intelligence was gone, and O'Brien's face was as inscrutable as everybody else's.
А затем проблески сознания исчезли, и лицо О'Брайена стало таким же непостижимым, как и все остальные.
That was all, and he was already uncertain whether it had happened.
Было ли это на самом деле, он уже не знал, произошло ли это.
Such incidents never had any sequel.
Таких случаев еще никогда не было.
All that they did was to keep alive in him the belief, or hope, that others besides himself were the enemies of the Party.
Все, что они делали, - это убеждали его, что все остальные, кроме него, были врагами партии.
Perhaps the rumours of vast underground conspiracies were true after all - perhaps the Brotherhood really existed!
Возможно, слухи об огромных тайных планах были правдой в конце концов - возможно, Братство действительно существовало!
It was impossible, in spite of the endless arrests and confessions and executions, to be sure that the Brotherhood was not simply a myth.
Невозможно было поверить, учитывая, что происходят бесконечные аресты, признания и казни, что Братство - это выдумка.
Some days he believed in it, some days not.
Иногда он и сам верил в это, а иногда и нет.
There was no evidence, only fleeting glimpses that might mean anything or nothing: snatches of overheard conversation, faint scribbles on lavatory walls - once, even, when two strangers met, a small movement of the hand which had looked as though it might be a signal of recognition.
Не было никаких доказательств, только слабые намеки, которые могли бы означать что-нибудь или ничего: обрывки подслушанного разговора, тусклые каракули на стенах туалета - однажды, даже когда два незнакомца встретились, малейшее движение рукой, которое казалось, со стороны как будто это сигнал распознавания.
It was all guesswork: very likely he had imagined everything.
Все это было только версиями: вполне возможно, что это было лишь только плодом его воображения.
He had gone back to his cubicle without looking at O'Brien again.
Он вернулся в свою кабинку, больше не глядя на О'Брайена.
The idea of following up their momentary contact hardly crossed his mind.
Ему раньше даже не приходило в голову следить за их  общением глазами.
It would have been inconceivably dangerous even if he had known how to set about doing it.
Это было невероятно опасно, даже если бы он понимал, как это происходит.
For a second, two seconds, they had exchanged an equivocal glance, and that was the end of the story.
На секунду или две они обменивались двусмысленными взглядами, и это было все их общение.
But even that was a memorable event, in the locked loneliness in which one had to live.
Но даже это было незабываемое событие в одиночестве, в котором приходилось выживать.
Winston roused himself and sat up straighter.
Уинстон встал и выпрямился.
He let out a belch.
Он отрыгнул.
The gin was rising from his stomach.
Джин поднимался из его желудка.
His eyes re-focused on the page.
Его глаза снова сфокусировались на странице.
He discovered that while he sat helplessly musing he had also been writing, as though by automatic action.
Он обнаружил, что в то время как он беспомощно сидел, размышляя, он также автоматически писал.
And it was no longer the same cramped, awkward handwriting as before.
И это был уже не такой тесный, неловкий почерк, как раньше.
His pen had slid voluptuously over the smooth paper, printing in large neat capitals -
DOWN WITH BIG BROTHER
DOWN WITH BIG BROTHER
DOWN WITH BIG BROTHER
DOWN WITH BIG BROTHER
DOWN WITH BIG BROTHER
over and over again, filling half a page.
Его ручка сладострастно скользила по гладкой бумаге, печатая большими аккуратными заглавными буквами -
ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА
ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА
ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА
ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА
ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА
снова и снова, заполняя половину страницы.
He could not help feeling a twinge of panic.
Он не мог не волноваться.
It was absurd, since the writing of those particular words was not more dangerous than the initial act of opening the diary, but for a moment he was tempted to tear out the spoiled pages and abandon the enterprise altogether.
Это было абсурдно, поскольку написание этих конкретных слов было не опаснее, чем само заведение дневника, но на мгновение он испытал желание вырвать исписанные страницы и вообще покинуть здание.
He did not do so, however, because he knew that it was useless.
Однако он этого не сделал, потому что знал, что это бесполезно.
Whether he wrote DOWN WITH BIG BROTHER, or whether he refrained from writing it, made no difference.
Не важно, написал ли он «ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА» или не написал.
Whether he went on with the diary, or whether he did not go on with it, made no difference.
Продолжал ли он вести дневник или не продолжал его, не имело значения.
The Thought Police would get him just the same.
Полиция мыслей получит его все равно.
He had committed - would still have committed, even if he had never set pen to paper - the essential crime that contained all others in itself.
Он сделал - все равно сделал бы, даже если бы никогда не писал - тягчайшее преступление, в состав, которого входили все остальные.
Thoughtcrime, they called it.
Инакомыслие, они так это называли.
Thoughtcrime was not a thing that could be concealed for ever.
Инакомыслие не было чем-то, что можно было бы спрятать навсегда.
You might dodge successfully for a while, even for years, but sooner or later they were bound to get you.
Вы можете прятаться сколько угодно, но они обязательно найдут вас.
It was always at night - the arrests invariably happened at night.
Как правило аресты производились по ночам.
The sudden jerk out of sleep, the rough hand shaking your shoulder, the lights glaring in your eyes, the ring of hard faces round the bed.
Резкое пробуждение, грубая рука трясет ваше плечо, яркий свет в глаза, кольцо из жестоких людей вокруг кровати.
In the vast majority of cases there was no trial, no report of the arrest.
В большинстве случаев не будет ни судебного разбирательства, ни сообщений об аресте.
People simply disappeared, always during the night.
Люди просто исчезали по ночам.
Your name was removed from the registers, every record of everything you had ever done was wiped out, your one-time existence was denied and then forgotten.
Ваше имя удалялось из реестров, все записи обо всем, что вы когда-либо делали, стирались, вы переставали когда-либо существовать, последние воспоминания о вас забывались.
You were abolished, annihilated: vapourized was the usual word.
Вы были упразднены, уничтожены: проще говоря испарялись.
For a moment he was seized by a kind of hysteria.
На мгновение с ним случилась истерика.
He began writing in a hurried untidy scrawl:
Он начал писать беглым неаккуратным почерком:
theyll shoot me i don't care theyll shoot me in the back of the neck i dont care down with big brother they always shoot you in the back of the neck i dont care down with big brother -
они будут стрелять в меня, мне все равно, они будут стрелять в меня сзади в шею, мне плевать на старшего брата, они всегда стреляют в тебя сзади в шею, мне плевать на старшего брата -
He sat back in his chair, slightly ashamed of himself, and laid down the pen.
Он откинулся на спинку стула, слегка стыдясь самого себя, и положил ручку.
The next moment he started violently.
Потом стало происходить все гораздо жестче.
There was a knocking at the door.
В дверь постучали.
Already!
Уже!
He sat as still as a mouse, in the futile hope that whoever it was might go away after a single attempt.
Он сидел неподвижно, как мышь, в тщетной надежде, что кто бы это ни был, он передумает и уйдет.
But no, the knocking was repeated.
Но нет, постучали снова.
The worst thing of all would be to delay.
Хуже всего было бы не реагировать.
His heart was thumping like a drum, but his face, from long habit, was probably expressionless.
Его сердце стучало, как барабан, но его лицо, от долгой привычки, оставалось спокойным.
He got up and moved heavily towards the door.
Он встал и медленно пошел к двери.
Часть 1 - 2
As he put his hand to the door-knob Winston saw that he had left the diary open on the table.
Когда он приложил руку к дверной ручке, Уинстон увидел, что он оставил дневник открытым на столе.
DOWN WITH BIG BROTHER was written all over it, in letters almost big enough to be legible across the room.
Внизу написано «ДОЛОЙ БОЛЬШОГО БРАТА», буквами, достаточно большими, чтобы их можно было разглядеть из любой точки комнаты.
It was an inconceivably stupid thing to have done.
Это было невероятно глупо.
But, he realized, even in his panic he had not wanted to smudge the creamy paper by shutting the book while the ink was wet.
Но он понял, что даже в панике он не хотел портить кремовую бумагу, закрывая книгу, пока чернила были мокрыми.
He drew in his breath and opened the door.
Он вздохнул и открыл дверь.
Instantly a warm wave of relief flowed through him.
Мгновенно теплая волна облегчения прошла через него.
A colourless, crushed-looking woman, with wispy hair and a lined face, was standing outside.
На улице стояла бледная печальная женщина с тонкими волосами и лицом, покрытым морщинами.
"Oh, comrade," she began in a dreary, whining sort of voice, "I thought I heard you come in. Do you think you could come across and have a look at our kitchen sink? It's got blocked up and - "
«О, товарищ, - начала она тоскливым, ноющим голосом, - мне показалось, что слышала, как вы вошли. Как вы думаете, вы могли бы прийти и взглянуть на нашу кухонную раковину? Она засорилась и…»
It was Mrs. Parsons, the wife of a neighbour on the same floor.
Это была миссис Парсонс, жена соседа по этажу.
("Mrs." was a word somewhat discountenanced by the Party - you were supposed to call everyone "comrade' - but with some women one used it instinctively.)
(«Миссис» было словом, которое несколько обесценило партия - вы должны были называть всех «товарищами», но у некоторых женщин оно использовалось инстинктивно.)
She was a woman of about thirty, but looking much older.
Ей было лет тридцать, но она выглядела намного старше.
One had the impression that there was dust in the creases of her face.
У одного было впечатление, что на ее лице была пыль.
Winston followed her down the passage.
Уинстон последовал за ней по коридору.
These amateur repair jobs were an almost daily irritation.
Эти любительские ремонтные работы были почти ежедневным раздражителями.
Victory Mansions were old flats, built in 1930 or thereabouts, and were falling to pieces.
Особняки Победы были полны старыми квартирами построенными еще в 1930 году или около того, и которые постепенно разрушались.
The plaster flaked constantly from ceilings and walls, the pipes burst in every hard frost, the roof leaked whenever there was snow, the heating system was usually running at half steam when it was not closed down altogether from motives of economy.
Штукатурка постоянно сыпалась с потолков и стен, трубы лопались при каждом сильном морозе, крыша прохудилась и давала течь всякий раз, когда шел снег, отопительная система обычно работала вполовину своей мощности, когда её не отключали в попытках сэкономить.
Repairs, except what you could do for yourself, had to be sanctioned by remote committees which were liable to hold up even the mending of a window-pane for two years.
Ремонт, всего кроме как, личного пространства, должен был быть санкционирован удаленными комитетами, которые были обязаны растянуть ремонт даже оконного стекла на два года.
"Of course it's only because Tom isn't home," said Mrs.Parsons vaguely.
«Конечно, это только потому, что Тома нет дома», загадочно сказала миссис Парсонс.
The Parsons' flat was bigger than Winston's, and dingy in a different way.
Квартира Парсонса была больше, чем квартира Уинстона, и хуже выглядящей.
Everything had a battered, trampled-on look, as though the place had just been visited by some large violent animal.
Все выглядело потрепанным, растоптанным, как будто это место было посещено каким-то большим жестоким животным.
Games impediments - hockey-sticks, boxing-gloves, a burst football, a pair of sweaty shorts turned inside out - lay all over the floor, and on the table there was a litter of dirty dishes and dog-eared exercise-books.
Игровые принадлежности - хоккейные клюшки, боксерские перчатки, футбольная обувь, пара потных шорт, вывернутых наизнанку, - лежали по всему полу, а на столе лежал мусор с грязной посудой и тетрадями с растрепанными листами.
On the walls were scarlet banners of the Youth League and the Spies, and a full-sized poster of Big Brother.
На стенах были алые знамена Молодежной лиги и Разведчиков, а также огромный плакат Большого брата.
There was the usual boiled-cabbage smell, common to the whole building, but it was shot through by a sharper reek of sweat, which - one knew this at the first sniff, though it was hard to say how - was the sweat of some person not present at the moment.
Был обычный запах вареной капусты, характерный для всего здания, но он смешался с острым запахом пота, который - кто-то распознавал его, при первом же вдохе, когда был один, труднее было это определить, когда там было одновременно несколько человек.
In another room someone with a comb and a piece of toilet paper was trying to keep tune with the military music which was still issuing from the telescreen.
В другой комнате кто-то с расческой и куском туалетной бумаги в руках пытался настроиться на военную музыку, все еще звучавшую на телеэкране.
"It's the children", said Mrs.Parsons, casting a half-apprehensive glance at the door.
«Это дети», - сказала миссис Парсонс, бросая встревоженный взгляд на дверь.
"They haven't been out today.And of course - "
"Их сегодня не было. Конечно же -"
She had a habit of breaking off her sentences in the middle.
У нее была привычка обрывать свою мысль по середине.
The kitchen sink was full nearly to the brim with filthy greenish water which smelt worse than ever of cabbage.
Кухонная раковина была полна почти до краев грязной зеленоватой водой, которая пахла хуже, чем сама капуста.
Winston knelt down and examined the angle-joint of the pipe.
Уинстон опустился на колени и осмотрел угловое соединение трубы.
He hated using his hands, and he hated bending down, which was always liable to start him coughing.
Он ненавидел, работать руками, и он ненавидел наклоняться, что всегда могло вызвать его кашель.
Mrs.Parsons looked on helplessly.
Миссис Парсонс беспомощно наблюдала.
"Of course if Tom was home he'd put it right in a moment," she said.
«Конечно, если бы Том был дома, он бы все исправил», - сказала она.
"He loves anything like that. He's ever so good with his hands, Tom is."
«Он любит заниматься чем-нибудь подобным. У Тома очень замечательные руки».
Parsons was Winston's fellow-employee at the Ministry of Truth.
Парсонс был коллегой Уинстона в Министерстве Правды.
He was a fattish but active man of paralysing stupidity, a mass of imbecile enthusiasms - one of those completely unquestioning, devoted drudges on whom, more even than on the Thought Police, the stability of the Party depended.
Он был жирным, но активным человеком с парализующей глупостью, массой безумных энтузиазмов - одним из тех лучших, преданных друзей, от которых, даже больше, чем от Полиции мысли, зависела стабильность партии.
At thirty-five he had just been unwillingly evicted from the Youth League, and before graduating into the Youth League he had managed to stay on in the Spies for a year beyond the statutory age.
В тридцать пять его только-только нехотя выселили из Молодежной лиги, и до того, как перейти в Молодежную лигу, ему удалось остаться в «Шпионах» еще на год даже после установленного законом возраста.
At the Ministry he was employed in some subordinate post for which intelligence was not required, but on the other hand he was a leading figure on the Sports Committee and all the other committees engaged in organizing community hikes, spontaneous demonstrations, savings campaigns, and voluntary activities generally.
В министерстве он работал на мелкой должности, для не особо одаренных, и у него не было допуска заниматься разведкой, но, с другой стороны, он был ведущей фигурой в Спортивном комитете и всех других комитетах, занимающихся организацией массовых шествий, стихийных демонстраций, кампаний по спасению и волонтерской деятельности в целом.
He would inform you with quiet pride, between whiffs of his pipe, that he had put in an appearance at the Community Centre every evening for the past four years.
Он тихо и с гордостью сообщал всем, покуривая трубку, что он постоянный участник вечеринок в Общественном центре на протяжении последних четырех лет.
An overpowering smell of sweat, a sort of unconscious testimony to the strenuousness of his life, followed him about wherever he went, and even remained behind him after he had gone.
Сильный запах пота, своего рода невольное свидетельство напряженности его жизни, сопровождал его везде, куда бы он ни шел, и даже висел в воздухе после его ухода.
"Have you got a spanner?" said Winston, fiddling with the nut on the angle-joint.
"У вас есть гаечный ключ?" сказал Уинстон, возясь с гайкой на угловом соединении.
"A spanner," said Mrs.Parsons, immediately becoming invertebrate.
"Гаечный ключ", сказала миссис Парсонс, сразу же становясь равнодушной.
"I don't know, I'm sure. Perhaps the children - "
"Я не знаю, я уверена. Возможно, дети ..."
There was a trampling of boots and another blast on the comb as the children charged into the living-room.
Когда дети ворвались в гостиную, они топали сапогами и шумно причесывались.
Mrs.Parsons brought the spanner.
Миссис Парсонс принесла гаечный ключ.
Winston let out the water and disgustedly removed the clot of human hair that had blocked up the pipe.
Уинстон слил воду и с отвращением вынул комок человеческих волос, который засорял трубу.
He cleaned his fingers as best he could in the cold water from the tap and went back into the other room.
Он помыл свои пальцы под краном с холодной водой и пошел обратно в другую комнату.
"Up with your hands!" yelled a savage voice.
"Руки вверх!" крикнул грозный голос.
A handsome, tough-looking boy of nine had popped up from behind the table and was menacing him with a toy automatic pistol, while his small sister, about two years younger, made the same gesture with a fragment of wood.
Красивый, крепкий на вид мальчик девяти лет выскочил из-за стола и угрожал ему игрушечным автоматическим пистолетом, в то время как его младшая сестра, примерно на два года младше, сделала тот же жест деревянной палкой.
Both of them were dressed in the blue shorts, grey shirts, and red neckerchiefs which were the uniform of the Spies.
Они оба были одеты в синие шорты, серые рубашки и красные шейные платки, которые были в составе формы Шпионов.
Winston raised his hands above his head, but with an uneasy feeling, so vicious was the boy's demeanour, that it was not altogether a game.
Уинстон поднял руки над головой, но с неловким ощущением того, что насколько озлобленным было поведение мальчика, что для него это была вовсе не игра.
"You're a traitor!" yelled the boy.
"Ты предатель!" заорал мальчик.
"You're a thought-criminal! You're a Eurasian spy! I'll shoot you, I'll vaporize you, I'll send you to the salt mines!"
«Ты инакомыслящий! Ты шпион Евразии! Я пристрелю тебя, я уничтожу тебя, я отправлю тебя на соляные рудники!»
Suddenly they were both leaping round him, shouting "Traitor!" and "Thought - criminal" the little girl imitating her brother in every movement.
Вдруг они оба запрыгали вокруг него, крича "Предатель!" и «Инакомыслящий» маленькая девочка, старалась повторять за своим братом каждое движение.
It was somehow slightly frightening, like the gambolling of tiger cubs which will soon grow up into man-eaters.
Это было как-то немного пугающе, как азартная игра тигрят, которые скоро вырастут в поедателей человечины.
There was a sort of calculating ferocity in the boy's eye, a quite evident desire to hit or kick Winston and a consciousness of being very nearly big enough to do so.
В глазах мальчика была какая-то расчетливая свирепость, совершенно очевидное желание подраться или просто ударить Уинстона и осознание того, что тот достаточно большой, чтобы безопасно проделать с ним это.
It was a good job it was not a real pistol he was holding, Winston thought.
«Хорошее здесь в том, что у него нет настоящего пистолета», - подумал Уинстон.
Mrs.Parsons' eyes flitted nervously from Winston to the children, and back again.
Миссис Парсонс раздраженно перевела взгляд с Уинстона на детей и обратно.
In the better light of the living-room he noticed with interest that there actually was dust in the creases of her face.
При лучшем освещении гостиной он с интересом заметил, что на ее лице была пыль.
"They do get so noisy," she said.
«Они становятся такими шумными», - сказала она.
"They're disappointed because they couldn't go to see the hanging, that's what it is. I'm too busy to take them, and Tom won't be back from work in time."
«Они разочарованы, потому что не смогли увидеть повешение, вот в чем дело. Я слишком занята, чтобы взять их, а Том не вернется с работы вовремя».
"Why can't we go and see the hanging?" roared the boy in his huge voice.
"Почему мы не можем пойти и увидеть повешение?" взревел мальчик своим громким голосом.
"Want to see the hanging! Want to see the hanging!" chanted the little girl, still capering round.
«Хочу увидеть повешение! Хочу увидеть повешение!» вопила маленькая девочка, все еще бегая вокруг.
Some Eurasian prisoners, guilty of war crimes, were to be hanged in the Park that evening, Winston remembered.
Уинстон вспомнил, что в тот вечер в парке должны были быть повешены некоторые евразийские заключенные, виновные в военных преступлениях.
This happened about once a month, and was a popular spectacle.
Это происходило примерно раз в месяц и было популярным зрелищем.
Children always clamoured to be taken to see it.
Дети всегда просились, посмотреть на это.
He took his leave of Mrs.Parsons and made for the door.
Он простился с миссис Парсонс и направился к двери.
But he had not gone six steps down the passage when something hit the back of his neck an agonizingly painful blow.
Но он не прошел и шесть шагов вниз по коридору, когда что-то ударило его в шею страшным болезненным ударом.
It was as though a red-hot wire had been jabbed into him.
Как будто его прижгли раскаленной до красна проволокой.
He spun round just in time to see Mrs.Parsons dragging her son back into the doorway while the boy pocketed a catapult.
Он развернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как миссис Парсонс затащила сына обратно в квартиру, в тот момент, когда мальчишка убирал рогатку в карман.
"Goldstein!" bellowed the boy as the door closed on him.
«Гольдштейн!» взревел мальчик, когда дверь закрывалась перед ним.
But what most struck Winston was the look of helpless fright on the woman's greyish face.
Но больше всего поразило Уинстона выражение беспомощного испуга на пыльном лице женщины.
Back in the flat he stepped quickly past the telescreen and sat down at the table again, still rubbing his neck.
Вернувшись в квартиру, он быстро прошел мимо телеэкрана и снова сел за стол, все еще потирая шею.
The music from the telescreen had stopped.
Музыка с телеэкрана прекратилась.
Instead, a clipped military voice was reading out, with a sort of brutal relish, a description of the armaments of the new Floating Fortress which had just been anchored between Iceland and the Faroe Islands.
Вместо этого воинственный голос зачитывал, с какой-то брутальной радостью, описание вооружения новой плавучей крепости, которая только что была поставлена на якорь между Исландией и Фарерскими островами.
With those children, he thought, that wretched woman must lead a life of terror.
С этими детьми, подумал он, эта несчастная женщина должна вести ужасную жизнь.
Another year, two years, and they would be watching her night and day for symptoms of unorthodoxy.
Еще год, два года, и они будут днем и ночью наблюдать за симптомами неортодоксальности.
Nearly all children nowadays were horrible.
В наше время почти все дети были ужасны.
What was worst of all was that by means of such organizations as the Spies they were systematically turned into ungovernable little saveges, and yet this produced in them no tendency whatever to rebel against the discipline of the Party.
Хуже всего было то, что с помощью таких организаций, как Шпионы, они систематически превращались в неуправляемые небольшие группы хулиганов, и при этом они оставались частью Партии.
On the contrary, they adored the Party and everything connected with it.
И конечно же, они обожали Партию и все, что с ней связано.
The songs, the processions, the banners, the hiking, the drilling with dummy rifles, the yelling of slogans, the worship of Big Brother  - it was all a sort of glorious game to them.
Песни, шествия, знамена, походы, тренировки с манекенами для стрельбы, вопли лозунгов, поклонение Большому Брату - все это было для них славной игрой.
All their ferocity was turned outwards, against the enemies of the State, against foreigners, traitors, saboteurs, thought - criminals.
Вся их свирепость была обращена наружу, против врагов государства, против иностранцев, предателей, диверсантов, преступников.
It was almost normal for people over thirty to be frightened of their own children.
Для людей старше тридцати было почти нормально бояться собственных детей.
And with good reason, for hardly a week passed in which the Times did not carry a paragraph describing how some eavesdropping little sneak - "child hero" was the phrase generally used - had overheard some compromising remark and denounced its parents to the Thought Police.
По понятным причинам, в течении недели, «Таймс» выпустила заметку, описывающего, введение нового термина «ребенок-герой», который применялся - например в одном из случаев, ребенок услышал какое-то компрометирующее замечание в адрес Партии и заявил на  своих родителей в Полицию Мысли.
The sting of the catapult bullet had worn off.
Боль от удара из рогатки прошла.
He picked up his pen half-heartedly, wondering whether he could find something more to write in the diary.
Он без особого энтузиазма взялся за ручку, не зная, найдет ли он что-нибудь еще для записи в дневнике.
Suddenly he began thinking of O'Brien again.
Внезапно он снова начал думать об О'Брайене.
Years ago - how long was it?
В прошлом - сколько времени прошло с тех пор?
Seven years it must be - he had dreamed that he was walking through a pitch-dark room.
Должно быть, семь лет - ему снилось, что он идет по темной комнате.
And someone sitting to one side of him had said as he passed: 'We shall meet in the place where there is no darkness.'
И кто-то, из находившихся там, сказал, когда он проходил мимо: «Мы встретимся там, где нет тьмы».
It was said very quietly, almost casually - a statement, not a command.
Это было сказано очень тихо, почти случайно - как утверждение, а не как приказ.
He had walked on without pausing.
Он шел без остановки.
What was curious was that at the time, in the dream,  the words had not made much impression on him.
Что было любопытно, так это то, что в то время во сне слова не произвели на него большого впечатления.
It was only later and by degrees that they had seemed to take on significance.
Только позже и постепенно они, кажется, приобрели значение.
He could not now remember whether it was before or after having the dream that he had seen O'Brien for the first time, nor could he remember when he had first identified the voice as O'Brien's.
Теперь он не мог вспомнить, видел ли он О'Брайена до или после того, как ему приснился сон, и он не мог вспомнить, когда впервые узнал голос О'Брайена.
But at any rate the identification existed.
Но, во всяком случае, распознавание произошло.
It was O'Brien who had spoken to him out of the dark.
Это был О'Брайен, который говорил с ним из темноты.
Winston had never been able to feel sure - even after this morning's flash of the eyes it was still impossible to be sure whether O'Brien was a friend or an enemy.
Уинстон никогда не чувствовал уверенности - даже после утреннего пробуждения все еще невозможно было знать точно, был ли О'Брайен другом или врагом.
Nor did it even seem to matter greatly.
И при этом это даже не имело большого значения.
There was a link of understanding between them, more important than affection or partisanship.
Между ними была связь, более важная, чем привязанность или пристрастие.
"We shall meet in the place where there is no darkness," he had said.
«Мы встретимся там, где нет тьмы», - сказал он.
Winston did not know what it meant, only that in some way or another it would come true.
Уинстон не знал, что это значит, только то, что так или иначе это сбудется.
The voice from the telescreen paused.
Голос из телеэкрана замолчал.
A trumpet call, clear and beautiful, floated into the stagnant air.
Трубный звук, чистый и красивый, носился в неподвижном воздухе.
The voice continued raspingly:
Противный голос продолжил:
"Attention! Your attention, please! A newsflash has this moment arrived from the Malabar front. Our forces in South India have won a glorious victory. I am authorized to say that the action we are now reporting may well bring the war within measurable distance of its end. Here is the newsflash - "
«Внимание! Пожалуйста, обратите внимание! В этот момент пришло известие с фронта Малабар. Наши силы в Южной Индии одержали славную победу. Я уполномочен сказать, что действия, о которых мы сейчас сообщаем, вполне могут привести войну к скорому завершению. Вот новость - "
Bad news coming, thought Winston.
Плохие новости, подумал Уинстон.
And sure enough, following on a gory description of the annihilation of a Eurasian army, with stupendous figures of killed and prisoners, came the announcement that, as from next week, the chocolate ration would be reduced from thirty grammes to twenty.
И, конечно же, вслед за кровавым описанием уничтожения евразийской армии с колоссальными количествами убитых и пленных пришло объявление, что со следующей недели сократят норму выдачи шоколада с тридцати граммов до двадцати.
Winston belched again.
Уинстон снова отрыгнул.
The gin was wearing off, leaving a deflated feeling.
Джин покидал его, оставляя чувство грусти.
The telescreen - perhaps to celebrate the victory, perhaps to drown the memory of the lost chocolate - crashed into "Oceania, 'tis for thee".
Телеэкран - возможно, чтобы отпраздновать победу, возможно, стереть воспоминания о потерянном шоколаде - включил «Океания, это для тебя».
You were supposed to stand to attention.
Вы должны были стоять внимательно слушая.
However, in his present position he was invisible.
Однако, там где он стоял, он был невидим.
"Oceania, 'tis for thee" gave way to lighter music.
Гимн «Океания, это для тебя» сменился более легкой музыкой.
Winston walked over to the window, keeping his back to the telescreen.
Уинстон подошел к окну, держась спиной к телеэкрану.
The day was still cold and clear.
День был все еще холодным и ясным.
Somewhere far away a rocket bomb exploded with a dull, reverberating roar.
Где-то далеко взорвался ракетный снаряд с глухим раскатистым громом.
About twenty or thirty of them a week were falling on London at present.
Около двадцати или тридцати из них в неделю разрывались в Лондоне.
Down in the street the wind flapped the torn poster to and fro, and the word INGSOC fitfully appeared and vanished.
Вниз по улице ветер взмахивал разорванным плакатом взад и вперед, и слово АНГСОЦ появилось и исчезло.
Ingsoc.
Ангсоц.
The sacred principles of Ingsoc.
Священные принципы Ангсоц.
Newspeak, doublethink, the mutability of the past.
Уклончивый язык, двойное мышление, изменчивость прошлого.
He felt as though he were wandering in the forests of the sea bottom, lost in a monstrous world where he himself was the monster.
Ему казалось, что он бродит по зарослям морского дна, затерянном в чудовищном мире, где он сам был монстром.
He was alone.
Он был один.
The past was dead, the future was unimaginable.
Прошлое было мертвым, будущее было невообразимым.
What certainty had he that a single human creature now living was on his side?
Какая уверенность была у него, что на его стороне было хоть одно живое существо?
And what way of knowing that the dominion of the Party would not endure for ever?
И какой способ узнать, что господство Партии не будет длиться вечно?
Like an answer, the three slogans on the white face of the Ministry of Truth came back to him:
Как ответ, три лозунга на белом фасаде Министерства Правды вернулись к нему:
WAR IS PEACE
FREEDOM IS SLAVERY
IGNORANCE IS STRENGTH
ВОЙНА ЭТО МИР
СВОБОДА ЭТО РАБСТВО
НЕЗНАНИЕ ЭТО СИЛА
He took a twenty-five cent piece out of his pocket.
Он вынул из своего кармана двадцать пять центов.
There, too, in tiny clear lettering, the same slogans were inscribed, and on the other face of the coin the head of Big Brother.
Там тоже маленькими четкими буквами были написаны те же лозунги, а на оборотной стороне монеты - голова Большого Брата.
Even from the coin the eyes pursued you.
Даже с монеты глаза преследовали тебя.
On coins, on stamps, on the covers of books, on banners, on posters, and on the wrappings of a cigarette packet - everywhere.
На монетах, на марках, на обложках книг, на баннерах, на плакатах и на упаковках сигаретных пачек - везде.
Always the eyes watching you and the voice enveloping you.
Всегда глаза, наблюдающие за тобой, и голос, окутывающий тебя.
Asleep or awake, working or eating, indoors or out of doors, in the bath or in bed - no escape.
Спать или бодрствовать, работать или есть, в помещении или на улице, в ванной или в постели - спасения нет.
Nothing was your own except the few cubic centimetres inside your skull.
Ничто не было твоим, кроме нескольких кубических сантиметров внутри твоего черепа.
The sun had shifted round, and the myriad windows of the Ministry of Truth, with the light no longer shining on them, looked grim as the loopholes of a fortress.
Солнце переместилось дальше, и бесчисленные окна Министерства Истины, на которых больше не было света, выглядели мрачными, как лазейки в крепости.
His heart quailed before the enormous pyramidal shape.
Его сердце трепетало перед огромной пирамидальной формой.
It was too strong, it could not be stormed.
Оно было слишком мощным, его нельзя было штурмовать.
A thousand rocket bombs would not batter it down.
Тысяча ракетных бомб не сломит его.
He wondered again for whom he was writing the diary.
Он снова задавался вопросом, для кого он пишет дневник.
For the future, for the past - for an age that might be imaginary.
Для будущего, для прошлого - для эпохи, которая пока только в воображении.
And in front of him there lay not death but annihilation.
И перед ним не смерть, а истребление.
The diary would be reduced to ashes and himself to vapour.
Дневник превратился бы в пепел, а сам в пар.
Only the Thought Police would read what he had written, before they wiped it out of existence and out of memory.
Только Полиция Мысли могла прочитать то, что он написал, прежде чем стерла это с лица земли и из памяти.
How could you make appeal to the future when not a trace of you, not even an anonymous word scribbled on a piece of paper, could physically survive?
Как вы можете обратиться к будущему, если ни один из вас, даже анонимное слово, написанное на листе бумаги, не сможет физически выжить?
The telescreen struck fourteen.
Телеэкран пробил четырнадцать.
He must leave in ten minutes.
Он должен уйти через десять минут.
He had to be back at work by fourteen-thirty.
Он должен был вернуться на работу к четырнадцати тридцати.
Curiously, the chiming of the hour seemed to have put new heart into him.
Любопытно, что звон часов, казалось, взбодрил его.
He was a lonely ghost uttering a truth that nobody would ever hear.
Он был одиноким призраком, произносящим истину, которую никто никогда не услышит.
But so long as he uttered it, in some obscure way the continuity was not broken.
Раньше, когда он говорил это, каким-то неясным образом непрерывность не была нарушена.
It was not by making yourself heard but by staying sane that you carried on the human heritage.
Не благодаря тому, что вы прислушивались к себе, но оставаясь в здравом уме, вы продолжили человеческое наследие.
He went back to the table, dipped his pen, and wrote:
Он вернулся к столу, опустил ручку и написал:
To the future or to the past, to a time when thought is free, when men are different from one another and do not live alone - to a time when truth exists and what is done cannot be undone:
From the age of uniformity, from the age of solitude, from the age of Big Brother, from the age of doublethink - greetings!
В будущее или в прошлое, в то время, когда мысли свободны, когда люди отличаются друг от друга и не живут одни - во время, когда существует истина, и то, что делается, не может быть отменено:
С эпохи единообразия, с эпохи одиночества, с эпохи Большого Брата, с эпохи двойного мышления - привет!
He was already dead, he reflected.
Он был уже мертв, подумал он.
It seemed to him that it was only now, when he had begun to be able to formulate his thoughts, that he had taken the decisive step.
Ему казалось, что только сейчас, когда он начал формулировать свои мысли, он сделал решающий шаг.
The consequences of every act are included in the act itself.
Последствия каждого действия включены в само действие.
He wrote:
Он написал:
Thoughtcrime does not entail death: thoughtcrime IS death.
Инакомыслие не влечет за собой смерть: инакомыслие - это и есть смерть.
Now he had recognized himself as a dead man it  became important to stay alive as long as possible.
Теперь он признал себя мертвецом, и стало важно оставаться в живых как можно дольше.
Two fingers of his right hand were inkstained.
Два пальца его правой руки были в чернилах.
It was exactly the kind of detail that might betray you.
Это была именно та деталь, которая могла предать его.
Some nosing zealot in the Ministry (a woman, probably: someone like the little sandy-haired woman or the dark-haired girl from the Fiction Department) might start wondering why he had been writing during the lunch interval, why he had used an old-fashioned pen, what he had been writing - and then drop a hint in the appropriate quarter.
Некоторые фанатики в министерстве (женщина, подобно той, как маленькая женщина с русыми волосами или темноволосая девушка из художественного отдела) могут начать задаваться вопросами, почему он писал во время обеденного перерыва, почему он использовал для написания старый - Фломастер, - а затем сообщить об этом в соответствующих кабинетах.
He went to the bathroom and carefully scrubbed the ink away with the gritty dark-brown soap which rasped your skin like sandpaper and was therefore well adapted for this purpose.
Он пошел в ванную и осторожно избавился от  чернил при помощи грязного темно-коричневого мыла, которое очищало вашу кожу, как наждачная бумага, и поэтому было хорошо приспособлено для этой цели.
He put the diary away in the drawer.
Он положил дневник в ящик.
It was quite useless to think of hiding it, but he could at least make sure whether or not its existence had been discovered.
Было совершенно бесполезно думать о том, чтобы скрывать это, но он мог по крайней мере мог узнать, знают ли об этом.
A hair laid across the page-ends was too obvious.
Волосы, лежащие в конце страницы, были слишком очевидны.
With the tip of his finger he picked up an identifiable grain of whitish dust and deposited it on the corner of the cover, where it was bound to be shaken off if the book was moved.
Кончиком пальца он подобрал едва различимый комок беловатой пыли и положил его на угол обложки, с которого он упадет, если книгу кто то будет брать.
Часть 1 - 3
Winston was dreaming of his mother.
Уинстон вспоминал свою мать.
He must, he thought, have been ten or eleven years old when his mother had disappeared.
Ему наверное было около десяти или одиннадцати лет, когда исчезла его мать.
She was a tall, statuesque, rather silent woman with slow movements and magnificent fair hair.
Это была высокая, статная, довольно тихая женщина с медленными движениями и великолепными светлыми волосами.
His father he remembered more vaguely as dark and thin, dressed always in neat dark clothes (Winston remembered especially the very thin soles of his father's shoes) and wearing spectacles.
Своего отца он помнил более смутно, как темного и худого, одетого всегда в аккуратную темную одежду (особенно Уинстон помнил очень тонкие подошвы туфель своего отца) и в очках.
The two of them must evidently have been swallowed up in one of the first great purges of the fifties.
Похоже, что двое из них были поглощены одной из первых великих чисток пятидесятых годов.
At this moment his mother was sitting in some place deep down beneath him, with his young sister in her arms.
В этот момент его мать одна пряталась где-то глубоко под землей, с его младшей сестрой на руках.
He did not remember his sister at all, except as a tiny, feeble baby, always silent, with large, watchful eyes.
Он совсем не помнил свою сестру, кроме как крошечного, слабого ребенка, всегда молчаливого, с большими, настороженными глазами.
Both of them were looking up at him.
Они оба смотрели на него.
They were down in some subterranean place - the bottom of a well, for instance, or a very deep grave - but it was a place which, already far below him, was itself moving downwards.
Они были внизу в каком-то подземном месте - например, на дне колодца или в очень глубокой могиле - но это было место, очень глубокое и глубина его только увеличивалась.
They were in the saloon of a sinking ship, looking up at him through the darkening water.
Они были в салоне тонущего корабля и смотрели на него сквозь темную воду.
There was still air in the saloon, they could still see him and he them, but all the while they were sinking down, down into the green waters which in another moment must hide them from sight for ever.
В салоне все еще был воздух, они все еще могли видеть его, но все это время они погружались вниз, в зеленые воды, которые в любой момент должны скрыть их от его глаз навсегда.
He was out in the light and air while they were being sucked down to death, and they were down there because he was up here.
У него был свет и воздух, когда они умирали, и они были там на глубине, когда он был здесь наверху.
He knew it and they knew it, and he could see the knowledge in their faces
Он знал это, и они знали это, и он мог видеть понимание происходящего в их лицах.
There was no reproach either in their faces or in their hearts, only the knowledge that they must die in order that he might remain alive, and that this was part of the unavoidable order of things.
Ни в их лицах, ни в их сердцах не было никакого упрека, только знание, что они должны умереть, чтобы он мог остаться в живых, и что это было частью неизбежного порядка вещей.
He could not remember what had happened, but he knew in his dream that in some way the lives of his mother and his sister had been sacrificed to his own.
Он не мог вспомнить, что произошло, но в воспоминаниях он помнил, что каким-то образом жизни его матери и его сестры были принесены в жертву его собственным.
It was one of those dreams which, while retaining the characteristic dream scenery, are a continuation of one's intellectual life, and in which one becomes aware of facts and ideas which still seem new and valuable after one is awake.
Это был одно из тех воспоминаний, которые, сохраняя характерные моменты из жизни, являются продолжением интеллектуальной жизни и в которых человек узнает о фактах и идеях, которые все еще кажутся новыми и ценными сейчас.
The thing that now suddenly struck Winston was that his mother's death, nearly thirty years ago, had been tragic and sorrowful in a way that was no longer possible.
То, что теперь неожиданно поразило Уинстона, было то, что смерть его матери, почти тридцать лет назад, была трагичной и печальной, и она была неизбежной.
Tragedy, he perceived, belonged to the ancient time, to a time when there was still privacy, love, and friendship, and when the members of a family stood by one another without needing to know the reason.
Трагедия, как он понял, относится к древним временам, ко времени, когда все еще были частная жизнь, любовь и дружба, и когда члены семьи поддерживали друг друга, просто так.
His mother's memory tore at his heart because she had died loving him, when he was too young and selfish to love her in return, and because somehow, he did not remember how, she had sacrificed herself to a conception of loyalty that was private and unalterable.
Память о его матери порвалась в его сердце, потому что она умерла, любя его, когда он был слишком молод и эгоистичен, чтобы любить ее взаимно, и потому, что почему-то он не помнил, как, она пожертвовала собой за идею верности, которая была личной и постоянной.
Such things, he saw, could not happen today.
Такие вещи, он понял, не могли произойти сегодня.
Today there were fear, hatred, and pain, but no dignity of emotion, no deep or complex sorrows.
Сегодня были страх, ненависть и боль, но не было чувства эмоций, глубоких или сложных чувств.
All this he seemed to see in the large eyes of his mother and his sister, looking up at him through the green water, hundreds of fathoms down and still sinking.
Все это он, казалось, видел в больших глазах своей матери и сестры, глядя на него сквозь зеленую воду, через сотни сантиметров вниз и все еще погружаясь.
Suddenly he was standing on short springy turf, on a summer evening when the slanting rays of the sun gilded the ground.
Вдруг он оказался на коротко стриженном пружинящем газоне летним вечером, когда косые лучи солнца покрыли землю.
The landscape that he was looking at recurred so often in his dreams that he was never fully certain whether or not he had seen it in the real world.
Пейзаж, на который он смотрел, повторялся в его снах так часто, что он никогда не был полностью уверен, видел ли он его в реальном мире.
In his waking thoughts he called it the Golden Country.
В своих бодрствующих мыслях он назвал это Золотой страной.
It was an old, rabbit-bitten pasture, with a foot-track wandering across it and a molehill here and there.
Это было старое, заселенное кроликами пастбище, по нему проходила пешеходная дорожка и тут и там вокруг нее видны были кротовые норы.
In the ragged hedge on the opposite side of the field the boughs of the elm trees were swaying very faintly in the breeze, their leaves just stirring in dense masses like women's hair.
В изрезанной изгороди на противоположной стороне поля ветви деревьев вяза очень слабо качались на ветру, их листья просто шевелятся в густых массах, как женские волосы.
Somewhere near at hand, though out of sight, there was a clear, slow-moving stream where dace were swimming in the pools under the willow trees.
Где-то под рукой, хотя и вне поля зрения, было чистое, медленно движущиеся течение, где плотва плавала в прудах под ивовыми деревьями.
The girl with dark hair was coming towards them across the field.
Девушка с темными волосами шла к нему через поле.
With what seemed a single movement she tore off her clothes and flung them disdainfully aside.
Казалось, одним движением она сорвала одежду и с презрением отбросила ее в сторону.
Her body was white and smooth, but it aroused no desire in him, indeed he barely looked at it.
Ее тело было белым и гладким, но у него не было никакого желания, он даже не смотрел на него.
What overwhelmed him in that instant was admiration for the gesture with which she had thrown her clothes aside.
В тот момент у него вызвал восхищение жест, с которым она отбросила свою одежду.
With its grace and carelessness it seemed to annihilate a whole culture, a whole system of thought, as though Big Brother and the Party and the Thought Police could all be swept into nothingness by a single splendid movement of the arm.
С её изяществом и небрежностью казалось, что она уничтожает целую культуру, целую систему мышления, как будто Большой Брат, Партия и Полиция мысли могут быть сведены на нет одним лишь великолепным движением руки.
That too was a gesture belonging to the ancient time.
Это тоже был жест из старых времен.
Winston woke up with the word "Shakespeare" on his lips.
Уинстон проснулся со словом «Шекспир» на губах.
The telescreen was giving forth an ear-splitting whistle which continued on the same note for thirty seconds.
На телеэкране раздался оглушительный свист, который продолжался на одной и той же ноте тридцать секунд.
It was nought seven fifteen, getting-up time for office workers.
Было без пятнадцати семь, время для офисных работников.
Winston wrenched his body out of bed - naked, for a member of the Outer Party received only 3,000 clothing coupons annually, and a suit of pyjamas was 600 - and seized a dingy singlet and a pair of shorts that were lying across a chair.
Уинстон вырвал свое тело из постели - обнаженный, потому что член Внешней партии получал только 3000 купонов на одежду в год, а костюм пижамы стоил 600 - и схватил грязный синглет и пару шорт, которые лежали на стуле.
The Physical Jerks would begin in three minutes.
Конвульсии тела начнутся через три минуты.
The next moment he was doubled up by a violent coughing fit which nearly always attacked him soon after waking up.
В следующий момент у него вдвое увеличился приступ кашля, который почти всегда напал на него вскоре после пробуждения.
It emptied his lungs so completely that he could only begin breathing again by lying on his back and taking a series of deep gasps.
Кашель настолько опустошил его легкие, что он мог снова начать дышать, только лежа на спине и делая глубокие вздохи.
His veins had swelled with the effort of the cough, and the varicose ulcer had started itching.
Его вены распухли от кашля, и варикозная язва начала зудеть.
"Thirty to forty group!" yapped a piercing female voice.
"Тридцатая - сороковая группа!" вскрикнул пронзительный женский голос.
"Thirty to forty group! Take your places, please. Thirties to forties!"
"Тридцатая - сороковая группа!" Займите свои места, пожалуйста. Тридцатые-сороковые!"
Winston sprang to attention in front of the telescreen, upon which the image of a youngish woman, scrawny but muscular, dressed in tunic and gym-shoes, had already appeared.
Уинстон обратил внимание на телеэкран, на котором уже появилось изображение молодой женщины, тощей, но мускулистой, одетой в тунику и кеды.
"Arms bending and stretching!" she rapped out.
"Руки сгибаются и растягиваются!" закричала она.
"Take your time by me. One, two, three, four! One, two, three, four! Come on, comrades, put a bit of life into it! One, two, three four! One two, three, four!.."
"Не спеша. Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Давайте, товарищи, по-живее! Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре!.."
The pain of the coughing fit had not quite driven out of Winston's mind the impression made by his dream, and the rhythmic movements of the exercise restored it somewhat.
Боль от приступов кашля не совсем заглушила из сознания Уинстона впечатление от его сна, и ритмичные движения упражнения несколько его восстановили.
As he mechanically shot his arms back and forth, wearing on his fae the look of grim enjoyment which was considered proper during the Physical Jerks, he was struggling to think his way backward into the dim period of his early childhood.
Когда он бессознательно махал руками взад и вперед, выражая своим лицом мрачное удовольствие, которое считалось уместным во время физических упражнений, он изо всех сил пытался вернуться назад в темный период своего раннего детства.
It was extraordinarily difficult.
Это было чрезвычайно сложно.
Beyond the late fifties everything faded.
После конца пятидесятых все исчезло.
When there were no external records that you could refer to, even the outline of your own life lost its sharpness.
Когда не было внешних источников, на которые вы могли бы ссылаться, даже план вашей собственной жизни терял свою четкость.
You remembered huge events which had quite probably not happened, you remembered the detail of incidents without being able to recapture their atmosphere, and there were long blank periods to which you could assign nothing.
Вы вспоминали огромные события, в которых, скорее всего, ничего интересного не происходило, вы вспоминали детали инцидентов, не имея возможности воссоздать атмосферу их присутствия, и были длинные пустые периоды в жизни, о которых нечего было вспомнить.
Everything had been different then.
Раньше все было по другому.
Even the names of countries, and their shapes on the map, had been different.
Даже названия стран и их очертания на карте были другими.
Airstrip One, for instance, had not been so called in those days: it had been called England or Britain, though London, he felt fairly certain, had always been called London.
Например, первая взлетно-посадочная полоса в те дни так не называлась: ее называли Англией или Британией, хотя он был совершенно уверен, что Лондон всегда назывался Лондоном.
Winston could not definitely remember a time when his country had not been at war, but it was evident that there had been a fairly long interval of peace during his childhood, because one of his early memories was of an air raid which appeared to take everyone by surprise.
Уинстон не мог конкретно вспомнить время, когда его страна не была в состоянии войны, но было очевидно, что в его детстве был довольно длительный мирный период, потому что одно из его ранних воспоминаний было о воздушном налете, который, казалось, застал всех врасплох.
Perhaps it was the time when the atomic bomb had fallen on Colchester.
Возможно, это было время, когда на Колчестер упала атомная бомба.
He did not remember the raid itself, but he did remember his father's hand clutching his own as they hurried down, down, down into some place deep in the earth, round and round a spiral staircase which rang under his feet and which finally so wearied his legs that he began whimpering and they had to stop and rest.
Он не помнил самого налета, но он помнил, как отец сжимал его руку, когда они спешили вниз, вниз, вниз, в какое-то место глубоко под землей, по винтовой лестнице, которая скрипела под его ногами и которая, наконец, так утомила его ноги, что он начал скулить, и им пришлось остановиться и отдохнуть.
His mother, in her slow, dreamy way, was following a long way behind them.
Его мать медленно и мечтая далеко шла за ними.
She was carrying his baby sister - or perhaps it was only a bundle of blankets that she was carrying: he was not certain whether his sister had been born then.
Она несла его младшую сестру - или, может быть, она несла всего лишь связку пеленок: он не был уверен, родилась ли тогда его сестра.
Finally they had emerged into a noisy, crowded place which he had realized to be a Tube station.
Наконец они оказались в шумном и людном месте, которое, как он понял, было станцией метро.
There were people sitting all over the stone-flagged floor, and other people, packed tightly together, were sitting on metal bunks, one above the other.
Люди сидели на полу, выложенном каменной плиткой, а другие люди, плотно сбившись вместе, сидели на металлических койках, одна над другой.
Winston and his mother and father found themselves a place on the floor, and near them an old man and an old woman were sitting side by side on a bunk.
Уинстон, его мать и отец нашли себе место на полу, а рядом на койке бок о бок сидели старик и старуха.
The old man had on a decent dark suit and a black cloth cap pushed back from very white hair: his face was scarlet and his eyes were blue and full of tears.
На старике был приличный темный костюм и черная матерчатая кепка, сдвинутая назад от очень седых волос: его лицо было алым, а глаза голубыми и полными слез.
He reeked of gin.
От него пахло джином.
It seemed to breathe out of his skin in place of sweat, and one could have fancied that the tears welling from his eyes were pure gin.
Казалось, он дышит его кожей пропитанной джином вместо пота, и можно было подумать, что слезы, текущие из его глаз, были чистым джином.
But though slightly drunk he was also suffering under some grief that was genuine and unbearable.
Но хотя он был слегка пьян, он также страдал от горя, искреннего и невыносимого.
In his childish way winston grasped that some terrible thing, something that was beyond forgiveness and could never be remedied, had just happened.
По-детски Уинстон понял, что случилось что-то ужасное, что-то, что нельзя прощать и исправить невозможно.
It also seemed to him that he knew what it was.
Ему также казалось, что он знал, что это было.
Someone whom the old man loved - a little granddaughter, perhaps - had been killed.
Кто-то, кого любил старик - возможно, маленькая внучка - была убита.
Every few minutes the old man kept repeating: "We didn't ought to 'ave trusted 'em. I said so, Ma, didn't I? That's what comes of trusting 'em. I said so all along. We didn't ought to 'ave trusted the buggers."
Каждые несколько минут старик повторял: «Мы не должны были доверять им. Я так сказал, мама, или не так? Вот что получается, если доверять им. Я все время так говорил. Вы мне не верили. Не надо верить педарастам. "
But which buggers they didn't ought to have trusted Winston could not now remember.
Но каким именно педарастам не следовало доверять, Уинстон теперь не мог вспомнить.
Since about that time, war had been literally continuous, though strictly speaking it had not always been the same war.
Примерно с того времени война была буквально непрерывной, хотя, строго говоря, это не всегда была одна и та же война.
For several months during his childhood there had been confused street fighting in London itself, some of which he remembered vividly.
В течение нескольких месяцев его детства в самом Лондоне происходили беспорядочные уличные бои, некоторые из которых он хорошо помнил.
But to trace out the history of the whole period, to say who was fighting whom at any given moment, would have been utterly impossible, since no written record, and no spoken word, ever made mention of any other alignment than the existing one.
Но проследить историю всего периода, сказать, кто с кем сражался в данный момент, было бы совершенно невозможно, поскольку ни в письменных источниках, ни в устных словах не упоминалось ни о каких других данных, кроме официально согласованных.
At this moment, for example, in 1984 (if it was 1984), Oceania was at war with Eurasia and in alliance with Eastasia.
В этот момент, например, в 1984 году (если это был 1984 год) Океания находилась в состоянии войны с Евразией и в союзе с Востазией.
In no public  or private utterance was it ever admitted that the three powers had at any time been grouped along different lines.
Ни в одном публичном или частном высказывании никогда не признавалось, что три силы когда-либо были сгруппированы по разным признакам.
Actually, as Winston well knew, it was only four years since Oceania had been at war with Eastasia and in alliance with Eurasia.
На самом деле, как хорошо знал Уинстон, прошло всего четыре года с тех пор, как Океания вела войну с Востазией и была в союзе с Евразией.
But that was merely a piece of furtive knowledge which he happened to possess because his memory was not satisfactorily under control.
Но это было всего лишь тайное знание, которым он обладал, потому что его память не находилась под контролем.
Officially the change of partners had never happened.
Официально смены партнеров не произошло.
Oceania was at war with Eurasia: therefore Oceania had always been at war with Eurasia.
Океания находилась в состоянии войны с Евразией, поэтому Океания всегда была в состоянии войны с Евразией.
The enemy of the moment always represented absolute evil, and it followed that any past or future agreement with him was impossible.
Настоящий враг всегда олицетворял абсолютное зло, и из этого следовало, что любое прошлое или будущее соглашение с ним было невозможно.
The frightening thing, he reflected for the ten thousandth time as he forced his shoulders painfully backward (with hands on hips, they were gyrating their bodies from the waist, an exercise that was supposed to be good for the back muscles) - the frightening thing was that it might all be true.
Пугающая вещь, подумал он в десятитысячный раз, болезненно расправив плечи назад (руки на бедрах, они поворачивали свое тело от талии, упражнение, которое должно было укрепить мышцы спины) - пугающая вещь было то, что все это могло быть правдой.
If the Party could thrust its hand into the past and say of this or that event, it never happened - that, surely, was more terrifying than mere torture and death?
Если партия могла засунуть руку в прошлое и сказать о том или ином событии, то этого никогда не происходило - это, конечно, было страшнее простых пыток и смерти?
The Party said that Oceania had never been in alliance with Eurasia.
Партия заявила, что Океания никогда не была в союзе с Евразией.
He, Winston Smith, knew that Oceania had been in alliance with Eurasia as short a time as four years ago.
Он, Уинстон Смит, знал, что Океания была в союзе с Евразией всего четыре года назад.
But where did that knowledge exist?
Но где находилось это знание?
Only in his own consciousness, which in any case must soon be annihilated.
Только в собственном сознании, которое в любом случае должно быть скоро уничтожено.
And if all others accepted the lie which the Party imposed - if all records told the same tale - then the lie passed into history and became truth.
И если все остальные признают ложь, которую навязывает Партия - если все записи рассказывают одну и ту же историю, - тогда ложь уходит в историю и становится правдой.
"Who controls the past," ran the Party slogan, "controls the future: who controls the present controls the past."
«Кто контролирует прошлое, - гласил девиз Партии, - тот контролирует будущее: кто контролирует настоящее, тот контролирует прошлое».
And yet the past, though of its nature alterable, never had been altered.
И все же прошлое, если думать о его изменчивой природе, никогда не менялось.
Whatever was true now was true from everlasting to everlasting.
Все, что было правдой сейчас, было правдой от вечности до вечности.
It was quite simple.
Это было довольно просто.
All that was needed was an unending series of victories over your own memory.
Все, что было нужно, - это нескончаемая череда побед над собственной памятью.
"Reality control", they called it: in Newspeak, "doublethink".
Они называли это «контролем реальности»: на уклончивом языке - «инакомыслием».
"Stand easy!" barked the instructress, a little more genially.
"Стой спокойно!" - рявкнула учительница немного веселее.
Winston sank his arms to his sides and slowly refilled his lungs with air.
Уинстон опустил руки по бокам и медленно наполнил легкие воздухом.
His mind slid away into the labyrinthine world of doublethink.
Его разум ускользнул в лабиринте инакомыслия.
To know and not to know, to be conscious of complete truthfulness while telling carefully constructed lies, to hold simultaneously two opinions which cancelled out, knowing them to be contradictory and believing in both of them, to use logic against logic, to repudiate morality while laying claim to it, to believe that democracy was impossible and that the Party was the guardian of democracy, to forget whatever it was necessary to forget, then to draw it back into memory again at the moment when it was needed, and then promptly to forget it again: and above all, to apply the same process to the process itself.
Знать или не знать, сознавать полную правдивость, рассказывая тщательно сконструированную ложь, одновременно придерживаться двух взаимоисключающих мнений, зная, что они противоречат друг другу, и верить им обоим, использовать логику против логики, отвергать мораль при этом претендовать на это, верить, что демократия невозможна и что партия является стражем демократии, забыть все, что нужно было забыть, затем снова вернуть это в память в тот момент, когда это было необходимо, а затем незамедлительно забыть об этом снова: и, прежде всего, применить тот же процесс к самому процессу.
That was the ultimate subtlety: consciously to induce unconsciousness, and then, once again, to become unconscious of the act of hypnosis you had just performed.
Это была высшая тонкость: сознательно вызвать бессознательное состояние, а затем, еще раз, перестать осознавать только что выполненный вами акт гипноза.
Even to understand the word "doublethink" involved the use of double-think.
Даже для понимания слова «инакомыслие» необходимо использовать двоемыслие.
The instructress had called them to attention again.
Учительница снова обратила на них внимание.
"And now let's see which of us can touch our toes!" she said enthusiastically.
«А теперь посмотрим, кто из нас может коснуться пальцев ног!» - с энтузиазмом сказала она.
"Right over from the hips, please, comrades. One-two! One-two!..."
«Сразу от бедер, товарищи, пожалуйста. Раз-два! Раз-два! ...»
Winston loathed this exercise, which sent shooting pains all the way from his heels to his buttocks and often ended by bringing on another coughing fit.
Уинстон ненавидел это упражнение, которое вызывало стреляющую боль от пяток до ягодиц и часто заканчивалось повторным приступом кашля.
The half-pleasant quality went out of his meditations.
Половина приятных воспоминаний исчезло из его размышлений.
The past, he reflected, had not merely been altered, it had been actually destroyed.
Он подумал, что прошлое не просто изменилось, оно было фактически уничтожено.
For how could you establish even the most obvious fact when there existed no record outside your own memory?
Ибо как вы могли установить даже самый очевидный факт, когда не существовало никаких записей вне вашей собственной памяти?
He tried to remember in what year he had first heard mention of Big Brother.
Он попытался вспомнить, в каком году он впервые услышал упоминание о Большом Брате.
He thought it must have been at some time in the sixties, but it was impossible to be certain.
Он думал, что это было где-то в шестидесятых, но с уверенностью сказать нельзя.
In the Party histories, of course, Big Brother figured as the leader and guardian of the Revolution since its very earliest days.
В историях партии, конечно, Большой Брат фигурировал как лидер и страж Революции с самых первых дней ее существования.
His exploits had been gradually pushed backwards in time until already they extended into the fabulous world of the forties and the thirties, when the capitalists in their strange cylindrical hats still rode through the streets of London in great gleaming motor-cars or horse carriages with glass sides.
Его подвиги постепенно отбрасывались назад во времени, пока они не распространились в сказочный мир сороковых и тридцатых годов, когда капиталисты в своих странных цилиндрических шляпах все еще проезжали по улицам Лондона в огромных сверкающих автомобилях или конных экипажах с боковыми окнами из стекла.
There was no knowing how much of this legend was true and how much invented.
Никто не знал, насколько эта легенда была правдивой, а насколько выдуманной.
Winston could not even remember at what date the Party itself had come into existence.
Уинстон не мог даже вспомнить, когда возникла сама Партия.
He did not believe he had ever heard the word Ingsoc before 1960, but it was possible that in its Oldspeak form - "English Socialism", that is to say - it had been current earlier.
Он не верил, что когда-либо слышал слово АнгСоц до 1960 года, но было возможно, что в старой лексике под АнгСоц, имелось ввиду Английский Социализм.
Everything melted into mist.
Все растворилось в тумане.
Sometimes, indeed, you could put your finger on a definite lie.
Иногда действительно можно было указать на определенную ложь.
It was not true, for example, as was claimed in the Party history books, that the Party had invented aeroplanes.
Неправда, например, как утверждается в партийных учебниках истории, что Партия изобрела самолеты.
He remembered aeroplanes since his earliest childhood.
Он помнил самолеты с самого раннего детства.
But you could prove nothing.
Но вы ничего не смогли доказать.
There was never any evidence.
Никаких доказательств не было.
Just once in his whole life he had held in his hands unmistakable documentary proof of the falsification of an historical fact.
Всего лишь раз в жизни он держал в руках безошибочное документальное доказательство фальсификации исторического факта.
And on that occasion -
И по этому поводу -
"Smith!" screamed the shrewish voice from the telescreen.
«Смит!» - прокричал пронзительный голос с телеэкрана.
"6079 Smith W.! Yes, you! Bend lower, please! You can do better than that. You're not trying. Lower, please! That's better, comrade. Now stand at ease, the whole squad, and watch me."   
"6079 Смит В.! Да, вы! Наклонитесь, пожалуйста! Вы можете лучше. Вы не пытаетесь. Присядьте, пожалуйста! Так лучше, товарищ. Теперь стойте спокойно, весь отряд, и смотрите на меня."
A sudden not sweat had broken out all over Winston's body.
Тело Уинстона едва не вспотело.
His face remained completely inscrutable.
Его лицо оставалось совершенно спокойным.
Never show dismay!
Никогда не поддавайтесь тревоге!
A single flicker of the eyes could give you away.
Одно лишь выражение глаз могло выдать вас.
He stood watching while the instructress raised her arms above her head and - one could not say gracefully, but with remarkable neatness and efficiency - bent over and tucked the first joint of her fingers under her toes.
Он стоял и смотрел, как наставница подняла руки над головой и - нельзя сказать изящно, но с удивительной аккуратностью и эффективностью - наклонилась и заправила первый сустав своих пальцев под пальцы ног.
"There, comrades! That's how I want to see you doing it. Watch me again. I'm thirty-nine and I've had four children. Now look."
«Вот, товарищи! Вот как я хочу увидеть, как вы это делаете. Посмотрите на меня еще раз. Мне тридцать девять, и у меня четверо детей. А теперь посмотрите».
She bent over again.
Она снова наклонилась.
"You see my knees aren't bent. You can all do it if you want to," she added as she straightened herself up.
«Вы видите, что мои колени не согнуты. Вы все можете сделать это, если хотите», - добавила она, выпрямляясь.
"Anyone under forty-five is perfectly capable of touching his toes. We don't all have the privilege of fighting in the front line, but at least we can all keep fit. Remember our boys on the Malabar front! And the sailors in the Floating Fortresses! Just think what they have to put up with. Now try again. That's better, comrade, that's much better,"
"Любой младше сорока пяти лет вполне способен дотронуться до пальцев ног. Не всем нам выпала честь сражаться на передовой, но, по крайней мере, мы все можем поддерживать форму. Вспомните наших мальчиков на Малабарском фронте! И моряков в Плавающих Крепостях! Подумайте, с чем им придется мириться. А теперь попробуйте еще раз. Так лучше, товарищ, так лучше,"
she added encouragingly as Winston, with a violent lunge, succeeded in touching his toes with knees unbent, for the first time in several years.
- добавила она ободряюще, когда Уинстон, сделав резкий выпад, впервые за несколько лет смог дотронуться до своих пальцев ног, разогнув колени.
Часть 1 - 4
With the deep, unconscious sigh which not even the nearness of the telescreen could prevent him from uttering when his day's work started, Winston pulled the speakwrite towards him, blew the dust from its mouthpiece, and put on his spectacles.
По-привычке, глубоко вздохнув, как он делал это в начале каждого рабочего дня, но в этот раз не смущаясь неусыпного ока телеэкрана, Уинстон притянул к себе диктофон, сдул пыль с мундштука и надел очки.
Then he unrolled and clipped together four small cylinders of paper which had already flopped out of the pneumatic tube on the right-hand side of his desk.
Затем он развернул и скрепил четыре маленьких бумажных цилиндра, которые уже вывалились из пневматической трубки с правой стороны его стола.
In the walls of the cubicle there were three orifices.
В стенах кабины было три отверстия.
To the right of the speakwrite, a small pneumatic tube for written messages, to the left, a larger one for newspapers; and in the side wall, within easy reach of Winston's arm, a large oblong slit protected by a wire grating.
Справа от отверстия для разговоров небольшая пневматическая трубка для письменных сообщений, слева большая для газет; а в боковой стене, недалеко от руки Уинстона, была большая продолговатая щель, защищенная проволочной решеткой.
This last was for the disposal of waste paper.
Последний предназначался для уничтожения бумаг.
Similar slits existed in thousands or tens or tens of thousands throughout the building, not only in every room but at short intervals in every corridor.
Подобные щели существовали тысячами, десятками или десятками тысяч по всему зданию, не только в каждой комнате, но и через короткие промежутки в каждом коридоре.
For some reason they were nicknamed memory holes.
Почему-то их прозвали провалами памяти.
When one knew that any document was due for destruction, or even when one saw a scrap of waste paper lying about, it was an automatic action to lift the flap of the nearest memory hole and drop it in, whereupon it would be whirled away on a current of warm air to the enormous furnaces which were hidden somewhere in the recesses of the building.
Когда то каждый знал, что все документы подлежат уничтожению, или даже когда кто-то видел лежащий вокруг клочок бумаги, это было автоматическое действие, чтобы поднять заслонку ближайшего провала памяти и бросить его, после чего он будет унесен порывами теплого воздуха к огромным печам, спрятанным где-то в специальных частях здания.
Winston examined the four slips of paper which he had unrolled.
Уинстон изучил четыре развернутых листка бумаги.
Each contained a message of only one or two lines, in the abbreviated jargon - not actually Newspeak, but consisting largely of Newspeak words - which was used in the Ministry for internal purnoses.
Каждый содержал сообщение из одной или двух строк специальных терминов - на самом деле на уклончивом языке, - который использовался в Министерстве для внутренних разговоров.
They ran:
Они начинались со слов:
times 17.3.84 bb incorrect speech transmission africa fix
times 19.12.83 forecasts 3 years 4 quarter 83 typos confirm the current issue
times 14.2.84 miniplenty wrong chocolate fix
раз 17.3.84 bb неправильная передача речи исправление африки
раз 19.12.83 прогнозы 3 года 4 квартал 83 опечатки подтверждают текущую проблему
раз 14.2.84 miniplenty неправильный шоколад исправить
times 3.12.83 bb dayorder report doubleplusungood refs unpersons rewrite fullwise upsub antefiling
раз 3.12.83 bb дневной заказ двойной плюс плохая ссылка общий переписать дословно до переплета.
With a faint feeling of satisfaction Winston laid the fourth message aside.
Со слабым чувством удовлетворения Уинстон отложил четвертое сообщение.
It was an intricate and responsible job and had better be dealt with last.
Это была сложная и ответственная работа, и ей лучше заняться в последнюю очередь.
The other three were routine matters, though the second one would probably mean some tedious wading through lists of figures.
Остальные три были рутинными делами, хотя второй, вероятно, означал бы утомительное перебирание списков цифр.
Winston dialled "back numbers" on the telescreen and called for the appropriate issues of the Times, which slid out of the pneumatic tube after only a few minutes' delay.
Уинстон набрал «исходящие вызовы» на телеэкране и вызвал соответствующие выпуски «Таймс», которые выскользнули из пневматической трубки всего через несколько минут задержки.
The messages he had received referred to articles or news items which for one reason or another it was thought necessary to alter, or, as the official phrase had it, to rectify.
Полученные им сообщения относились к статьям или новостям, которые по той или иной причине было сочтено необходимым изменить или, как гласит официальная фраза, исправить.
For example, it appeared from the Times of the seventeenth of March that Big Brother, in his speech of the previous day, had predicted that the South Indian front would remain quiet but that a Eurasian offensive would shortly be launched in North Africa.
Например, из «Таймс» от семнадцатого марта стало ясно, что Большой Брат в своем выступлении накануне предсказал, что южноиндийский фронт будет оставаться спокойным, но что вскоре начнется евразийское наступление в Северной Африке.
As it happened, the Eurasian Higher Command had launched its offensive in South India and left North Africa alone.
Так случилось, что Евразийское Высшее Командование начало наступление в Южной Индии, оставив Северную Африку в покое.
It was therefore necessary to rewrite a paragraph of Big Brother's speech, in such a way as to make him predict the thing that had actually happened.
Поэтому было необходимо переписать абзац речи Большого Брата таким образом, чтобы он мог предсказать то, что действительно произошло.
Or again, the Times of the nineteenth of December had published the official forecasts of the output of various classes of consumption goods in the fourth quarter of 1983, which was also the sixth quarter of the Ninth Three-Year Plan.
Или, опять же, «Таймс» от девятнадцатого декабря опубликовала официальные прогнозы производства различных классов потребительских товаров в четвертом квартале 1983 года, который также был шестым кварталом девятого трехлетнего плана.
Today's issue contained a statement of the actual output, from which it appeared that the forecasts were in every instance grossly wrong.
Сегодняшний выпуск содержал заявление о фактическом объеме производства, из которого следовало, что прогнозы во всех случаях были совершенно неверными.
Winston's job was to rectify the original figures by making them agree with the later ones.
Задача Уинстона заключалась в том, чтобы исправить исходные цифры, приведя их в соответствие с более поздними.
As for the third message, it referred to a very simple error which could be set right in a couple of minutes.
Что касается третьего сообщения, оно относилось к очень простой ошибке, которую можно исправить за пару минут.
As short a time ago as February, the Ministry of Plenty had issued a promise (a "categorical pledge" were the official words) that there would be no reduction of the chocolate ration during 1984.
Совсем недавно, в феврале, Министерство изобилия дало обещание (официальные слова - «категорическое обещание»), что в 1984 году не будет сокращений рациона шоколада.
Actually, as Winston was aware, the chocolate ration was to be reduced from thirty grammes to twenty at the end of the present week.
На самом деле, как было известно Уинстону, к концу текущей недели рацион шоколада должен был быть уменьшен с тридцати граммов до двадцати.
All that was needed was to substitute for the original promise a warning that it would probably be necessary to reduce the ration at some time in April.
Все, что требовалось, - это заменить первоначальное обещание предупреждением о том, что, вероятно, в какое-то время в апреле необходимо будет сократить рацион.
As soon as Winston had dealt with each of the messages, he clipped his speakwritten corrections to the appropriate copy of the Times and pushed them into the pneumatic tube.
Как только Уинстон обработал каждое из сообщений, он вырезал свои речевые исправления на соответствующем экземпляре «Таймс» и сунул их в пневматическую трубку.
Then, with a movement which was as nearly as possible unconscious, he crumpled up the original message and any notes that he himself had made, and dropped them into the memory hole to be devoured by the flames.
Затем движением, которое было как можно более бессознательным, он скомкал исходное сообщение и все записи, сделанные им самим, и бросил их в дыру в памяти, чтобы их поглотило пламя.
What happened in the unseen labyrinth to which the pneumatic tubes led, he did not know in detail, but he did know in general terms.
Что происходило в невидимом лабиринте, к которому вели пневматические трубки, он не знал в деталях, но знал в общих чертах.
As soon as all the corrections which happened to be necessary in any particular number of the Times had been assembled and collated, that number would be reprinted, the original copy destroyed, and the corrected copy placed on the files in its stead.
Как только все исправления, которые потребуются в каком-либо конкретном номере "Таймс", будут собраны и сопоставлены, этот номер будет перепечатан, исходная копия уничтожена, а исправленная копия помещена в файлы вместо нее.
This process of continuous alteration was applied not only to newspapers, but to books, periodicals, pamphlets, posters, leaflets, films, sound-tracks, cartoons, photographs - to every kind of literature or documentation which might conceivably hold any political or ideological significance.
Этот процесс непрерывного изменения применялся не только к газетам, но и к книгам, периодическим изданиям, брошюрам, плакатам, листовкам, фильмам, саундтрекам, карикатурам, фотографиям - ко всем видам литературы или документации, которые предположительно могут иметь какое-либо политическое или идеологическое значение.
Day by day and almost minute by minute the past was brought up to date.
День за днем и почти минуту за минутой обновлялось прошлое.
In this way every prediction made by the Party could be shown by documentary evidence to have been correct, nor was any item of news, or any expression of opinion, which conflicted with the needs of the moment, ever allowed to remain on record.
Таким образом, каждое предсказание, сделанное Партией, могло быть подтверждено документальными доказательствами как правильное, и ни одна новость или любое выражение мнения, которое противоречило потребностям момента, никогда не разрешалось оставлять в протоколе.
All history was a palimpsest, scraped clean and reinscribed exactly as often as was necessary.
Вся история была чистым листом, вычищенным и переписываемым ровно столько, сколько было необходимо.
In no case would it have been possible, once the deed was done, to prove that any falsification had taken place.
Ни в коем случае после совершения преступления невозможно было бы доказать, что имела место подмена.
The largest section of the Records Department, far larger than the one on which Winston worked, consisted simply of persons whose duty it was to track down and collect all copies of books, newspapers, and other documents which had been superseded and were due for destruction.
Самая большая часть отдела документации, намного больше, чем та, над которой работал Уинстон, состояла просто из лиц, в обязанности которых входило отслеживание и сбор всех копий книг, газет и других документов, которые были заменены и подлежали уничтожению.
A number of the Times which might, because of changes in political alignment, or mistaken prophecies uttered by Big Brother, have been rewritten a dozen times still stood on the files bearing its original date, and no other copy existed to contradict it.
Выпуски «Таймс», которые, возможно, из-за изменений в политических взглядах или ошибочных пророчеств, произнесенных Большим Братом, были переписаны дюжину раз, все еще стояли в файлах с их первоначальной датой, и не существовало других копий, противоречащих им.
Books, also, were recalled and rewritten again and again, and were invariably reissued without any admission that any alteration had been made.
Книги также изымались и переписывались снова и снова, и неизменно переиздавались без всякого упоминания о каких-либо изменениях.
Even the written instructions which Winston received, and which he invariably got rid of as soon as he had dealt with them, never stated or implied that an act of forgery was to be committed: always the reference was to slips, errors, misprints, or misquotations which it was necessary to put right in the interests of accuracy.
Даже в письменных инструкциях, которые Уинстон получал и от которых он неизменно избавлялся, как только разбирался с ними, никогда не говорилось и не подразумевалось, что должен быть совершен акт подделки: всегда упоминались описки, ошибки, опечатки или неправильные цитаты, которые необходимо было исправить в интересах точности.
But actually, he thought as he re-adjusted the Ministry of Plenty's figures, it was not even forgery.
Но на самом деле, думал он, корректируя цифры Министерства Изобилия, это даже не подделка.
It was merely the substitution of one piece of nonsense for another.
Это была просто замена одного бреда на другой.
Most of the material that you were dealing with had no connexion with anything in the real world, not even the kind of connexion that is contained in a direct lie.
Большая часть материала, которого вы прочли, не имела никакого отношения ни к чему в реальном мире, даже к той связи, которая содержится в прямой лжи.
Statistics were just as much a fantasy in their original version as in their rectified version.
Статистика была такой же выдумкой в  первоначальной версии материалов, как и в её исправленной версии.
A great deal of the time you were expected to make them up out of your head.
Большую часть времени от вас ожидали, что вы будете придумывать цифры из головы.
For example, the Ministry of Plenty's forecast had estimated the output of boots for the quarter at 145 million pairs.
Например, Министерство Изобилия оценивает производство обуви за квартал в 145 миллионов пар.
The actual output was given as sixty-two millions.
Фактический объем производства составил шестьдесят два миллиона.
Winston, however, in rewriting the forecast, marked the figure down to fifty-seven millions, so as to allow for the usual claim that the quota had been overfulfilled.
Однако Уинстон, переписывая прогноз, сократил эту цифру до пятидесяти семи миллионов, чтобы учесть обычное утверждение, будто норма была перевыполнена.
In any case, sixty-two millions was no nearer the truth than fifty-seven millions, or than 145 millions.
В любом случае, шестьдесят два миллиона не ближе к истине, чем пятьдесят семь миллионов, или 145 миллионов.
Very likely no boots had been produced at all.
Скорее всего, сапоги вообще не производились.
Likelier still, nobody knew how many had been produced, much less cared.
Еще более вероятно, что никто не знал, сколько их было произведено, тем более, что о них не заботились.
All one knew was that every quarter astronomical numbers of boots were produced on paper, while perhaps half the population of Oceania went barefoot.
Все знали, что ежеквартально астрономическое количество ботинок производилось на бумаге, а примерно половина населения Океании ходила босиком.
And so it was with everyclass of recorded fact, great or small.
И так было с каждым классом зафиксированных фактов, больших или малых.
Everything faded away into a shadow-world in which, finally, even the date of the year had become uncertain.
Все растворилось в теневом мире, в котором, наконец, даже дата года стала неопределенной.
Winston glanced across the hall.
Уинстон посмотрел через холл.
In the corresponding cubicle on the other side a small, precise-looking, dark-chinned man named Tillotson was working steadily away, with a folded newspaper on his knee and his mouth very close to the mouthpiece of the speakwrite.
В соответствующей кабине с другой стороны неуклонно работал маленький, аккуратный мужчина с темным подбородком, по имени Тиллотсон, со свернутой газетой на коленях и его рот был очень близко к рупору для передачи информации.
He had the air of trying to keep what he was saying a secret between himself and the telescreen.
У него был вид, будто он пытается сохранить в секрете то, что он говорит, между собой и телеэкраном.
He looked up, and his spectacles darted a hostile flash in Winston's direction.
Он поднял глаза, и его очки враждебно блеснули в направлении Уинстона.
Winston hardly knew Tillotson, and had no idea what work he was employed on.
Уинстон почти не знал Тиллотсона и понятия не имел, над каким заданием он работал.
People in the Records Department did not readity talk about their jobs.
Люди в отделе документации не откровенничали, когда рассказывали о своей работе.
In the long, windowless hall, with its double row of cubicles and its endless rustle of papers and hum of voices murmuring into speakwrites, there were quite a dozen people whom Winston did not even know by name, though he daily saw them hurrying to and fro in the corridors or gesticulating in the Two Minutes Hate.
В длинном холле без окон, с его двойным рядом кабинок, бесконечным шелестом бумаг и гулом голосов, перешедших в речевые записи, находилась целая дюжина людей, которых Уинстон даже не знал по имени, хотя он каждый день видел, как они спешат и в коридорах или жестикулируя в «Двухминутной ненависти».
He knew that in the cubicle next to him the little woman with sandy hair toiled day in day out, simply at tracking down and deleting from the Press the names of people who had been vaporized and were therefore considered never to have existed.
Он знал, что в кабинке рядом с ним маленькая женщина с русыми волосами трудилась изо дня в день, просто выслеживая и удаляя из прессы имена людей, которые были пропавшими и, следовательно, считались никогда не существующими.
There was a certain fitness in this, since her own husband had been vaporized a couple of years earlier.
В этом была определенная закономерность, так как ее собственный муж пропал пару лет назад.
And a few cubicles away a mild, ineffectual, dreamy creature named Ampleforth, with very hairy ears and a surprising talent for juggling with rhymes and metres, was engaged in producing garbled versions - definitive texts, they were called - of poems which had become ideologically offensive, but which for one reason or another were to be retained in the anthologies.
А в нескольких кварталах от него кроткое, неэффективное, мечтательное существо по имени Амплфорт, с очень волосатыми ушами и удивительным талантом жонглировать рифмами и метрами, занималось созданием искаженных версий - их называли окончательными текстами - стихов,  ставшими идеологическими оскорбительными, но которые по тем или иным причинам должны были быть сохранены в антологиях.
And this hall, with its fifty workers or thereabouts, was only one sub-section, a single cell, as it were, in the huge complexity of the Records Department.
И этот зал, с его пятьюдесятью рабочими или около того, был всего лишь одной подсекцией, как бы одной камерой в огромной сложности отдела документации.
Beyond, above, below, were other swarms of workers engaged in an unimaginable multitude of jobs.
Дальше, вверху, внизу были другие группы рабочих, занятых невообразимым множеством работ.
There were the huge printing-shops with their sub-editors, their typography experts, and their elaborately equipped studios for the faking of photographs.
Были огромные типографии со своими младшими редакторами, своими экспертами по типографике и их тщательно оборудованные студии для подделки фотографий.
There was the tele-programmes section with its engineers, its producers, and its teams of actors specially chosen for their skill in imitating voices.
Был раздел телепрограмм, в котором работали инженеры, продюсеры и актеры, специально отобранные за их умение имитировать голоса.
There were the armies of reference clerks whose job was simply to draw up lists of books and periodicals which were due for recall.
Существовали целые армии составителей справочников, чья работа заключалась просто в составлении списков книг и периодических изданий, которые следовало отозвать.
There were the vast repositories where the corrected documents were stored, and the hidden furnaces where the original copies were destroyed.
Были обширные хранилища, где хранились исправленные документы, и скрытые печи, где были уничтожены оригинальные копии.
And somewhere or other, quite anonymous, there were the directing brains who co-ordinated the whole effort and laid down the lines of policy which made it necessary that this fragment of the past should be preserved, that one falsified, and the other rubbed out of existence.
И где-то так или иначе, совершенно анонимно, были руководящие мозги, которые координировали все усилия и устанавливали линии политики, которые делали необходимым, чтобы этот фрагмент прошлого был сохранен, один фальсифицирован, а другой был уничтожен.
And the Records Department, after all, was itself only a single branch of the Ministry of Truth, whose primary job was not to reconstruct the past but to supply the citizens of Oceania with newspapers, films, textbooks, telescreen programmes, plays, novels - with every conceivable kind of information, instruction, or entertainment, from a statue to a slogan, from a lyric poem to a biological treatise, and from a child's spellingbook to a Newspeak dictionary.
В конце концов, Департамент Документации был всего лишь особым отделением Министерства Правды, основная задача которого заключалась не в восстановлении прошлого, а в снабжении жителей Океании газетами, фильмами, учебниками, программами телепередач, пьесами, романами - со всеми мыслимыми видами информации, инструкций или развлечений, от статьи до лозунга, от лирического стихотворения до трактата по биологии, и от детской книги по орфографии до словаря уклончивого языка.
And the Ministry had not only to supply the multifarious needs of the party, but also to repeat the whole operation at a lower level for the benefit of the proletariat.
И Министерству приходилось не только удовлетворять разнообразные потребности партии, но и повторять всю операцию на более низком уровне на благо рабочих и крестьян.
There was a whole chain of separate departments dealing with proletarian literature, music, drama, and entertainment generally.
Была целая цепочка отдельных отделов, занимавшихся созданием литературы, музыки, драматургии и развлечениями в целом, для рабочих и крестьян.
Here were produced rubbishy newspapers containing almost nothing except sport, crime and astrology, sensational five-cent novelettes, films oozing with sex, and sentimental songs which were composed entirely by mechanical means on a special kind of kaleidoscope known as a versificator.
Здесь выпускались газеты для выброса в мусорные урны, не содержащие почти ничего, кроме спорта, криминала и астрологии, сенсационных пятицентовых новелл, рекламой, наполненных сексом фильмов и текстами слезоточивых  песен, которые были сочинены исключительно механическими средствами на особом калейдоскопе, известном как версификатор.
There was even a whole subsection - Pornosec, it was called in Newspeak - engaged in producing the lowest kind of pornography, which was sent out in sealed packets and which no Party member, other than those who worked on it, was permitted to look at.
Был даже целый подраздел - Порноотд, так его называли на уклончивом языке - занимался производством самого низкого вида порнографии, которое рассылалось в запечатанных пакетах, и которые ни один из членов Партии, за исключением тех, кто работал на неё, не имели права смотреть.
Three messages had slid out of the pneumatic tube while Winston was working, but they were simple matters, and he had disposed of them before the Two Minutes Hate interrupted him.
Три сообщения выскользнули из пневматической трубки, пока Уинстон работал, но это были простые вещи, и он избавился от них до того, как его прервала "Двухминутная Ненависть".
When the Hate was over he returned to his cubicle, took the Newspeak dictionary from the shelf, pushed the speakwrite to one side, cleaned his spectacles, and settled down to his main job of the morning.
Когда "Ненависть" закончилась, он вернулся в свою кабинку, взял с полки словарь Уклончивого, отодвинул диктофон в сторону, протер очки и принялся за свою главную утреннюю работу.
Winston's greatest pleasure in life was in his work.
Самым большим удовольствием в жизни Уинстона была его работа.
Most of it was a tedious routine, but included in it there were also jobs so difficult and intricate that you could lose yourself in them as in the depths of a mathematical problem - delicate pieces of forgery in which you had nothing to guide you except your knowledge of the principles of Ingsoc and your estimate of what the Party wanted you to say.
По большей части это была утомительная рутина, но в нее входили и работы настолько сложные и запутанные, что вы могли потеряться в них, как в глубине математической задачи, - тонкие подделки, в которых вам нечего было добавить, кроме вашего знания принципов Ангсоц и вашей оценки того, что партия хотела бы, чтобы вы сказали.
Winston was good at this kind of thing.
Уинстон был хорош в таких вещах.
On occasion he had even been entrusted with the rectification of the Times leading articles, which were written entirely in Newspeak.
Иногда ему даже доверяли исправление передовых статей в «Таймс», которые были полностью написаны на Уклончивом.
He unrolled the message that he had set aside earlier.
Он развернул сообщение, которое отложил ранее.
It ran:
Оно начиналось:
times 3.12.83 reporting bb dayorder doubleplusungood refs unpersons rewrite fullwise upsub antefiling
таймс от 3.12.83 отчет о дневном заявлении бб, указывающем подчиненным о плохой переписи не граждан, которые больше чем вдвое занизили результаты, чем в предыдущие разы
In Oldspeak (or standard English) this might be rendered:
На старо язычном языке (или стандартном английском языке) это может выглядеть так:
The reporting of Big Brother's Order for the Day in the Times of December 3rd 1983 is extremely unsatisfactory and makes references to non-existent persons. Rewrite it in full and submit your draft to higher authority before filing.
Сообщение о Требовании Большого Брата в Times от 3 декабря 1983 года, в котором тот нашел крайне неудовлетворительными результаты переписи сотрудников и содержащими ссылки на несуществующих людей. Перепишите результаты полностью и перед подачей отправьте свой проект на сверку в вышестоящий орган.
Winston read through the offending article.
Уинстон прочитал оскорбительную статью.
Big Brother's Order for the Day, it seemed, had been chiefly devoted to praising the work of an organization known as FFCC, which supplied cigarettes and other comforts to the sailors in the Floating Fortresses.
Ежедневное требование Большого Брата , казалось, было посвящено в основном восхвалению работы организации, известной как FFCC, которая поставляла сигареты и другие удобства морякам в Плавучих Крепостях.
A certain Comrade Withers, a prominent member of the Inner Party, had been singled out for special mention and awarded a decoration, the Order of Conspicuous Merit, Second Class.
Некий Товарищ Уизерс, видный член Внутренней Партии, был удостоен особого упоминания и награжден орденом «За Выдающиеся Заслуги» Второй Степени.
Three months later FFCC had suddenly been dissolved with no reasons given.
Три месяца спустя FFCC был внезапно распущен без объяснения причин.
One could assume that Withers and his associates were now in disgrace, but there had been no report of the matter in the Press or on the telescreen.
Можно было предположить, что Уитерса и его соратников начали преследовать, но ни в прессе, ни на телеэкране об этом не сообщалось.
That was to be expected, since it was unusual for political offenders to be put on trial or even publicly denounced.
Этого и следовало ожидать, поскольку предание суду или даже публичное осуждение политических преступников было чем-то необычным.
The great purges involving thousands of people, with public trials of traitors and thought-criminals who made abject confession of their crimes and were afterwards executed, were special showpieces not occurring than once in a couple of years.
Великие чистки, в которых участвовали тысячи свидетелей, с публичными судебными процессами над предателями и инакомыслящими преступниками, которые со стыдом признались в своих преступлениях и впоследствии были казнены, были особыми случаями, происходившими не чаще одного раза в пару лет.
More commonly, people who had incurred the displeasure of the Party simply disappeared and were never heard of again.
Чаще всего люди, вызвавшие недовольство Партии, просто исчезали, и больше о них никогда не слышали.
One never had the smallest clue as to what had happened to them.
Никто никогда не имел ни малейшего представления о том, что с ними случилось.
In some cases they might not even be dead.
В некоторых случаях они могут даже не умереть.
Perhaps thirty people personally known to Winston, not counting his parents, had disappeared at one time or another.
Возможно, тридцать человек, лично знакомых Уинстона, не считая его родителей, в то или иное время исчезли.
Winston stroked his nose gently with a paper-clip.
Уинстон нежно погладил нос скрепкой.
In the cubicle across the way Comrade Tillotson was still crouching secretively over his speakwrite.
В кабинке напротив Товарищ Тиллотсон все еще тайно притаился над своим диктофоном.
He raised his head for a moment: again the hostile spectacle-flash.
Он на мгновение поднял голову: снова враждебная вспышка взглядом.
Winston wondered whether Comrade Tillotson was engaged on the same job as himself.
Уинстон задумался, занят ли Товарищ Тиллотсон той же работой, что и он сам.
It was perfectly possible.
Это было вполне возможно.
So tricky a piece of work would never be entrusted to a single person: on the other hand, to turn it over to a committee would be to admit openly that an act of fabrication was taking place.
Такая сложная работа никогда не будет доверена одному человеку: с другой стороны, передать ее комитету значило бы открыто признать, что имеет место подделка
Very likely as many as a dozen people were now  working away on rival versions of what Big Brother had actually said.
Очень вероятно, что двенадцать человек сейчас работали над исправлением того материала, который высказал Большой Брат.
And presently some master brain in the Inner Party would select this version or that, would re-edit it and set in motion the complex processes of cross-referencing that would be required, and then the chosen lie would pass into the permanent records and become truth.
И сейчас самый умный в Особом Отделе выберет ту или иную версию, отредактирует ее и запустит сложные процессы перекрестных ссылок, которые потребуются, а затем выбранная ложь перейдет в постоянные записи и превратиться в правду.
Winston did not know why Withers had been disgraced
Уинстон не знал, почему Уизерса опозорили.
Perhaps it was for corruption or incompetence.
Возможно, из-за коррупции или некомпетентности.
Perhaps Big Brother was merely getting rid of a too-popular subordinate.
Возможно, Большой Брат просто избавлялся от слишком популярного подчиненного.
Perhaps Withers or someone close to him had been suspected of heretical tendencies.
Возможно, Уитерса или кого-то из его близких подозревали в предательских наклонностях.
Or perhaps - what was likeliest of all - the thing had simply happened because purges and vaporizations were a necessary part of the mechanics of government.
Или, возможно - что было наиболее вероятно - это произошло просто потому, что уничтожения и исчезновения были необходимой частью механизма управления.
The only real clue lay in the words "refs unpersons", which indicated that Withers was already dead.
Единственная реальная подсказка заключалась в словах «списки не граждан», которые указывали на то, что Уитерс уже мертв.
You could not invariably assume this to be the case when people were arrested.
Вы не могли и подумать, что это так, когда людей арестовывали.
Sometimes they were released and allowed to remain at liberty for as much as a year or two years before being executed.
Иногда их отпускали на свободу на год или на два до казни.
Very occasionally some person whom you had believed dead long since would make a ghostly reappearance at some public trial where he would implicate hundreds of others by his testimony before vanishing, this time for ever.
Очень редко человек, которого вы давно считали мертвым, призрачно появлялся на каком-нибудь публичном процессе, где своими показаниями он привлекал на свою сторону сотни других людей, прежде чем исчезнуть, на этот раз навсегда.
Withers, however, was already an unperson.
Однако Уитерс уже был не гражданином.
He did not exist: he had never existed.
Его не было: его никогда не существовало.
Winston decided that it would not be enough simply to reverse the tendency of Big Brother's speech.
Уинстон решил, что недостаточно, просто изменить смысл послания Большого Брата.
It was better to make it deal with something totally unconnected with its original subject.
Лучше было сделать так, чтобы он имел дело с чем-то совершенно не связанным с его изначальным предметом.
He might turn the speech into the usual denunciation of traitors and thought-criminals, but that was a little too obvious, while to invent a victory at the front, or some triumph of over-production in the Ninth Three-Year Plan, might complicate the records too much.
Он мог превратить эту речь в обычное разоблачение предателей и мыслящих преступников, но это было слишком очевидно, в то время как изобретать победу на фронте или какой-нибудь триумф перепроизводства в Девятом Трехлетнем Плане могло бы осложнить слишком много записей.
What was needed was a piece of pure fantasy.
Нужен был кусочек чистой фантазии.
Suddenly there sprang into his mind, ready made as it were, the image of a certain comrade Ogilvy, who had recently died in battle, in heroic circumstances.
Внезапно в его голове возник, так сказать, уже готовый образ некоего товарища Огилви, который недавно погиб в битве при героических обстоятельствах.
There were occasions when Big Brother devoted his Order for the Day to commemorating some humble, rank-and-file Party member whose life and death he held up as an example worthy to be followed.
Были случаи, когда Большой Брат посвящал свой Приказ на День памяти какого-нибудь скромному, рядовому члену Партии, жизнь и смерть которого он приводил в пример, достойной для подражания.
Today he should commemorate Comrade Ogilvy.
Сегодня он должен почтить память Товарища Огилви.
It was true that there was no such person as Comrade Ogilvy, but a few lines of print and a couple of faked photographs would soon bring him into existence.
Это правда, что не было такого человека, как Товарищ Огилви, но несколько строк печати и пара фальшивых фотографий вскоре вернули его к жизни.
Winston thought for a moment, then pulled the speakwrite towards him and began dictating in Big Brother's familiar style: a style at once military and pedantic, and, because of a trick of asking questions and then promptly answering them ("What lessons do we learn from this fact, comrades? The lesson - which is also one of the fundamental principles of Ingsoc - that," etc., etc.), easy to imitate.
Уинстон задумался на мгновение, затем притянул к себе диктофон и начал диктовать в фирменном стиле Большого Брата: стиль одновременно военный и педантичный, и благодаря уловке задавать вопросы, а затем быстро отвечать на них («Какие уроки мы извлекаем? из этого факта, товарищи? Урок - который также является одним из основополагающих принципов Ангсоца - что " и т. д. и т. д." )его легко повторить.
At the age of three Comrade Ogilvy had refused all toys except a drum, a sub-machine gun, and a model helicopter.
В трехлетнем возрасте товарищ Огилви отказался от всех игрушек, кроме барабана, пистолета-пулемета и модели вертолета.
At six - a year early, by a special relaxation of the rules - he had joined the Spies, at nine he had been a troop leader.
В шесть лет - на год раньше, из-за особого смягчения правил - он присоединился к Шпионам, в девять он был командиром отряда.
At eleven he had denounced his uncle to the Thought Police after overhearing a conversation which appeared to him to have criminal tendencies.
В одиннадцать лет он сообщил Полиции Мыслей о своем дяде, услышав разговор, который, как ему показалось, имел криминальный оттенок.
At seventeen he had been a district organizer of the Junior Anti-Sex League.
В семнадцать лет он был районным организатором Молодежной Анти - Половой Лиги.
At nineteen he had designed a hand-grenade which had been adopted by the Ministry of Peace and which, at its first trial, had killed thirty-one Eurasian prisoners in one burst.
В девятнадцать лет он сконструировал ручную гранату, которая была принята на вооружение Министерством Мира и которая при первом испытании убила тридцать одного Евразийского заключенного одним взрывом.
At twenty-three he had perished in action.
В двадцать три года он погиб в бою.
Pursued by enemy jet planes while flying over the Indian Ocean with important despatches, he had weighted his body with his machine gun and leapt out of the helicopter into deep water, despatches and all - an end, said Big Brother, which it was impossible to contemplate without feelings of envy.
Преследуемый вражескими реактивными самолетами во время полета над Индийским океаном с важными депешами, он утяжелил свое тело своим пулеметом и выпрыгнул из вертолета в глубокую воду, депеши и все - конец, сказал Большой Брат, что было невозможно видеть без чувства зависти.
Big Brother added a few remarks on the purity and single-mindedness of Comrade Ogilvy's life.
Большой Брат добавил несколько замечаний о чистоте и целеустремленности жизни Товарища Огилви.
He was a total abstainer and a nonsmoker, had no recreations except a daily hour in the gymnasium, and had taken a vow of celibacy, believing marriage and the care of a family to be incompatible with a twenty-four-hour-a-day devotion to duty.
Он был категорическим трезвенником и некурящим, не имел развлечений, кроме ежедневных занятий в спортзале, и дал обет безбрачия, считая брак и заботу о семье несовместимыми с круглосуточным рабочим днем и преданностью долгу.
He had no subjects of conversation except the principles of Ingsoc, and no aim in life except the defeat of the Eurasian enemy and the hunting-down of spies, saboteurs, thought-criminals, and traitors generally.
У него не было никаких тем для разговора, кроме принципов Ангсоц, и не было никакой цели в жизни, кроме разгрома Евразийского врага и охоты на шпионов, саботажников, инакомыслящих и предателей в целом.
Winston debated with himself whether to award Comrade Ogilvy the Order of Conspicuous Merit: in the end he decided against it because of the unnecessary cross-referencing that it would entail.
Уинстон спорил сам с собой, наградить ли товарища Огилви орденом «За выдающиеся заслуги»: в конце концов он отказался от этого из-за ненужных перекрестных ссылок, которые это повлечет за собой.
Once again he glanced at his rival in the opposite cubicle.
Он снова взглянул на своего соперника в противоположной кабинке.
Something seemed to tell him with certainty that Tillotson was busy on the same job as himself.
Что-то, казалось, с уверенностью говорило ему, что Тиллотсон был занят той же работой, что и он сам.
There was no way of knowing whose job would finally be adopted, but he felt a profound conviction that it would be his own.
Невозможно было узнать, чья работа будет в конце концов принята, но он был глубоко убежден, что это будет его собственная работа.
Comrade Ogilvy, unimagined an hour ago, was now a fact.
Товарищ Огилви, о котором час назад никто не мог вообразить, теперь стал фактом.
It struck him as curious that you could create dead men but not living ones.
Ему показалось интересным, что можно создавать мертвых людей, а не живых.
Comrade Ogilvy, who had never existed in the present, now existed in the past, and when once the act of forgery was forgotten, he would exist just as authentically, and upon the same evidence, as Charlemagne or Julius Caesar.
Товарищ Огилви, которого никогда не было в настоящем, теперь существовал в прошлом, и, когда факт подделки будет забыт, он будет существовать так же достоверно и при тех же доказательствах, что и Карл Великий или Юлий Цезарь.
Часть 1-5
In the low-ceilinged canteen, deep underground, the lunch queue jerked slowly forward.
В столовой с низким потолком, глубоко под землей, очередь за обедом медленно двигалась вперед.
The room was already very full and deafeningly noisy.
В комнате было уже очень тесно и оглушительно шумно.
From the grille at the counter the steam of stew came pouring forth, with a sour metallic smell which did not quite overcome the fumes of Victory Gin.
Из решетки у прилавка вырывался пар тушеного мяса с кисловатым металлическим запахом, который не перебивал запах «Победного Джина».
On the far side of the room there was a small bar, a mere hole in the wall, where gin could be bought at ten cents the large nip.
В дальнем конце комнаты был небольшой бар, простая дыра в стене, где джин можно было купить по десять центов за большую порцию выпивки.
"Just the man I was looking for," said a voice at Winston's back.
"Как раз тот человек, которого я искал", - сказал голос в спину Уинстона.
He turned round.
Он обернулся.
It was his friend Syme, who worked in the Research Department.
Это был его друг Сайм, работавший в Исследовательском Отделе.
Perhaps "friend" was not exactly the right word.
Возможно, «друг» было не совсем правильным словом.
You did not have friends nowadays, you had comrades: but there were some comrades whose society was pleasanter than that of other.
Сегодня у вас не было друзей, у вас были товарищи; но были товарищи, общество которых было приятнее, чем у других.
Syme was a philologist, a specialist in Newspeak.
Сайм был филологом, знатоком Уклончивого Языка.
Indeed, he was one of the enormous team of experts now engaged in compiling the Eleventh Edition of the Newspeak Dictionary.
В самом деле, он был одним из огромного коллектива экспертов, занятых сейчас составлением Одиннадцатого Издания Словаря Уклончивого Языка.
He was a tiny creature, smaller than Winston, with dark hair and large, protuberant eyes, at once mournful and derisive, which seemed to search your face closely
while he was speaking to you.
Это было крохотное существо, меньше Уинстона, с темными волосами и большими выпуклыми глазами, одновременно печальное и насмешливое,
которое, казалось, внимательно всматривалось в ваше лицо, пока оно разговаривало с вами.
"I wanted to ask you whether you'd got any razor blades," he said.
«Я хотел спросить вас, есть ли у вас бритвенные лезвия», - сказал он.
"Not one!" said Winston with a sort of guilty haste.
"Ни одного!" - сказал Уинстон с некоторой виноватой поспешностью.
"I've tried all over the place.They don't exist any longer."
«Я искал повсюду. Их больше не существует».
Everyone kept asking you for razor blades.
Все просили у него бритвенные лезвия.
Actually he had two unused ones which he was hoarding up.
На самом деле у него было два неиспользованных, которые он берёг.
There had been a famine of them for months past.
Они исчезли уже несколько месяцев назад.
At any given moment there was some necessary article which the Party shops were unable to supply.
Всегда находился необходимый товар, который Партийные магазины не могли поставить.
Sometimes it was buttons, sometimes it was darning wool, sometimes it was shoelaces; at present it was razor blades.
Иногда это были пуговицы, иногда шерстяные заплаты, иногда шнурки; в настоящее время это были бритвенные лезвия.
You could only get hold of them, if at all, by scrounging more or less furtively on the "free" market.
Получить их, если вообще возможно, можно было только более или менее украдкой на «свободном» рынке.
"I've been using the same blade for six weeks," he added untruthfully.
«Я использую одно и то же лезвие в течение шести недель», - солгал он.
The queue gave another jerk forward.
Очередь продвинулась вперед.
As they halted he turned and faced Syme again.
Когда они остановились, он повернулся и снова повернулся к Сайму.
Each of them took a greasy metal tray from a pile at the end of the counter.
Каждый из них взял жирный металлический поднос из груды в конце прилавка.
"Did you go and see the prisoners hanged yesterday?" said Syme.
«Вы вчера ходили смотреть, как вешают пленных?» - спросил Сайм.
"I was working," said Winston indiffeerently.
"Я работал", - равнодушно ответил Уинстон.
"I shall see it on the flicks, I suppose."
«Наверно, я посмотрю это в кино».
"A very inadequate substitute," said Syme.
«Это вообще не сравнимо», - сказал Сайм.
His mocking eyes roved over Winston's face.
Его насмешливый взгляд скользнул по лицу Уинстона.
"I know you," the eyes seemed to say, "I see through you. I know very well why you didn't go to see those prisoners hanged."
«Я знаю тебя, - как бы говорили его глаза, - я вижу тебя насквозь. Я очень хорошо знаю, почему ты не пошел посмотреть, как повесят этих
заключенных».
In an intellectual way, Syme was venomously orthodox.
В плане своих взглядов, Сайм был убежденным фанатиком.
He would talk with a disagreeable gloating satisfaction of helicopter raids on enemy villages, and trials and confessions of thought-criminals, the executions in
the cellars of the Ministry of Love.
С неприятной злобой он рассказывал о налётах вертолётов на вражеские деревни, об пытках и признаниях инакомыслящих, о казнях в подвалах
Министерства Любви.
Talking to him was largely a matter of getting him away from such subjects and entangling him, if possible, in the technicalities of Newspeak, on which he was
authoritative and interesting.
Разговор с ним в значительной степени сводился к тому, чтобы увести его от подобных тем и по возможности запутать его техническими
особенностями Уклончивого языка, в которых он был авторитетным и интересным.
Winston turned his head a little aside to avoid the scrutiny of the large dark eyes.
Уинстон слегка отвернул голову, чтобы избежать взгляда больших темных глаз.
"It was a good hanging," said Syme reminiscently.
«Это было хорошее повешение», - вспомнил Сайм.
"I think it spoils it when they tie their feet together. I like to see them kicking. And above all, at the end, the tongue sticking right out, and blue - a quite bright
blue. That's the detail that appeals to me."
"Я думаю, это плохо, когда они связывают им ноги вместе. Мне нравится видеть, как они брыкаются. И, больше всего, когда язык в конце
вываливается, и синий - довольно ярко-синий. Это деталь, которая мне нравится."
"Nex', please!" yelled the white-aproned prole with the ladle.
"Следующий, пожалуйста!" - закричал с черпаком сотрудник в белом фартуке.
Winston and Syme pushed their trays beneath the grille.
Уинстон и Сайм засунули свои подносы под решетку.
On to each was dumped swiftly the regulation lunch - a metal pannikin of pinkish - grey stew, a hunk of bread, a cube of cheese, a mug of milkless Victory Coffee, and one saccharine tablet.
На каждую быстро высыпали обычный обед - металлическую посуду с розовато-серым тушеным мясом, кусок хлеба, кубик сыра, кружку безмолочного Кофе Победы и одну таблетку сахарина.
"There's a tablet over there, under that telescreen," said Syme.
"Там, под телеэкраном, есть планшет", - сказал Сайм.
"Let's pick up a gin on the way."
«Давай по дороге возьмем джин».
The gin was served out to them in handleless china mugs.
Им разносили джин в фарфоровых кружках без ручек.
They threaded their way across the crowded room and unpacked their trays on to the metal-topped table, on one corner of which someone had left a pool of stew, a filthy liquid mess that had the appearance of vomit.
Они прошли через переполненную комнату и выставили все с подносов на стол с металлической столешницей, в одном углу которого кто-то оставил лужу тушеного мяса, грязную жидкую кашу, похожую на рвоту.
Winston took up his mug of gin, paused for an instant to collect his nerve, and gulped the oily-tasting stuff down.
Уинстон взял кружку с джином, на мгновение остановился, чтобы собраться с духом, и выпил нефть с маслянистым вкусом.
When he had winked the tears out of his eyes he suddenly discovered that he was hungry.
Смахнув слезы с глаз, он внезапно обнаружил, что голоден.
He began swallowing spoonfuls of the stew, which, in among its general sloppiness, had cubes of spongy pinkish stuff which was probably a preparation of meat.
Он начал черпать ложкой тушеное мясо, в котором, помимо общей неряшливости, были кубики губчатой розоватой массы, которая, вероятно, была мясом.
Neither of them spoke again till they had emptied their pannikins.
Оба не проронили ни слова, пока не опустошили свои миски.
From the table at Winston's left, a little behind his back, someone was talking rapidly and continuously, a harsh gabble almost like the quacking of a duck, which pierced the general uproar of the room.
За столом слева от Уинстона, немного за его спиной, кто-то что-то быстро и непрерывно говорил, резкое бормотание, почти как кряканье утки,
перекрывало общий шум в комнате.
"How is the Dictionary getting on?" said Winston, raising his voice to overcome the noise.
"Как поживает Словарь?" - сказал Уинстон, повышая голос, чтобы заглушить шум.
"Slowly," said Syme.
"Потихоньку," - сказал Сайм.
"I'm on the adjectives. It's fascinating."
«Я описываю прилагательные. Это захватывающе».
He had brightened up immediately at the mention of Newspeak.
При упоминании Уклончивого языка он сразу просиял.
He pushed his pannikin aside, took up his hunk of bread in one delicate hand and his cheese in the other, and leaned across the table so as to be able to speak
without shouting.
Он отодвинул свой миску, взял в одну нежную руку кусок хлеба, а в другую - сыр, и перегнулся через стол, чтобы иметь возможность говорить без крика.
"The Eleventh Edition is the definitive edition," he said.
«Одиннадцатое издание - это окончательное издание», - сказал он.
"We're getting the language into its final shape - the shape it's going to have when nobody speaks anything else. When we've finished with it, people like you will have to learn it all over again. You think, I dare say, that our chief job is inventing new words. But not a bit of it! We're destroying words - scores of them, hundreds of them, every day. We're cutting the language down to the bone. The Eleventh Edition won't contain a single word that will become obsolete before the year 2050."
«Мы придаем языку окончательную форму - форму, которую он будет иметь, когда никто больше не будет говорить. Когда мы закончим с ним,
людям, подобным вам, придется изучать его заново. Вы думаете, я осмелюсь сказать , что наша основная работа - придумывать новые слова. Но ни капли! Мы уничтожаем слова - десятки, сотни, каждый день. Мы сокращаем язык до костей. Победившее Одиннадцатое Издание не содержит ни единого слова, которое устареет до 2050 года ».
He bit hungrily into his bread and swallowed a couple of mouthfuls, then continued speaking, with a sort of pedant's passion.
Он с жадностью откусил хлеб и проглотил пару глотков, потом продолжил говорить с какой-то педантской страстью.
His thin dark face had become animated, his eyes had lost their mocking expression and grown almost dreamy.
Его худое темное лицо оживилось, глаза утратили насмешливое выражение и стали почти мечтательными.
"It's a beautiful thing, the destruction of words. Of course the great wastage is in the verbs and adjectives, but there are hundreds of nouns that can be got rid of as well.It isn't only the synonyms; there are also the antonyms. After all, what justification is there for a word which is simply the opposite of some other word? A word contains its opposite in itself. Take 'good', for instance.If you have a word like 'good', what need is there for a word like 'bad'? 'Ungood' will do just as well - better, because it's an exact opposite, which the other is not. Or again, if you want a stronger version of 'good', what sense is there in having a whole string of vague useless words like 'excellent' and 'splendid' and all the rest of them? 'Plusgood' covers the meaning, or 'doubleplusgood' if you want something stronger still. Of course we use those forms already, but in the final version of Newspeak there'll be nothing else. In the end the whole notion of goodness and badness will be covered by only six words - in reality, only one word. Don't you see the beauty of that, Winston? It was B.B.'s idea originally, of course," he added as an afterthought.
"Это прекрасная вещь - уничтожение слов. Конечно, большие потери происходят в глаголах и прилагательных, но есть сотни существительных, от которых тоже можно избавиться. Это не только синонимы, но и антонимы. В конце концов, какое оправдание существует для слова, которое просто противоположно какому-то другому слову? Слово содержит в себе свою противоположность. Возьмем, к примеру, слово "хорошо". есть ли такое слово, как «плохой»? «Непригодный» подойдет так же - лучше, потому что это полная противоположность, которой не является другое. Или, опять
же, если вам нужна более сильная версия «хорошего», какой смысл в наличии целой вереницы расплывчатых бесполезных слов, таких как «отлично», «великолепно» и всех остальных? «Плюсхорошо» скрывает смысл, или «даблплюсхорошо», если вам нужно что-то еще посильнее, но в финальной версии Уклончивого Языка больше ничего не будет. В конце концов, все понятия добра и зла будут скрыты, всего шестью словами - на самом деле только одним словом. Разве ты не видишь красоты, Уинстон? Первоначально, конечно, это была идея Б.Б., -добавил он, чуть позже.
A sort of vapid eagerness flitted across Winston's face at the mention of Big Brother.
При упоминании Большого Брата на лице Уинстона промелькнуло какое-то бессмысленное рвение.
Nevertheless Syme immediately detected a certain lack of enthusiasm.
Тем не менее Сайм сразу заметил некоторое отсутствие энтузиазма.
"You haven't a real appreciation of Newspeak, Winston," he said almost sadly.
«Ты плохо понимаешь Уклончивый Язык, Уинстон», - сказал он почти грустно.
"Even when you write it you're still thinking in Oldspeak. I've read some of those pieces that you write in the Times occasionally. They're good enough, but they're translations. In your heart you'd prefer to stick to Oldspeak, with all its vagueness and its useless shades of meaning. You don't grasp the beauty of the destruction of words. Do you know that Newspeak is the only language in the world whose vocabulary gets smaller every year?"
"Даже когда вы пишете это, вы все равно думаете на староязычном языке. Я читал некоторые из тех статей, которые вы иногда пишете в Таймс. Они достаточно хороши, но они переводы. В глубине души вы бы предпочли придерживаться древнего языка со всей его расплывчатостью и бесполезными оттенками смысла. Вы не понимаете красоты разрушения слов. Знаете ли вы, что Уклончивый Язык - единственный язык в мире, количество слов, в котором, с каждым годом становится все меньше? "
Winston did know that, of course.
Уинстон, конечно, знал это.
He smiled, sympathetically he hoped, not trusting himself to speak.
Он сочувственно улыбнулся, как он надеялся, не решаясь заговорить.
Syme bit off another fragment of the dark-coloured bread, chewed it briefly, and went on:
Сайм откусил еще один кусок темного хлеба, быстро прожевал его и продолжил:
"Don't you see that the whole aim of Newspeak is to narrow the range of thought? In the end we shall make thoughtcrime literally impossible, because there will be no words in which to express it. Every concept that can ever be needed, will be expressed by exactly one word, with its meaning rigidly defined and all its subsidiary meanings rubbed out and forgotten. Already, in the Eleventh Edition, we're not far from that point. But the process will still be continuing long after you and I are dead. Every year fewer and fewer words, and the range of consciousness always a little smaller. Even now, of course, there's no reason or excuse for committing thoughtcrime. It's merely a question of self-discipline, reality-control. But in the end there won't be any need even for that. The Revolution will be complete when the language is perfect. Newspeak is Ingsoc and Ingsoc is Newspeak," he added with a sort of mystical satisfaction.
«Разве вы не понимаете, что вся цель Уклончивого Языка - сузить круг мыслей? В конце концов, мы сделаем инакомыслие буквально невозможным, потому что не будет слов, чтобы выразить его. Каждая концепция, которая когда-либо может понадобиться, будет выражаться ровно одним словом, значение которого жестко определено, а все его вспомогательные значения стерты и забыты. Уже в Одиннадцатом Издании мы близки к этому. Но этот процесс будет продолжаться еще долго после того, как ВЫ и Я умрем. С каждым годом все меньше и меньше слов, а диапазон сознания всегда немного меньше. Даже сейчас, конечно, нет причин или оправданий для совершения инакомыслия. Это просто вопрос самодисциплины, контроля реальности. Но в конце концов, даже в этом отпадет необходимость. Революция завершится, когда язык станет совершенным. Уклончивый язык - это Ангсоц, а Ангсоц - это Уклончивый язык », - добавил он с некоторым мистическим удовлетворением.
"Has it ever occurred to you, Winston, that by the year 2050, at the very latest, not a single human being will be alive who could understand such a conversation as we are having now?"
«Вам когда-нибудь приходило в голову, Уинстон, что самое позднее к 2050 году не останется в живых ни одного человека, который мог бы понять такой разговор, который мы ведем сейчас?»
"Except - " began Winston doubtfully, and he stopped.
«Кроме…» - с сомнением начал Уинстон и остановился.
In had been on the tip of his tongue to say "Except the proles," but he checked himself, not feeling fully certain that this remark was not in some way
unorthodox.
Он держал на кончике языка, фразу: «Кроме рабочих», но он сдержал себя, не чувствуя себя полностью уверенным, что это замечание имеет значение.
Syme, however, had divined what he was about to say.
Однако Сайм догадался, что он собирался сказать.
"The proles are not human beings," he said carelessly.
«Рабочие - не люди», - небрежно сказал он.
"By 2050 - earlier, probably - all real knowledge of Oldspeak will have disappeared. The whole literature of the past will have been destroyed. Chaucer,
Shakespeare, Milton, Byron - they'll exist only in Newspeak versions, not merely changed into something different, but actually changed into something
contradictory of what they used to be. Even the literature of the Party will change. Even the slogans will change. How could you have a slogan like 'freedom is slavery' when the concept of freedom has been abolished? The whole climate of thought will be different. In fact there will be no thought, as we understand it   
now. Orthodoxy means not thinking - not needing to think. Orthodoxy is unconsciousness."
«К 2050 году - вероятно, раньше - все реальные знания о Старом Языке исчезнут. Вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон - они будут существовать только в версиях Уклончивого Языка, а не просто превращены во что-то другое, но на самом деле превратятся во что-то противоречащее тому, чем они были раньше. Изменится даже литература партии. Изменится даже лозунг. Как у нас может быть такой лозунг, как «свобода - это рабство», когда понятие свободы было отменено «Вся атмосфера мысли будет другой. На самом деле мысли не будет, как мы ее понимаем сейчас. Верить означает не думать - не нужно думать. Вера - это безумие».
One of these days, thought Winston with sudden deep conviction, Syme will be vaporized.
Однажды, - подумал Уинстон с внезапной глубокой убежденностью, - Сайм исчез.
He is too intelligent.
Он слишком умен.
He sees too clearly and speaks too plainly.
Он слишком ясно видит и слишком ясно говорит.
The Party does not like such people.
Партия таких людей не любит.
One day he will disappear.
Однажды он исчезнет.
It is written in his face.
Это написано на его лице.
Winston had finished his bread and cheese.
Уинстон доел хлеб с сыром.
He turned a little sideways in his chair to drink his mug of coffee.
Он немного повернулся на стуле, чтобы выпить свою кружку кофе.
At the table on his left the man with the strident voice was still talking remorselessly away.
За столом слева человек резким голосом все еще безжалостно говорил.
A young woman who was perhaps his secretary, and who was sitting with her back to Winston, was listening to him and seemed to be eagerly agreeing with everything that he said.
Молодая женщина, которая, вероятно, была его секретарем и сидела спиной к Уинстону, слушала его и, казалось, охотно соглашалась со всем, что он говорил.
From time to time Winston caught some such remark as "I think you're so right, I do so agree with you", uttered in a youthful and rather silly feminine voice.
Время от времени Уинстон ловил такие реплики, как «Я думаю, ты прав, я полностью с тобой согласен», произносимые юношеским и довольно глупым женским голосом.
But the other voice never stopped for an instant, even when the girl was speaking.
Но другой голос не умолкал ни на мгновение, даже когда говорила девушка.
Winston knew the man by sight, though he knew no more about him than that he held some important post in the Fiction Department.
Уинстон знал этого человека в лицо, хотя знал о нем не больше, чем то, что он занимал важную должность в отделе Художественной Литературы.
He was a man of about thirty, with a muscular throat and a large, mobile mouth.
Это был мужчина лет тридцати, с мускулистым горлом и большим подвижным ртом.
His head was thrown back a little, and because of the angle at which he was sitting, his spectacles caught the light and presented to Winston two blank discs instead of eyes.
Его голова была немного запрокинута, и из-за угла, под которым он сидел, его очки отражали свет и представляли Уинстону два пустых диска вместо глаз.
What was slightly horrible, was that from the stream of sound that poured out of his mouth it was almost impossible to distinguish a single word.
Что было немного ужасно, так это то, что из потока звука, вырывающегося из его рта, было почти невозможно различить ни одного слова.
Just once Winston caught a phrase - "complete and final elimination of Goldsteinism" - jerked out very rapidly and, as it seemed, all in one piece, like a line of type cast solid.
Только однажды Уинстон уловил фразу - «полное и окончательное устранение Гольдштейнизма» - она очень быстро его заинтерисовала и, казалась, ему полноценной, крепкой идеей.
For the rest it was just a noise, a quack-quack- quacking.
В остальном это был просто шум, кряканье-кряканье.
And yet, though you could not actually hear what the man was saying, you could not be in any doubt about its general nature.
И все же, хотя вы действительно не могли слышать, что говорил этот человек, вы не могли сомневаться в том, какой он из себя.
He might be denouncing Goldstein and demanding sterner measures against thought-criminals and saboteurs, he might be fulminating against the atrocities of the Eurasian army, he might be praising Big Brother or the heroes on the Malabar front - it made no difference.
Он мог осуждать Гольдштейна и требовать более строгих мер против инакомыслящих преступников и саботажников, он мог критиковать зверства Евразийской армии, он мог восхвалять Большого Брата или героев на Малабарском фронте - это не имело никакого значения.
Whatever it was, you could be certain that every word of it was pure orthodoxy, pure Ingsoc.
Что бы это ни было, вы можете быть уверены, что каждое его слово было чистым фанатизмом,  чистым Ангсоцом.
As he watched the eyeless face with the jaw moving rapidly up and down, Winston had a curious feeling that this was not a real human being but some kind of dummy.
Наблюдая за слепым человеком с быстро движущейся вверх и вниз челюстью, Уинстон почувствовал любопытное ощущение, что это не настоящий человек, а какой-то манекен.
It was not the man's brain that was speaking, it was his larynx.
Говорил не пользуясь мозгом , а его глоткой.
The stuff that was coming out of him consisted of words, but it was not speech in the true sense: it was a noise uttered in unconsciousness, like the quacking of a duck.
Материал, который исходил из него, состоял из слов, но это не была речь в обычном понимании: это был звук, издаваемый в бессознательном состоянии, как кряканье утки.
Syme had fallen silent for a moment, and with the handle of his spoon was tracing patterns in the puddle of stew.
Сайм на мгновение замолчал и чертил ручкой ложки узоры в луже тушеного мяса.
The voice from the other table quacked rapidly on, easily audible in spite of the surrounding din.
Голос из-за другого стола быстро крякнул, легко слышимый, несмотря на окружающий шум.
"There is a word in Newspeak," said Syme, "I don't know whether you know it: duckspeak, to quack like a duck. It is one of those interesting words that have two contradictory meanings. Applied to an opponent, it is abuse, applied to someone you agree with, it is praise."
«В Уклончивом есть слово, - сказал Сайм, - я не знаю, знаете ли вы его: утка, крякать, как утка. Это одно из тех интересных слов, которые имеют два противоречивых значения. Применительно к оппоненту оно это оскорбление, применяемое к тому, с кем вы согласны, это похвала ».
Unquestionably Syme will be vaporized, Winston thought again.
«Несомненно, Сайм исчезнет», - снова подумал Уинстон.
He thought it with a kind of sadness, although well knowing that Syme despised him and slightly disliked him, and was fully capable of denouncing him as a thought-criminal if he saw any reason for doing so.
Он подумал об этом с некоторой грустью, хотя хорошо знал, что Сайм его презирал и немного не любил, и был вполне способен осудить его как инакомыслящего, если бы он видел для этого какую-либо причину.
There was something subtly wrong with Syme.
С Саймом было что-то не так.
There was something that he lacked: discretion, aloofness, a sort of saving stupidity.
Ему не хватало чего-то: осмотрительности, отстраненности, какой-то спасительной глупости.
You could not say that he was unorthodox.
Нельзя сказать, что он был не фанатичным.
He believed in the principles of Ingsoc, he venerated Big Brother, he rejoiced over victories, he hated heretics, not merely with sincerity but with a sort of restless zeal, an up-to-dateness of information, which the ordinary Party member did not approach.
Он верил в принципы Ангсоца, он почитал Большого Брата, он радовался победам, он ненавидел неверящих не просто искренне, но и с некоторым беспокойным рвением, всегда вовремя, поэтому чего рядовые члены Партии его не понимали.
Yet a faint air of disreputability always clung to him.
И все же к нему всегда цеплялась легкая аура дурной репутации.
He said things that would have been better unsaid, he had read too many books, he frequented the Chestnut Tree Cafe, haunt of painters and musicians.
Он говорил вещи, о которых лучше было бы не говорить, он прочитал слишком много книг, он часто бывал в кафе «Каштан», где обитают художники и музыканты.
There was no law, not even an unwritten law, against frequenting the Chestnut Tree Cafe, yet the place was somehow ill-omened.
Не существовало закона, даже неписаного, против посещения кафе «Каштан», но это место пользовалось плохой репутацией.
The old, discredited leaders of the Party had been used to gather there before they were finally purged.
Здесь собирались старые, опорочившие себя лидеры Партии, прежде чем они были окончательно уничтожены.
Goldstein himself, it was said, had sometimes been seen there, years and decades ago.
Говорили, что самого Гольдштейна иногда видели там много десятилетий назад.
Syme's fate was not difficult to foresee.
Судьбу Сайма предвидеть было нетрудно.
And yet it was a fact that if Syme grasped, even for three seconds, the nature of his, Winston's, secret opinions, he would betray him instantly to the Thought Police.
И все же фактом было то, что, если бы Сайм хотя бы на три секунды осознал природу его, Уинстона, секретных мнений, он немедленно предал бы его Полиции Мысли.
So would anybody else, for that matter: but Syme more than most.
Как и любой другой, если на то пошло, но Сайм больше, чем большинство.
Zeal was not enough.
Рвения было недостаточно.
Orthodoxy was unconsciousness.
Фанатизм был бездумным.
Syme looked up.
Сайм поднял глаза.
"Here comes Parsons," he said.
"А вот и Парсонс", - сказал он.
Something in the tone of his voice seemed to add, "that bloody fool".
Что-то в тоне его голоса, казалось, прибавляло «этот чертов дурак».
Parsons, Winston's fellow-tenant at Victory Mansions, was in fact threading his way across the room - a tubby, middle-sized man with fair hair and a froglike face.
Парсонс, товарищ Уинстона по квартире в Многоквартирном доме Победа, на самом деле пробирался через комнату - толстоватый мужчина среднего телосложения со светлыми волосами и лягушачьим лицом.
At thirty-five he was already putting on rolls of fat at neck and waistline, but his movements were brisk and boyish.
К тридцати пяти годам у него уже были скопления жира на шее и талии, но движения его были живыми и мальчишескими.
His whole appearance was that of a little boy grown large, so much so that although he was wearing the regulation overalls, it was almost impossible not to think of him as being dressed in the blue shorts, grey shirt, and red neckerchief of the Spies.
Вся его внешность была похожа на маленького мальчика, выросшего настолько, что, хотя он был одет в обычный комбинезон, было почти невозможно не думать о нем как о том, что он одет в синие шорты, серую рубашку и красный шейный платок Шпионов.
In visualizing him one saw always a picture of dimpled knees and sleeves rolled back from pudgy forearms.
Представляя его, можно было всегда видеть картину с вытянутыми на коленках штанах и закатанными рукавами до пухлых предплечий.
Parsons did, indeed, invariably revent to shorts when a community hike or any other physical activity gave him an excuse for doing so.
Парсонс действительно неизменно отказывался от шорт, когда общественный поход или любая другая физическая активность давали ему повод для этого.
He greeted them both with a cheery "Hullo, hullo!" and sat down at the table, giving off an intense smell of sweat.
Он приветствовал их обоих радостным «Привет, привет!» и сел за стол, источая сильный запах пота.
Beads of moisture stood out all over his pink face.
На его розовом лице выступили капельки пота.
His powers of sweating were extraordinary.
Его способность к потоотделению была невероятной.
At the Community Centre you could always tell when he had been playing table-tennis by the dampness of the bat handle.
В Общественном Центре всегда можно было определить, когда он играл в настольный теннис, по влажной ручке ракетки для игры.
Syme had produced a strip of paper on which there was a long column of words, and was studying it with an ink-pencil between his fingers.
Сайм достал полоску бумаги, на которой была длинная колонка слов, и изучал ее держа чернильный карандаш между пальцами.
"Look at him working away in the lunch hour," said Parsons, nudging Winston.
«Посмотрите, как он работает в обеденный перерыв», - сказал Парсонс, подталкивая Уинстона.
"Keenness, eh? What's that you've got there, old boy?  Something a bit too brainy for me, I expect. smith, old boy, I'll tell you why I'm chasing you. It's that sub you forgot to give me."
"Проницательность, а? Что у тебя там, старина? Что-то слишком умное для меня, я полагаю. Смит, старина, я скажу тебе, почему я за тобой гоняюсь. Это та подлодка, которую ты забыл дать мне."
"Which sub is that?" said Winston, automatically feeling for money.
"Что это за подлодка?" - сказал Уинстон, автоматически ища деньги.
About a quarter of one's salary had to be earmarked for voluntary subscriptions, which were so numerous that it was difficult to keep track of them.
Около четверти зарплаты приходилось направлять на добровольные выплаты, которых было так много, что их было трудно отслеживать.
"For Hate Week. You know - the house-by-house fund. I'm treasurer for our block. We're making an all-out effort - going to put on a tremendous show. I tell you, it won't be my fault if old Victory Mansions doesn't have the biggest outfit of flags in the whole street. Two dollars you promised me."
«На Неделю ненависти. Вы знаете - фонд по домам. Я казначей нашего квартала. Мы прилагаем все усилия - собираемся устроить грандиозное шоу. Я говорю вам, что такого не будет, будет моим провалом, если в старых особняках Победы не будет самого большого на всей улице флага. Ты обещал мне два доллара ".
Wiston found and handed over two creased and filthy notes, which Parsons entered in a small notebook, in the neat handwriting of the illiterate.
Уистон нашел и передал две помятые и грязные купюры, об этом Парсонс записал в небольшую записную книжку, аккуратным почерком неграмотного.
"By the way, old boy," he said.
«Между прочим, старина», - сказал он.
"I hear that little beggar of mine let fly at you with his catapult yesterday. I gave him a good dressing-down for it. In fact I told him I'd take the catapult away if he does it again."
«Я слышал, как мой бедняга вчера выстрелил в тебя из рогатки. Я дал ему за это хорошую повязку. На самом деле я сказал ему, что отберу рогатку, если он сделает это снова».
"I think he was a little upset at not going to the execution," said Winston.
"Я думаю, он был немного расстроен тем, что не пошел на казнь", - сказал Уинстон.
"Ah, well - what I mean to say, shows the right spirit, doesn't it? Mischievous little beggars they are, both of them, but talk about keenness! All they think about is the Spies, and the war, of course. D'you know what that little girl of mine did last Saturday, when her troop was on a hike out Berkhamsted way? She got two other girls to go with her, slipped off from the hike, and spent the whole afternoon following a strange man. They kept on his tail for two hours, right through the woods, and then, when they got into Amersham, handed him over to the patrols."
«Ах, ну - то, что я хочу сказать, показывает правильный характер, не так ли? Они оба озорные бедняжки, но проявляют внимательность. Все, о чем они думают, - это Шпионы и война, конечно Вы знаете, что эта моя маленькая девочка сделала в прошлую субботу, когда ее отряд отправился в поход за Беркхамстед? Она заставила двух других девочек пойти с ней, сбежали из отряда и провели весь день, преследуя подозрительного человека. Они продержались у него на хвосте два часа, шли прямо через лес, а затем, когда они вошли в Амершем, передали его патрулям ».
"What did they do that for?" said Winston, somewhat taken aback.
"Для чего они это сделали?" сказал Уинстон, несколько опешивший.
Parsons went on triumphantly: "My kid made sure he was some kind of enemy agent - might have been dropped by parachute, for instance. But here's the point, old boy. What do you think put her on to him in the first place? She spotted he was wearing a funny kind of shoes - said she'd never seen anyone wearing shoes like that before. So the chances were he was a foreigner. Pretty smart for a nipper of seven, eh?"
Парсонс торжествующе продолжал: «Мой ребенок удостоверился, что он был каким-то вражеским агентом - например, его могли сбросить с парашютом. Но вот в чем дело, старина. Как вы думаете, что в первую очередь навело ее на него? Она заметила, что на нем были странные туфли - сказала, что никогда раньше не видела, чтобы кто-нибудь носил такую обувь. Так что, скорее всего, он иностранец. Довольно умна для семилетней, а? "
"What happened to the man?" said Winston
"Что случилось с этим человеком?" - сказал Уинстон.
"Ah, that I couldn't say, of course. But I wouldn't be altogether surprised if - " Parsons made the motion of aiming a rifle, and clicked his tongue for the explosion.
«Ах, этого я, конечно, не мог сказать. Но я бы совсем не удивился, если…» Парсонс сделал движение, как будто прицелившись из винтовки, и щелкнул языком вместо звука выстрела.
"Good," said Syme abstractedly, without looking up from his strip of paper.
"Хорошо," - рассеянно сказал Сайм, не отрываясь от полоски бумаги.
"Of course we can't afford to take chances," agreed Winston dutifully.
«Конечно, мы не можем позволить себе рисковать», - покорно согласился Уинстон.
"What I mean to say, there is a war on," said Parsons.
«То, что я хочу сказать, идет война», - сказал Парсонс.
As though in confirmation of this, a trumpet call floated from the telescreen just above their heads.
Словно в подтверждение этого, прямо над их головами с телеэкрана раздался звук трубы.
However, it was not the proclamation of a military victory this time, but merely an announcement from the Ministry of Plenty.
Однако на этот раз это было не провозглашение военной победы, а всего лишь заявление Министерства Изобилия.
"Comrades!" cried an eager youthful voice.
"Товарищи!" воскликнул нетерпеливый молодой голос.
"Attention, comrades! We have glorious news for you. We have won the battle for production! Returns now completed of the output of all classes of consumption goods show that the standard of living has risen by no less than 20 per cent over the past year. All over Oceania this morning there were irrepressible spontaneous demonstrations when workers marched out of factories and offices and paraded through the streets with banners voicing their gratitude to Big Brother for the new, happy life which his wise leadership has bestowed upon us. Here are some of the completed figures. Foodstuffs - "
«Внимание, товарищи! У нас для вас отличные новости. Мы выиграли битву за производство! Завершенные данные о выпуске всех классов потребительских товаров показывают, что уровень жизни повысился не менее чем на 20 процентов по сравнению с прошлым годом. Этим утром по всей Океании прошли неудержимые спонтанные демонстрации, когда рабочие выходили с фабрик и офисов и маршировали по улицам с транспарантами, выражая свою благодарность Большому Брату за новую счастливую жизнь, которую его мудрое руководство даровало нам. Некоторые законченные цифры. Продовольствие - "
The phrase "our new, happy life" recurred several times. It had been a favourite of late with the Ministry of Plenty.
Фраза «наша новая счастливая жизнь» повторялась несколько раз. Последнее время это было любимой фразой Министерства Изобилия.
Parsons, his attention caught by the trumpet call, sat listening with a sort of gaping solemnity, a sort of edified boredom.
Парсонс, внимание которого привлек звук трубы, сидел и слушал с какой-то величайшей торжественностью, своего рода назидательной серьезностью.
He could not follow the figures, but he was aware that they were in some way a cause for satisfaction.
Он не мог следить за цифрами, но понимал, что они в некотором роде вызывают у него восторг.
He had lugged out a huge and filthy pipe which was already half full of charred tobacco.
Он вытащил огромную грязную трубку, уже наполовину заполненную прогоревшим табаком.
With the tobacco ration at 100 grammes a week it was seldom possible to fill a pipe to the top.
При норме табака 100 граммов в неделю редко удавалось набить трубку доверху.
Winston was smoking a Victory Cigarette which he held carefully horizontal.
Уинстон курил сигарету «Победа», которую осторожно держал горизонтально.
The new ration did not start till tomorrow and he had only four cigarettes left.
Новый рацион начался только завтра, и у него осталось всего четыре сигареты.
For the moment he had shut his ears to the remoter noises and was listening to the stuff that streamed out of the telescreen.
На мгновение он заткнул уши, чтобы не слышать посторонние звуки, и прислушивался к вещам, исходящим из телеэкрана.
It appeared that there had even been demonstrations to thank Big Brother for raising the chocolate ration to twenty grammes a week.
Оказалось, что даже были демонстрации, чтобы поблагодарить Большого Брата за повышение нормы шоколада до двадцати граммов в неделю.
And only yesterday, he reflected, it had been announced that the ration was to be reduced to twenty grammes a week.
И только вчера, подумал он, было объявлено, что рацион должен быть уменьшен до двадцати граммов в неделю.
Was it possible that they could swallow that, after only twenty-four hours?
Возможно ли, что они смирятся с этим всего через двадцать четыре часа?
Yes, they swallowed it.
Да, смирились.
Parsons swallowed it easily, with the stupidity of an animal.
Парсонс легко с этим смирился, с тупостью животного.
The eyeless creature at the other table swallowed it fanatically, passionately, with a furious desire to track down, denounce, and vaporize anyone who should suggest that last week the ration had been thirty grammes.
Безглазое существо за другим столом глотало его фанатично, страстно, с яростным желанием выследить, осудить и уничтожить любого, кто предположит, что на прошлой неделе рацион составлял тридцать граммов.
Syme, too - in some more complex way, involving doublethink, Syme swallowed it.
Сайм тоже - более сложным способом, связанным с инакомыслием, поверил в это.
Was he, then, alone in the possession of a memory?
Был ли он тогда единственным, кто обладал памятью?
The fabulous statistics continued to pour out of the telescreen.
С телеэкрана продолжала сыпаться невероятная статистика.
As compared with last year there was more food, more clothes, more houses, more furniture, more cooking-pots, more fuel, more ships, more helicopters, more books, more babies - more of everything except disease, crime, and insanity.
По сравнению с прошлым годом было больше еды, больше одежды, больше домов, больше мебели, больше кастрюль, больше топлива, больше кораблей, больше вертолетов, больше книг, больше младенцев - больше всего, кроме болезней, преступлений и сумасшествий.
Year by year and minute by minute, everybody and everything was whizzing rapidly upwards.
Год за годом, минута за минутой, все и всё стремительно подымалось вверх.
As Syme had done earlier winston had taken up his spoon and was dabbling in the pale-coloured gravy that dribbled across the table, drawing a long streak of it out into a pattern.
Как и Сайм ранее, Уинстон взял ложку и стал возиться с бледной подливкой, которая растекалась по столу, вычерчивая ею длинную полоску в виде узора.
He meditated resentfully on the physical texture of life.
Он возмущенно размышлял о физической составляющей жизни.
Had it always been like this?
Всегда ли так было?
Had food always tasted like this?
Всегда ли еда была такой на вкус?
He looked round the canteen.
Он оглядел столовую.
A low-ceilinged, crowded room, its walls grimy from the contact of innumerable bodies; battered metal tables and chairs, placed so close together that you sat with elbows touching; bent spoons, dented trays, coarse white mugs; all surfaces greasy, grime in every crack; and a sourish, composite smell of bad gin and bad coffee and metallic stew and dirty clothes.
Переполненная комната с низким потолком и грязными стенами от соприкосновения бесчисленных тел; обшарпанные металлические столы и стулья, поставленные так близко друг к другу, что вы сидите, соприкасаясь локтями; гнутые ложки, помятые подносы, крупные белые кружки; все поверхности жирные, в каждой трещине сажа; и кисловато-сложный запах плохого джина, плохого кофе, металлического тушеного мяса и грязной одежды.
Always in your stomach and in your skin there was a sort of protest, a feeling that you had been cheated of something that you had a right to.
В животе и в коже всегда было что-то вроде протеста, ощущение, что вас обманули в чем-то, на что вы имеете право.
It was true that he had no memories of anything greatly different.
Это правда, что он не помнил ничего такого, чтобы когда-то было бы по-другому.
In any time that he could accurately remember, there had never been quite enough to eat, one had never had socks or underclothes that were not full of holes, furniture had always been battered and rickety, rooms underheated, tube trains crowded, houses falling to pieces, bread dark-coloured, tea a rarity, coffee filthy-tasting, cigarettes insufficient - nothing cheap and plentiful except synthetic gin.
Всегда, когда бы он не вспоминал, еды было не достаточно, человек жил без носков и в порвавшемся нижнем белье, мебель всегда была изношенной или сломанной, комнаты были холодными, поезда тесными, дома рассыпались на куски, черный хлеб, иногда чай, отвратительный кофе, недостаток сигарет - ничего такого, чтобы было много и дешево, кроме джина из химии.
And though, of course, it grew worse as one's body aged, was it not a sign that this was not the natural order of things, if one's heart sickened at the discomfort and dirt and scarcity, the interminable winters, the stickiness of one's socks, the lifts that never worked, the cold water, the gritty soap, the cigarettes that came to pieces, the food with its strange evil tastes?
И хотя, конечно, по мере старения тела, ему становилось все хуже, разве это не знак того, что это противоестественный порядок вещей, если сердце начинает останавливаться от дискомфорта, грязи и бедности, бесконечных зим, вонючести и грязности носков, лифтов, которые никогда не работают, холодной воды, твердого мыла, развалившихся сигарет, еды со странным тошнотворным вкусом?
Why should one feel it to be intolerable unless one had some kind of ancestral memory that things had once been different?
Почему нужно считать это отвратительным, если у вас нет воспоминаний о том, что когда-то все было по-другому?
He looked round the canteen again.
Он снова оглядел столовую.
Nearly everyone was ugly, and would still have been ugly even if dressed otherwise than in the uniform blue overalls.
Почти все выглядели страшно, и все равно были бы страшными, даже если бы были одеты иначе, чем в синие униформы.
On the far side of the room, sitting at a table alone, a small, curiously beetle-like man was drinking a cup of coffee, his little eyes darting suspicious glances from side to side.
В дальнем конце комнаты, сидя за столом в одиночестве, маленький, странно похожий на жука человечек пил чашку кофе, его маленькие глазки бросали подозрительные взгляды из стороны в сторону.
How easy it was, thought Winston, if you did not look about you, to believe that the physical type set up by the Party as an ideal - tall muscular youths and deep-bosomed maidens, blond-haired, vital, sunbuburnt, carefree - existed and even predominated.
Как легко, подумал Уинстон, если вы не посмотрите вокруг, поверить, что физический стандарт тела, созданный Партией как идеальный - высокие мускулистые юноши и грудастые девушки, светловолосые, жизнерадостные, загорелые, беззаботные - существовали всегда и даже преобладали.
Actually, so far as he could judge, the majority of people in Airstrip One were small, dark, and ill-favoured.
На самом деле, насколько он мог судить, большинство людей на Первой Взлетно-Посадочной Полосе были маленькими, смуглыми и неблагополучными.
It was curious how that beetle-like type proliferated in the Ministries: little dumpy men, growing stout very early in life, with short legs, swift scuttling movements, and fat inscrutable faces with very small eyes.
Было любопытно, как этот жуко-подобный тип разрастался в Министерствах: маленькие коренастые человечки, полнеющие в очень раннем возрасте, с короткими ногами, быстрыми бегающими движениями и толстыми не выразительными лицами с очень маленькими глазками.
It was the type that seemed to flourish best under the dominion of the Party.
Это был тип, который, казалось, лучше всего процветал под крылом Партии.
The announcement from the Ministry of Plenty ended on another trumpet call and gave way to tinny music.
Объявление Министерства Изобилия закончилось еще одним звуком трубы и сменилось громкой музыкой.
Parsons, stirred to vague enthusiasm by the bombardment of figures, took his pipe out of his mouth.
Парсонс, вдохновленный потоком цифр, вынул трубку изо рта.
"The Ministry of Plenty's certainly done a good job this year," he said with a knowing shake of his head.
«Министерство Изобилия в этом году определенно проделало хорошую работу», - сказал он, понимающе качнув головой.
"By the way, Smith old boy, I suppose you haven't got any razor blades you can let me have?"
«Кстати, старик Смит, я полагаю, у тебя есть бритвенные лезвия, которые ты можешь дать мне?»
"Not one," said Winston.
"Ни одного", - сказал Уинстон.
"I've been using the same blade for six weeks myself."
«Я сам использую одно и то же лезвие в течение шести недель».
"Ah, well - just thought I'd ask you, old boy."
«Ах, ну - просто подумал, почему бы не спросить у тебя, старина».
"Sorry," said Winston.
«Извини», - сказал Уинстон.
The quacking voice from the next table, temporarily silenced during the Ministry's announcement, had started up again, as loud as ever.
Крякающий голос из-за соседнего стола, временно заглушенный во время объявления Министерства, снова раздался, как никогда громко.
For some reason winston suddenly found himself thinking of Mrs. Parsons, with her wispy hair and the dust in the creases of her face.
По какой-то причине Уинстон внезапно поймал себя на мысли о миссис Парсонс с ее тонкими волосами и пылью в складках лица.
Within two years those children would be denouncing her to the Thought Police.
Через два года её дети будут сообщать о ней в Полицию Мыслей.
Mrs. Parsons would be vaporized.
Миссис Парсонс исчезнет.
Syme would be vaporized.
Сайм исчезнет.
Winston would be vaporized.
Уинстон исчезнет.
O'Brien would be vaporized.
О'Брайен исчезнет.
Parsons, on the other hand, would never be vaporized.
Парсонс, наоборот, никогда не исчезнет.
The eyeless creature with the quacking voice would never be vaporized.
Безглазое существо с крякающим голосом никогда не исчезнет.
The little beetle-like men who scuttle so nimbly through the labyrinthine corridors of Ministries they, too, would never be vaporized.
Человечки, похожие на жучков, которые так проворно носятся по лабиринту коридоров Министерств, они тоже никогда не исчезнут.
And the girl with dark hair, the girl from the Fiction Department - she would never be vaporized either.
И девушка с темными волосами, девушка из Отдела Художественной Литературы - она тоже никогда не исчезнет.
It seemed to him that he knew instinctively who would survive and who would perish: though just what it was that made for survival, it was not easy to say.
Ему казалось, что он понял, кто выживет, а кто погибнет: хотя именно то, что было сделано ими для выживания, было трудно сказать.
At this moment he was dragged out of his reverie with a violent jerk.
В этот момент он был вытащен из задумчивости сильным рывком.
The girl at the next table had turned partly round and was looking at him.
Девушка за соседним столиком частично обернулась и смотрела на него.
It was the girl with dark hair.
Это была девушка с темными волосами.
She was looking at him in a sidelong way, but with curious intensity.
Она искоса посматривала на него, но с интригующей постоянностью.
The instant she caught his eye she looked away again.
Как только она ловила его взгляд, она тут же отворачивалась.
The sweat started out on Winston's backbone.
Спина Уинстона покрылась потом.
A horrible pang of terror went through him.
Им овладел страх.
It was gone almost at once, but it left a sort of nagging uneasiness behind.
Он исчез почти сразу, но оставил после себя какое-то ноющее беспокойство.
Why was she watching him?
Почему она следила за ним?
Why did she keep following him about?
Почему она продолжала преследовать его?
Unfortunately he could not remember whether she had already been at the table when he arrived, or had come there afterwards.
К сожалению, он не мог вспомнить, была ли она уже за столом, когда он пришел, или пришла к нему позже.
But yesterday, at any rate, during the Two Minutes Hate, she had sat immediately behind him when there was no apparent need to do so.
Но вчера, во всяком случае, во время Двухминутной Ненависти, она села сразу за ним, когда в этом не было очевидной необходимости.
Quite likely her real object had been to listen to him and make sure whether he was shouting loudly enough.
Вполне вероятно, что ее настоящей целью было послушать его и убедиться, достаточно ли он кричит.
His earlier thought returned to him: probably she was not actually a member of the Thought Poilice, but then it was precisely the amateur spy who was the greatest danger of all.
Его прежняя мысль вернулась к нему: вероятно, она на самом деле не работала в Полиции Мыслей, но тогда именно она, как шпион-любитель представляла наибольшую опасность для него из всех.
He did not know how long she had been looking at him, but perhaps for as much as five minutes, and it was possible that his features had not been perfectly under control.
Он не знал, как долго она смотрела на него, но, возможно, целых пять минут, и возможно, за это время она не смогла полностью рассмотреть его лицо.
It was terribly dangerous to let your thoughts wander when you were in any public place or within range of a telescreen.
Было ужасно опасно позволить себе, задумываться о чем то, находясь в любом общественном месте или в пределах видимости телеэкранами.
The smallest thing could give you away.
Любая мелочь может выдать тебя.
A nervous tic, an unconscious look of anxiety, a habit of muttering to yourself - anything that carried with it the suggestion of abnormality, of having something to hide.
Нервный тик, бессознательное беспокойство, привычка бормотать себе под нос - все, что несет с собой намек на ненормальность, на то, что есть что скрывать.
In any case, to wear an improper expression on your face (to look incredulous when a victory was announced, for example) was itself a punishable offence.
В любом случае, иметь неподходящее выражение лица (например, недоверчиво выглядеть при объявлении победы) само по себе было наказуемым нарушением.
There was even a word for it in Newspeak: facecrime, it was called.
В Уклончивом Языке было даже слово для этого: это называлось лицопреступление.
The girl had turned her back on him again.
Девушка снова отвернулась от него.
Perhaps after all she was not really following him about, perhaps it was coincidence that she had sat so close to him two days running.
Возможно, в конце концов, она на самом деле не преследовала его, возможно, это совпадение, что она сидела так близко к нему два дня подряд.
His cigarette had gone out, and he laid it carefully on the edge of the table.
Сигарета у него погасла, и он осторожно положил ее на край стола.
He would finish smoking it after work, if he could keep the tobacco in it.
Он бы закурил ее после работы, если бы мог сохранить в ней табак.
Quite likely the person at the next table was a spy of the Thought Police, and quite likely he would be in the cellars of the Ministry of Love within three days, but a cigarette end must not be wasted.
Вполне вероятно, что человек за соседним столиком был шпионом Полиции Мысли, и вполне вероятно, что он будет в подвалах Министерства Любви в течение трех дней, но окурок не должен быть потрачен зря.
Syme had folded up his strip of paper and stowed it away in his pocket.
Сайм сложил полоску бумаги и спрятал в кармане.
Parsons had begun talking again.
Парсонс снова заговорил.
"Did I ever tell you, old boy," he said, chuckling round the stem of his pipe, "about the time when those two nippers of mine set fire to the old market-woman's skirt because they saw her wrapping up sausages in the a poster of B.B.?Sneaked up behind her and set fire to it with a box of matches.Burned her quite badly, I believe.Little beggars, eh?But keen as mustard!That's a first-rate training they give them in the Spies nowadays - better than in my day, even.What d'you think's the latest thing they've served them out with?Ear trumpets for listening through keyholes!My little girl brought one home the other night - tried it out on our sitting-room door, and reckoned she could hear twice as much her ear to the hole.Of course it's only a toy, mind you.Still, gives 'em the right idea, eh?"
"Рассказывал ли я тебе когда-нибудь, старина, - сказал он, посмеиваясь крутя стержень своей трубки, - о том времени, когда эти два моих хулигана подожгли юбку старой рыночной торговке, потому что они видели, как она заворачивала сосиски в плакат Б.Б.?Подкрались к ней сзади и подожгли ее коробком спичек.Полагаю, она сильно обгорела.Маленькие попрошайки, а?Но жгучие, как горчица!Это начальное образование, которое они дают им в настоящее время в Шпионах - даже лучше, чем в мои дни.Как вы думаете, чем их недавно снарядили?Трубками для прослушивания через замочные скважины!Однажды моя маленькая девочка принесла домой одну такую - опробовала на двери нашей гостиной и посчитала, что она слышит вдвое лучше, чем своим ухом у дверной щели.Понимаете, а это еще только игрушка.Тем не менее, воспитывает в них правильные убеждения, а?"
At this moment the telescreen let out a piercing whistle.
В этот момент телеэкран издал пронзительный свист.
It was the signal to return to work.
Это был сигнал вернуться к работе.
All three men sprang to their feet to join in the struggle round the lifts, and the remaining tobacco fell out of Winston's cigarette.
Все трое вскочили, чтобы присоединиться к борьбе у лифтов, а оставшийся табак выпал из сигареты Уинстона.
Часть Первая - Глава Шестая
Winston was writing in his diary:
Уинстон написал в дневнике:
It was three years ago. It was on a dark evening, in a narrow side-street near one of the big railway stations. She was standing near a doorway in the wall, under a street lamp that hardly gave any light. She had a young face, painted very thick. It was really the paint that appealed to me, the whiteness of it, like a mask, and the bright red lips. Party women never paint their faces. There was nobody else in the street, and no telescreens. She said two dollars. I -
Это было три года назад. Это было темным вечером в узком переулке возле одной из больших железнодорожных станций. Она стояла у дверного проема в стене, под уличным фонарем, который почти не горел. У нее было молодое лицо, очень густо раскрашенное. Мне действительно понравилась краска, ее белизна, как маска, и ярко-красные губы. Тусовщицы никогда не красят лица. На улице никого не было, и не было телеэкранов. Она сказала два доллара. Я -
For the moment it was too difficult to go on.
В этот момент стало слишком трудно продолжать.
He shut his eyes and pressed his fingers against them, trying to squeeze out the vision that kept recurring.
Он закрыл глаза и надавил на них пальцами, пытаясь прогнать видение, которое то и дело повторялось.
He had an almost overwhelming temptation to shout a string of filthy words at the top of his voice.
У него был почти непреодолимый соблазн выкрикнуть несколько грязных ругательств во весь голос.
Or to bang his head against the wall, to kick over the table, and hurl the inkpot through the window - to do any violent or noisy or painful thing that might black out the memory that was tormenting him.
Или удариться головой о стену, ударить ногой по столу и швырнуть чернильницу в окно - чтобы совершить какой-нибудь жестокий, шумный или болезненный поступок, который мог бы избавить его от памяти, мучившей его.
Your worst enemy, he reflected, was your own nervous system.
Ваш злейший враг, - подумал он, - это ваша собственная нервная система.
At any moment the tension inside you was liable to translate itself into some visible symptom.
В любой момент внутреннее напряжение могло превратиться в какой-нибудь видимый симптом.
He thought of a man whom he had passed in the street a few weeks back; a quite ordinary-looking man, a Party member, aged thirty-five to forty, tallish and thin, carrying a brief-case.
Он подумал о человеке, которого он видел идущим по улице несколько недель назад; ни чем не примечательный мужчина, член Партии, от тридцати пяти до сорока лет, высокий, худощавый, с портфелем в руках.
They were a few metres apart when the left side of the man's face was suddenly contorted by a sort of spasm
Они были в нескольких метрах друг от друга, когда левую сторону лица мужчины внезапно исказил своего рода спазм.
It happened again just as they were passing one another: it was only a twitch, a quiver, rapid as the clicking of a camera shutter, but obviously habitual.
Это случилось снова, когда они проезжали мимо друг друга: это было всего лишь подергивание, дрожь, быстрая, как щелчок затвора камеры, но явно привычная.
He remember thinking at the time: That poor devil is done for.
Он помнил, как тогда подумал: этому бедняге скоро придет конец.
And what was frightening was that the action was quite possibly unconscious.
И что пугало, так это то, что движения, возможно, были бессознательными.
The most deadly danger of all was talking in your sleep.
Самая смертельная опасность была в бормотаниях во сне.
There was no way of guarding against that, so far as he could see.
Насколько он мог знать, от этого не было никакой защиты.
He drew his breath and went on writing:
Он перевел дух и продолжал писать:
I went with her through the doorway and across a backyard into a basement kitchen. There was a bed against the wall, and a lamp on the table, turned down very low. She -
Я вошел с ней через дверь на заднем дворе на кухню в подвале. У стены стояла кровать, а на столе стояла очень низкая лампа. Она -
His teeth were set on edge.
Он сжал зубы.
He would have liked to spit.
Ему хотелось бы плюнуть.
Simultaneously with the woman in the basement kitchen he thought of Katharine, his wife.
Одновременно думая о женщине в подвальной кухне он подумал о Кэтрин, своей жене.
Winston was married - had been married, at any rate: probably he still was married, so far as he knew his wife was not dead.
Уинстон был женат - по крайней мере, считался женатым; потому что верил, что его жена не умерла.
He seemed to breathe again the warm stuffy odour of the basement kithchen, an odour compounded of bugs and dirty clothes and villainous cheap scent, but nevertheless alluring, because no woman of the Party ever used scent, or could be imagined as doing so.
Казалось, он снова вдохнул теплый душный запах подвальной кухни, запах, состоящий из насекомых, грязной одежды и гнусных дешевых духов, но, тем не менее, заманчивый, потому что ни одна из женщин Партии никогда не использовала духи и не могла представить, для чего они нужны.
Only the proles used scent.
Только работяги использовали духи.
In his mind the smell of it was inextricably mixed up with fornication.
В их сознании запах духов был неразрывно связан с сексом.
When he had gone with that woman it had been his first lapse in two years or thereabouts.
Когда он ушел с этой женщиной, это была его первая ошибка за два года или около того.
Consorting with prostitutes was forbidden, of course, but it was one of those rules that you could occasionally nerve yourself to break.
Общение с проститутками, конечно, было запрещено, но это было одно из тех правил, которое иногда хотелось нарушить.
It was dangerous, but it was not a life-and-death matter.
Это было опасно, но это не было вопросом жизни и смерти.
To be caught with a prostitute might mean five years in a forced-labour camp: not more, if you had committed no other offence.
Если вас поймают с проституткой, это может означать пять лет в исправительно-трудовом лагере: не больше, если вы не совершили другого преступления.
And it was easy enough, provided that you could avoid being caught in the act.
И делалось это довольно легко, учитывая, что вас не обязательно было заставать за занятием сексом.
The poorer quarters swarmed with women who were ready to sell themselves.
Кварталы бедных были переполнены женщинами, готовыми продать себя.
Some could even be purchased for a bottle of gin, which the proles were not supposed to drink.
Некоторых даже можно было купить за бутылку джина, который работягам пить запрещено.
Tacitly the Party was even inclined to encourage prostitution, as an outlet for instincts which could not be altogether suppressed.
Негласно Партия даже склонялась к выводу проституции из тени, как для выхода человеческим инстинктам, которые нельзя было полностью подавить.
Mere debauchery did not matter very much, so long as it was furtive and joyless and only involved the women of a submerged and despised class.
Простому развлечению не придавали большого значения, пока оно было тайным и мрачным и затрагивало только женщин низшего и презираемого класса.
The unforgivable crime was promiscuity between Party members.
Тяжким преступлением считался разврат между членами Партии.
But - though this was one of the crimes that the accused in the great purges invariably confessed to - it was difficult to imagine any such thing actually happening.
Но - хотя это было одно из преступлений, в которых неизменно признавались обвиняемые в великих чистках, - было трудно представить, чтобы что-то подобное на самом деле происходило.
The aim of the Party was not merely to prevent men and women from forming loyalties which it might not be able to control.
Целью Партии было не просто помешать мужчинам и женщинам испытывать страсть, которую она не могла бы контролировать.
Its real, undeclared purpose was to remove all pleasure from the sexual act.
Её настоящая, не объявленная цель заключалась в том, чтобы убрать все удовольствие от секса.
Not love so much as eroticism was the enemy, inside marriage as well as outside it.
Не столько любовь была врагом, сколько соблазн, как в браке, так и вне его.
All marriages between Party members had to be approved by a committee appointed for the purpose, and - though the principle was never clearly stated - permission was always refused if the couple concerned gave the impression of being physically attracted to one another.
Все браки между членами Партии должны быть одобрены комитетом, назначенным для этой цели, и - хотя принцип никогда не был четко сформулирован - в разрешении всегда отказывалось, если соответствующая пара производила впечатление, что их физически влечет друг к другу.
The only recognized purpose of marriage was to beget children for the service of the Party.
Единственной признанной целью брака было зачать детей для служения Партии.
Sexual intercourse was to be looked on as a slightly disgusting minor peration, like having an enema.
Половой акт должен был рассматриваться как немного отвратительное незначительное действие, вроде клизмы.
This again was never put into plain words, but in an indirect way it was rubbed into every Party member from childhood onwards.
Это опять-таки никогда не выражалось простыми словами, а косвенным образом втиралось в каждого члена Партии с детства.
There were even organizations such as the Junior Anti-Sex League, which advocated complete celibacy for both sexes.
Существовали даже такие организации, как Молодежная Лига Против Секса, которые выступали за полное воздержание для обоих полов.
All children were to be begotten by artificial insemination (artsem, it was called in Newspeak) and brought up in public institutions.
Все дети должны были быть рождены путем искусственного оплодотворения (ископл, это называлось на Уклончивом Языке) и воспитываться в государственных учреждениях.
This, Winston was aware, was not meant altogether seriously, but somehow it fitted in with the general ideology of the Party.
Уинстон понимал, что это не было задумано всерьез, но каким-то образом соответствовало общей идеологии Партии.
The Party was trying to kill the sex instinct, or, if it could not be killed, then to distort it and dirty it.
Партия пыталась убить сексуальный инстинкт или, если его нельзя было убить, исказить и испачкать.
He did not know why this was so, but it seemed natural that it should be so.
Он не знал, почему это было так, но казалось естественным, что это так.
And as far as the women were concerned, the Party's efforts were largely successful.
Что касается женщин, то усилия Партии в целом увенчались успехом.
He thought again of Katharine.
Он снова подумал о Кэтрин.
It must be nine, ten - nearly eleven years since they had parted.
Должно быть прошло, девять, десять - почти одиннадцать лет с тех пор, как они расстались.
It was curious how seldom he thought of her.
Любопытно, как редко он о ней думает.
For days at a time he was capable of forgetting that he had ever been married.
На несколько дней он мог забыть, что когда-то был женат.
They had only been together for about fifteen months.
Они были вместе всего около пятнадцати месяцев.
The Party did not permit divorce, but it rather encouraged separation in cases where there were no children.
Партия не разрешала развод, но поощряла развод в случаях, когда не было детей.
Katharine was a tall, fair-haired girl, very straight, with splendid movements.
Кэтрин была высокая светловолосая девушка, очень стройная, с изящными манерами.
She had a bold, aquiline face, a face that one might have called noble until one discovered that there was as nearly as possible nothing behind it.
У нее было смелое, аккуратное личико, лицо, которое можно было бы назвать благородным, пока не обнаружилось, что за ним почти ничего не скрывалось.
Very early in her married life he had decided - though perhaps it was only that he knew her more intimately than he knew most people - that she had without exception the most stupid, vulgar, empty mind that he had ever encountered.
В самом начале ее семейной жизни он решил - хотя, возможно, только потому, что знал ее ближе, чем большинство людей, - что у нее абсолютно самые глупые, пошлые и тупые мысли, с которыми он когда-либо сталкивался.
She had not a thought in her head that was not a slogan, and there was no imbecility, absolutely none that she was not capable of swallowing if the Party handed it out to her.
В ее голове не было ни одной мысли, которая не была бы лозунгом, и не существовало глупости, абсолютно ничего такого, что она не могла бы проглотить, если бы Партия сказала ей это.
"The human sound-track" he nicknamed her in his own mind.
«Человек повторитель», - прозвал он ее в собственном сознании.
Yet he could have endured living with her if it had not been for just one thing - sex.
И все же он не смог бы выжить с ней, если бы не одно - секс.
As soon as he touched her she seemed to wince and stiffen.
Как только он прикасался к ней, она, казалось, тут же вздрагивала и застывала.
To embrace her was like embracing a jointed wooden image.
Обнять ее было все равно, что обнять деревянную фигуру.
And what was strange was that even when she was clasping him against her he had the feeling that she was simultaneously pushing him away with all her strength.
И что было странно, даже когда она прижимала его к себе, ему казалось, что она одновременно отталкивает его изо всех сил.
The rigidlty of her muscles managed to convey that impression.
Напряжение в ее мышцах, давали это понять.
She would lie there with shut eyes, neither resisting nor co-operating but submitting.
Она лежала с закрытыми глазами, не сопротивляясь и не сотрудничая, а подчиняясь.
It was extraordinarily embarrassing, and, after a while, horrible.
Это было необычайно неловко, а через некоторое время стало ужасно.
But even then he could have borne living with her if it had been agreed that they should remain celibate.
Но даже тогда он мог бы жить с ней, если бы было решено, что они должны не поддаваться страсти.
But curiously enough it was Katharine who refused this.
Но, как ни странно, от этого отказалась Кэтрин.
They must, she said, produce a child if they could.
Она сказала, что они должны родить ребенка, есть шансы.
So the performance continued to happen, once a week quite regularly, whenever it was not impossible.
Так что истерики продолжали закатываться один раз в неделю довольно постоянно, когда это было возможно.
She even used to remind him of it in the morning, as something which had to be done that evening and which must not be forgotten.
Она даже напоминала ему об этом по утрам, как о чем-то, что нужно было сделать этим вечером и о чем нельзя забывать.
She had two names for it.
У нее было два названия для этого.
One was "making a baby", and the other was "our duty to the Party" (yes, she had actually used that phrase).
Одно было «рожать ребенка», а другое было «нашим долгом перед Партией» (да, она действительно использовала эту фразу).
Quite soon he grew to have a feeling of positive dread when the appointed day came round.
Вскоре у него появилось чувство позитивного страха перед назначенным днем.
But luckily no child appeared, and in the end she agreed to give up trying, and soon afterwards they parted.
Но, к счастью, ребенка не было, и в конце концов она согласилась бросить попытки, и вскоре после этого они расстались.
Winston sighed inaudibly.
Уинстон тихо вздохнул.
He picked up his pen again and wrote:
Он снова взял ручку и написал:
She threw  herself down on the bed, and at once, without any kind of preliminary in the most coarse, horrible way you can imagine, pulled up her skirt. I -
Она прыгнула в постель и тут же, без всякой предварительной подготовки, самым грубым и развратным образом задрала юбку. Я -
He saw himself standing there in the dim lamplight, with the smell of bugs and cheap scent in his nostrils, and in his heart a feeling of defeat and resentment which even at that moment was mixed up with the thought of Katharine's white body, frozen for ever by the hypnotic power of the Party.
Он видел себя стоящим там в тусклом свете лампы, где стоял запах насекомых вместе с дешевым запахом в ноздрях, сердцем чувствовал поражение и негодование, которые даже в тот момент смешивались с мыслью о белом теле Кэтрин, взгляд на которое, можно было сравнить с гипнотической силой Партии.
Why did it always have to be like this?
Почему так должно быть всегда?
Why could he not have a woman of his own instead of these filthy scuffles at intervals of years?
Почему у него не было его женщины, вместо всех этих мерзких разговоров, происходящих постоянно?
But a real love affair was an almost unthinkable event.
Но о настоящих отношениях можно было бы даже не мечтать.
The women of the Party were all alike.
Все Партийные женщины были одинаковыми.
Chastity was as deep ingrained in them as Party loyalty.
В них так же глубоко укоренилось здравомыслие, как и преданность Партии.
By careful early conditioning, by games and cold water, by the rubbish that was dinned into them at school and in the Spies and the Youth League, by lectures, parades, songs, slogans, and martial music, the natural feeling had been driven out of them.
Путем тщательной подготовки их в раннем детстве, игр и закаливания холодной водой, унижениями, которые к ним применялись в школе, в Лиге Шпионов и Молодежи, лекциями, парадами, песнями, лозунгами и боевой музыкой, в результате чувство собственного достоинства покинуло их.
His reason told him that there must be exceptions, but his heart did not believe it.
Его разум подсказывал ему, что должны быть исключения из всего этого, но его сердце не верило этому.
They were all impregnable, as the Party intended that they should be.
Все они были неприступны, как и предполагала Партия.
And what he wanted, more even than to be loved, was to break down that wall of virtue, even if it were only once in his whole life.
И что он хотел больше, чем быть любимым, так это сломать эту стену добродетели, даже если это был бы всего один раз за всю его жизнь.
The sexual act, successfully performed, was rebellion.
Успешно совершенный половой акт был бунтом.
Desire was thoughtcrime.
Желание считалось преступлением.
Even to have awakened Katharine, if he could have achieved it, would have been like a seduction, although she was his wife.
Даже возбудить Кэтрин, если бы это было бы возможно, было бы похоже на домогательство, хотя она была его женой.
But the rest of the story had got to be written down.
Но окончание истории нужно было записать.
He wrote:
Он написал:
I turned up the lamp. When I saw her in the light -
Я включил лампу. Когда я увидел ее при свете -
After the darkness the feeble light of the paraffin lamp had seemed very bright.
После темноты тусклый свет керосиновой лампы казался очень ярким.
For the first time he could see the woman properly.
Впервые он смог правильно рассмотреть женщину.
He had taken a step towards her and then halted, full of lust and terror.
Он сделал шаг к ней и остановился, полный желания и страха.
He was painfully conscious of the risk he had taken in coming here.
Он тяжело осознавал риск, на который пошел, приехав сюда.
It was perfectly possible that the patrols would catch him on the way out: for that matter they might be waiting outside the door at this moment.
Вполне возможно, что патрули поймают его на выходе: если уж на то пошло, то они могли поджидать его сейчас за дверью.
If he went away without even doing what he had come here to do - !
Неужели он уйдет, даже не сделав того, ради чего пришел сюда -!
It had got to be written down, it had got to be confessed.
Это нужно было записать, в этом нужно было признаться.
What he had suddenly seen in the lamplight was that the woman was old.
В свете лампы он внезапно увидел, что женщина эта была старухой.
The paint was plastered so thick on her face that it looked as though it might crack like a cardboard mask.
Краска была налита на ее лицо так густо, что казалось, что она может треснуть, как картонная маска.
There were streaks of white in her hair; but the truly dreadful detail was that her mouth had fallen a little open, revealing nothing except a cavernous blackness.
В ее волосах были седые локоны; но поистине ужасной деталью было то, что когда ее рот приоткрылся, там вообще не было ничего, кроме сплошной черноты.
She had no teeth at all.
У нее вообще не было зубов.
He wrote hurriedly, in scrabbling handwriting:
Он поспешно написал мелким почерком:
When I saw her in the light she was quite an old woman, fifty years old at least. But I went ahead and did it just the same.
Когда я увидел ее при свете, она была совсем старой женщиной, лет пятидесяти по крайней мере. Но я приблизился к ней и сделал с ней это.
He pressed his fingers against his eyelids again.
Он снова прижал пальцы к векам.
He had written it down at last, but it made no difference.
Наконец он это записал, но это уже не имело смысла.
The therapy had not worked.
Занятие не помогло.
The urge to shout filthy words at the top of his voice was as strong as ever.
Желание грязно ругаться во весь голос было как никогда сильным.
Часть Первая - Глава Седьмая
If there is hope, wrote Winston, it lies in the proles.
Уинстон писал, что если и есть надежда, то она кроется в рабочих.
If there was hope, it must lie in the proles, because only there in those swarming disregarded masses, 85 per cent of the population of Oceania, could the force to destroy the Party ever be generated.
Если и была надежда, то она должна принадлежать рабочим, потому что только там, в этих огромных игнорируемых массах, 85% населения Океании, может когда-либо появиться сила, способная уничтожить Партию.
The Party could not be overthrown from within.
Партию нельзя было свергнуть изнутри.
Its enemies, if it had any enemies, had no way of coming together or even of identifying one another.
Её враги, если у неё были враги, не имели возможности собраться вместе или даже распознать друг друга.
Even if the legendary Brotherhood existed, as just possibly it might, it was inconceivable that its members could ever assemble in larger numbers than twos and threes.
Даже если легендарное Братство существовало, а, возможно, и могло существовать, было немыслимо, чтобы его члены когда-либо собирались в большем количестве, чем двое или трое.
Rebellion meant a look in the eyes, an inflexion of the voice, at the most, an occasional whispered word.
Бунт означал взгляд в глаза, в лучшем случае изменение голоса, иногда произнесенное шепотом слово.
But the proles, if only they could somehow become conscious of their own strength, would have no need to conspire.
Но рабочие, если бы только они могли каким-то образом осознать свою силу, не нуждались бы в заговоре.
They needed only to rise up and shake themselves like a horse shaking off flies.
Им нужно было только встать и встряхнуться, как лошадь, стряхивающая мух.
If they chose they could blow the Party to pieces tomorrow morning.
Если бы они захотели, они могли бы завтра утром разнести Партию на куски.
Surely sooner or later it must occur to them to do it?
Неужто рано или поздно им придет в голову это сделать?
And yet - !
И все еще - !
He remember how once he had been walking down a crowded street when a tremendous shout of hundreds of voices - women's voices - had burst from a side-street a little way ahead.
Он помнил, как однажды он шел по многолюдной улице, как ужасный крик сотен голосов - женских голосов - раздался из соседнего переулка.
It was a great formidable cry of anger and despair, a deep, loud "Oh-o-o-o-oh!" that went humming on like the reverberation of a bell.
Это был грозный вопль гнева и отчаяния, глубокое, громкое «О-о-о-о-о!» оно гудело, как звон колокола.
His heart had leapt.
Его сердце выпрыгивало.
It's started!
Началось!
He had thought.
Он подумал.
A riot!
Бунт!
The proles are breaking loose at last!
Рабочие наконец-то почувствовали свободу!
When he had reached the spot it was to see a mob of two or three hundred women crowding round the stalls of a street market, with faces as tragic as though they had been the doomed passengers on a sinking ship.
Когда он добрался до места, то увидел толпу из двухсот или трехсот женщин, толпившихся вокруг киосков уличного рынка, с такими страдальческими лицами, как будто они были обреченными пассажирами тонущего корабля.
But at this moment the general despair broke down into a multitude of individual quarrels.
Но в этот момент всеобщее отчаяние переросло во множество личных скандалов.
It appeared that one of the stalls had been selling tin saucepans.
Оказалось, что в одном из киосков продавались железные кастрюли.
They were wretched, flimsy things, but cooking-pots of any kind were always difficult to get.
Это были жалкие хлипкие вещи, но какие-либо кастрюли всегда было трудно достать.
Now the supply had unexpectedly given out.
Теперь и их  запас неожиданно иссяк.
The successful women, bumped and jostled by the rest, were trying to make off with their saucepans while dozens of others clamoured round the stall, accusing the stall-keeper of favouritism and of having more saucepans somewhere in reserve.
Везучие женщины, которых толкали и толкали остальные, пытались убежать со своими кастрюлями, в то время как десятки других шумели вокруг прилавка, обвиняя хранителя ларька в том, что он сам выбирает понравившихся покупательниц и в том, что у них где-то в запасе есть еще кастрюли.
There was a fresh outburst of yells.
Раздалась новая волна криков.
Two bloated women, one of them with her hair coming down, had got hold of the same saucepan and were trying to tear it out of one another's hands.
Две толстые женщины, одна из которых с распущенными волосами, схватились за одну кастрюлю и пытались вырвать ее у друг друга.
For a moment they were both tugging, and then the handle came off.
Какое-то время они обе тянули, а потом ручка кастрюли оторвалась.
Winston watched them disgustedly.
Уинстон с отвращением смотрел на них.
And yet, just for a moment, what almost frightening power had sounded in that cry from only a few hundred throats!
И все же, всего на мгновение, какая -то почти устрашающая сила прозвучала в этом крике всего из нескольких сотен глоток!
Why was it that they could never shout like that about anything that mattered?
Почему они никогда не могли так же кричать о чем-нибудь важном?
He wrote:
Он написал:
Until they become conscious they will never rebel, and until after they have rebelled they cannot become conscious.
Пока они не станут умнее, они никогда не восстанут, и пока они не восстанут, они не смогут стать умнее.
That, he reflected, might almost have been a transcription from one of the Party textbooks.
Это, подумал он, похоже на цитату из одного из Партийных учебников.
The Party claimed, of course, to have liberated the proles from bondage.
Партия, конечно, утверждала, что освободила рабочих от рабства.
Before the Revolution they had been hideously oppressed by the capitalists, they had been starved and flogged, women had been forced to work in the coal mines (women still did work in the coal mines, as a matter of fact), children had been sold into the factories at the age of six.
До Революции богачи ужасно притесняли их, их морили голодом и пороли, женщин заставляли работать на угольных шахтах (на самом деле женщины до сих пор работали на угольных шахтах), детей продавали на фабрики начиная с шести лет.
But simultaneously, true to the Principles of doublethink, the Party taught that the proles were natural inferiors who must be kept in the subjection, like animals, by the application of a few simple rules.
Но в то же время, верная Принципам лицемерия, Партия учила, что рабочие по природе низшие из людей, и их нужно держать в подчинении, как животных, с помощью нескольких простых правил.
In reality very little was known about the proles.
На самом деле о рабочих было известно очень мало.
It was not necessary to know much.
Не хотели много знать.
So long as they continued to work and breed, their other activities were without importance.
Пока они продолжали работать и размножаться, другие их занятия не имели значения.
Left to themselves, like cattle turned loose upon the plains of Argentina, they had reverted to a style of life that appeared to be natural to them, a sort of ancestral pattern.
Предоставленные самим себе, как крупный рогатый скот, брошенный на равнины Аргентины, они вернулись к образу жизни, который казался им естественным, своего рода традицией.
They were born, they grew up in the gutters, they went to work at twelve, they passed through a brief blossoming-period of beauty and sexual desire, they married at twenty, they were middle-aged at thirty, they died, for the most part, at sixty.
Они родились, выросли в сточной канаве, они пошли работать в двенадцать, они прошли короткий период молодости и сексуальности, они поженились в двадцать, они были в среднем возрасте в тридцать, они умерали по большей части в "за шестьдесят".
Heavy physical work, the care of home and children, petty quarrels with neighbours, films, football, beer, and above all, gambling, filled up the horizon of their minds.
Тяжелая физическая работа, забота о доме и детях, мелкие ссоры с соседями, фильмы, футбол, пиво и, прежде всего, азартные игры заполнили их разум.
To keep them in control was not difficult.
Контролировать их стало просто.
A few agents of the Thought Police moved always among them, spreading false rumours and marking down and eliminating the few individuals who were judged capable of becoming dangerous; but no attempt was made to indoctrinate them with the ideology of the Party.
Несколько агентов Полиции Мысли постоянно были среди них, распространяя ложные слухи, выделяя и устраняя тех немногих людей, которые представляли опасность; но не было сделано никаких попыток разъяснять им идеологию Партии.
It was not desirable that the proles should have strong political feelings.
Было нежелательно, чтобы у рабочих были бы четкие политические взгляды.
All that was required of them was a primitive patriotism which could be appealed to whenever it was necessary to make them accept longer working-hours or shorter rations.
Все, что от них требовалось, - это примитивный патриотизм, к которому можно было прибегать всякий раз, когда необходимо было заставить их соглашаться на более продолжительный рабочий день или уменьшенный паек.
And even when they became discontented, as they sometimes did, their discontent led nowhere, because being without general ideas, they could only focus it on petty specific grievances.
И даже когда они становились недовольными, что иногда случалось, их недовольство ни к чему не приводило, потому что, не имея общих идей, они могли сосредоточить свое внимание только на мелких конкретных жалобах.
The larger evils invariably escaped their notice.
Большее зло неизменно ускользало от их внимания.
The great majority of proles did not even have telescreens in their homes.
Большинство рабочих не имело в домах даже телеэкранов.
Even the civil police interfered with them very little.
Даже гражданская полиция им очень мало мешала.
There was a vast amount of criminality in London, a whole world-within-a-world of thieves, bandits, prostitutes, drug-peddlers, and racketeers of every description; but since it all happened among the proles themselves, it was of no importance.
В Лондоне было огромное количество преступников, целый мир-в-мире воров, бандитов, проституток, торговцев наркотиками и рэкетиров всех мастей; но поскольку все это происходило среди самих рабочих, это не имело значения.
In all questions of morals they were allowed to follow their ancestral code.
Во всех вопросах нравственности им разрешалось следовать кодексу своих предков.
The sexual puritanism of the Party was not imposed upon them.
Строгие правила по поводу секса, Партией им не навязывались.
Promiscuity went unpunished, divorce was permitted.
Секс без обязательств остался безнаказанным, развод разрешен.
For that matter, even religious worship would have been permitted if the proles had shown any sign of needing or wanting it.
В этом отношении даже религиозные обряды были бы разрешены, если бы рабочие проявили бы хоть какой то интерес к этому.
They were beneath suspicion.
Они были вне подозрений.
As the Party slogan put it: "Proles and animals are free."
Как гласит лозунг Партии: «Рабочие и животные свободны».
Winston reached down and cautiously scratched his varicose ulcer.
Уинстон наклонился и осторожно почесал варикозную язву.
It had begun itching again.
Снова начался зуд.
The thing you invariably came back to was the impossibility of knowing what life before the Revolution had really been like.
Вы постоянно возвращались к невозможности узнать, какой на самом деле была жизнь до Революции.
He took out of the drawer a copy of a children's history textbook which he had borrowed from Mrs. Parsons, and began copying a passage into the diary:
Он достал из ящика копию детского учебника истории, который позаимствовал у миссис Парсонс, и начал переписывать отрывок в дневник:
In the old days (it ran), before the glorious Revolution, London was not the beautiful city that we know today. It was a dark, dirty, miserable place where hardly anybody had enough to eat and where hundreds and thousands of poor people had no boots on their feet  and not even a roof to sleep under. Children no older than you had to work twelve hours a day for cruel masters who flogged them with whips if they worked too slowly and fed them on nothing but stale breadcrusts and water. But in among all this terrible poverty there were just a few great big beautiful houses that were lived in by rich men who had as many as thirty servants to look after them. These rich men were called capitalists. They were fat, ugly men with wicked faces, like the one in the picture on the opposite page. You can see that he is dressed in a long black coat which was called a frock coat, and a queer, shiny hat shaped like a stovepipe, which was called a top hat. This was the uniform of the capitalists, and no one else was allowed to wear it. The capitalists owned everything in the world, and everyone else was their slave. They owned all the land, all the houses, all the factories, and all the money. If anyone disobeyed them they could throw them into prison, or they could take his job away and starve him to death. When any ordinary person spoke to a capitalist he had to cringe and bow to him, and take off his cap and address him as " Sir". The chief of all the capitalists was called the King, and -
В старые времена (так и было), до славной Революции, Лондон не был тем красивым городом, который мы знаем сегодня. Это было темное, грязное, жалкое место, где почти никому не хватало еды и где у сотен и тысяч бедняков не было обуви на ногах и даже не было крыши, под которой можно было бы спать. Детям не старше вас приходилось работать по двенадцать часов в день на жестоких хозяев, которые пороли их плетками, если они работали слишком медленно, и кормили их только черствыми корками и водой. Но среди всей этой ужасной бедности было всего несколько больших, больших красивых домов, в которых жили богатые люди, у которых было до тридцати слуг, которые заботились о них. Этих богатых людей называли капиталистами. Это были толстые уродливые люди со злыми лицами, как на картинке на противоположной странице. Вы можете видеть, что он одет в длинное черное пальто, которое называлось сюртуком, и странную блестящую шляпу в форме дымохода, которую называли цилиндром. Это была форма капиталистов, и больше никому не разрешалось ее носить. Капиталисты владели всем в мире, а все остальные были их рабами. Им принадлежала вся земля, все дома, все фабрики и все деньги. Если кто-то их не слушался, они могли бросить их в тюрьму, или они могли отобрать у него работу и заморить его голодом. Когда любой обычный человек говорил с капиталистом, он должен был испугаться и поклониться ему, снять фуражку и обратиться к нему «сэр». Главного из капиталистов называли королем, и ...
But he knew the rest of the catalogue.
Но остальную часть каталога он знал.
There would be mention of the bishops in their lawn sleeves, the judges in their ermine robes, the pillory, the stocks, the treadmill, the cat-o-nine tails, the Lord Mayor's Banquet, and the practice of kissing the Pope's toe.
Там будут упоминания епископов с батистовыми руковами, судей в горностаевых одеждах, позорном столбе, ложах, однообразном труде, плетках для наказаний, Банкете Лорд-Мэра и практике целования пальца ноги Папы.
There was also something called the jus primae noctis, which would probably not be mentioned in a textbook for children.
Также существовало так называемое jus primae noctis, (право первой ночи с женой своего слуги) о котором, вероятно, не упоминалось бы в учебниках для детей.
It was the law by which every capitalist had the right to sleep with any woman working in one of his factories.
Это был закон, по которому каждый капиталист имел право спать с любой женщиной, работающей на одной из его фабрик.
How could you tell how much of it was lies?
Как вы могли определить, насколько это ложь?
It might be true that the average human being was better off now than he had been before the Revolution.
Возможно, это правда, что средний человек сейчас живет лучше, чем до Революции.
The only evidence to the contrary was the mute protest in your own bones, the instinctive feeling that the conditions you lived in were intolerable and that at some other time they must have been different.
Единственным свидетельством обратного был безмолвный протест в ваших собственных костях, инстинктивное ощущение, что условия, в которых вы живете, невыносимы и что в какой-то момент они должны были быть другими.
It struck him that the truly characteristic thing about modern life was not its cruelty and insecurity, but simply its bareness, its dinginess, its listlessness.
Ему пришло в голову, что по-настоящему характерной чертой современной жизни была не жестокость и незащищенность, а просто ее бедность, тусклость, вялость.
Life, if you looked about you, bore no resemblance not only to the lies that streamed out of the telescreens, but even to the ideals that the Party was trying to achieve.
Жизнь, если оглянуться вокруг, не походила не только на ложь, сыпавшуюся с телеэкранов, но даже на те идеалы, которых Партия пыталась достичь.
Great areas of it, even for a Party member, were neutral and non-political, a matter of slogging through dreary jobs, fighting for a place on the Tube, darning a worn-out sock, cadging a saccharine tablet, saving a cigarette end.
Значительные области этого, даже для члена Партии, были нейтральными и аполитичными: нужно было выполнять унылую работу, бороться за место в метро, штопать изношенный носок, закидывать таблетку сахарина, экономить окурок.
The ideal set up by the Party was something huge, terrible, and glittering - a world of steel and concrete, of monstrous machines and terrifying weapons - a nation of warriors and fanatics, marching forward in perfect unity, all thinking the same thoughts and shouting the same slogans, perpetually working, fighting, triumphing, persecuting - three hundred million people all with the same face.
Идеал, созданный Партией, представлял собой нечто огромное, ужасное и сверкающее - мир стали и бетона, чудовищных машин и ужасающего оружия - нация воинов и фанатиков, идущих вперед в совершенном единстве, все думают об одном и том же и кричат. одни и те же лозунги, постоянно работают, сражаются, побеждают, преследуют - триста миллионов человек с одинаковыми лицами.
The reality was decaying, dingy cities where underfed people shuffled to and fro in leaky shoes, in patched-up nineteenth-century houses that smelt always of cabbage and bad lavatories.
Реальность представляла собой разваливающиеся грязные города, в которых недокормленные люди слонялись взад и вперед в протекающих ботинках, в залатанных домах девятнадцатого века, которые всегда пахли капустой и плохими уборными.
He seemed to see a vision of London, vast and ruinous, city of a million dustbins, and mixed up with it was a picture of Mrs. Parsons, a woman with lined face and wispy hair, fiddling helplessly with a blocked waste-pipe.
Ему казалось, что он видел Лондон, огромный и разрушенный, город миллиона мусорных баков, и к нему примешивалась фотография миссис Парсонс, женщины с морщинистым лицом и тонкими волосами, которая беспомощно возится с забитой канализацией.
He reached down and scratched his ankle again.
Он наклонился и снова почесал лодыжку.
Day and night the telescreens bruised your ears with statistics proving that people today had more food, more clothes, better houses, better recreations - that they lived longer, worked shorter hours, were bigger, healthier, stronger, happier, more intelligent, better educated, than the people of fifty years ago.
Днем и ночью телеэкраны забивали вам уши статистикой, доказывающей, что у людей сегодня было больше еды, больше одежды, лучше дома, лучше отдых - что они жили дольше, работали меньше времени, были больше, здоровее, сильнее, счастливее, умнее, образованнее , чем люди пятьдесят лет назад.
Not a word of it could ever be proved or disproved.
Ни одно слово из этого нельзя было ни доказать, ни опровергнуть.
The Party claimed, for example, that today 40 per cent of adult proles were literate: before the Revolution, it was said, the number had only been 15 per cent.
Партия утверждала, например, что сегодня 40 процентов взрослых рабочих грамотны: до Революции, как говорили, их было только 15 процентов.
The Party claimed that the infant mortality rate was now only 160 per thousand, whereas before the Revolution it had been 300 - and so it went on.
Партия утверждала, что уровень младенческой смертности сейчас составлял всего 160 на тысячу, тогда как до Революции он был 300 - и так далее.
It was like a single equation with two unknowns.
Это было похоже на уравнение с двумя неизвестными.
It might very well be that literally every word in the history books, even the things that one accepted without question, was pure fantasy.
Вполне возможно, что буквально каждое слово в учебниках истории, даже то, что принимается без вопросов, было чистой фантазией.
For all he knew there might never have been any such law as the jus primae noctis, or any such creature as a capitalist, or any such garment as a top hat.
Насколько он знал, никогда не могло быть такого закона, как право первой ночи, или любого такого существа, как капиталист, или такой одежды, как цилиндр.
Everything faded into mist.
Все растворилось в тумане.
The past was erased, the erasure was forgotten, the lie became truth.
Прошлое было стерто, стирание забыто, ложь стала правдой.
Just once in his life he had possessed - after the event: that was what counted - concrete, unmistakable evidence of an act of falsification.
Всего лишь раз в жизни он обладал - после события: вот что считалось - конкретным, безошибочным доказательством фальсификации.
He had held it between his fingers for as long as thirty seconds.
Он держал его между пальцами целых тридцать секунд.
In 1973, it must have been - at any rate, it was at about the time when he and Katharine had parted.
Должно быть, это было в 1973 году - во всяком случае, это было примерно в то время, когда он и Кэтрин расстались.
But the really relevant date was seven or eight years earlier.
Но действительно актуальная дата была на семь или восемь лет раньше.
The story really began in the middle sixties, the period of the great purges in which the original leaders of the Revolution were wiped out once and for all.
На самом деле история началась в середине шестидесятых, в период великих чисток, в ходе которых прежние лидеры Революции были уничтожены раз и навсегда.
By 1970 none of them was left, except Big Brother himself.
К 1970 году никого из них не осталось, кроме самого Большого Брата.
All the rest had by that time been exposed as traitors and counter-revolutionaries.
Все остальные к тому времени были разоблачены как предатели и контрреволюционеры.
Goldstein had fled and was hiding no one knew where, and of the others, a few had simply disappeared, while the majority had been executed after spectacular public trials at which they made confession of their crimes.
Гольдштейн сбежал и скрывался, никто не знал, где, а из остальных несколько просто исчезли, в то время как большинство было казнено после зрелищных публичных процессов, на которых они признались в своих преступлениях.
Among the last survivors were three men named Jones, Aaronson, and Rutherford.
Среди последних выживших были трое мужчин по имени Джонс, Ааронсон и Резерфорд.
It must have been in 1965 that these three had been arrested.
Эти трое были арестованы, должно быть, в 1965 году.
As often happened, they had vanished for a year or more, so that one did not know whether they were alive or dead, and then had suddenly been brought forth to incriminate themselves in the usual way.
Как часто бывало, они исчезли на год или больше, так что никто не знал, живы они или мертвые, а затем внезапно были вызваны, чтобы изобличить себя обычным способом.
They had confessed to intelligence with the enemy (at that date, too, the enemy was Eurasia), embezzlement of public funds, the murder of various trusted Party members, intrigues against the leadership of Big Brother which had started long before the Revolution happened, and acts of sabotage causing the death of hundreds of thousands of people.
Они признались в шпионаже в пользу  врага (на тот момент врагом тоже была Евразия), хищении государственных средств, убийствах различных доверенных членов Партии, заговорах против правительства Большого Брата, которые начались задолго до Революции. и актах сопротивления, в результате которых погибли сотни тысяч человек.
After confessing to these things they had been pardoned, reinstated in the Party, and given posts which were in fact sinecures but which sounded important.
Признавшись в этом, они были помилованы, восстановлены в рядах Партии и назначены на должности, которые на самом деле были простой, хорошо оплачиваемой работой, но казались важными.
All three had written long, abject articles in the Times, analysing the reasons for their defection and promising to make amends.
Все трое написали длинные жалкие статьи в «Таймс», анализируя причины своего отступничества и обещая исправить положение.
Some time after their release Winston had actually seen all three of them in the Chestnut Tree Cafe.
Через некоторое время после их освобождения Уинстон действительно видел всех троих в Кафе Каштан.
He remembered the sort of terrified fascination with which he had watched them out of the corner of his eye.
Он вспомнил, с каким ужасом и очарованием наблюдал за ними краем глаза.
They were men far older than himself, relics of the ancient world, almost the last great figures left over from the heroic days of the Party.
Это были люди намного старше его, реликвии древнего мира, почти последние великие фигуры, оставшиеся после героических дней Партии.
The glamour of the underground struggle and the civil war still faintly clung to them.
Очарование подпольной борьбы и гражданской войны еще слабо цеплялось за них.
He had the feeling, though already at that time facts and dates were growing blurry, that he had known their names years earlier than he had known that of Big Brother.
У него было ощущение, хотя уже тогда факты и даты становились размытыми, что он знал их имена на много лет раньше, чем он знал имя Большого Брата.
But also they were outlaws, enemies, untouchables, doomed with absolute certainty to extinction within a year or two.
Но также они были преступниками, врагами, неприкасаемыми, обреченными с абсолютной уверенностью на вымирание в течение года или двух.
No one who had once fallen into the hands of the Thought Police ever escaped in the end.
Никто из тех, кто однажды попал в руки Полиции Мысли, в конце концов так и не смог сбежать.
They were corpses waiting to be sent back to the grave.
Это были трупы, ожидающие отправки в могилу.
There was no one at any of the tables nearest to them.
За ближайшими к ним столиками никого не было.
It was not wise even to be seen in the neighbourhood of such people.
Было неразумно даже находиться с такими людьми по соседству.
They were sitting in silence before glasses of the gin flavoured with cloves which was the speciality of the cafe.
Они сидели в тишине перед рюмками с джином, приправленным гвоздикой - фирменным блюдом кафе.
Of the three, it was Rutherford whose appearance had most impressed Winston.
Из всех троих именно Резерфорд произвел на Уинстона наибольшее впечатление.
Rutherford had once been a famous caricaturist, whose brutal cartoons had helped to inflame popular opinion before and during the Revolution.
Резерфорд когда-то был известным карикатуристом, чьи жестокие карикатуры помогли воспламенить общественное мнение до и во время Революции.
Even now, at long intervals, his cartoons were appearing in the Times.
Даже сейчас, после долгого отсуствия, его карикатуры появлялись в «Таймс».
They were simply an imitation of his earlier manner, and curiously lifeless and unconvincing.
Они были просто имитацией его прежних рисунков, на удивление безжизненными и неубедительными.
Always they were a rehashing of the ancient themes - slum tenements, starving children, street battles, capitalists in top hats - even on the barricades the capitalists still seemed to cling to their top hats an endless, hopeless effort to get back into the past.
Они всегда были возвращением к древним темам- многоквартирных домов, голодающих детей, уличных сражений, капиталистов в цилиндрах - даже на баррикадах капиталисты, казалось, все еще цеплялись за свои цилиндры в бесконечных, безнадежных попытках вернуть прошлое.
He was a monstrous man, with a mane of greasy grey hair, his face pouched and seamed, with thick negroid lips.
Это был чудовищный человек с гривой жирных седых волос, морщинистым лицом и толстыми негроидными губами.
At one time he must have been immensely strong; now his great body was sagging, sloping, bulging, falling away in every direction.
Когда-то он, должно быть, был чрезвычайно силен; теперь его огромное тело было обвисшим, сгорбленным, толстым, стремящимся во все стороны.
He seemed to be breaking up before one's eyes, like a mountain crumbling.
Казалось, он рушится на глазах, как рушится гора.
It was the lonely hour of fifteen.
Был последний час из пятнадцати.
Winston could not now remember how he had come to be in the cafe at such a time.
Уинстон уже не мог вспомнить, как он оказался в кафе в такое время.
The place was almost empty.
Место было почти пустым.
A tinny music was trickling from the telescreens.
С телеэкранов доносилась металлическая музыка.
The three men sat in their corner almost motionless, never speaking.
Трое мужчин сидели в своем углу почти неподвижно, не разговаривая.
Uncommanded, the waiter brought fresh glasses of gin.
Официант без команды обновил стаканы с джином.
There was a chessboard on the table beside them, with the pieces set out but no game started.
Рядом с ними на столе стояла шахматная доска с расставленными фигурами, но игра не началась.
And then, for perhaps half a minute in all, something happened to the telescreens.
А потом, примерно на полминуты, что-то случилось с телеэкранами.
The tune that they were playing changed, and the tone of the music changed too.
Мелодия, которую они играли, изменилась, и тон музыки тоже.
There came into it - but it was something hard to describe.
Это произошло - но это было трудно описать.
It was a peculiar, cracked, braying, jeering note: in his mind Winston called it a yellow note.
Это была странная, трескучая, ревущая, издевательская нота: в уме Уинстон назвал ее желтой нотой.
And then a voice from the telescreen was singing:
И тут раздался голос с телеэкрана:
Under the spreading chestnut tree
I sold you and you sold me:
They lie they, and here lie we
Under the spreading chestnut tree.
Под раскидистым каштаном
Я предал тебя, а ты предала меня:
Они врут, что мы лежим здесь
Под раскидистым каштаном.
The three men never stirred.
Трое мужчин не пошевелились.
But when Winston glanced again at Rutherford's ruinous face, he saw that his eyes were full of tears.
Но когда Уинстон снова взглянул на морщинистое лицо Резерфорда, он увидел, что его глаза полны слез.
And for the first time he noticed, with a kind of inward shudder, and yet not knowing at what he shuddered, that both Aaronson and Rutherford had broken noses.
И впервые он заметил, с некоторым внутренним содроганием, но не понимая, от чего он вздрогнул, что у Ааронсона, и Резерфорда были сломаны носы.
A little later all three were re-arrested.
Чуть позже все трое были повторно арестованы.
It appeared that they had engaged in fresh conspiracies from the very moment of their release.
Выяснилось, что с момента освобождения они успели поучаствовать в новых заговорах.
At their second trial they confessed to all their old crimes over again, with a whole string of new ones.
На втором суде они снова сознались во всех своих старых преступлениях, а также в целом ряде новых.
They were executed, and their fate was recorded in the Party histories, a warning to posterity.
Они были казнены, и их судьба была записана в Партийных историях, как предупреждение последователям.
About five years after this, in 1973, Winston was unrolling a wad of documents which had just flopped out of the pneumatic tube on to his desk when he came on a fragment of paper which had evidently been slipped in among the others and then forgotten.
Примерно через пять лет после этого, в 1973 году, Уинстон разворачивал пачку документов, которая только что вывалилась из пневматической трубки, на его стол, когда он наткнулся на фрагмент бумаги, который, очевидно, был подсунут среди других, а затем забыт.
The instant he had flattened it out he saw its significance.
В тот момент, когда он развернул его, он понял его значение.
It was a half-page torn out of the Times of about ten years earlier - the top half of the page, so that it included the date - and it contained a photograph of the delegates at some Party function in the New York.
Это была половина страницы, вырванная из «Таймс» примерно десятью годами ранее - верхняя половина страницы, так что на ней была указана дата, - и на ней была фотография делегатов на каком-то Партийном мероприятии в Нью-Йорке.
Prominent in the middle of the group were Jones, Aaronson, and Rutherford.
В середине группы хорошо видно было Джонса, Ааронсона и Резерфорда.
There was no mistaking them, in any case their names were in the caption at the bottom.
Их нельзя было спутать, во всяком случае, их имена были написаны внизу снимка.
The point was that at both trials all three men had confessed that on that date they had been on Eurasian soil.
Дело в том, что на обоих процессах все трое признались, что в тот день находились на Евразийской земле.
They had flown from a secret airfield in Canada to a rendezvous somewhere in Siberia, and had conferred with members of the Eurasian General Staff, to whom they had betrayed important military secrets.
Они прилетели с секретного аэродрома в Канаде на встречу где-то в Сибири и совещались с членами Евразийского генерального штаба, которым передали важные военные секреты.
The date had stuck in Winston's memory because it chanced to be midsummer day; but the whole story must be on record in countless other places as well.
Дата навсегда запомнилась Уинстону, потому что это был день середины лета; но вся история должна быть зафиксирована и в бесчисленном множестве других мест.
There was only one possible conclusion: the confessions were lies.
Вывод был только один: признания были ложью.
Of course, this was not in itself a discovery.
Конечно, это само по себе не было открытием.
Even at that time Winston had not imagined that the people who were wiped out in the purges had actually committed the crimes that they were accused of.
Даже в то время Уинстон не предполагал, что люди, которые были уничтожены в ходе чисток, на самом деле совершили преступления, в которых их обвиняли.
But this was concrete evidence; it was a fragment of the abolished past, like a fossil bone which turns up in the wrong stratum and destroys a geological theory.
Но это были конкретные доказательства; это был фрагмент упраздненного прошлого, как ископаемая кость, которая обнаруживается не в том пласте и разрушает геологическую теорию.
It was enough to blow the Party to atoms, if in some way it could have been published to the world and its significance made known.
Этого было достаточно, чтобы взорвать Партию на атомы, если бы она каким-то образом могла быть опубликована в мире и ее значение стало известно.
He had gone straight on working.
Он сразу приступил к работе.
As soon as he saw what the photograph was, and what it meant, he had covered it up with another sheet of paper.
Как только он увидел, что это была за фотография и что она значила, он накрыл ее другим листом бумаги.
Luckily, when he unrolled it, it had been upside-down from the point of view of the telescreen.
К счастью, когда он развернул ее, она оказалась перевернутой с точки зрения телеэкрана.
He took his scribbling pad on his knee and pushed back his chair so as to get as far away from the telescreen as possible.
Он взял свой блокнот на колено и отодвинул стул, чтобы отойти как можно дальше от телеэкрана.
To keep your face expressionless was not difficult, and even your breathing could be controlled, with an effort: but you could not control the beating of your heart, and the telescreen was quite delicate enough to pick it up.
Сохранять выражение лица было несложно, и даже дыхание можно было контролировать приложив усилие, но вы не могли контролировать биение своего сердца, и телеэкран был достаточно точным, чтобы уловить его.
He let what he judged to be ten minutes go by, tormented all the while by the fear that some accident - a sudden draught blowing across his desk, for instance - would betray him.
Он пропустил то, что, по его мнению, было десятью минутами, все это время мучился страхом, что что-нибудь произойдет - например, внезапный сквозняк, пронесшийся через его стол - выдаст его.
Then, without uncovering it again, he dropped the photograph into the memory hole, along with some other waste papers.
Затем, не открывая его снова, он бросил фотографию в отверстие памяти вместе с другими макулатурными бумагами.
Within another minute, perhaps, it would have crumbled into ashes.
Возможно, через минуту он рассыпался бы в пепел.
That was ten - eleven years ago.
Это было десять-одиннадцать лет назад.
Today, probably, he would have kept that photograph.
Сегодня, наверное, сохранил бы эту фотографию.
It was curious that the fact of having held it in his fingers seemed to him to make a difference even now, when the photograph itself, as well as the event it recorded, was only memory.
Любопытно, что тот факт, что он держал ее в пальцах, казался ему значимым даже сейчас, когда сама фотография, а также записанное ею событие были всего лишь воспоминаниями.
Was the Party's hold upon the past less strong, he wondered, because a piece of evidence which existed no longer had once existed?
Он задавался вопросом, неужели Партия больше не обеспокоена прошлым, из-за того, что уже не было никаких доказательств из прошлого?
But today, supposing that it could be somehow resurrected from its ashes, the photograph might not even be evidence.
Но сегодня, если предположить, что её каким-то образом можно воскресить из пепла, фотография не может служить доказательством.
Already, at the time when he made his discovery, Oceania was no longer at war with Eurasia, and it must have been to the agents of Eastasia that the three dead men had betrayed their country.
Уже в то время, когда он сделал свое открытие, Океания больше не вела войну с Евразией, и, должно быть, именно агенты Остазии, трое мертвецов, предали свою страну.
Since then there had been other changes - two, three he could not remember how many.
С тех пор произошли и другие изменения - два, три, сколько он не помнил.
Very likely the confessions had been rewritten until the original facts and dates no longer had the smallest significance.
Скорее всего, признания переписывались до тех пор, пока исходные факты и даты не перестали иметь ни малейшего значения.
The past not only changed, but changed continuously.
Прошлое не просто менялось, но оно постоянно меняло настоящее.
What most afflicted him with the sense of nightmare was that he had never clearly understood why the huge imposture was undertaken.
Больше всего его мучило чувство кошмара, так это то, что он так и не понял, почему был предпринят такой масштабный обман.
The immediate advantages of falsifying the past were obvious, but the ultimate motive was mysterious.
Непосредственные преимущества фальсификации прошлого были очевидны, но конечный мотив оставался неизвестен.
He took up his pen again and wrote:
Он снова взял перо и написал:
I understand HOW: I do not understand WHY.
Я понимаю КАК: я не понимаю ПОЧЕМУ.
He wondered, as he had many times wondered before, whether he himself was a lunatic.
Он задавался вопросом, как он много раз задавался вопросом прежде, не был ли он сам сумасшедшим.
Perhaps a lunatic was simply a minority of one.
Возможно, сумасшедших было просто меньшинство.
At one time it had been a sign of madness to believe that the earth goes round the sun; today, to believe that the past is inalterable.
Когда-то было признаком безумия верить, что Земля вращается вокруг Солнца; сегодня, чтобы верить, что прошлое неизменно.
He might be alone in holding that belief, and if alone, then a lunatic.
Он мог быть единственным, кто придерживался этой веры, а если один, то сумасшедшим.
But the thought of being a lunatic did not greatly trouble him: the horror was that he might also be wrong.
Но мысль о том, что он сумасшедший, не сильно беспокоила его: ужас был в том, что он тоже мог ошибаться.
He picked up the children's history book and looked at the portrait of Big Brother which formed its frontispiece.
Он взял детскую книгу по истории и посмотрел на портрет Большого Брата, который был на ее обложке.
The hypnotic eyes gazed into his own.
Гипнотические глаза смотрели в его собственные.
It was as though some huge force were pressing down upon you - something that penetrated inside your skull, battering against your brain, frightening you out of your beliefs, persuading you, almost, to deny the evidence of your senses.
Как будто на вас давила какая-то огромная сила - что-то, что проникало внутрь вашего черепа, ударяя по вашему мозгу, пугая вас вашими убеждениями, почти убеждая вас отрицать собственные чувства.
In the end the Party would announce that two and two made five, and you would have to believe it.
В конце концов Партия объявляет, что два плюс два составляют пять, и вы должны этому верить.
It was inevitable that they should make that claim sooner or later: the logic of their position demanded it.
Рано или поздно они заявляли об этом неизбежно: этого требовала логика их позиции.
Not merely the validity of experience, but the very existence of external reality, was tacitly denied by their philosophy.
Их философия молчаливо отрицала не только достоверность опыта, но и само существование внешней реальности.
The heresy of heresies was common sense.
Абсурдный бред вот в этом и был весь смысл.
And what was terrifying was not that they would kill you for thinking otherwise, but that they might be right.
И ужасно было не то, что тебя убьют за то, что ты думаешь иначе, а то, что они на самом деле могли быть правы.
For, after all, how do we know that two and two make four?
В конце концов, откуда мы знаем, что два и два составляют четыре?
Or that the force of gravity works?
Или что действует сила тяжести?
Or that the past is unchangeable?
Или что прошлое неизменно?
If both the past and the external world exist only in the mind, and if the mind itself is controllable what then?
Если и прошлое, и внешний мир существуют только в уме, и если сам разум управляем, что тогда?
But no!
Но нет!
His courage seemed suddenly to stiffen of its own accord.
Его отвага, казалось, внезапно окрепла сама собой.
The face of O'Brien , not called up by any obvious association, had floated into his mind.
Лицо О'Брайена, не вызванное какой-либо очевидной ассоциацией, всплыло в его голове.
He knew, with more certainty than before, that O'Brien was on his side.
Он знал с большей уверенностью, чем раньше, что О'Брайен на его стороне.
He was writing the diary for O'Brien - to O'Brien: it was like an interminable letter which no one would ever read, but which was addressed to a particular person and took its colour from that fact.
Он писал дневник для О'Брайена - для О'Брайена: это было похоже на бесконечное письмо, которое никто никогда не прочтет, но оно было адресовано определенному человеку и получило свой оттенок от этого факта.
The Party told you to reject the evidence of your eyes and ears.
Партия сказала вам не верить вашим глазам и ушам.
It was their final, most essential command.
Это был её последний, самый важный приказ.
His heart sank as he thought of the enormous power arrayed against him, the ease with which any Party intellectual would overthrow him in debate, the subtle arguments which he would not be able to understand, much less answer.
Его сердце упало, когда он подумал об огромной силе, направленной против него, о легкости, с которой любой Партийный интеллектуал мог бы свергнуть его в дебатах, о тонких аргументах, которые он не мог понять, а тем более ответить на них.
And yet he was in the right!
И все же он был прав!
They were wrong and he was right.
Они были неправы, а он был прав.
The obvious, the silly, and the true had got to be defended.
Очевидное, простое и правдивое нужно защищать.
Truisms are true, hold on to that!
Истинные ценности, держитесь за них!
The solid world exists, its laws do not change.
Настоящий мир существует, его законы неизменны.
Stones are hard, water is wet, objects unsupported fall towards the earth's centre.
Камни твердые, вода мокрая, предметы без опоры падают к центру земли.
With the feeling that he was speaking to O'Brien, and also that he was setting forth an important axiom, he wrote:
С чувством, что он продолжает диалог с О'Брайеном, а также что он излагает важную аксиому, он написал:
Freedom is the freedom to say that two plus two make four. If that is granted, all else follows.
Свобода - это свобода сказать, что два плюс два равняется четыре. Если это разрешат, все остальное последует.
Part 1 - Chapter 8
Часть 1 - Глава 8
From somewhere at the bottom of a passage the smell of roasting coffee - real coffee, not Victory Coffee - came floating out into the street.
Откуда-то в конце коридора на улицу доносился запах обжаренного кофе - настоящего кофе, а не кофе Победы.
Winston paused involuntarily.
Уинстон невольно остановился.
For perhaps two seconds he was back in the half-forgotten world of his childhood.
Примерно на две секунды он вернулся в полузабытый мир своего детства.
Then a door banged, seeming to cut off the smell as abruptly as though it had been a sound.
Затем хлопнула дверь, казалось, что запах отключился так резко, как будто это был звук.
He walked several kilometres over pavements, and his varicose ulcer was throbbing.
Он прошел несколько километров по тротуарам, и его варикозная язва пульсировала.
This was the second time in three weeks that he had missed an evening at the Community Centre: a rash act, since you could be certain that the number of your attendances at the Centre was carefully checked.
Это был второй раз за три недели, когда он пропустил вечер в Общественном Центре: опрометчивый поступок, поскольку вы могли быть уверены, что количество ваших посещений в Центре тщательно проверялось.
In principle a Party member had no spare time, and was never alone except in bed.
В принципе у члена Партии не было свободного времени, и он никогда не оставался один, кроме как в постели.
It was assumed that when he was not working, eating, or sleeping he would be taking part in some kind of communal recreation: to do anithing that suggested a taste for solitude, even to go for a walk by yourself, was always slightly dangerous.
Предполагалось, что, когда он не работает, не ест или не спит, он будет принимать участие в каких то массовых мероприятиях: делать что-то, предлагающее наслаждаться уединением, даже гулять самому, всегда было немного опасно.
There was a word for it in Newspeak: ownlife, it was called, meaning individualism and eccentricity.
На уклончивом языке это звучало так: «личная жизнь», что означало индивидуализм и эксцентричность.
But this evening as he came out of the Ministry the balminess of the April air had tempted him.
Но сегодня вечером, когда он выходил из Министерства, его очеровал запах Апрельского воздуха.
The sky was a warmer blue than he had seen it that year, and suddenly the long, noisy evening at the Centre, the boring, exhausting games, the lectures, the creaking camaraderie oiled by gin, had seemed intolerable.
Небо было более теплым, чем в тот год, и внезапно долгий шумный вечер в Центре, скучные, утомляющие игры, лекции, скрипящее товарищество, смазанное джином, показались ему невыносимыми.
On impulse he had turned away from the bus-stop and wandered off into the labyrinth of London, first south, then east, then north again, losing himself among unknown streets and hardly bothering in which direction he was going.
Инстинктивно он свернул с автобусной остановки и побрел в лабиринт Лондона, сначала на юг, затем на восток, затем снова на север, теряясь среди неизвестных улиц и не заботясь о том, в каком направлении он идет.
"If there is hope," he had written in the diary, "it lies in the proles."
«Если есть надежда, - записал он в дневнике, - то она в рабочих».
The words kept coming back to him, statement of a mystical truth and a palpable absurdity.
Слова то и дело возвращались к нему, утверждение мистической истины и ощутимого абсурда.
He was somewhere in the vague, brown-coloured slums to the north and east of what had once been Saint Pancras Station.
Он был где-то в туманных коричневых трущобах к северу и востоку от того, что когда-то было вокзалом Сент-Панкрас.
He was walking up a cobbled street of little two-storey houses with battered doorways which gave straight on the pavement and which were somehow curiously suggestive of ratholes.
Он шел по мощеной улице с маленькими двухэтажными домиками с потрепанными дверными проемами, которые выходили прямо на тротуар и которые каким-то странным образом напоминали крысиные норы.
There were puddles of filthy water here and there among the cobbles.
Тут и там среди булыжников были лужи грязной воды.
In and out of the dark doorways, and down narrow alley-ways that branched off on either side, people swarmed in astonishing numbers - girls in full bloom, with crudely lipsticked mouths, and youths who chased the girls, and swollen waddling women who showed you what the girls would be like in ten years' time, and old bent creatures shuffling along on splayed feet, and ragged barefooted children who played in the puddles and then scattered at angry yells from their mothers.
В темных дверных проемах и по узким улочкам, которые разветвлялись по обеим сторонам, толпилось удивительное количество людей - девушки в расцвете лет, с грубо накрашенными губами, юноши, которые гнались за девушками, и полные, ковыляющие женщины, показывавшие собой, какими будут девочки через десять лет, и согнувшиеся старухи, шаркающие на растопыренных ногах, и оборванные босоногие дети, которые играли в лужах, а потом разбегались от ругани своих матерей.
Perhaps a quarter of the windows in the street were broken and boarded up.
Возможно, четверть окон на улице были разбиты и заколочены.
Most of the people paid no attention to Winston; a few eyed him with a sort of guarded curiosity.
Большинство людей не обращали внимания на Уинстона; некоторые смотрели на него с каким-то сдержанным любопытством.
Two monstrous women with brick-red forearms folded across their aprons were talking outside a doorway.
Две страшные женщины, со скрещенными на фартуках, кирпично-красными руками, разговаривали за дверью.
Winston caught scraps of conversation as he approached.
Приближаясь, Уинстон уловил обрывки разговора.
"Yes,' I says to 'er, 'that's all very well,' I says. 'But if you'd of been in my place you'd of done the same as what I done. It's easy to criticize,' I says, ' but you ain't got the same problems as what I got."
«Да, - говорю я« эм », - это все очень хорошо, - говорю я. - Но если бы ты был на моем месте, ты сделал бы то же самое, что и я. Легко критиковать», - сказала я. и продолжила: «Но у тебя нет тех же проблем, что и у меня».
"Ah," said the other, " that's jest it. That's jest where it is."
«А, - сказал другой, - это шутка. Это шутка, где это».
The strident voices stopped abruptly.
Резкие голоса внезапно исчезли.
The women studied him in hostile silence as he went past.
Женщины злобно смотрели на него и молчали, когда он проходил мимо.
But it was not hostility, exactly; merely a kind of wariness, a momentary stiffening, as at the passing of some unfamiliar animal.
Но это была не совсем враждебность; просто своего рода настороженность, кратковременное забытье, как при проходе какого-то незнакомого животного.
The blue overalls of the Party could not be a common sight in a street like this.
Синие комбинезоны Партии были редкими явлениями на такой улице.
Indeed, it was unwise to be seen in such places, unless you had definite business there.
В самом деле, было неблагоразумно появляться в таких местах, если только у вас нет там определенных дел.
The patrols might stop you if you happened to run into them.
Патрули могут остановить вас, если вы сами случайно столкнетесь с ними.
"May I see your papers, comrade? What are you doing here? What time did you leave work? Is this your usual way home?" - and so on and so forth.
«Могу я посмотреть ваши документы, товарищ? Что вы здесь делаете? Во сколько вы ушли с работы? Это ваш обычный путь домой?» - и так далее и тому подобное.
Not that there was any rule against walking home by an unusual route: but it was enough to draw attention to you if the Thought Police heard about it.
Не то чтобы существовало какое-либо правило, запрещающее идти домой необычным маршрутом: но этого было достаточно, чтобы вызвать подозрение, если об этом узнает Полиция Мыслей.
Suddenly the whole street was in commotion.
Внезапно вся улица заволновалась.
There were yells of warning from all sides.
Со всех сторон раздавались крики предупреждения.
People were shooting into the doorways like rabbits.
Люди прятались в дверных проемах, как кролики, во время охоты.
A young woman leapt out of a doorway a little ahead of Winston, grabbed up a tiny child playing in a puddle, whipped her apron round it, and leapt back again, all in one movement.
Молодая женщина выскочила из дверного проема немного впереди Уинстона, схватила крошечного ребенка, игравшего в луже, обернула его фартуком и снова прыгнула обратно, и все это одним движением.
At the same instant a man in a concertina-like black suit, who had emerged from a side alley, ran towards Winston, pointing excitedly to the sky.
В тот же миг мужчина в мятом черном костюме, появился из переулка, подбежал к Уинстону, возбужденно указывая на небо.
"Steamer!" he yelled. "Look out, guv'nor! Bang over'ead! Lay down quick!"
"Пароход!" он крикнул. «Осторожно, господин! Сейчас взорвется! Быстро ложитесь!»
"Steamer" was a nickname which, for some reason, the proles applied to rocket bombs.
«Пароход» - это прозвище, которое рабочие почему-то дали ракетным бомбам.
Winston promptly flung himself on his face.
Уинстон тут же упал лицом вниз.
The proles were nearly always right when they gave you a warning of this kind.
Рабочие почти всегда оказывались правы, когда давали вам подобные предупреждения.
They seemed to possess some kind of instinct which told them several seconds in advance when a rocket was coming, although the rockets supposedly travelled faster than sound.
Похоже, у них был какой-то инстинкт, который предупреждал их за несколько секунд до взрыва, хотя ракеты предположительно летели быстрее звука.
Winston clasped his forearms above his head.
Уинстон поднял руки над головой.
There was a roar that seemed to make the pavement heave; a shower of light objects pattered on to his back.
Раздался грохот, от которого, казалось, поднялся тротуар; дождь из легких предметов упал ему на спину.
When he stood up he found that he was covered with fragments of glass from the nearest window.
Когда он встал, он обнаружил, что его накрыло осколками стекла из ближайшего окна.
He walked on.
Он пошел дальше.
The bomb had demolished a group of houses 200 metres up the street.
В результате взрыва бомбы была разрушена группа домов в 200 метрах вверх по улице.
A black plume of smoke hung in the sky, and below it a cloud of plaster dust in which a crowd was already forming around the ruins.
В небе висел черный столб дыма, а под ним облако гипсовой пыли, в котором уже собиралась толпа вокруг руин.
There was a little pile of plaster lying on the pavement ahead of him, and in the middle of it he could see a bright red streak.
Впереди на тротуаре лежала небольшая кучка штукатурки, посреди которой он увидел ярко-красную полосу.
When he got up to it he saw that it was a human hand severed at the wrist.
Подойдя к нему, он увидел, что это была человеческая рука, отрезанная по запястью.
Apart from the bloody stump, the hand was so completely whitened as to resemble a plaster cast.
Если не считать окровавленной культи, рука была настолько белой, что напоминала гипсовую повязку.
He kicked the thing into the gutter, and then, to avoid the crowd, turned down a side-street to the right.
Он швырнул её в сточную канаву, а затем, чтобы избежать толпы, свернул в переулок направо.
Within three or four minutes he was out of the area which the bomb had affected, and the sordid swarming life of the streets was going on as though nothing had happened.
Через три-четыре минуты он покинул зону, пораженную бомбой, и мерзкая жизнь на улицах продолжилась, как будто ничего не произошло.
It was nearly twenty hours, and the drinking-shops which the proles frequented ("pubs", they called them) were choked with customers.
Было почти двадцать часов, и в питейных, которые посещали рабочие (они называли их «пабами»), было много посетителей.
From their grimy swing doors, endlessly opening and shutting, there came forth a smell of urine, sawdust, and sour beer.
Из грязных распашных дверей, бесконечно открывающихся и закрывающихся, исходил запах мочи, опилок и кислого пива.
In an angle formed by a projecting house-front three men were standing very close together, the middle one of them holding a folded-up newspaper which the other two were studying over his shoulder.
В углу, образованном выступающим фасадом дома, очень близко стояли трое мужчин, средний из которых держал свернутую газету, которую двое других читали через его плечо.
Even before he was near enough to make out the expression on their faces, Winston could see absorption in every line of their bodies.
Еще до того, как он подошел достаточно близко, чтобы разглядеть выражение их лиц, Уинстон смог увидеть, что они полностью поглощены этим процессом.
It was obviously some serious piece of news that they were reading.
Очевидно, они читали какую-то серьезную новость.
He was a few paces away from them when suddenly the group broke up and two of the men were in violent altercation.
Он был в нескольких шагах от них, когда внезапно группа распалась, и двое мужчин вступили в жестокую ссору.
For a moment they seemed almost on the point of blows.
На мгновение ему показалось, что они вот-вот начнут драться.
"Can't you bleeding well listen to what I say? I tell you no number ending in seven ain't won for over fourteen months!"
«Разве ты не можешь, истекая кровью, послушать, что я говорю? Я говорю вам, что ни одно число, заканчивающееся на семь, не выигрывало более четырнадцати месяцев!»
"Yes, it 'as, then!"
"Да, это как тогда!"
"No, it 'as not!Back 'ome I got the 'ole lot of 'em for over two years wrote down on a piece of paper. I takes 'em down reg'lar as the clock. An' I tell you, no number ending in seven - "
«Нет, это как бы не так! Раньше у меня было их очень много, более чем за два года, записанных на листе бумаги. Я записываю их регулярно, как часы. И я говорю вам, нет числа, заканчивающегося на семь - "
"Yes, a seven 'as won! I could pretty near tell you the bleeding number. Four oh seven, ended in. It were in February - second week in February."
«Да, семерка выиграла! Я почти могу назвать вам дату случившегося. Четыре седьмых, закончились. Это было в Феврале - на второй неделе Февраля».
"February your grandmother! I got it all down in black and white. An' I tell you, no number - "
«Февраль, твоя бабушка! Я все это записал черным по белому. И я говорю вам, без номера ...»
"Oh, pack it in!" said the third man.
"Ой, убери это!" сказал третий человек.
They were talking about the Lottery.
Они говорили о Лотерее.
Winston looked back when he had gone thirty metres.
Уинстон оглянулся, когда прошел тридцать метров.
They were still arguing, with vivid, passionate faces.
Они все еще спорили, с яркими, страстными лицами.
The Lottery, with its weekly pay-out of enormous prizes, was the one public event to which the proles paid serious attention.
Лотерея с еженедельной выплатой огромных призов была единственным публичным мероприятием, которому рабочие уделяли серьезное внимание.
It was probable that there were some millions of proles for whom the Lottery was the principal if not the only reason for remaining alive.
Вероятно, что было несколько миллионов рабочих, для которых Лотерея была главной, если не единственной причиной, чтобы продолжать жить.
It was their delight, their folly, their anodyne, their intellectual stimulant.
Это было их восторгом, их глупостью, их успокоительным, их интеллектуальным стимулом.
Where the Lottery was concerned, even people who could barely read and write seemed capable of intricate calculations and staggering feats of memory.
Что касается Лотереи, то даже люди, которые едва умели читать и писать, оказались способными к сложным вычислениям и ошеломляющим трюкам памяти.
There was a whole tribe of men who made a living simply by selling systems, forecasts, and lucky amulets.
Было целая группа людей, которые зарабатывали на жизнь просто продажей алгоритмов, прогнозов и счастливых амулетов.
Winston had nothing to do with the running of the Lottery, which was managed by the Ministry of Plenty, but he was aware (indeed everyone in the Party was aware) that the prizes were largely imaginary.
Уинстон не имел никакого отношения к проведению Лотереи, которой руководило Министерство Изобилия, но он знал (действительно, все в Партии знали), что призы были в основном плодом воображения.
Only small sums were actually paid out, the winners of the big prizes being non-existent persons.
Фактически выплачивались лишь небольшие суммы, а обладателей крупных призов не существовало.
In the absence of any real intercommunication between one part of Oceania and another, this was not difficult to arrange.
В отсутствие реальной связи между одной частью Океании и другой организовать это было несложно.
But if there was hope, it lay in the proles.
Но если и была надежда, то она была только на рабочих.
You had to cling on to that.
Вы должны были за это цепляться.
When you put it in words it sounded reasonable: it was when you looked at the human beings passing you on the pavement that it became an act of faith.
Если выразить это словами, это звучало разумно: когда вы смотрели на людей, проходящих мимо вас по тротуару, вы начинали верить в них.
The street into which he had turned ran downhill.
Улица, на которую он свернул, спускалась вниз.
He had a feeling that he had been in this neighbourhood before, and that there was a main thoroughfare not far away.
У него было ощущение, что он уже бывал в этом районе раньше и что неподалеку есть главная улица.
From somewhere ahead there came a din of shouting voices.
Откуда-то впереди доносился гул кричащих голосов.
The street took a sharp turn and then ended in a flight of steps which led down into a sunken alley where a few stall-keepers were selling tired-looking vegetables.
Улица сделала крутой поворот, а затем закончилась лестницей, ведущей вниз в низменный переулок, где несколько лавочников продавали плохо выглядевшие овощи.
At this moment Winston remembered where he was.
В этот момент Уинстон вспомнил, где находится.
The alley led out into the main street, and down the next turning, not five minutes away, was the junk-shop where he had bought the blank book which was now his diary.
Переулок выходил на главную улицу, а на следующем повороте, менее чем в пяти минутах ходьбы, находился барахолка, где он купил чистую книгу, которая теперь была его дневником.
And in a small stationer's shop not far away he had bought his penholder and his bottle of ink.
В небольшом магазине канцелярских товаров неподалеку он купил подставку для ручки и бутылку чернил.
He paused for a moment at the top of the steps.
Он остановился на мгновение наверху лестницы.
On the opposite side of the alley there was a dingy little pub whose windows appeared to be frosted over but in reality were merely coated with dust.
На противоположной стороне переулка находился грязный маленький паб, окна которого, казалось, были залиты инеем, а на самом деле были просто покрыты пылью.
A very old man, bent but active, with white moustaches that bristled forward like those of a prawn, pushed open the swing door and went in.
Очень старый человек, дряхлый, но активный, с белыми усами, торчащими вперед, как у креветки, толкнул распашную дверь и вошел.
As Winston stood watching, it occurred to him that the old man, who must be eighty at the least, had already been middle-aged when the Revolution happened.
Пока Уинстон стоял и смотрел, ему пришло в голову, что старик, которому должно быть не менее восьмидесяти лет, был уже среднего возраста, когда произошла Революция.
He and a few others like him were the last links that now existed with the vanished world of capitalism.
Он и еще несколько человек, подобных ему, были последними связями, которые теперь существовали с исчезнувшим миром капитализма.
In the Party itself there were not many people left whose ideas had been formed before the Revolution.
В самой Партии осталось немного людей, идеи которых сформировались до Революции.
The older generation had mostly been wiped out in the great purges of the fifties and sixties, and the few who survived had long ago been terrified into complete intellectual surrender.
Старшее поколение в основном было уничтожено во время великих чисток пятидесятых и шестидесятых годов, а те немногие, кто выжил, давно были напуганы до полной интеллектуальной капитуляции.
If there was any one still alive who could give you a truthful account of conditions in the early part of the century, it could only be a prole.
Если и был еще жив кто-нибудь, кто мог бы правдиво описать условия в начале века, то это мог быть только рабочий.
Suddenly the passage from the history book that he had copied into his diary came back into Winston's mind, and a lunatic impulse took hold of him.
Внезапно отрывок из учебника истории, который он скопировал в свой дневник, возник в голове Уинстона, и его охватил безумный импульс.
He would go into the pub, he would scrape acquaintance with that old man and question him.
Он заходил в паб, вымаливал о знакомстве с этим стариком и расспрашивал его.
He would say to him: "Tell me about your life when you were a boy. what was it like in those days? Were things better than they are now, or were they worse?"
Он говорил ему: «Расскажи мне о своей жизни, когда ты был мальчиком. Как это было в те дни? Было ли все лучше, чем сейчас, или было хуже?»
Hurriedly, lest he should have time to become frightened, he descended the steps and crossed the narrow street.
Поспешно, чтобы не успеть испугаться, он спустился по ступенькам и перешел узкую улочку.
It was madness of course.
Конечно, это было безумие.
As usual, there was no definite rule against talking to proles and frequenting their pubs, but it was far too unusual an action to pass unnoticed.
Как обычно, не существовало определенного правила, запрещающего разговаривать с рабочими и посещать их пабы, но это было слишком необычным действием, чтобы остаться незамеченным.
If the patrols appeared he might plead an attack of faintness, but it was not likely that they would believe him.
Если появятся патрули, он может сослаться на приступ обморока, но вряд ли они ему поверят.
He pushed open the door, and a hideous cheesy smell of sour beer hit him in the face.
Он толкнул дверь, и в лицо ударил отвратительный сырный запах кислого пива.
As he entered the din of voices dropped to about half its volume.
Когда он вошел, гул голосов стих примерно на половину.
Behind his back he could feel everyone eyeing his blue overalls.
За спиной он чувствовал, как все смотрят на его синий комбинезон.
A game of darts which was going on at the other end of the room interrupted itself for perhaps as much as thirty seconds.
Игра в дартс, которая происходила в другом конце комнаты, прервалась, возможно, на целых тридцать секунд.
The old man whom he had followed was standing at the bar, having some kind of altercation with the barman, a large, stout, hook-nosed young man with enormous forearms.
Старик, за которым он пришел, стоял у стойки бара и вел какую-то ссору с барменом, крупным, толстым, горбатым молодым человеком с огромными руками.
A knot of others, standing round with glasses in their hands, were watching the scene.
Остальные, стоявшие вокруг с очками в руках, наблюдали за происходящим.
"I arst you civil enough, didn't I?" said the old man, straightening his shoulders pugnaciously. "You telling me you ain't got a pint mug in the 'ole bleeding boozer?"
"Я считаю вас достаточно отзывчивым, не так ли?" сказал старик, драчливо расправляя плечи. «Ты говоришь мне, что у тебя нет кружки старой кровавой выпивки ?»
"And what in hell's name is a pint?" said the barman, leaning forward with the tips of his fingers on the counter.
"И что, черт возьми, значит пинта?" - сказал бармен, наклоняясь вперед, положив кончики пальцев на стойку.
"Ark at 'im! Calls 'isself a barman and don't know what a pint is! Why, a pint's the 'alf of a quart, and there's four quarts to the gallon. 'Ave to teach you the A, B, C next."
«Чтоб тебе в ящик! Называет себя барменом и не знает, что такое пинта! Ведь пинта - это всего лишь литр, а в галлоне четыре кварты». Улица, что ли должна учить вас основам и последующему ".
"Never heard of 'em," said the barman shortly. "Litre and half litre - that's all we serve. There's the glasses on the shelf in front of you."
«Никогда о таком не слышал», - коротко сказал бармен. «Литр и пол-литра - это все, что мы наливаем. Перед вами на полке стаканы».
"I likes a pint," persisted the old man. "You could 'a drawed me off a pint easy enough. We didn't 'ave these bleeding litres when I was a young man."
«Я люблю пинту», - настаивал старик. «Вы достаточно легко лишили меня  пинты. Мы не потребляли этих кровавых литров, когда я был молодым человеком».
"When you were a young man we were all living in the treetops," said the barman, with a glance at the other customers.
«Когда вы были молодыми, люди жили ещё на ветках деревьев», - сказал бармен, взглянув на других посетителей.
There was a shout of laughter, and the uneasiness caused by Winston's entry seemed to disappear.
Раздался громкий смех, и беспокойство, вызванное появлением Уинстона, казалось, сошло на нет.
The old man's whitestubbled face had flushed pink.
Белокожее лицо старика покраснело.
He turned away, muttering to himself, and bumped into Winston.
Он отвернулся, бормоча себе под нос, и наткнулся на Уинстона.
Winston caught him gently by the arm.
Уинстон осторожно взял его за руку.
"May I offer you a drink?" he said.
"Может поделиться с Вами выпивкой?" предложил он.
"You're a gent," said the other, straightening his shoulders again.
«Ты заботливый», - сказал другой, снова расправляя плечи.
He appeared not to have noticed Winston's blue overalls.
Похоже, он не замечал синего комбинезона Уинстона.
"Pint!" he added aggressively to the barman. "Pint of wallop."
"Пинту!" - злобно добавил он к бармену. "Выпьем пинту".
The barman swished two half-litres of dark-brown beer into thick glasses which he had rinsed in a bucket under the counter.
Бармен налил два по пол-литра темно-коричневого пива в толстые стаканы, которые он ополоснул в ведре под прилавком.
Beer was the only drink you could get in prole pubs.
Пиво было единственным напитком, который можно было выпить в пабах для рабочих.
The proles were supposed not to drink gin, though in practice they could get hold of it easily enough.
Рабочим запрещалось пить джин, хотя на практике они могли достать его совершенно легко.
The game of darts was in full swing again, and the knot of men at the bar had begun talking about lottery tickets.
Игра в дартс снова была в полном разгаре, и толпа мужчин в баре заговорила о лотерейных билетах.
Winston's presence was forgotten for a moment.
О Уинстоне на мгновение забыли.
There was a deal table under the window where he and the old man could talk without fear of being overheard.
Под окном стоял стол для бесед, где он и старик могли поговорить, не опасаясь, что их подслушают.
It was horribly dangerous, but at any rate there was no telescreen in the room, a point he had made sure of as soon as he came in.
Это было очень опасно, но, во всяком случае, в помещении не было телеэкрана, в этом он убедился, как только вошел.
"E could 'a drawed me off a pint," grumbled the old man as he settled down behind a glass.
«Я мог бы и сам отказаться от пинты», - проворчал старик, хватаясь за стакан.
"A 'alf litre ain't enough. It don't satisfy. And a 'ole litre's too much. It starts my bladder running. Let alone the price."
«Пол литра недостаточно. Слишком мало. А целого литра - слишком много. Это заставляет работать мой мочевой пузырь. Я уже не говорю о стоимости».
"You  must have seen great changes since you were a young man," said Winston tentatively.
«Вы, должно быть, заметили большие перемены с тех пор, как были молоды, - неуверенно сказал Уинстон.
The old man's pale blue eyes moved from the darts board to the bar, and from the bar to the door of the Gents, as though it were in the bar-room that he expected the changes to have occurred.
Бледно-голубые глаза старика переместились с доски для дартса на бар, а затем с бара на дверь Мужского Туалета, как если бы он ожидал, что изменения произойдут именно в баре.
"The beer was better," he said finally. "And cheaper! When I was a young man, mild beer - wallop we used to call it - was fourpence a pint. That was before the war, of course."
«Пиво было лучше», - сказал он наконец. «И дешевле! Когда я был молодым человеком, мягкое пиво - мы его обычно называли валлопом - стоило четыре пенса за пинту. Это было, конечно, до войны».
"Which war was that?" said Winston.
"Что это была за война?" - сказал Уинстон.
"It's all wars," said the old man vaguely. He took up his glass, and his shoulders straightened again. "Ere's wishing you the very best of 'ealth!"
«Это все войны», - неопределенно сказал старик. Он взял свой стакан, и его плечи снова расправились. "Эре желает вам крепкого здоровья!"
In his lean throat the sharp-pointed Adam's apple made a surprisingly rapid up-and-down movement, and the beer vanished. winston went to the bar and came back with two more half-litres. the old man appeared  to have forgotten his prejudice against drinking a full litre.
В его худом горле остроконечный кадык сделал удивительно быстрое движение вверх-вниз, и пиво исчезло. Уинстон подошел к бару и вернулся с еще двумя пол-литрами. старик, похоже, забыл о своем предубеждении против питья полного литра.
"You are very much older than I am," said Winston.
"You must have been a grown man before I was born. You can remember what it was like in the old days, before the Revolution. People of my age don't really know anything about those times. we can only read about them in books, and what it says in the books may not be true. I should like your opinion on that. The history books say that life before the Revolution was completely different from what it is now. There was the most terrible oppression, injustice, poverty worse than anything we can imagine. Here in London, the great mass of the people never had enough to eat from birth to death. Half of them hadn't even boots on their feet. They worked twelve hours a day, they left school at nine, they slept ten in a room. And at the same time there were a very few people, only a few thousands - the capitalists, they were called - who were rich and powerful. They owned everything that there was to own. They lived in great gorgeous houses with thirty servants, they rode about in motor-cars and four-horse carriages, they drank champagne, they wore top hats - "
"Вы намного старше меня," - сказал Уинстон. "Вы, должно быть, были взрослым человеком до того, как я родился. Вы можете вспомнить, как это было в старые времена, до Революции. Люди моего возраста на самом деле ничего не знают о тех временах. Мы можем прочитать о них только в книге, и то, что там написано, может быть неправдой. Мне хотелось бы узнать ваше мнение об этом. В учебниках по истории говорится, что жизнь до Революции была совершенно иной, чем сейчас. Было ужаснейшее угнетение, несправедливость, бедность худшее из всего, что мы можем себе представить. Здесь, в Лондоне, большая часть людей никогда не ела от рождения до смерти. У половины из них не было даже обуви на ногах. Они работали по двенадцать часов в день, они бросили школу в девять, они спали по десять человек в комнате. И в то же время было очень мало людей, всего несколько тысяч - их называли капиталистами, - которые были богатыми и могущественными. Им принадлежало все, что имело ценность. Они жили. в больших роскошных домах с тридцатью слугами они разъезжали на машинах и даже на конных экипажах, шампанское пили, цилиндры носили -"
The old man brightened suddenly.
Старик внезапно оживился.
"Top 'ats!" he said. "Funny you should mention 'em. The same thing come into my 'ead only yesterday, I dono why. I was jest thinking, I ain't seen a top 'at in years. gorn right out, they 'ave. The last time I wore one was at my sister-in-law's funeral. And that was - well, I couldn't give you the date, but it must'a been fifty years ago. Of course it was only 'ired for the occasion, you understand."
"Цилиндры!" он сказал. «Забавно, что ты упомянул их. То же самое пришло мне в голову только вчера, я не знаю почему. Я в шутку подумал, я не видел цилиндров годами. Я надел его на похороны невестки. И это было ... ну, я не могу назвать вам дату, но это должно быть пятьдесят лет назад. Конечно, это было сделано только для этого случая, ты понимаешь."
"It isn't very important about the top hats," said Winston patiently. "The point is, these capitalists - they and a few lawyers and priests and so forth who lived on them - were the lords of the earth. Everything existed for their benefit. You - the ordinary people, the workers - were their slaves. They could do what they liked with you. They could ship you off to Canada like cattle. They could sleep with your daughters if they chose.They could order you to be flogged with something called a cat-o'-nine tails. You had to take your cap off when you passed them. every capitalist went about with a gang of lackeys who - "
«В цилиндрах , не в этом дело, - терпеливо сказал Уинстон. "Дело в том, что эти капиталисты - они и несколько юристов, священников и так далее, которые работали на них, - были хозяевами земли. Все существовало для их блага. Вы - простые люди, рабочие - были их рабами. Они могли делать с вами все, что им вздумается. Они могли бы отправить вас в Канаду как скот. Они могли бы переспать с вашими дочерьми, если бы захотели. Они могли бы приказать, чтобы вас пороли чем-то, что называется кошачьим хвостом. Снимайте шапку, когда проходите мимо них. Каждый капиталист ходил с бандой лакеев, которые ... "
The old man brightened again.
"Lackeys!" he said. "Now there's a word I ain't 'eard since ever so long. Lackeys! That reg'lar takes me back, that does. I recollect oh, donkey's years ago - I used to sometimes go to 'Yde Park of a Sunday afternoon to 'ear the blokes making speeches. Salvation Army, Roman Catholics, Jews, Indians - all sorts there was. And there was one bloke - well, I couldn't give you 'is name, but a real powerful speaker 'e was. 'E didn't 'alf give it 'em! 'Lackeys!' 'e says, 'lackeys of the bourgeoisie! Flunkies of the ruling class!' 'Parasites' - that was another of them. And 'yenas - 'e definitely called 'em 'yenas. Of course 'e was referring to the Labour Party, you understand." 
Старик снова засиял.
"Прислуга!" он сказал. «Теперь есть слово, которое я не слышу с тех пор. Прислуга! Эти правила возвращают меня, это на самом деле так. Я вспоминаю, о, годы ослиной жизни - я иногда ходил в Ид-парк в воскресенье днем. Чтобы «услышать парней, выступающих с речами. Армия спасения, католики, евреи, индейцы - все, кто угодно. И был один парень - ну, я не могу назвать вам» - его имя, но он был действительно могущественным оратором. «Я не дам вам этого!» Прислуга! Он говорит: «лакеи буржуазии! лакеи правящего класса!» «Паразит» - он был еще один из них. И «йены» - он определенно назвал их «йенами». Разумеется, он имел в виду Лейбористскую партию, как вы понимаете ».
Winston had the feeling that they were talking at cross-purposes.
Уинстону показалось, что они говорят о противоположных вещах.
"What I really wanted to know was this," he said. "Do you feel that you have more freedom now than you had in those days? Are you treated more like a human being? In the old days, the rich people, the people at the top - "
«Я действительно хотел знать вот что», - сказал он. «Вы чувствуете, что теперь у вас больше свободы, чем в те дни? С вами обращаются больше как с человеком? В старые времена богатые люди, люди наверху - »
"The 'Ouse of Lords," put in the old man reminiscently.
"Палата Лордов," - со значением вставил старик.
"The House of Lords, if you like. What I am asking is, were these people able to treat you as an inferior, simply because they were rich and you were poor? Is it a fact, for instance, that you had to call them 'Sir' and take off your cap when you passed them?"
«Палата Лордов, если хотите. Я спрашиваю, могли ли эти люди относиться к вам как к второсортному, просто потому, что они были богаты, а вы были бедны? Такой факт, например, что вы должны были произнести "Сэр" и снять шапку, каждый раз, когда вы проходили мимо них? "
The old man appeared to think deeply.
Это заставило старика задуматься.
He drank off about a quarter of his beer before answering.
Прежде чем ответить, он выпил около четверти пива.
"Yes," he said. "They liked you to touch your cap to 'em. It showed respect, like. I didn't agree with it, myself, but I done it often enough. Had to, as you might say."
«Да», - сказал он. «Им нравилось, когда ты снимал перед ними свою кепку. Это проявление уважения, вроде бы. Мне было противно, но я делал это постоянно. Заставляли, как еще сказать».
"And was it usual - I'm only quoting what I've read in history books - was it usual for these people and their servants to push you off the pavement into the gutter?"
«И было ли это нормальным - я цитирую только то, что я читал в учебниках по истории, - были ли это нормальным, когда эти люди и их слуги, сталкивают вас с тротуара в сточную канаву?»
"One of 'em pushed me once," said the old man. "I recollect it as if it was yesterday. It was Boat Race night - terribly rowdy they used to get on Boat Race night - and I bumps into a young bloke on Shaftesbury Avenue. Quite a gent, 'e was - dress shirt, top 'at, black overcoat. 'E was kind of zig-zagging across the pavement, and I bumps into 'im accidental-like. 'E says, 'Why can't you look where you're going?' 'e says. I say, 'ju think you've bought the bleeding pavement?' 'E says, 'I'll twist your bloody 'ead off if you get fresh with me.' I says, 'You're drunk. I'll give you in charge in 'alf a minute,' I says. An' if you'll believe me, 'e puts 'is 'and on my chest and gives me a shove as pretty near sent me under the wheels of a bus. Well, I was young in them days, and I was going to 'ave fetched 'im one, only - "
«Один из них однажды толкнул меня, - сказал старик. «Я вспоминаю это так, как будто это было вчера. Это была вечеринка лодочных гонок - ужасно шумная, которую они обычно устраивали ночью - и я натыкаюсь на молодого парня на Шафтсбери-авеню. «в черном пальто.» Он как бы зигзагообразно двигался по тротуару, и я натыкаюсь на «него случайно». Он говорит: «Тебе, что трудно посмотреть, куда ты идешь?» Я говорю: "Думаешь, ты хозяин кровоточащей мостовой?" «Он говорит:« Я оторву тебе твою чертову голову, если ты свяжешься со мной ». Я говорю: «Ты пьян. Тебе не придется долго ждать», - говорю я.« Ты мне поверь, я защищаюсь, но меня бьют в грудь и толкают меня ». он почти отправил меня под колеса автобуса. Что ж, я был молод в те дни, и я собирался «ответить» ему, только - "
A sense of helplessness took hold of Winston.
Чувство беспомощности охватило Уинстона.
The old man's memory was nothing but a rubbish-heap of details.
Воспоминания старика превратились в груду мусора.
One could question him all day without getting any real information.
Его можно было расспрашивать весь день, не получая никакой ценной информации.
The Party histories might still be true, after a fashion: they might even be completely true.
В каком-то смысле история Партии все еще могла быть правдой: возможно, они даже она была настоящей правдой.
He made a last attempt.
Он сделал последнюю попытку.
"Perhaps I have not made myself clear," he said. "What I'm trying to say is this. You have been alive a very long time; you lived half your life before the Revolution. In 1925, for instance, you were already grown up. Would you say from what you can remember, that life in 1925 was better than it is now, or worse? If you could choose, would you prefer to live then or now?"
«Возможно, я не ясно выразился», - сказал он. «Я пытаюсь сказать следующее. Вы живете очень долго; вы прожили половину своей жизни до революции. В 1925 году, например, вы были уже взрослым, жизнь в 1925 году была лучше, чем сейчас, или хуже? Если бы у вас был выбор, вы бы предпочли жить тогда или сейчас? "
The old man looked meditatively at the darts board.
Старик задумчиво посмотрел на доску для дартса.
He finished up his beer, more slowly than before.
Он стал пить пиво, медленнее, чем раньше.
When he spoke it was with a tolerant philosophical air, as though the beer had mellowed him.
Когда он заговорил, это было спокойно и рассудительно, как будто пиво расслабило его.
"I know what you expect me to say," he said. "You expect me to say as I'd sooner be young again. Most people'd say they'd sooner be young, if you arst' 'em. You got your 'ealth and strength when you're young. When you get to my time of life you ain't never well. I suffer something wicked from my feet, and my bladder's jest terrible. Six and seven times a night it 'as me out of bed. On the other 'and, there's great advantages in being a' old man. You ain't got the same worries. No truck with women, and that's a great thing. I ain't 'ad a woman for near on thirty year, if you'd credit it. Nor wanted to, what's more."
«Я знаю, что вы ждете от меня, - сказал он. «Вы ожидаете, что я скажу, что хочу стать молодым. Большинство людей сказали бы, что они вернули бы молодость, если бы была такая возможность. У вас есть здоровье и сила, когда вы молоды, а в старости ты все время болеешь. Я страдаю из-за своих больных ног, и мой мочевой пузырь ужасен. Шесть и семь раз за ночь приходится вылезать из постели. С другой стороны, и есть большие преимущества в том, чтобы быть стариком. У тебя такие же заботы, как и в молодости, но нет никакого прицепа с женщинами за спиной, и это здорово. Я уже не женщина почти тридцать лет, если можно так выразиться. И не хотел бы, более того ".
Winstom sat back against the window-sill.
Уинстон откинулся спиной на подоконник.
It was no use going on.
Это было зря.
He was about to buy some more beer when the old man suddenly got up and shuffled rapidly into the stinking urinal at the side of the room.
Он собирался купить еще пива, когда старик внезапно встал и быстро зашаркал в вонючий туалет в углу комнаты.
The extra half-litre was already working on him.
Лишние пол-литра сделали свое дело.
Winston sat for a minute or two gazing at his empty glass, and hardly noticed when his feet carried him out into the street again.
Уинстон сидел минуту или две, глядя на свой пустой стакан, и почти не заметил, как его ноги снова вывели его на улицу.
Within twenty years at the most, he reflected, the huge and simple question, "Was life better before the Revolution than it is now?" would have ceased once and for all to be answerable.
Самое большее через двадцать лет, размышлял он, если возникнет огромный и простой вопрос: «Была ли жизнь до Революции лучше, чем сейчас?» то он раз и навсегда остался бы без ответа.
But in effect it was unanswerable even now, since the few scattered survivors from the ancient world were incapable of comparing one age with another.
Но на самом деле на это было невозможно ответить даже сейчас, поскольку несколько разрозненно живущих в обществе, выживших людей из древнего мира были неспособны сравнивать одну эпоху с другой.
They remembered a million useless things, a quarrel with a workmate, a hunt for a lost bicycle pump, the expression on a long-dead sister's face, the swirls of dust on a windy morning seventy years ago: but all the relevant facts were outside the range of their vision.
Они вспомнили миллион бесполезных вещей, ссору с товарищем по работе, охоту за потерянным велосипедным насосом, выражение лица давно умершей сестры, вихри пыли ветреным утром семьдесят лет назад: но все соответствующие факты были вне зоны их наблюдений.
They were like the ant, which can see small objects but not large ones.
Они были похожи на муравьев, которые видят маленькие предметы, но не большие.
And when memory failed and written records were falsified - when that happened, the claim of the Party to have improved the conditions of human life had got to be accepted, because there did not exist, and never again could exist, any standard against which it could be tested.
А когда воспоминания были утеряны и письменные записи оказались ложью - когда это произошло, требование Партии об улучшении условий человеческой жизни должно было быть принято, потому что не существовало и никогда больше не может существовать ни одного стандарта, по сравнению с которым она могла бы существовать и это можно проверить.
At this moment his train of thought stopped abruptly.
В этот момент ход его мыслей резко остановился.
He halted and looked up.
Он остановился и посмотрел вверх.
He was in a narrow street, with a few dark little shops, interspersed among dwelling-houses.
Он находился на узкой улочке с несколькими темными магазинчиками, чередующимися с  жилыми домами.
Immediately above his head there hung three discoloured metal balls which looked as if they had once been gilded.
Сразу над его головой висели три обесцвеченных металлических шара, которые выглядели так, будто когда-то были позолочены.
He seemed to know the place.
Кажется, он знает это место.
Of course!
Конечно!
He was standing outside the junk-shop where he had bought the diary.
Он стоял у барахолки, где купил дневник.
A twinge of fear went through him.
Его охватил приступ страха.
It had been a sufficiently rash act to buy the book in the beginning, and he had sworn never to come near the place again.
С самого начала это был достаточно опрометчивый поступок, купить книгу, и он поклялся никогда больше не приближаться к этому месту.
And yet the instant that he allowed his thoughts to wander, his feet had brought him back here of their own accord.
И все же в тот момент, когда он предался размышлениям, его ноги сами принесли его сюда.
It was precisely against suicidal impulses of this kind that he had hoped to guard himself by opening the diary.
Именно против таких позывов к самоубийству он надеялся защитить себя, заведя дневник.
At the same time he noticed that although it was nearly twenty-one hours the shop was still open.
В то же время он заметил, что, хотя было уже почти девять вечера, магазин все еще был открыт.
With the feeling that he would be less conspicuous inside than hanging about on the pavement, he stepped through the doorway.
С чувством, что внутри он будет более в безопасности, чем находясь на улице, он вошел внутрь.
If questioned, he could plausibly say that he was trying to buy razor blades.
Если его спросят, он мог бы правдоподобно солгать, что пытался купить бритвенные лезвия.
The proprietor had just lighted a hanging oil lamp which gave off an unclean but friendly smell.
Хозяин только что зажег масляную лампу, от которой исходил сильный, но приятный запах.
He was a man of perhaps sixty, frail and bowed, with a long, benevolent nose, and mild eyes distorted by thick spectacles.
Это был мужчина лет шестидесяти, хилый и сгорбленный, с длинным доброжелательным носом и мягкими глазами, искаженными толстыми очками.
His hair was almost white, but his eyebrows were bushy and still black.
Его волосы были почти седыми, но густые брови оставались черными.
His spectacles, his gentle, fussy movements, and the fact that he was wearing an aged jacket of black velvet, gave him a vague air of intellectuality, as though he had been some kind of literary man, or perhaps a musician.
Его очки, его нежные, суетливые движения и тот факт, что он был одет в старый пиджак из черного бархата, придавали ему некий вид интеллектуальности, как если бы он был каким-то литератором или, возможно, музыкантом.
His voice was soft, as though faded, and his accent less debased than that of the majority of proles.
Голос у него был мягкий, как будто тихий, а интонация была не такой просящей, как у большинства рабочих.
"I recognized you on the pavement," he said immediately. "You're the gentleman that bought the young lady's keepsake album. That was a beautiful bit of paper, that was. Cream-laid, it used to be called. There's been no paper like that made for - oh, I dare say fifty years."
«Я узнал тебя на тротуаре», - сразу сказал он. «Вы тот джентльмен, который купил альбом на память юной леди. Это был красивый листок бумаги. Кремовая, как раньше называлось. Такой бумаги не было сделано для… о, я осмелюсь сказать, что за пятьдесят лет."
He peered at Winston over the top of his spectacles. "Is there anything special I can do for you? Or did you just want to look round?"
Он посмотрел на Уинстона поверх очков. «Могу ли я предложить вам что-нибудь особенное? Или вы просто хотите осмотреться?»
"I was passing," said Winston vaguely. "I just looked in. I don't want anything in particular."
«Я проходил мимо», - неопределенно сказал Уинстон. «Я зашел на минуточку. Я не хочу ничего особенного».
"It's just as well," said the other, "because I don't suppose I could have satisfied you."
«Это тоже не плохо, - ответил он, - потому что я не уверен, что вам бы понравилось».
He made an apologetic gesture with his softpalmed hand. "You see how it is; an empty shop, you might say. Between you and me, the antigue trade's just about finished. No demand any longer, and no stock either. Furniture, china, glass it's all been broken up by degrees. And of course the metal stuff's mostly been melted down. I haven't seen a brass candlestick in years."
Извиняясь, он пожал ему руки, своими нежными руками. «Вы видите, как это; можно сказать, пустой магазин. Между нами и вами торговля антиквариатом почти закончена. Спроса больше нет, нет и запасов. Мебель, фарфор, стекло - все это постепенно разрушается. И, конечно же, металл в основном переплавили. Я уже много лет не видел латунных подсвечников ».
The tiny interior of the shop was in fact uncomfortably full, but there was almost nothing in it of the slightest value.
Крошечное помещение магазина было на самом деле забито до невозможности, но в нем не было почти ничего, имеющего хоть какую либо ценность.
The floorspace was very restricted, because all round the walls were stacked innumerable dusty picture-frames.
Площадь помещения была очень ограничена, потому что по всем стенам стояли бесчисленные пыльные рамы от картин.
In the window there were trays of nuts and bolts, worn-out chisels, penknives with broken blades, tarnished watches that did not even pretend to be in going order, and other miscellaneous rubbish.
В витрине были подносы с гайками и болтами, изношенные зубила, перочинные ножи со сломанными лезвиями, потускневшие часы, даже не претендующие на исправность, и прочий разный хлам.
Only on a small table in the corner was there a litter of odds and ends - lacquered snuffboxes, agate brooches, and the like - which looked as though they might include something interesting.
Только на маленьком столике в углу было множество всякой всячины - лакированные табакерки, агатовые броши и тому подобное, - которые, казалось, могли представлять из себя что-то интересное.
As Winston wandered towards the table his eye was caught by a round, smooth thing that gleamed softly in the lamplight, and he picked it up.
Когда Уинстон подошел к столу, его взгляд привлек круглый гладкий предмет, мягко блестевший в свете лампы, и он поднял его.
It was a heavy lump of glass, curved on one side, flaton the other, making almost a hemisphere.
Это был тяжелый кусок стекла, изогнутый с одной стороны, плоский с другой, составляющий почти полусферу.
There was a peculiar softness, as of rainwater, in both the colour and the texture of the glass.
В цвете и текстуре стекла была какая-то особенная мягкость, как у дождевой воды.
At the heart of it, magnified by the curved surface, there was a strange, pink, convoluted object that recalled a rose or a sea anemone.
В центре, увеличенном изогнутой поверхностью, находился странный извитый предмет розового цвета, напоминавший розу или морской анемон.
"What is it?" said Winston, fascinated.
"Что это?" - удивившись, сказал Уинстон.
"That's coral, that is," said the old man. "It must have come from the Indian Ocean.They used to kind of embed it in the glass. That wasn't made less than a hundred years ago. More, by the look of it."
«Это же коралл», - сказал старик. «Он, скорей всего, прибыл из Индийского океана. Его залили в стекло. Это было сделано не раньше прошлого века. Более того, его внешний вид".
"It's a beautiful thing," said Winston.
«Это великолепнейшая вещь», - сказал Уинстон.
"It is a beautiful thing," said the other appreciatively. "But there's not many that'd say so nowadays." He coughed. "Now, if it so happened that you wanted to buy it, that'd cost you four dollars. I can remember when a thing like that would have fetched eight pounds, and eight pounds was - well, I can't work it out, but it was a lot of money. But who cares about genuine antiques nowadays even the few that's left?"
«Это красивая вещь», - сказал другой с признательностью. «Но сейчас не многие так говорят». Он закашлялся. "Так вот, если бы так случилось, что вы захотели его купить, это обошлось бы вам в четыре доллара. Я помню, когда такая вещь стоила восемь фунтов, а восемь фунтов были ... ну, я не знаю как это сказать, но это были большие деньги. Но кого теперь волнует настоящий антиквариат, даже то немногое, что осталось? "
Winston immediately paid over the four dollars and slid the coveted thing into his pocket.
Уинстон немедленно заплатил четыре доллара и сунул вожделенную вещь к себе в карман.
What appealed to him about it was not so much its beauty as the air it seemed to possess of belonging to an age quite different from the present one.
Его привлекла не столько красота, сколько воздух, который кажется, был в эпоху, совершенно отличную от нынешней.
The soft, rainwatery glass was not like any glass that he had ever seen.
Мягкое, влажное от дождя стекло не было похоже ни на одно стекло, которое он когда-либо видел.
The thing was doubly attractive because of its apparent uselessness, though he could guess that it must once have been intended as a paperweight.
Вещь была вдвойне привлекательной из-за своей очевидной бесполезности, хотя он догадывался, что когда-то она была задумана как пресс-папье.
It was very heavy in his pocket, but fortunately it did not make much of a bulge.
В его кармане было очень тяжело, но, к счастью, не было большой выпуклости.
It was a queer thing, even a compromising thing, for a Party member to have in his possession.
Для члена Партии это было странно, даже компрометирующее.
Anything old, and for that matter anything beautiful, was always vaguely suspect.
Все старое, да и вообще все красивое всегда вызывали смутные подозрения.
The old man had grown noticeably more cheerful after receiving the four dollars.
После получения четырех долларов старик заметно повеселел.
Winston realized that he would have accepted three or even two.
Уинстон понял, что он согласился бы даже на три или даже на два.
"There's another room upstairs that you might care to take a look at," he said. "There's not much in it. Just a few pieces. We'll do with a light if we're going upstairs."
«Наверху есть еще одна комната, которую вы могли бы посмотреть, - сказал он. «В ней не так много. Всего несколько штук. Нам понадобится освещение, если мы пойдем наверх».
He lit another lamp, and, with bowed back, led the way slowly up the steep and worn stairs and along a tiny passage, into a room which did not give on the street but looked out on a cobbed yard and a forest of chimneypots.
Он зажег еще одну лампу и, наклонившись назад, медленно пошел вверх по крутой изношенной лестнице и по узкому проходу в комнату, которая не выходила на улицу, но выходила на вымощенный булыжником двор и открывшийся вид на  лес из дымовых труб.
Winston noticed that the furniture was still arranged as though the room were meant to be lived in.
Уинстон заметил, что мебель по-прежнему расставлена так, как будто комната предназначена для проживания.
There was a strip of carpet on the floor, a picture or two on the walls, and a deep, slatternly arm-chair drawn up to the fireplace.
На полу была полоска ковра, на стенах - пара картин, а к камину было придвинуто глубокое тряпичное кресло.
An old-fashioned glass clock with a twelve-hour face was ticking away on the mantelpiece.
На каминной полке тикали старинные стеклянные часы с двенадцатичасовым циферблатом.
Under the window, and occupying nearly a quarter of the room, was an enormous bed with the mattress still on it.
Под окном, занимая почти четверть комнаты, стояла огромная кровать с матрасом.
"We lived here till my wife died," said the old man half apologetically. "I'm selling the furniture off by little and little. Now that's a beatiful mahogany bed, or at least it would be if you could get the bugs out of it. But I dare say you'd find it a little bit cumbersome."
«Мы жили здесь, пока моя жена не умерла», - сказал старик наполовину извиняющимся тоном. «Я распродаю мебель понемногу. Вот это красивая кровать из красного дерева, или, по крайней мере, так было бы, если избавиться от насекомых. Но я осмелюсь сказать, что она вам покажется немного большой. "
He was holding the lamp high up, so as to illuminate the whole room, and in the warm dim light the place looked curiously inviting.
Он держал фонарь высоко, чтобы осветить всю комнату, и в теплом тусклом свете это место выглядело по странному привлекательно.
The thought flitted through Winston's mind that it would probably be quite easy to rent the room for a few dollars a week, if he dared to take the risk.
В голове Уинстона мелькнула мысль, что, вероятно, будет довольно легко снять комнату за несколько долларов в неделю, если он осмелится рискнуть.
It was a wild, impossible notion, to be abandoned as soon as thought of; but the room had awakened in him a sort of nostalgia, a sort of ancestral memory.
Это был безумный, невозможный поступок, от которого следовало отказаться, как только придет в голову; но эта комната пробудила в нем своего рода ностальгию, своего рода родовую память.
It seemed to him that he knew exactly what it felt like to sit in a room like this, in an arm-chair beside an open fire with your feet in the fender and a kettle on the hob; utterly alone, utterly secure, with nobody watching you, no voice pursuing you, no sound except the singing of the kettle and the friendly ticking of the clock.
Ему казалось, что он точно знает, каково это - сидеть в такой комнате, как эта, в кресле у открытого огня, закинув ноги на подлокотник, а чайник на плиту; совершенно один, в полной безопасности, никто не наблюдает за вами, ни голос, ничто не преследует вас, ни звука, тишина кроме свиста чайника и дружелюбного тиканья часов.
"There's no telescreen!" he could not help murmuring.
"Нет телеэкрана!" он все время бормотал это.
"Ah," said the old man, "I never had one of those things. Too expensive. And I never seemed to feel the need of it, somehow. Now that's a nice gateleg table in the corner there. Though of course you'd have to put new hinges on it if you wanted to use the flaps."
«А, - сказал старик, - у меня никогда не было ни одной из этих вещей. Слишком дорого. И мне, кажется, никогда не нужно было это. Вот этот красивый столик в углу. Хотя, конечно, для тебя. Мне нужно поставить на него новые петли, если бы вы хотели использовать откидные створки ".
There was a small bookcase in the other corner, and Winston had already gravitated towards it.
В другом углу был небольшой книжный шкаф, и Уинстон уже приблизился к нему.
It contained nothing but rubbish.
В нем не было ничего, кроме мусора.
The hunting-down and destruction of books had been done with the same thoroughness in the prole quarters as everywhere else.
Охота и уничтожение книг велись в трущобах рабочих с такой же тщательностью, как и везде.
It was very unlikely that there existed anywhere in Oceania a copy of a book printed earlier than 1960.
Маловероятно, чтобы где-нибудь в Океании существовал экземпляр книги, напечатанный до 1960 года.
The old man, still carrying the lamp, was standing in front of a picture in a rosewood frame which hung on the other side of the fireplace, opposite the bed.
Старик, все еще держа лампу, стоял перед картиной в рамке из розового дерева, которая висела с другой стороны камина, перед кроватью.
"Now, if you happen to be interested in old prints at all - " he began delicately.
«А теперь, если вы вообще интересуетесь старинными гравюрами…» - осторожно начал он.
Winston came across to examine the picture.
Уинстон подошел, чтобы рассмотреть картину.
It was a steel engraving of an oval building with rectangular windows, and a small tower in front.
Это была стальная гравюра с изображением овального здания с прямоугольными окнами и небольшой башней перед ним.
There was a railing running round the building, and at the rear end there was what appeared to be a statue.
Здание было окружено перилами, а в задней части стояло что-то вроде статуи.
Winston gazed at it for some moments.
Уинстон некоторое время смотрел на него.
It seemed vaguely familiar, though he did not remember the statue.
Это казалось смутно знакомым, хотя статую он не помнил.
"The frame's fixed to the wall," said the old man, "but I could unscrew it for you, I dare say."
«Рама прикреплена к стене, - сказал старик, - осмелюсь предложить, но я могу отвинтить ее для вас ».
"I know that building," said Winston finally. "It's a ruin now. It's in the middle of the street outside the Palace of Justice."
«Я знаю это здание», - наконец сказал Уинстон. «Теперь это руины. Это посреди улицы за пределами Дворца Правосудия».
"That's right. Outside the Law Courts. It was bombed in - oh, many years ago. It was a church at one time, St. Clement's Danes, its name was."
«Совершенно верно. За пределами судебных инстанций. Это было взорвано… о, много лет назад. Когда-то это была церковь, датчане , называли ее церковь Святого Климента».
He smiled apologetically, as though conscious of saying something slightly ridiculous, and added: "Oranges and lemons, say the bells of St. Clement's!"
Он виновато улыбнулся, словно осознавая, что сказал что-то слегка нелепое, и добавил: «Апельсины и лимоны, скажем, колокола Святого Климента!»
"What's that?" said Winston.
"Что это?" - сказал Уинстон.
"Oh - 'Oranges and lemons, say the bells of St.Clement's.' That was a rhyme we had when I was a little boy. How it goes on I don't remember, but I do know it ended up, 'Here comes a candle to light you to bed, Here comes a chopper to chop off your head.' It was a kind of a dance. they held out their arms for you to pass under, and when they came to 'Here comes a chopper to chop off your head' they brought their arms down and caught you. It was just names of churches. All the London Churches were in it - all the principal ones, that is."
«О…» Апельсины и лимоны, говорят колокола Святого Клемента ». Это был стишок, который у нас был, когда я был совсем маленьким. Про что стишок, я не помню, но я знаю, как он заканчивался: «Вот идет свеча, чтобы сжечь тебя в постели, Вот идет ножик, чтобы вырезать тебе глаза.' Это был своего рода танец. Они поднимали над вами руки, чтобы вы прошлись под ними, и когда они подходили к вам и говорили «Вот идет вертолет, чтобы отрезать тебе голову», они опустали руки и хватали вас. Это были просто названия церквей. В этом стихе были все Лондонские Церкви - то есть самые основные ».
Winston wondered vaguely to what century the church belonged.
Уинстон смутно задумался, в каком веке построена церковь.
It was always difficult to determine the age of a London building.
Определить старину Лондонского здания всегда было сложно.
Anything large and impressive, if it was reasonably new in appearance, was automatically claimed as having been built since the Revolution, while anything that was obviously of earlier date was ascribed to some dim period called the Middle Ages.
Все большое и прекрасное, если оно было достаточно новым по внешнему виду, автоматически объявлялось построенным после Революции, в то время как все, что явно было построено раньше этого, относилось к некоему смутному периоду, называемому Средневековьем.
The centuries of capitalism were held to have produced nothing of any value.
Считалось, что в период капитализма не происходило ничего интересного.
One could not learn history from architecture any more than one could learn it from books.
Историю нельзя изучить по архитектуре, в отличии например, от того, как если бы изучать ее по книгам.
Statues, Inscriptions, memorial stones, the names of streets - anything that might throw light upon the past had been systematically altered.
Статуи, надписи, мемориальные таблички, названия улиц - все, что могло помочь, разобраться с прошлым, систематически уничтожалось.
"I never knew it had been a church," he said.
«Я никогда не знал, этой церкви», - сказал он.
"There's a lot of them left, really," said the old man, "though they've been put to other uses. Now, how did that rhyme go? Ah! I've got it!
'Oranges and lemons, say the bells of St. Clement's,
You owe me three farthings, say the bells of St. Martin's - '
there, now that's as far as I can get. A farthing, that was a small copper coin, looked something like a cent."
«На самом деле их осталось очень много, - сказал старик, - и они были использованы по другому назначению. Итак, вы вспомнили эту рифму? Ах! Я понял!
«Апельсины и лимоны, поют колокола святого Климента,
Ты должен мне три фартинга, поют колокола Святого Мартина ...
вот, теперь это все, что я вспомнил. Фартинг, это же маленькая медная монетка, выглядел как цент ".
"Where was St. Martin's?" said Winston.
"Где был Сен-Мартен?" - сказал Уинстон.
"St.Martin's? That's still standing. It's in Victory Square, alongside the picture gallery. A building with a kind of a triangular porch and pillars in front, and a big flight of steps."
«Святой Мартин? Он все еще стоит. Он на площади Победы, рядом с картинной галереей. Здание с своеобразным треугольным крыльцом и колоннами впереди, и большим лестничным пролетом».
Winston knew the place well.
Уинстон хорошо знал это место.
It was a museum used for propaganda displays of various kinds - scale models of rocket bombs and Floating Fortresses, waxwork tableaux illustrating enemy atrocities, and the like.
Это был музей, который использовался для пропагандистских демонстраций различного рода - макетов ракетных бомб и парящих крепостей, восковых фигур, иллюстрирующих зверства врага, и тому подобное.
"St. Martin's-in-the-Fields it used to be called," supplemented the old man, "though I don't recollect any fields anywhere in those parts."
«Св. Мартина в Полях, как это раньше называлось, - дополнил старик, - хотя я не припомню ни одного поля в тех краях».
Winston did not buy the picture.
Уинстон не стал покупать картину.
It would have been an even more incongruous possession than the glass paperweight, and impossible to carry home, unless it were taken out of its frame.
Это было бы даже более не сочетаемое владение, чем стеклянное пресс-папье, и его невозможно было бы унести домой, если бы его не вынули из рамы.
But he lingered for some minutes more, talking to the old man, whose name, he discovered, was not Weeks - as one might have gathered from the inscription over the shop-front - but Charrington.
Но он задержался еще на несколько минут, разговаривая со стариком, имя которого, как он выяснил, было не Уикс - как можно было понять из надписи на витрине, - а Чаррингтон.
Mr.Charrington, it seemed, was a widower aged sixty-three and had inhabited this shop for thirty years.
Похоже, мистер Чаррингтон был вдовцом шестидесяти трех лет и жил в этом магазине тридцать лет.
Throughout that time he had been intending to alter the name over the window, but had never quite got to the point of doing it.
Все это время он намеревался изменить имя над окном, но так и не дошло у него до того, чтобы сделать это.
All the while that they were talking the half-remembered rhyme kept running through Winston's head.
Все время, пока они разговаривали, полузабытая рифма не выходила из головы Уинстона.
Oranges and lemons say the bells of St.Clement's,
You owe me three farthings, say the bells of St.Martin's!
Апельсины и лимоны звонят в колокола Святого Климента,
Ты должен мне три фартинга, говорят колокола Святого Мартина!
It was curious, but when you said it to yourself you had the illusion of actually hearing bells, the bells of a lost London that still existed somewhere or other, disguised and forgotten.
Это было любопытно, но когда вы говорили это себе, у вас возникала иллюзия, будто вы действительно слышите колокола, колокола затерянного Лондона, которые все еще существовали где-то, замаскированные и забытые.
From one ghostly steeple after another he seemed to hear them pealing forth.
Казалось, он слышал, как они грохочут с одной призрачной колокольни к другой.
Yet so far as he could remember he had never in real life heard church bells ringing.
Однако, насколько он помнил, в реальной жизни он никогда не слышал звон церковных колоколов.
He got away from Mr. Charrington and went down the stairs alone, so as not to let the old man see him reconnoitring the street before stepping out of the door.
Он ушел от мистера Чаррингтона и спустился по лестнице один, чтобы старик не увидел, как он осматривает улицу перед тем, как выйти за дверь.
He had already made up his mind that after a suitable interval - a month, say - he would take the risk of visiting the shop again.
Он уже решил, что после подходящего перерыва - скажем, месяца - он рискнет снова посетить магазин.
It was perhaps not more dangerous than shirking an evening at the Centre.
Возможно, это было не опаснее, чем уклонение от вечера в Центре.
The serious piece of folly had been to come back here in the first place, after buying the diary and without knowing whether the proprietor of the shop could be trusted.
Серьезной глупостью было вернуться сюда, прежде всего, после покупки дневника и не зная, можно ли доверять владельцу магазина.
However - !
Тем не мение - !
Yes, he thought again, he would come back.
Да, снова подумал он, он вернется.
He would buy further scraps of beautiful rubbish.
Он будет покупать новые клочки красивого мусора.
He would buy the engraving of St. Clement's Danes, take it out of its frame, and carry it home concealed under the jacket of his overalls.
Он покупал гравюру с изображением Датчан Святого Климента, вынимал ее из рамы и уносил домой, спрятав под курткой своего комбинезона.
He would drag the rest of that poem out of Mr. Charrington's memory.
Он вытащит остальную часть этого стихотворения из памяти Мистера Чаррингтона.
Even the lunatic project of renting the room upstairs flashed momentarily through his mind again.
Даже безумный проект снять комнату наверху на мгновение снова промелькнул в его голове.
For perhaps five seconds exaltation made him careless, and he stepped out on to the pavement without so much as a preliminary glance through the window.
Возможно, на пять секунд возбуждение сделало его беспечным, и он вышел на тротуар, даже не взглянув предварительно в окно.
He had even started humming to an improvised tune -
Oranges and lemons, say the bells of St. Clement's,
You owe me three farthings, say the -
Он даже начал напевать импровизированную мелодию -
Апельсины и лимоны, говорят колокола святого Климента,
Ты должен мне три фартинга, скажи ...
Suddenly his heart seemed to turn to ice and his bowels to water.
Внезапно его сердце превратилось в лед, а кишечник - в воду.
A figure in blue overalls was coming down the pavement, not ten metres away.
По тротуару, метрах в десяти, спускалась фигура в синем комбинезоне.
It was the girl from the Fiction Department, the girl with dark hair.
Это была девушка из Отдела Лжи, девушка с темными волосами.
The light was failing, but there was no difficulty in recognizing her.
Было темно, но узнать ее было несложно.
She looked him straight in the face, then walked quickly on as though she had not seen him.
Она посмотрела ему прямо в лицо и быстро пошла дальше, как будто не заметила его.
For a few seconds Winston was too paralysed to move.
На несколько секунд Уинстона как-будто парализовало, и он не мог двинуться с места.
Then he turned to the right and walked heavily away, not noticing for the moment that he was going in the wrong direction.
Затем он повернул направо и тяжело пошел прочь, пока не заметил, что идет в другую сторону.
At any rate, one question was settled.
В любом случае, один ответ был найден.
There was no doubting any longer that the girl was spying on him.
Не осталось никаких сомнений, что девушка следила за ним.
She must have followed him here, because it was not credible that by pure chance she should have happened to be walking on the same evening up the same obscure backstreet, kilometres distant from any quarter where Party members lived.
Она, должно быть, последовала за ним сюда, потому что маловероятно, чтобы она зашла сюда случайно в тот же вечер и по тому же темному переулку, находящемуся в дали от любого квартала, где жили члены Партии.
It was too great a coincidence.
Это было слишком маловероятно.
Whether she was really an agent of the Thought Police, or simply an amateur spy actuated by officiousness, hardly mattered.
Не имело значения, действительно ли она была агентом Полиции Мысли или просто шпионкой-любителем, движимая своей исполнительностью.
It was enough that she was watching him.
Достаточно было того, что она следила за ним.
Probably she had seen him go into the pub as well.
Вероятно, она видела, как он заходил в паб.
It was an effort to walk.
Идти было трудно.
The lump of glass in his pocket banged against his thing at each step, and he was half minded to take it out and throw it away.
Стеклянный кусок в его кармане на каждом шагу ударялся о его вещь, и он почти не собирался вытащить ее и выбросить.
The worst thing was the pain in his belly.
Хуже всего была боль в животе.
For a couple of minutes he had the feeling that he would die if he did not reach a lavatory soon.
На несколько минут у него появилось ощущение, что он умрет, если быстро не доберется до уборной.
But there would be no public lavatories in a quarter like this.
Но в таком квартале не было бы общественных туалетов.
Then the spasm passed, leaving a dull ache behind.
Затем спазм прошел, оставив после себя тупую боль.
The street was a blind alley.
Улица заканчивалась тупиком.
Winston halted, stood for several seconds wondering vaguely what to do, then turned round and began to retrace his steps.
Уинстон остановился, постоял несколько секунд, с трудом размышляя, что делать, затем повернулся и пошел обратно.
As he turned it occurred to him that the girl had only passed him three minutes ago and that by running he could probably catch up with her.
Когда он повернулся, то подумал, что девушка обогнала его всего три минуты назад и что, побежав, он, вероятно, сможет ее догнать.
He could keep on her track till they were in some quiet place, and then smash her skull in with a cobblestone.
Он мог бы идти по ее следу, пока они не окажутся в каком-нибудь тихом месте, а затем пробить ей череп булыжником.
The piece of glass in his pocket would be heavy enough for the job.
Осколок стекла в его кармане прекрасно бы подошел для этой работы.
But he abandoned the idea immediately, because even the thought of making any physical effort was unbearable.
Но он сразу отказался от этой идеи, потому что даже мысль о физическом труде была невыносима.
He could not run, he could not strike a blow.
Он не мог бежать, он не мог ударить.
Besides, she was young and lusty and would defend herself.
Кроме того, она была молодой и страстной и могла защитить себя.
He thought also of hurrying to the Community Centre and staing there till the place closed, so as to establish a partial alibi for the evening.
Он подумал также о том, чтобы поспешить в Общественный Центр и остаться там до закрытия, чтобы у него было частичное алиби на вечер.
But that too was impossible.
Но это было невыполнимо.
A deadly lassitude had taken hold of him.
Смертельная усталость овладела им.
All he wanted was to get home quickly and then sit down and be quiet.
Все, что он хотел, - это поскорее вернуться домой, и там посидеть и помолчать.
It was after twenty-two hours when he got back to the flat.
Спустя двадцать два часа он вошел в квартиру.
The lights would be switched off at the main at twenty-three thirty.
В 23:30 в главном здании выключают свет.
He went into the kitchen and swallowed nearly a teacupful of Victory Gin.
Он пошел на кухню и проглотил почти полную чашку Джина Победы.
Then he went to the table in the alcove, sat down, and took the diary out of the drawer.
Затем он подошел к столу в нише, сел и вынул дневник из ящика.
But he did not open it at once.
Но открыл его не сразу.
From the telescreen a brassy female voice was squalling a patriotic song.
С телеэкрана высокий женский голос кричал патриотическую песню.
He sat staring at the marbled cover of the book, trying without success to shut the voice out of his consciousness.
Он сидел и смотрел на мраморную обложку книги, безуспешно пытаясь заглушить голос в своем сознании.
It was at night that they came for you, always at night.
Они придут за тобой ночью, только ночью.
The proper thing was to kill yourself before they got you.
Правильнее было убить себя до того, как они сами придут за тобой.
Undoubtedly some people did so.
Конечно, многие люди так и делали.
Many of the disappearances were actually suicides.
Многие исчезновения на самом деле были самоубийствами.
But it needed desperate courage to kill yourself in a  world where firearms, or any quick and certain poison, were completely unprocurable.
Но требовалось истинное мужество, чтобы покончить с собой в мире, где огнестрельное оружие или любой быстрый и надежный яд было совершенно невозможно достать.

Он с некоторым удивлением подумал о биологической бесполезности боли и страха, о предательстве человеческого тела, которое всегда становиться нерешительным именно в тот момент, когда требуется особое мужество.
He might have silenced the dark-haired girl if only he had acted quickly enough: but precisely because of the extremity of his danger he had lost the power to act.
Он мог бы заткнуть темноволосую девушку, если бы только действовал быстро: но именно из-за страха он стал нерешительным.
It struck him that in moments of crisis one is never fighting against an external enemy, but always against one's own body.
Ему пришло в голову, что в критические моменты человек никогда не борется против внешнего врага, а всегда с самим собой.
Even now, in spite of the gin, the dull ache in his belly made consecutive thought impossible.
Даже сейчас, несмотря на джин, тупая боль в животе делала невозможным логичное размышление.
And it is the same, he perceived, in all seemingly heroic or tragic situations.
Он понимал, что так оно и есть во всех, казалось бы, героических или трагических ситуациях.
On the battlefield, in the torture chamber, on a sinking ship, the issues that you are fighting for are always forgotten, because the body swells up until it fills the universe, and even when you are not paralysed by fright or screming with pain, life is a moment-to-moment struggle against hunger or cold or sleeplessness, against a sour stomach or an aching tooth.
На поле боя, в камере пыток, на тонущем корабле проблемы, за которые вы сражаетесь, всегда забываются, потому что собственное я раздувается, пока не заполняет вселенную, и даже когда вы не парализованы испугом или воплем от боли, жизнь - это постоянная борьба с голодом, холодом или бессонницей, с больным желудком или больным зубом.
He opened the diary.
Он открыл дневник.
It was important to write something down.
Ему было важно сейчас что-то записать.
The woman on the telescreen had started a new song.
Женщина на телеэкране закричала новую песню.
Her voice seemed to stick into his brain like jagged splinters of glass.
Ее голос, казалось, застрял в его мозгу, как осколки стекла.
He tried to think of O'Brien, for whom, or to whom, the diary was written, but instead he began thinking of the things that would happen to him after the Thought Police took him away.
Он пытался думать об О'Брайене, для которого или для кого был написан дневник, но вместо этого он начал думать о вещах, которые случатся с ним после того, как Полиция Мыслей увезет его.
It would not matter if they killed you at once.
Неважно, убьют они тебя сразу.
To be kiilled was what you expected.
Ты знал, что тебя убьют.
But before death (nobody spoke of such things, yet everybody knew of them) there was the routine of confession that had to be gone through: the grovelling on the floor and screaming for mercy, the crack of broken bones, the smashed teeth, and bloody clots of hair.
Но перед смертью (никто не говорил о таких вещах, но все знали о них) была череда допросов, которые нужно было пройти: валяние на полу и мольбы о пощаде, трещины сломанных костей, выбитые зубы и т. д., кровавые сгустки волос.
Why did you have to endure it, since the end was always the same?
Зачем вообще терпеть все это, ведь конец всегда был неизбежен?
Why was it not possible to cut a few days or weeks out of your life?
Почему нельзя было просто избежать этих нескольких дней или недель?
Nobody ever escaped detection, and nobody ever failed to confess.
Никому никогда не удавалось скрыться, и никто никогда не отказывался давать признательные показания.
When once you had succumbed to thoughtcrime it was certain that by a given date you would be dead.
Когда однажды ты совершил мыслепреступление, было очевидно, что в определенный день ты умрешь.
Why then did that horror, which altered nothing, have to lie embedded in future time?
Почему же тогда этот ужас, который не отменить, должен случиться в будущем?
He tried with a little more success than before to summon up the image of O'Brien.
Он попытался по лучше, чем раньше, вспомнить О'Брайена.
"We shall meet in the place where there is no darkness," O'Brien had said to him.
«Мы встретимся там, где свет», - сказал ему О'Брайен.
He knew what it meant, or thought he knew.
Он знал, что это значит, или думал, что знает.
The place where there is no darkness was the imagined future, which one would never see, but which, by foreknowledge, one could mystically share in.
Место, где свет, было воображаемым будущим, которого никогда не увидишь, но  в котором, благодаря предсказанию, можно было мистически присутствовать.
But with the voice from the telescreen nagging at his ears he could not follow the train of thought further.
Но из-за того, что голос с телеэкрана ныл в ушах, он не мог дальше следить за ходом мыслей.
He put a cigarette in his mouth.
Он засунул в рот сигарету.
Half the tobacco promptly fell out on to his tongue, a bitter dust which was difficult to spit out again.
Половина табака тут же выпала ему на язык - горькая пыль, которую было трудно выплюнуть снова.
The face of Big Brother swam into his mind, displacing that of O'Brien.
Лицо Большого Брата всплыло в его сознании, вытеснив лицо О'Брайена.
Just as he had done a few days earlier, he slid a coin out of his pocket and looked at it.
Как и несколько дней назад, он вынул из кармана монету и посмотрел на нее.
The face gazed up at him, heavy, calm, protecting: but what kind of smile was hidden beneath the dark moustache?
Лицо смотрело на него, тяжелое, спокойное, защищающее: но какая улыбка скрывалась под темными усами?
Like a leaden knell the words came back at him:
Слова вернулись к нему, как свинцовый звон:
WAR IS PEACE
FREEDOM IS SLAVERY
IGNORANCE IS STRENGTH
ВОЙНА - ЭТО МИР
СВОБОДА - ЭТО РАБСТВО
НЕЗНАНИЕ - СИЛА
Часть 2
Глава 1
Part 2
Chapter 1
It was middle of the morning, and Winston had left the cubicle to go to the lavatory.
Была середина утра, когда Уинстон вышел из кабинки и пошел в уборную.
A solitary figure was coming towards him from the other end of the long, brightly-lit corridor.
Одинокая фигура приближалась к нему с другой стороны длинного ярко освещенного коридора.
It was the girl with dark hair.
Это была темноволосая девушка.
Four days had gone past since the evening when he had run into her outside the junk-shop.
Прошло четыре дня с того вечера, когда он столкнулся с ней у барахольной лавки.
As she came nearer he saw that her right arm was in a sling, not noticeable at a distance because it was of the same colour as her overalls.
Когда она подошла ближе, он увидел, что ее правая рука на перевязи, не заметная на расстоянии, потому что она была того же цвета, что и ее комбинезон.
Probably she had crushed her hand while swinging round one of the big kaleidoscopes on which the plots of novels were "roughed in".
Вероятно, она сломала себе руку, когда раскачивалась вокруг одного из больших калейдоскопов, на которых «натирали» сюжеты романов.
It was a common accident in the Fiction Department.
Это происходило постоянно в Отделе Лжи.
They were perhaps four metres apart when the girl stumbled and fell almost flat on her face.
Они были примерно в четырех метрах друг от друга, когда девушка споткнулась и упала почти плашмя лицом.
A sharp cry of pain was wrung out of her.
Она заорала от боли.
She must have fallen right on the injured arm.
Скорее всего, она упала прямо на раненую руку.
Winston stopped short.
Уинстон резко замер.
The girl had risen to her knees.
Девушка встала на колени.
Her face had turned a milky yellow colour against which her mouth stood out redder than ever.
Ее лицо приобрело молочно-желтый оттенок, на фоне которого ее рот казался еще более красным, чем когда-либо.
Her eyes were fixed on his, with an appealing expression that looked more like like fear than pain.
Ее глаза были устремлены на него с таким выражением лица, которое больше походило на страх, чем на боль.
A curious emotion stirred in Winston's heart.
В сердце Уинстона затаилось  любопытное чувство.
In front of him was an enemy who was trying to kill him: in front of him, also, was a human creature, in pain and perhaps with a broken bone.
Перед ним был враг, который пытался его убить: перед ним также было человеческое существо, страдающее от боли и, возможно, со сломанной костью.
Already he had instinctively started forward to help her.
Он уже инстинктивно двинулся вперед, чтобы помочь ей.
In the moment when he had seen her fall on the bandaged arm, it had been as though he felt the pain in his own body.
В тот момент, когда он увидел, как она упала на перевязанную руку, он словно почувствовал боль  и в собственном теле.
"You're hurt?" he said.
"Тебе больно?" сказал он.
"It's nothing. My arm. It'll be all right in a second."
«Ничего подобного. Моя рука. Через секунду все будет в порядке».
She spoke as though her heart were fluttering.
Она говорила так, как будто ее сердце еле билось.
She had certainly turned very pale.
Она очень побледнела.
"You haven't broken anything?"
"Вы ничего не сломали?"
"No, I'm all right. It hurt for a moment, that's all."
«Нет, я в порядке. Лишь на мгновение стало больно, вот и все».
She held out her free hand to him, and he helped her up.
Она протянула ему здоровую руку, и он помог ей встать.
She had regained some of her colour, and appeared very much better.
У нее немного восстановился свой цвет лица и выглядела она теперь намного лучше.
"It's nothing," she repeated shortly. "I only gave my wrist a bit of a bang. Thanks, comrade!"
«Ничего подобного, - коротко повторила она. «Я только слегка ударилась своим запястьем. Спасибо, товарищ!»
And with that she walked on in the direction in which she had been going, as briskly as though it had really been nothing.
И с этими словами она пошла в том направлении, в котором шла, так быстро, как будто на самом деле ничего не было.
The whole incident could not have taken as much as half a minute.
Весь инцидент не продолжался и полминуты.
Not to let one's feelings appear in one's face was a habit that had acquired the status of an instinct, and in any case they had been standing straight in front of a telescreen when the thing happened.
Не позволять чувствам проявляться на лице было привычкой, которая приобрела статус инстинкта, и в любом случае они стояли прямо перед телеэкраном, когда это произошло.
Nevertheless it had been very difficult not to betray a momentary surprise, for in the two or three seconds while he was helping her up the girl had slipped something into his hand.
Тем не менее было очень трудно не выдать резкого удивления, потому что за две или три секунды, пока он помогал ей подняться, девушка что-то сунула ему в руку.
There was no question that she had done it intentionally.
Не было сомнений, что она сделала это специально.
It was something small and flat.
Это было что-то маленькое и плоское.
As he passed through the lavatory door he transferred it to his pocket and felt it with the tips of his fingers.
Заходя в дверь туалета, он сунул ее в карман и нащупал кончиками пальцев.
It was a scrap of paper folded into a square.
Это был клочок бумаги, сложенный в квадрат.
While he stood at the urinal he managed, with a little more fingering, to get it unfolded.
Пока он стоял у писсуара, ему удалось, приложив немного больше усилий, развернуть его.
Obviously there must be a message of some kind written on it.
Очевидно, что в нем должно быть какое-то сообщение.
For a moment he was tempted to take it into one of the water-closets and read it at once.
На мгновение ему захотелось отнести его к одному из унитазов и сразу же там прочитать.
But that would be shocking folly, as he well knew.
Но это было бы чудовищной глупостью, и он это хорошо знал.
There was no place where you could be more certain that the telescreens were watched continuously.
Не было места, где можно было бы быть абсолютно уверенным, что за тобой не наблюдают телеэкраны.
He went back to his cubicle, sat down, threw the fragment of paper casually among the other papers on the desk, put on his spectacles and hitched the speakwrite towards him.
Он вернулся в свою кабинку, сел, небрежно бросил обрывок бумаги среди других бумаг на столе, надел очки и прицепил к себе диктофон.
"Five minutes," he told himself, "five minutes at the very least!"
«Пять минут, - сказал он себе, - "по крайней мере, пять минут!»
His heart bumped in his breast with frightening loudness.
Его сердце билось в груди с пугающей громкостью.
Fortunately the piece of work he was engaged on was mere routine, the rectification of a long list of figures, not needing close attention.
К счастью, работа, над которой он работал, была простой рутинной работой, исправлением длинного списка цифр, не требующей пристального внимания.
Whatever was written on the paper, it must have some kind of political meaning.
Что бы ни было написано на бумаге, это должно иметь какое-то политическое значение.
So far as he could see there were two possibilities.
Насколько он мог видеть, есть две возможности.
One, much the more likely, was that the girl was an agent of the Thought Police, just as he had feared.
Одно, что гораздо более вероятно, заключалось в том, что девушка была агентом Полиции Мысли, как он и опасался.
He did not know why the Thought Police should choose to deliver their messages in such a fashion, but perhaps they had their reasons.
Он не знал, почему Полиция Мысли решила доставлять свои сообщения таким образом, но, возможно, у них были свои причины.
The thing that was written on the paper might be a threat, a summons, an order to commit suicide, a trap of some description.
То, что было написано на бумаге, могло быть угрозой, вызовом, приказом о самоубийстве, ловушкой какого-то описания.
But there was another, wilder possibility that kept raising its head, though he tried vainly to suppress it.
Но была и другая, более дикая возможность, которая продолжала поднимать голову, хотя он тщетно пытался ее подавить.
This was, that the message did not come from the Thought Police at all, but from some kind of underground organization.
Дело в том, что сообщение пришло вовсе не от Полиции Мысли, а от какой-то подпольной организации.
Perhaps the Brotherhood existed after all!
Возможно, Братство все-таки существовало!
Perhaps the girl was part of it!
Возможно, девушка была частью этого!
No doubt the idea was absurd, but it had sprung into his mind in the very instant of feeling the scrap of paper in his hand.
Без сомнения, эта идея была абсурдной, но она пришла ему в голову в тот самый момент, когда он почувствовал клочок бумаги в руке.
It was not till a couple of minutes later that the other, more probable explanation had occurred to him.
Лишь пару минут спустя ему пришло в голову другое, более вероятное объяснение.
And even now, though his intellect told him that the message probably meant death - still, that was not what he believed, and the unreasonable hope persisted, and his heart banged, and it was with difficulty that he kept his voice from trembling as he murmured his figures into the speakwrite.
И даже сейчас, хотя его интеллект подсказывал ему, что это послание, вероятно, означало смерть - все же, он верил не в это, и необоснованная надежда сохранялась, и его сердце билось, и ему с трудом удалось удержать голос от дрожи, когда он пробормотал свои цифры в диктофон.
He rolled up the completed bundle of work and slid it into the pneumatic tube.
Он свернул законченный комплект работ и засунул его в пневматическую трубку.
Eight minutes had gone by.
Прошло восемь минут.
He re-adjusted his spectacles on his nose, sighed, and drew the next batch of work towards him, with the scrap of paper on top of it.
Он поправил очки на носу, вздохнул и потянул к себе следующую партию работы с клочком бумаги поверх нее.
He flattened it out.
Он разгладил его.
On it was written, in a large unformed handwriting: I love you.
На нем было написано крупным несформированным почерком: «Я люблю тебя».
For several seconds he was too stunned even to throw the incriminating thing into the memory hole.
На несколько секунд он был слишком ошеломлен, чтобы даже бросить инкриминирующую вещь в дыру памяти.
When he did so, although he knew very well the danger of showing too much interest, he could not resist reading it once again, just to make sure that the words were really there.
Когда он это сделал, хотя он очень хорошо знал об опасности проявить слишком большой интерес, он не мог удержаться от того, чтобы прочитать его еще раз, просто чтобы убедиться, что слова действительно присутствуют.
For the rest of the morning it was very difficult to work.
Остаток утра было очень тяжело работать.
What was even worse than having to focus his mind on a series of niggling jobs was the need to conceal his agitation from the telescreen.
Что было еще хуже, чем необходимость сосредоточить свое внимание на серии мелочных работ, так это необходимость скрыть свое волнение от телеэкранов.
He felt as though a fire were burning in his belly.
Ему казалось, что в его животе горит огонь.
Lunch in the hot, crowded, noise - filled canteen was torment.
Обед в жаркой, многолюдной, шумной столовой был мучением.
He had hoped to be alone for a little while during the lunch hour, but as bad luck would have it the imbecile Parsons flooped down beside him, the tang of his sweat almost defeating the tinny smell of stew, and kept up a stream of talk about the preparations for Hate Week.
Он надеялся ненадолго побыть в одиночестве во время обеденного перерыва, но, как назло, слабоумный Парсонс плюхнулся рядом с ним, запах его пота почти победил оловянный запах тушеного мяса, и продолжил разговор о подготовке к Неделе Ненависти.
He was particularly enthusiastic about a papier-mache model of Big Brother's head, two metres wide, which was being made for the occasion by his daughter's troop of Spies.
Он с особым энтузиазмом воспринял модель головы Большого Брата из папье-маше шириной два метра, которая была сделана по этому случаю отрядом Шпионов его дочери.
The irritating thing was that in the racket of voices Winston could hardly hear what Parsons was saying, and was constantly having to ask for some fatuous remark to be repeated.
Раздражало то, что в грохоте голосов Уинстон с трудом слышал, что говорил Парсонс, и постоянно просил повторить какое-нибудь глупое замечание.
Just once he caught a glimpse of the girl, at a table with two other girls at the far end of the room.
Только однажды он мельком увидел девушку за столом с двумя другими девушками в дальнем конце комнаты.
She appeared not to have seen him, and he did not look in that direction again.
Похоже, она его не видела, и он больше не смотрел в том направлении.
The afternoon was more bearable.
День был более терпимым.
Immediately after lunch there arrived a delicate, difficult piece of work which would take several hours and necessitated putting everything else aside.
Сразу после обеда предстояла тонкая и сложная работа, на которую потребовалось несколько часов, и все остальное пришлось отложить в сторону.
It consisted in falsifying a series of production reports of two years ago, in such a way as to cast discredit on a prominent member of the Inner Party, who was now under a cloud.
Она заключалась в фальсификации серии производственных отчетов двухлетней давности таким образом, чтобы дискредитировать видного члена Внутренней Партии, который теперь находился под подозрением.
This was the kind of thing that Winston was good at, and for more than two hours he succeeded in shutting the girl out of his mind altogether.
Это было то, в чем Уинстон был хорош, и более чем на два часа ему удалось полностью выбросить девушку из головы.
Then the memory of her face came back, and with it a raging, intolerable desire to be alone.
Затем к нему вернулось воспоминание о ее лице, а вместе с ним и неистовое невыносимое желание побыть одному.
Until he could be alone it was impossible to think this new development out.
Пока он не мог быть один, было невозможно придумать, что случиться дальше .
Tonight was one of his nights at the Community Centre.
Сегодня была одна из его ночей в Общественном Центре.
He wolfed another tasteless meal in the canteen, hurried off to the Centre, took part in the solemn foolery of a "discussion group", played two games of table tennis, swallowed several glasses of gin, and sat for half an hour through a lecture entitled "Ingsoc in relation to chess".
Он проглотил еще одну безвкусную еду в столовой, поспешил в Центр, принял участие в торжественном дурачестве «дискуссионной группы», сыграл две игры в настольный теннис, проглотил несколько стаканов джина и полчаса просидел на лекции под названием «Ангсоц по отношению к шахматам».
His soul writhed with boredom, but for once he had had no impulse to shirk his evening at the Centre.
Его душа корчилась от скуки, но на этот раз у него не было желания уклоняться от вечера в Центре.
At the sight of the words I love you the desire to stay alive had welled up in him, and the taking of minor risks suddenly seemed stupid.
При виде слов «Я люблю тебя» в нем вспыхнуло желание остаться в живых, и незначительный риск внезапно показался глупым.
It was not till twenty-three hours, when he was home and in bed - in the darkness, where you were safe even from the telescreen so long as you kept silent - that he was able to think continuously.
Только через двадцать три часа, когда он был дома и в постели - в темноте, где он был в безопасности даже от телеэкрана, если молчать, - он смог непрерывно думать.
It was a physical problem that had to be solved: how to get in touch with the girl and arrange a meeting.
Это была физическая проблема, которую нужно было решить: как связаться с девушкой и договориться о встрече.
He did not consider any longer the possibility that she might be laying some kind of trap for him.
Он больше не рассматривал возможность того, что она может устроить ему какую-то ловушку.
He knew that it was not so, because of her unmistakable agitation when she handed him the note.
Он знал, что это не так, потому что она явно волновалась, когда протягивала ему записку.
Obviously she had been frightened out of her wits, as well she might be.
Очевидно, она была напугана до безумия, впрочем, так и должно было быть.
Nor did the idea of refusing her advances even cross his mind.
Идея отказаться от ее достижения даже не приходила ему в голову.
Only five nights ago he had contemplated smashing her skull in with a cobblestone, but that was of no importance.
Всего пять ночей назад он подумывал разбить ей череп булыжником, но это не имело значения.
He thought of her naked, youthful body, as he had seen it in his dream.
Он подумал о ее обнаженном юном теле, каким он видел его во сне.
He had imagined her a fool like all the rest of them, her head stuffed with lies and hatred, her belly full of ice.
Он представлял ее дурой, как и все остальные, с головой, набитой ложью и ненавистью, и животом, полным льда.
A kind of fever seized him at the thought that he might lose her, the white youthful body might slip away from him!
Какая-то лихорадка охватила его при мысли, что он может потерять ее, белое юное тело может ускользнуть от него!
What he feared more than anything else was that she would simply change her mind if he did not get in touch with her quickly.
Больше всего он боялся того, что она просто передумает, если он не свяжется с ней быстро.
But the physical difficulty of meeting was enormous.
Но в реальности встретиться было очень сложно.
It was like trying to make a move at chess when you were already mated.
Это было похоже на попытку сделать ход в шахматах, когда у тебя уже был мат.
Whichever way you turned, the telescreen faced you.
Куда бы вы ни повернулись, отовсюду телеэкран смотрел на вас.
Actually, all the possible ways of communicating with her had occurred to him within five minutes of reading the note; but now, with time to think, he went over them one by one, as though laying out a row of instruments on a table.
Собственно, все возможные способы общения с ней пришли ему в голову в течение пяти минут после прочтения записки; но теперь, когда у него было время подумать, он перебирал их одну за другой, как будто раскладывая на столе набор инструментов.
Obviously the kind of encounter that had happened this morning could not be repeated.
Очевидно, что встреча, случившаяся сегодня утром, не могла повториться.
If she had worked in the Records Department it might have been comparatively simple, but he had only a very dim idea whereabouts in the building the Fiction Department lay, and he had no pretext for going there.
Если бы она работала в Отделе Документации, это могло бы быть сравнительно просто, но он имел очень смутное представление о местонахождении в здании Отдела Лжи, и у него не было повода, чтобы пойти туда.
If he had known where she lived, and at what time she left work, he could have contrived to meet her somewhere on her way home; but to try to follow her home was not safe, because it would mean loitering about outside the Ministry, which was bound to be noticed.
Если бы он знал, где она живет, и в какое время она ушла с работы, он мог бы ухитриться встретить ее где-нибудь по дороге домой; но пытаться следовать за ней домой было небезопасно, потому что это означало бы слоняться за пределами Министерства, что обязательно будет замечено.
As for sending a letter through the mails, it was out of the question.
Об отправке письма по почте не могло быть и речи.
By a routine that was not even secret, all letters were opened in transit.
По заведенному порядку, даже не секретному, все письма вскрывали в пути.
Actually, few people ever wrote letters.
Собственно, мало кто писал письма.
For the messages that it was occasionally necessary to send, there were printed postcards with long lists of phrases, and you struck out the ones that were inapplicable.
Для сообщений, которые иногда приходилось отправлять, были распечатанные открытки с длинными списками фраз, и вы вычеркивали те, которые были неприменимы.
In any case he did not know the girl's name, let alone her address.
В любом случае он не знал имени девушки, не говоря уже о ее адресе.
Finally he decided that the safest place was the canteen.
В конце концов он решил, что самым безопасным местом была столовая.
If he could get her at a table by herself, somewhere in the middle of the room, not too near the telescreens, and with a sufficient buzz of conversation all round - if these conditions endured for, say, thirty seconds, it might  be possible to exchange a few words.
Если бы он мог усадить ее за столик в одиночестве, где-нибудь в середине комнаты, не слишком близко к телеэкранам и с достаточным количеством разговоров вокруг - если бы эти условия продолжались, скажем, тридцать секунд, то можно было бы, обменяться парой слов.
For a week after this, life was like a restless dream.
Целую неделю после этого жизнь была похожа на беспокойный сон.
On the next day she did not appear in the canteen until he was leaving it, the whistle having already blown.
На следующий день она не появилась в столовой, он не выходил из нее, пока свисток не прозвучал.
Presumably she had been changed on to a later shift.
Предположительно ее перевели на более позднюю смену.
They passed each other without a glance.
Они прошли мимо друг друга, не взглянув.
On the day after that she was in the canteen at the usual time, but with three other girls and immediately under a telescreen.
На следующий день она была в столовой в обычное время, но с тремя другими девушками и сразу под телеэкраном.
Then for three dreadful days she did not appear at all.
Потом три ужасных дня она вообще не появлялась.
His whole mind and body seemed to be afflicted with an unbearable sensitivity, a sort of transparency, which made every movement, every sound, every contact, every word that he had to speak or listen to, an agony.
Весь его разум и тело, казалось, были поражены невыносимой чувствительностью, своего рода прозрачностью, которая делала каждое движение, каждый звук, каждый контакт, каждое слово, которое он должен был сказать или услышать, агонией.
Even in sleep he could not altogether escape from her image.
Даже во сне он не мог полностью забыть ее.
He did not touch the diary during those days.
В те дни он не трогал дневник.
If there was any relief, it was in his work, in which he could sometimes forget himself for ten minutes at a stretch.
Если и было какое-то облегчение, так это его работа, в которой он иногда мог забыть о себе на десять минут подряд.
He had absolutely no clue as to what had happened to her.
Он понятия не имел, что с ней случилось.
There was no enquiry he could make.
Он не мог узнать.
She might have been vaporized, she might have committed suicide, she might have been transferred to the other end of Oceania: worst and likeliest of all, she might simply have changed her mind and decided to avoid him.
Возможно, она исчезла, она могла покончить жизнь самоубийством, ее могли перебросить на другой конец Океании: что хуже и вероятнее всего, она могла просто передумать и решила избегать его.
The next day she reappeared.
На следующий день она появилась снова.
Her arm was out of the sling and she had a band of sticking-plaster round her wrist.
Ее рука была отвязана, а запястье было заклеяно пластырем.
The relief of seeing her was so great that he could not resist staring directly at her for several seconds.
Облегчение от встречи с ней было настолько велико, что он не мог удержаться от того, чтобы не смотреть прямо на нее в течение нескольких секунд.
On the following day he very nearly succeeded in speaking to her.
На следующий день ему почти удалось с ней поговорить.
When he came into the canteen she was sitting at a table well out from the wall, and was quite alone.
Когда он вошел в столовую, она сидела за столиком далеко от стены и была совершенно одна.
It was early, and the place was not very full.
Было рано, и места не было очень много.
The queue edged forward till winston was almost at the counter, then was held up for two minutes because someone in front was complaining that he had not received his tablet of saccharine.
Очередь продвигалась вперед, пока Уинстон почти не подошел к стойке, затем была задержка на две минуты, потому что кто-то впереди жаловался, что он не получил свою таблетку сахарина.
But the girl was still alone when Winston secured his tray and began to make for her table.
Но девочка была все еще одна, когда Уинстон взял поднос и начал приближаться к ее столу.
He walked casually towards her, his eyes searching for a place at some table beyond her.
Он небрежно подошел к ней, его глаза искали место за каким-нибудь столиком рядом с ней.
She was perhaps three metres away from him.
Она была примерно в трех метрах от него.
Another two seconds would do it.
Еще двух секунд хватит.
Then a voice behind him called, "Smith!"
Затем голос позади него позвал: «Смит!»
He pretended not to hear: "Smith!" repeated the voice, more loudly.
Он сделал вид, что не слышит: «Смит!» - повторил голос громче.
It was no use.
Это не принесло пользы.
He turned round.
Он обернулся.
A blond-headed, silly-faced young man named Wilsher, whom he barely knew, was inviting him with a smile to a vacant place at his table.
Светловолосый молодой человек с глупым лицом по имени Уилшер, которого он почти не знал, с улыбкой приглашал его на свободное место за своим столом.
It was not safe to refuse.
Отказаться было опасно.
After having been recognized, he could not go and sit at a table with an unattended girl.
После того, как его узнали, он не мог пойти и сесть за стол с девушкой без присмотра.
It was too noticeable.
Это было слишком заметно.
He sat down with a friendly smile.
Он сел с дружелюбной улыбкой.
The silly blond face beamed into his.
Глупое светлое лицо сияло ему.
Winston had a hallucination of himself smashing a pick-axe right into the middle of it.
У Уинстона была галлюцинация, в которой он врезал кирку прямо в  середину лица.
The girl's table filled up a few minutes later.
Через несколько минут стол девушки наполнился людьми.
But she must have seen him coming towards her, and perhaps she would take the hint.
Но она, должно быть, видела, как он приближается к ней, и, возможно, она поняла намек.
Next day he took care to arrive early.
На следующий день он постарался прийти пораньше.
Surely enough, she was at a table in about the same place, and again alone.
Конечно же, она сидела за столиком примерно в том же месте, и снова одна.
The person immediately ahead of him in the queue was a small, swiftly-moving, beetle-like man with a flat face and tiny, suspicious eyes.
Человек в очереди впереди него был маленьким, быстрым, похожим на жука человечком с плоским лицом и крошечными подозрительными глазками.
As Winston turned away from the counter with his tray, he saw that the little man was making straight for the girl's table.
Когда Уинстон отошел от прилавка со своим подносом, он увидел, что человечек идет прямо к столику девушки.
His hopes sank again.
Его надежды снова рухнули.
There was a vacant place at a table further away , but something in the little man's appearance suggested that he would be sufficiently attentive to his own comfort to choose the emptiest table.
За столом подальше было свободное место, но что-то во внешности маленького человечка подсказывало, что он будет достаточно внимателен к собственному комфорту, чтобы выбрать самый пустой стол.
With ice at his heart Winston followed.
С холодным сердцем Уинстон последовал за ним.
It was no use unless he could get the girl alone.
Было бы невероятно, если бы он не смог остаться с девушкой один.
At this moment there was a tremendous crash.
В этот момент произошло грандиозное событие.
The little man was sprawling on all fours, his tray had gone flying, two streams of soup and coffee were flowing across the floor.
Человечек упал на четвереньки, его поднос перевернулся, по полу растеклись две лужи супа и кофе.
He started to his feet with a malignant glance at Winston, whom he evidently suspected of having tripped him up.
Он поднялся на ноги, злобно взглянув на Уинстона, которого, очевидно, подозревал в том, что он сбил его с ног.
But it was all right.
Но все было хорошо.
Five seconds later, with a thundering heart, Winston was sitting at the girl's table.
Через пять секунд Уинстон с колотящимся сердцем сидел за столиком девушки.
He did not look at her.
Он не смотрел на нее.
He unpacked his tray and promptly began eating.
Он поставил свой поднос и сразу начал есть.
It was all-important to speak at once, before anyone else came, but now a terrible fear had taken possession of him.
Крайне важно было заговорить сразу, пока никто не подошел, но теперь им овладел ужасный страх.
A week had gone by since she had first approached him.
Прошла неделя, с их первой встречи .
She would have changed her mind, she must have changed her mind!
Она наверное передумала, должно быть, передумала!
It was impossible that this affair should end successfully; such things did not happen in real life.
Это было невозможно, чтобы такие дела заканчивались успешно; в реальной жизни такого не было.
He might have flinched altogether from speaking if at this moment he had not seen Ampleforth, the hairy-eared poet, wandering limply round the room with a tray, looking for a place to sit down.
Он мог бы вообще отчаяться, если бы в этот момент не увидел Эмплфорта, волосатоухого поэта, вяло бродящего по комнате с подносом в поисках места, чтобы присесть.
In his vague way Ampleforth was attached to Winston, and would certainly sit down at his table if he caught sight of him.
В каком то смысле Эмплфорт был близок Уинстону и непременно сел бы за его стол, если бы заметил его.
There was perhaps a minute in which to act.
Возможно, была минута, чтобы сделать это.
Both Winston and the girl were eating steadily.
Все это время Уинстон, и девушка непрерывно ели.
The stuff they were eating was a thin stew, actually a soup, of haricot beans.
Они ели жидкое тушеное мясо, на самом деле это был суп из фасоли.
In a low murmur Winston began speaking.
Тихо бормоча начал говорить Уинстон.
Neither of them looked up; steadily they spooned the watery stuff into their mouths, and between spoonfuls exchanged the few necessary words in low expressionless voices.
Ни один из них не взглянул; они неуклонно набрасывали водянистую жидкость себе в рот и между ложками обменивались несколькими необходимыми словами тихими невыразительными голосами.
"What time do you leave work?"
"Во сколько ты уходишь с работы?"
"Eighteen-thirty."
«Восемнадцать тридцать».
"Where can we meet?"
"Где мы можем встретиться?"
"Victory Square, near the monument."
«Площадь Победы, у памятника».
"It's full of telescreens."
«Там полно телеэкранов».
"It doesn't matter if there's a crowd."
«Неважно, есть ли там толпа».
"Any signal?"
"Любой сигнал?"
"No. Don't come up to me until you see me among a lot of people. And don't look at me. Just keep somewhere near me."
«Нет. Не подходи ко мне, пока не увидишь меня среди множества людей. И не смотри на меня. Просто держись где-нибудь рядом со мной».
"What time?"
"Сколько времени?"
"Nineteen hours."
«Девятнадцать часов».
"All right."
"Все в порядке."
Ampleforth failed to see Winston and sat down at another table.
Амплфорт не увидел Уинстона и сел за другой столик.
They did not speak again, and, so far as it was possible for two people sitting on opposite sides of the same table, they did not look at one another.
Они больше не разговаривали и, насколько это было возможно для двух человек, сидящих по разные стороны одного стола, они не смотрели друг на друга.
The girl finished her lunch quickly and made off, while Winston stayed to smoke a cigarette.
Девушка быстро закончила обед и уехала, а Уинстон остался выкурить сигарету.
Winston was in Victory Square before the appointed time.
Уинстон был на площади Победы раньше назначенного времени.
He wandered round the base of the enormous fluted column, at the top of which Big Brother's statue gazed southward towards the skies where he had vanquished the Eurasian aeroplanes (the Eastasian aeroplanes, it had been, a few years ago) in the Battle of Airstrip One.
Он бродил у основания огромной рифленой колонны, на вершине которой статуя Большого Брата смотрела на юг, в небо, где он победил Евразийские самолеты (а это были Востазийские самолеты несколько лет назад) в Битве за Взлетно-Посадочную Полосу Один.
In the street in front of it there was a statue of a man on horseback which was supposed to represent Oliver Cromwell.
На улице перед ним стояла статуя человека верхом на лошади, который должен был изображать Оливера Кромвеля.
At five minutes past the hour the girl had still not appeared.
Через пять минут девушка все еще не появилась.
Again the terrible fear seized upon Winston.
Уинстон снова охватил ужасный страх.
She was not coming, she had changed her mind!
Она не придет, она передумала!
He walked slowly up to the north side of the square and got a sort of pale-coloured pleasure from identifying St. Martin's Church, whose bells, when it had bells, had chimed "You owe me three farthings."
Он медленно подошел к северной стороне площади и испытал какое-то слабое удовольствие, узнав Церковь Святого Мартина, колокола которой все вместе звонили: «Ты должен мне три гроша».
Then he saw the girl standing at the base of the monument, reading or pretending to read a poster which ran spirally up the column.
Затем он увидел девушку, стоящую у подножия памятника, читающую или притворяющуюся, что читает плакат, который двигался по спирали вверх по колонне.
It was not safe to go near her until some more people had accumulated.
Подходить к ней было небезопасно, пока не соберутся еще несколько человек.
There were telescreens all round the pediment.
По периметру фронтона стояли телеэкраны.
But at this moment there was a din of shouting and a zoom of heavy vehicles from somewhere to the left.
Но в этот момент откуда-то слева послышался грохот криков и пролет тяжелой техники.
Suddenly everyone seemed to be running across the square.
Вдруг оказалось, что все бегут по площади.
The girl nipped nimbly round the lions at the base of the monument and joined in the rush.
Девушка проворно обогнула львов у подножия памятника и присоединилась к ним.
Winston followed.
Уинстон последовал за ней.
As he ran, he gathered from some shouted remarks that a convoy of Eurasian prisoners was passing.
На бегу он понял из нескольких криков, что проезжает колонна Евразийских пленных.
Already a dense mass of people was blocking the south side of the square.
Плотная толпа людей уже наполнила южную сторону площади.
Winston, at normal times the kind of person who gravitates to the outer edge of any kind of scrimmage, shoved, butted, squirmed his way forward into the heart of the crowd.
Уинстон, в обычное время человек, который тяготеет быть с краю любой схватки, толкался, бодался, пробирался вперед в самое сердце толпы.
Soon he was within arm's length of the girl, but the way was blocked by an enormous prole and an almost equally enormous woman, presumably his wife, who seemed to form an impenetrable wall of flesh.
Вскоре он был на расстоянии вытянутой руки от девушки, но ему преградил путь огромный рабочий и почти такая же огромная женщина, предположительно его жена, которая, казалось, образовывала непроницаемую стену из плоти.
Winston wriggled himself sideways, and with a violent lunge managed to drive his shoulder between them.
Уинстон извивался боком и резким рывком сумел врезаться плечом между ними.
For a moment it felt as though his entrails were being ground to pulp between the two muscular hips, then he had broken through, sweating a little.
На мгновение ему показалось, что его внутренности растираются до состояния кашицы между двумя мускулистыми бедрами, затем он прорвался, немного вспотев.
He was next to the girl.
Он был рядом с девушкой.
They were shoulder to shoulder, both staring fixedly in front of them.
Они стояли плечом к плечу, пристально глядя перед собой.
A long line of trucks, with wooden-faced guards armed with sub-machine guns standing upright in each corner, was passing slowly down the street.
По улице медленно проезжала длинная очередь грузовиков с охранниками с невозмутимыми лицами, вооруженными автоматами, которые стояли вертикально в каждом углу.
In the trucks little yellow men in shabby greenish uniforms were squatting, jammed close together.
В грузовиках вплотную друг к другу сидели желтые человечки в потрепанной зеленоватой форме.
Their sad, Mongolian faces gazed out over the sides of the trucks utterly incurious.
Их печальные монгольские лица смотрели поверх грузовиков совершенно безразлично.
Occasionally when a truck jolted there was a clank-clank of metal: all the prisoners were wearing leg-irons.
Иногда при тряске грузовика раздавался лязг металла: все заключенные были в ножных кандалах.
Truck-load after truck-load of the sad faces passed.
Проехал грузовик за грузовиком с грустными лицами.
Winston knew they were there but he saw them only intermittently.
Уинстон знал, что они там, но видел их лишь время от времени.
The girl's shoulder, and her arm right down to the elbow, were pressed against his.
Плечо девушки и ее рука до локтя были прижаты к нему.
Her cheek was almost near enough for him to feel its warmth.
Ее щека была так рядом, что он мог почувствовать ее тепло.
She had immediately taken charge of the situation, just as she had done in the canteen.
Она немедленно взяла на себя ответственность за ситуацию, как и в столовой.
She began speaking in the same expressionless voice as before, with lips barely moving, a mere murmur easily drowned by the din of voices and the rumbling of the trucks.
Она начала говорить тем же невыразительным голосом, что и раньше, с едва шевелящимися губами, простым бормотанием, легко заглушаемым гулом голосов и грохотом грузовиков.
"Can you hear me?"
"Ты слышишь меня?"
"Yes"
"Да"
"Can you get Sunday afternoon off?"
"Вы можете взять выходной в воскресенье после обеда?"
"Yes"
"Да"
"Then listen carefully. You'll have to remember this. Go to Paddington Station - "
«Тогда слушай внимательно. Запоминай. Иди на вокзал Паддингтон…»
With a sort of military precision that astonished him, she outlined the route that he was to follow.
С какой-то военной точностью, которая его поразила, она наметила маршрут, по которому он должен был идти.
A half-hour railway journey; turn left outside the station; two kilometres along the road: a gate with the top bar missing; a path across a field; a grass-grown lane; a track between bushes; a dead tree with moss on it.
Получасовая поездка на поезде; поверните налево у вокзала; два километра по дороге: ворота без верхней перекладины; путь через поле; переулок, заросший травой; дорожка между кустами; мертвое дерево с мхом на нем.
It was as though she had a map inside her head.
Как будто у нее в голове была карта.
"Can you remember all that?" she murmured finally.
"Вы все запомнили?" - наконец пробормотала она.
"Yes"
"Да"
"You turn left, then right, then left again. And the gate's got no top bar."
«Вы поворачиваете налево, затем направо, затем снова налево. И у ворот нет верхней перекладины».
"Yes. What time?"
"Да. Во сколько?"
"About fifteen. You may have to wait. I'll get there by another way. Are you sure you remember everything?"
«Примерно в три часа дня. Тебе, возможно, придется подождать. Я доберусь туда другим путем. Ты уверен, что все помнишь?»
"Yes"
"Да"
"Then get away from me as quick as you can"
"Тогда уходи от меня побыстрее"
She need not have told him that.
Ей не нужно было рассказывать ему об этом.
But for the moment they could not extricate themselves from the crowd.
Но пока они не могли выбраться из толпы.
The trucks were still filing post, the people still insatiably gaping.
Грузовики по-прежнему заполняли свои места, люди по-прежнему ненасытно смотрели на них.
At the start there had been a few boos and hisses, but it came only from the Party members among the crowd, and had soon stopped.
Вначале раздалось несколько возгласов и шипений, но они исходили только от членов Партии из толпы и вскоре прекратились.
The prevailing emotion was simply curiosity.
Всеми овладело любопытство.
Foreigners, whether from Eurasia or from Eastasia, were a kind of strange animal.
Иностранцы, будь то из Евразии или из Остазии, были своего рода странными животными.
One literally never saw them except in the guise of prisoners, and even as prisoners one never got more than a momentary glimpse of them.
Их буквально никогда не видели, кроме как в обличье заключенных, и даже будучи заключенными, никогда не видели их больше, чем мельком.
Nor did one know what became of them, apart from the few who were hanged as war-criminals: the others simply vanished, presumably into forced-labour camps.
Никто не знал, что с ними происходило, за исключением, как о тех немногих, кого повесили как военных преступников: остальные просто исчезли, предположительно, в исправительно-трудовых лагерях.
The round Mogol faces had given way to faces of a more European type, dirty, bearded and exhausted.
Круглые лица моголов уступили место лицам более европейского типа, грязным, бородатым и измученным.
From over scrubby cheekbones eyes looked into Winston's, sometimes with strange intensity, and flashed away again.
Сквозь неопрятные скулы глаза смотрели на Уинстона, иногда со странной интенсивностью, и снова вспыхивали.
The convoy was drawing to an end.
Конвой подходил к концу.
In the last truck he could see an aged man, his face a mass of grizzled hair, standing upright with wrists crossed in front of him, as though he were used to having them bound together.
В последнем грузовике он увидел пожилого мужчину с лицом, покрытым копной седых волос, стоящего прямо, скрестив перед собой запястья, как будто он привык связывать их вместе.
It was almost time for Winston and the girl to part.
Пора Уинстону и девушке расставаться.
But at the last moment, while the crowd still hemmed them in, her hand felt for his and gave it a fleeting squeeze.
Но в последний момент, пока толпа все еще стесняла их, ее рука нащупала его и ненадолго сжала.
It could not have been ten seconds, and yet it seemed a long time that their hands were clasped together.
Не прошло и десяти секунд, но, тем не менее, им показалось, что их руки были сцеплены вместе очень долго.
He had time to learn every detail of her hand.
У него было время изучить каждую деталь ее руки.
He explored the long fingers, the shapely nails, the work-hardened palm with its row of callouses, the smooth flesh under the wrist.
Он исследовал длинные пальцы, красивые ногти, грубую ладонь с рядом мозолей, гладкую кожу под запястьем.
Merely from feeling it he would have known it by sight.
Просто почувствовав её руку, он узнал бы её.
In the same instant it occurred to him that he did not know what colour the girl's eyes were.
В то же мгновение он подумал, что он не знает, какого цвета глаза девушки.
They were probably brown, but people with dark hair sometimes had blue eyes.
Вероятно, они были коричневыми, но у людей с темными волосами иногда были голубые глаза.
To turn his head and look at her would have been inconceivable folly.
Повернуть голову и посмотреть на нее было бы немыслимой глупостью.
With hands locked together, invisible among the press of bodies, they stared steadily in front of them, and instead of the eyes of the girl, the eyes of the aged prisoner gazed mournfully at Winston out of nests of hair.
Сцепившись за руки, невидимые в толпе тел, они пристально смотрели перед собой, и вместо глаз девушки глаза старого узника печально смотрели на Уинстона из скопления волос.
Part 2 - Chapter 2
Часть 2 - Глава 2
Winston picked his way up the lane through dappled light and shade, stepping out into pools of gold wherever the boughs parted.
Уинстон шел по переулку сквозь пестрые пятна света и тени, ступая в лужи золота там, где разошлись ветви.
Under the trees to the left of him the ground was misty with bluebells.
Земля под деревьями слева от него была покрыта туманом от колокольчиков.
The air seemed to kiss one's skin.
Казалось, воздух целовал кожу.
It was the second of May.
Было второе мая.
From somewhere deeper in the heart of the wood came the droning of ring doves.
Откуда-то из глубины леса доносилось гудение кольчатых голубей.
His was a bit early.
Сначала тише.
There had been no difficulties about the journey, and the girl was so evidently experienced that he was less frightened than he would normally have been.
Путешествие не было трудным, и девушка была настолько опытной, что он был напуган меньше, чем обычно.
Presumably she could be trusted to find a safe place.
По-видимому, ей можно было доверить найти безопасное место.
In general you could not assume that you were much safer in the country than in London.
В общем, вы не могли предположить, что в стране вам было намного безопаснее, чем в Лондоне.
There were no telescreens, of course, but there was always the danger of concealed microphones by which your voice might be picked up and recognized; besides, it was not easy to make a journey by yourself without attracting attention.
Конечно, не было никаких телеэкранов, но всегда существовала опасность скрытых микрофонов, с помощью которых ваш голос мог быть услышан и распознан; к тому же самому нелегко было совершить путешествие, не привлекая внимания.
For distances of less than 100 kilometres it was not necessary to get your passport endorsed, but sometimes there were patrols hanging about the railway stations, who examined the papers of any Party member they found there and asked awkward questions.
Для расстояний менее 100 километров заверять паспорт не обязательно, но иногда вокруг вокзалов бродили патрули, которые проверяли документы любого члена Партии, которого находили там, и задавали неудобные вопросы.
However, no patrols had appeared, and on the walk from the station he had made sure by cautious backward glances that he was not being followed.
Однако патрулей не было, и по пути от станции он осторожно оглядываясь назад убедился, что за ним не следят.
The train was fuil of proles, in holiday mood because of the summery weather.
В поезде было полно рабочих, в праздничном настроении из-за летней погоды.
The wooden-seated carriage in which he travelled was filled to overflowing by a single enormous family, ranging from a toothless great-grandmother to a month-old baby, going out to spend an afternoon with "in-laws" in the country, and, as they freely explained to Winston, to get hold of a little blackmarket butter.
Деревянная карета, в которой он ехал, была переполнена одной огромной семьей, от беззубой прабабушки до месячного ребенка, которые собирались провести полдень с родственниками за городом, и - как они легко объяснили Уинстону, - раздобыть немного сливочного масла с черного рынка.
The lane widened, and in a minute he came to the footpath she had told him of, a mere cattle-track which plunged between the bushes.
Улица расширилась, и через минуту он подошел к тропинке, о которой она ему рассказала, простой тропе для скота, которая уходила между кустами.
He had no watch, but it could not be fifteen yet.
Часов у него не было, но 3 часов еще не было.
The bluebells were so thick underfoot that it was impossible not to tread on them.
Колокольчики были такими толстыми под ногами, что невозможно было не наступить на них.
He knelt down and began picking some partly to pass the time away, but also from a vague idea that he would like to have a bunch of flowers to offer to the girl when they met.
Он опустился на колени и начал собирать цветы отчасти для того, чтобы скоротать время, но также из-за смутной мысли, что он хотел бы подарить девушке букет цветов, когда они встретятся.
He had got together a big bunch and was smelling their faint sickly scent when a sound at his back froze him, the unmistakable crackle of a foot on twigs.
Он собрал большую связку и вдыхал их слабый тошнотворный запах, когда звук за спиной заставил его замереть, безошибочный хруст ступни по ветке.
He went on picking bluebells.
Он продолжал собирать колокольчики.
It was the best thing to do.
Это было лучшее, что можно было сделать.
It might be the girl, or he might have been followed after all.
Возможно, это была девушка, а может, за ним все-таки следили.
To look round was to show guilt.
Оглядеться означало проявить вину.
He picked another and another.
Он собирал еще и еще.
A hand fell lightly on his shoulder.
Рука осторожно легла ему на плечо.
He looked up.
Он посмотрел наверх.
It was the girl.
Это была девушка.
She shook her head, evidently as a warning that he must keep silent, then parted the bushes and quickly led the way along the narrow track into the wood.
Она покачала головой, видимо, как предупреждение, чтобы он молчал, потом раздвинула кусты и быстро повела по узкой тропинке в лес.
Obviously she had been that way before, for she dodged the boggy bits as though by habit.
Очевидно, она и раньше была такой, потому что уклонялась от болотных трясин, как будто по привычке.
Winston followed, still clasping his bunch of flowers.
Уинстон последовал за ней, все еще сжимая букет цветов.
His first feeling was relief, but as he watched the strong slender body moving in front of him, with the scarlet sash that was just tight enough to bring out the curve of her hips, the sense of his own inferiority was heavy upon him.
Его первым чувством было облегчение, но, когда он наблюдал за движущимся перед ним сильным стройным телом с алым поясом, который был достаточно тугим, чтобы подчеркнуть изгиб ее бедер, чувство собственной неполноценности тяготило его.
Even now it seemed quite likely that when she turned round and looked at him she would draw back after all.
Даже теперь казалось вполне вероятным, что, когда она обернется и взглянет на него, она все-таки передумает.
The sweetness of the air and the greenness of the leaves daunted him.
Сладость воздуха и зелень листьев пугали его.
Already on the walk from the station the May sunshine had made him feel dirty and etiolated, a creature of indoors, with the sooty dust of London in the pores of his skin.
Уже на пути от вокзала Майское солнце заставило его почувствовать себя грязным и нечистым, домашним существом, с копотью Лондонской пыли в порах кожи.
It occurred to him that till now she had probably never seen him in broad daylight in the open.
Ему пришло в голову, что до сих пор она, вероятно, никогда не видела его средь бела дня на открытом месте.
They came to the fallen tree that she had spoken of.
Они подошли к упавшему дереву, о котором она говорила.
The girl hopped over and forced, apart the bushes, in which there did not seem to be an opening.
Девушка перепрыгнула и раздвинула кусты, в которых, казалось, не было просвета.
When Winston followed her, he found that they were in a natural clearing, a tiny grassy knoll surrounded by tall saplings that shut it in completely.
Когда Уинстон последовал за ней, он обнаружил, что они находятся на естественной поляне, крошечном травянистом холмике, окруженном высокими молодыми деревьями, полностью закрывающими его.
The girl stopped and turned.
Девушка остановилась и обернулась.
"Here we are," she said
"Вот мы," сказала она
He was facing her at several paces' distance.
Он стоял перед ней на расстоянии нескольких шагов.
As yet he did not dare move nearer to her.
Пока еще он не смел приблизиться к ней.
"I didn't want to say anything in the lane," she went on, "in case there's mike hidden there. I don't suppose there is, but there could be. There's always the chance of one of those swine recognizing your voice. We're all right here."
-- Я не хотела ничего говорить в переулке, -- продолжала она, -- на случай, если там спрятан микрофон. Я не думаю, что он есть, но может быть. Всегда есть шанс, что одна из этих свиней узнает ваш голос. У нас все в порядке.
He still had not the courage to approach her.
Он все еще не имел смелости подойти к ней.
"We're all right here?" he repeated stupidly.
— У нас все в порядке? — тупо повторил он.
"Yes. Look at the trees."
"Да. Посмотрите на деревья."
They were small ashes, which at some time had been cut down and had sprouted up again into a forest of poles, none of them thicker than one's wrist.
Это был небольшой выгоревший лес, который когда-то был срублен и снова вырос лесом из жердей, ни один из которых не был толще запястья.
"There's nothing big enough to hide a mike in. Besides, I've been here before."
«Нет ничего достаточно большого, чтобы спрятать микрофон. Кроме того, я была здесь раньше».
They were only making conversation.
Они только разговаривали.
He had managed to move closer to her now.
Теперь ему удалось приблизиться к ней.
She stood before him very upright, with a smile on her face that looked faintly ironical, as though she were wondering why he was so slow to act.
Она стояла перед ним очень прямо, с улыбкой на лице, которая казалась слегка ироничной, как будто она недоумевала, почему он так медлит с действиями.
The bluebells had cascaded on to the ground.
Колокольчики каскадом упали на землю.
They seemed to have fallen of their own accord.
Казалось, они упали сами по себе.
He took her hand.
Он взял ее за руку.
"Would you believe," he said, "that till this moment I didn't know what colour your eyes were?"
-- Вы поверите, -- сказал он, -- что до сих пор я не знал, какого цвета у вас глаза?
They were brown, he noted, a rather light shade of brown, with dark lashes.
Они были коричневыми, заметил он, довольно светлого оттенка коричневым, с темными ресницами.
"Now that you've seen what I'm really like, can you still bear to look at me?"
«Теперь, когда ты увидел, какая я на самом деле, можешь ли ты смотреть на меня?»
"Yes, easily."
— Да легко.
"I'm thirty-nine years old. I've got a wife that I can't get rid of. I've got varicose veins. I've got five false teeth."
«Мне тридцать девять лет. У меня есть жена, от которой я не могу избавиться. У меня варикозное расширение вен. У меня пять искусственных зубов».
"I couldn't care less," said the girl.
— Мне все равно, — сказала девушка.
The next moment, it was hard to say by whose act, she was in his arms.
В следующий момент, трудно было сказать, благодаря чьему поступку, она оказалась в его руках.
At the beginning he had no feeling except sheer incredulity.
Сначала у него не было никаких чувств, кроме полнейшего недоверия.
The youthful body was strained against his own, the mass of dark hair was against his face, and yes! actually she had turned her face up and he was kissing the wide red mouth.
Юношеское тело прижалось к его собственному, масса темных волос уперлась в лицо, и да! на самом деле она повернула лицо, и он целовал широкий красный рот.
She had clasped her arms about his neck, she was calling him darling, precious one, loved one.
Она обвила руками его шею, она называла его милым, драгоценным, любимым.
He had pulled her down on to the ground, she was utterly unresisting, he could do what he liked with her.
Он повалил ее на землю, она совершенно не сопротивлялась, он мог делать с ней все, что хотел.
But the truth was that he had no physical sensation, except that of mere contact.
Но правда заключалась в том, что у него не было никаких физических ощущений, кроме простого прикосновения.
All he felt was incredulity and pride.
Все, что он чувствовал, это недоверие и гордость.
He was glad  that this was happening, but he had no physical desire.
Он был рад, что это происходит, но у него не было физического желания.
It was too soon, her youth and prettiness had frightened him, he was too much used to living without women - he did not know the reason.
Это было слишком рано, ее молодость и красота испугали его, он слишком привык жить без женщин - он не знал причины.
The girl picked herself up and pulled a bluebell out of her hair.
Девушка поднялась и вытащила из волос колокольчик.
She sat against him, putting her arm round his waist.
Она села напротив него, обняв его за талию.
"Never mind, dear. There's no hurry. We've got the whole afternoon. Isn't this a splendid hide-out? I found it when I got lost once on a community hike. If anyone was coming you could hear them a hundred metres away."
"Ничего, дорогой. Некуда спешить. У нас целый день. Разве это не великолепное убежище? Я нашла его, когда однажды заблудилась в общественном походе в ста метрах отсюда».
"What is your name?" said Winston.
"Как тебя зовут?" — сказал Уинстон.
"Julia. I know yours. It's Winston - Winston Smith."
«Джулия. Я знаю тебя. Ты Уинстон, Уинстон Смит».
"How did you find that out?"
— Как ты это узнала?
"I expect I'm better at finding things out than you are, dear. Tell me, what did you think of me before that day i gave you the note?"
"Я полагаю, что я лучше разбираюсь во всем, чем ты, дорогой. Скажи мне, что ты думал обо мне до того дня, когда я дала тебе записку?"
He did not feel any temptation to tell lies to her.
У него не было желания лгать ей.
It was even a sort of love-offering to start off by telling the worst.
Это было даже своего рода любовным подношением, чтобы начать с самого худшего.
"I hated the sight of you," he said. "I wanted to rape you and then murder you afterwards. Two weeks ago I thought seriously of smashing your head in with a cobblestone. If you really want to know, I imagined that you had something to do with the Thought Police."
— Я ненавидел тебя, — сказал он. — Я хотел тебя изнасиловать, а потом убить. Две недели назад я серьезно подумывал о том, чтобы размозжить тебе голову булыжником. Если ты действительно хочешь знать, я вообразил, что ты как-то связана с Полицией Мыслей.
The girl laughed delightedly, evidently taking this as a tribute tj the excellence of her disguise.
Девушка восторженно засмеялась, видимо, восприняв это как дань превосходству своей маскировки.
"Not the Thought Police! You didn't honestly think that?"
— Не Полиция Мыслей! Ты правда так не думал?
"Well, perhaps not exactly that.But from your general appearance - merely because you're young and fresh and healthy, you understand - I thought that probably - "
— Ну, может быть, не совсем так. Но по вашему общему виду — только потому, что вы молоды, свежи и здоровы, вы понимаете — я подумал, что, наверное…
"You thought I was a good Party member. Pure in word and deed. Banners, processions, slogans, games, community hikes - all that stuff. And you thought that if I had a quarter of a chance I'd denounce you as a thought-criminal and get you killed off?"
— Вы думали, что я хороший член Партии. Чистый на словах и на деле. Знамена, шествия, лозунги, игры, походы — все такое, мыслепреступник и тебя убьют?»
"Yes, something of that kind. A great many young girls are like that, you know."
— Да, что-то в этом роде. Знаешь, многие молодые девушки такие.
"It's this bloody thing that does it," she said, ripping off the scarlet sash of the Junior Anti-Sex League and flinging it on to a bough.
«Вот эта чертова штука и делает», — сказала она, сорвав алый пояс Молодежной Антисексуальной Лиги и бросив его на ветку.
Then, as though touching her waist had reminded her of something, she felt in the pocket of her overalls and produced a small slab of chocolate.
Затем, как будто прикосновение к его талии напомнило ей о чем-то, она пошарила в кармане комбинезона и достала маленькую плитку шоколада.
She broke it in half and gave one of the pieces to Winston.
Она сломала её пополам и отдала половину Уинстону.
Even before he had taken it he knew by the smell that it was very unusual chocolate.
Еще до того, как он взял его, он понял по запаху, что это был очень необычный шоколад.
It was dark and shiny, and was wrapped in silver paper.
Он был темным и блестящим и был завернут в серебристую бумагу.
Chocolate normally was dull-brown crumbly stuff that tasted, as nearly as one could describe it, like the smoke of a rubbish fire.
Шоколад обычно представлял собой тускло-коричневую рассыпчатую массу, вкус которой, насколько его можно было описать, напоминал дым от костра.
But at some time or another he had tasted chocolate like the piece she had given him.
Но в какой-то момент он почувствовал вкус шоколада, похожего на кусок, который она ему дала.
The first whiff of its scent had stirred up some memory which he could not pin down, but which was powerful and troubling.
Первое дуновение его запаха пробудило какое-то воспоминание, которое он не мог уловить, но которое было сильным и тревожным.
"Where did you get this stuff?" he said.
«Откуда у тебя все это?» — спросил он.
"Black market," she said indifferently. "Actually I am that sort of girl, to look at. I'm good at games. I was a troop-leader in the Spies. I do voluntary work three evenings a week for the Junior Anti-Sex League. Hours and hours I've spent pasting their bloody rot all over London. I always carry one end of a banner in the processions. I always Look cheerful and I never shirk anything. Always yell with the crowd, that's what I say. It's the only way to be safe."
— Черный рынок, — равнодушно сказала она. "На самом деле, если присмотреться, я из таких девушек. Я хороша в играх. Я была командиром отряда Шпионов. По вечерам три раза в неделю я выполняю волонтерскую работу для Юниорской Антисексуальной Лиги. "Час за часом я расклеиваю их кровавую гниль по всему Лондону. Я всегда несу один из концов знамени в процессиях. Я всегда выгляжу бодро и никогда ни от чего не уклоняюсь. Всегда кричу вместе с толпой, вот что я хочу сказать. Это единственный способ быть в безопасности."
The first fragment of chocolate had melted on Winston's tongue.
Первый кусочек шоколада растаял на языке Уинстона.
The taste was delightful.
Вкус был восхитительным.
But there was still that memory moving round the edges of his consciousness, something strongly felt but not reducible to definite shape, like an object seen out of the corner of one's eye.
Но было еще это воспоминание, двигавшееся по краям его сознания, что-то сильно ощущаемое, но не сводимое к определенной форме, как предмет, увиденный краем глаза.
He pushed it away from him, aware only that it was the memory of some action which he would have liked to undo but could not.
Он оттолкнул его от себя, зная только, что это воспоминание о каком-то событии, которое он хотел бы забыть, но не мог.
"You are very young," he said. "You are ten or fifteen years younger than I am. What could you see to attract you in a man like me?"
— Ты очень молода, — сказал он. «Вы на десять или пятнадцать лет моложе меня. Что может вас привлечь в таком человеке, как я?»
"It was something in your face. I thought I'd take a chance. I'm good at spotting people who don't belong. As soon as I saw you I knew you were against them."
«Я заметила что-то в твоем лице. Я подумала, надо рискнуть. Я хорошо разбераюсь в людях, которые не такие как я. Как только я увидела тебя, я поняла, что ты тоже против них».
Them, it appeared, meant the Party, and above all the Inner Party, about whom she talked with an open jeering hatred which made Winston feel uneasy, although he knew that they were safe here if they could be safe anywhere.
Под ними, как оказалось, подразумевалась Партия, и прежде всего Внутренняя Партия, о которой она говорила с откровенной насмешливой ненавистью, от которой Уинстону стало не по себе, хотя он знал, что здесь они в безопасности, если могут быть в безопасности вообще где либо.
A thing that astonished him about her was the coarseness of her language.
Что его поразило в ней, так это грубость ее речи.
Party members were supposed not to swear, and Winston himself very seldom did swear, aloud, at any rate.
Члены Партии не должны были ругаться матом, да и сам Уинстон ругался очень редко, во всяком случае вслух.
Julia, however, seemed unable to mention the Party, and especially the Inner Party, without using the kind of words that you saw chalked up in dripping alley-ways.
Джулия, однако, как оказалось, не могла ни упоминать Партию, и особенно Внутреннюю Партию, не употребляя слов, которые вы видели написанными мелом в мокрых переулках.
He did not dislike it.
Ему это не нравилось.
It was merely one symptom of her revolt against the Party and all its ways, and somehow it seemed natural and healthy, like the sneeze of a horse that smells bad hay.
Это был лишь один из признаков ее бунта против Партии и всех ее устоев, и почему-то он казался естественным и здоровым, как чихание лошади, которая стоит посреди гнилого сена.
They had left the clearing and were wandering again through the chequered shade, with their arms round each other's waists whenever it was wide enough to walk two abreast.
Они покинули поляну и снова брели по пестрой тени деревьев, обняв друг друга за талию всякий раз, когда она была достаточно широкой, чтобы идти рядом.
He noticed how much softer her waist seemed to feel now that the sash was gone.
Он заметил, насколько приятней стала ее талия теперь, когда исчез пояс.
They did not speak above a whisper.
Они говорили только шепотом.
Outside the clearing, Julia said, it was better to go quietly.
За поляной, посоветовала Джулия, лучше идти тихо.
Presently they had reached the edge of the little wood.
Вскоре они достигли края небольшого леса.
She stopped him.
Она остановила его.
"Don't go out into the open. There might be someone watching. We're all right if we keep behind the boughs."
«Не выходи на улицу. Там может быть кто-то смотрит. Мы будем в порядке, если будем прятаться за кусты».
They were standing in the shade of hazel bushes.
Они стояли в тени орешника.
The sunlight, filtering through innumerable leaves, was still hot on their faces.
Солнечный свет, просачивающийся сквозь бесчисленные листья, все еще обжигал их лица.
Winston looked out into the field beyond, and underwent a curious, slow shock of recognition.
Уинстон посмотрел на поле в просвет между листьев и испытал странный, медленный шок узнавания.
He knew it by sight.
Он узнал его.
An old, closebitten pasture, with a footpath wandering across it and a molehill here and there.
Старое, обглоданное пастбище, по которому вьется тропинка и кое-где норы кротов.
In the ragged hedge on the opposite side the boughs of the elm trees swaved just perceptibly in the breeze, and their leaves stirred faintly in dense masses like woman's hair.
В неровной изгороди, с противоположной стороны, ветви вязов чуть заметно покачивались на ветру, и их листья слегка колыхались плотными массами, как женские волосы.
Surely somewhere nearby, but out of sight, there must be a stream with green pools where dace were swimming?
Наверняка где-то поблизости, но вне поля зрения, должен быть ручей с зеленой тиной, где плавала плотва?
"Isn't there a stream somewhere near here?" he whispered.
— А нет ли где-нибудь поблизости ручья? прошептал он.
"That's right, there is a stream. It's at the edge of the next field, actually. There are fish in it, great big ones. You can watch them lying in the pools under the willow trees, waving their tails."
— Верно, ручей есть. Он на самом краю соседнего поля. Рыбы в нем водятся, очень большие. Можно посмотреть, как они лежат в лужицах под ивами, и хвостами машут.
"It's the Golden Country - almost," he murmured.
«Это Золотая Страна — почти что», — пробормотал он.
"The Golden Country?"
"Золотая Страна?"
"It's nothing, really. A landscape I've seen sometimes in a dream."
— На самом деле ничего. Пейзаж, который я иногда видел во сне.
"Look!" whispered Julia.
"Смотри!" — прошептала Джулия.
A thrush had alighted on a bough not five metres away, almost at the level of their faces.
Метров в пяти, почти на уровне их лиц, на сук сел дрозд.
Perhaps it had not seen them.
Скорей всего, он их не замечал.
It was in the sun, they in the shade.
Он был на солнце, а они в тени.
It spread out its wings, fitted them carefully into place again, ducked its head for a moment, as though making a sort of obeisance to the sun, and then began to pour forth a torrent of song.
Он расправил крылья, снова осторожно приладил их, на мгновение опустил голову, как бы выражая почтение солнцу, а затем начал петь песню.
In the afternoon hush the volume of sound was startling.
В полуденной тишине громкость звука была огромной.
Winston and Julia clung together, fascinated.
Уинстон и Джулия прижались друг к другу, очарованные.
The music went on and on, minute after minute, with astonishing variations, never once repeating itself, almost as though the bird were deliberately showing off its virtuosity.
Музыка шла и шла, минута за минутой, с поразительными вариациями, ни разу не повторяясь, словно птица нарочно хвасталась своей виртуозностью.
Sometimes it stopped for a few seconds, spread out and resettled its wings, then swelled its speckled breast and again burst into song.
Иногда он останавливался на несколько секунд, расправлял и расправлял крылья, потом вздувал крапчатую грудь и снова начинал петь.
Winston watched it with a sort of vague reverence.
Уинстон смотрел на это с каким-то смутным благоговением.
For whom, for what, was that bird singing?
Для кого, для чего пела эта птица?
No mate, no rival was watching it.
Ни приятель, ни соперник не смотрели на это.
What made it sit at the edge of the lonely wood and pour its music into nothingness?
Что заставило его сидеть на опушке одинокого леса и изливать свою музыку в пустоту?
He wondered whether after all there was a microphone hidden somewhere near.
Ему стало интересно, не спрятан ли где-нибудь рядом микрофон.
He and Julia had spoken only in low whispers, and it would not pick up what they had said, but it would pick up the thrush.
Он и Джулия разговаривали только тихим шепотом, и он не понимал того, что они говорили, но понимал дрозда.
Perhaps at the other end of the instrument some small, beetle-like man was listening intently - listening to that.
Возможно, на другом конце пространства какой-то маленький, похожий на жука человек внимательно слушал — слушал это.
But by degrees the flood of music drove all speculations out of his mind.
Но постепенно поток музыки вытеснил из его разума все догадки.
It was as though it were a kind of liquid stuff that poured all over him and got mixed up with the sunlight that filtered through the leaves.
Как будто это была какая-то жидкая субстанция, которая разлилась по нему и смешалась с солнечным светом, просачивающимся сквозь листву.
He stopped thinking and merely felt.
Он перестал думать и просто чувствовал.
The girl's waist in the bend of his arm was soft and warm.
Талия девушки в изгибе его руки была мягкой и теплой.
He pulled her round so that they were breast to breast; her body seemed to melt into his.
Он развернул ее так, что они оказались грудь к груди; ее тело, казалось, проникло в него.
Wherever his hands moved it was all as yielding as water.
Куда бы ни двигались его руки, все было податливо, как вода.
Their mouths clung together; it was quite different from the hard kisses they had exchanged earlier.
Их рты слились; это сильно отличалось от тех, крепких поцелуев, которыми они обменялись ранее.
When they moved their faces apart again both of them sighed deeply.
Когда они перестали целоваться, оба глубоко вздохнули.
The bird took fright and fled with a clatter of wings.
Птица испугалась и улетела, хлопая крыльями.
Winston put his lips against her ear.
Уинстон поцеловал ее ухо.
"Now," he whispered.
— Сейчас, — прошептал он.
"Not here," she whispered back. "Come back to the hideout. It's safer."
— Не здесь, — прошептала она в ответ. «Вернемся в убежище. Там безопаснее».
Quickly, with an occasional crackle of twigs, they threaded their way back to the clearing.
Быстро, изредка потрескивая ветками, они пробрались обратно к поляне.
When they were once inside the ring of saplings she turned and faced him.
Когда они оказались внутри кольца саженцев, она повернулась и посмотрела на него.
They were both breathing fast, but the smile had reappeared round the corners of her mouth.
Они оба быстро дышали, но улыбка снова появилась в уголках ее рта.
She stood looking at him for an instant, then felt at the zipper of her overalls.
Мгновение она стояла, глядя на него, потом нащупала молнию комбинезона.
And, yes! it was almost as in his dream.
И да! это было почти как в его мечтах.
Almost as swiftly as he had imagined it, she had torn her clothes off, and when she flung them aside it was with that same magnificent gesture by which a whole civilization seemed to be annihilated.
Почти так же быстро, как он себе это представлял, она сорвала с себя одежду, а когда отбросила ее в сторону, то тем же величественным жестом, которым, казалось, была уничтожена целая цивилизация.
Her body gleamed white in the sun.
Ее тело белело на солнце.
But for a moment he did not look at her body; his eyes were anchored by the freckled face with its faint, bold smile.
Но на мгновение он не смотрел на ее тело; его взгляд был прикован к веснушчатому лицу с его слабой смелой улыбкой.
He knelt down before her and took her hands in his.
Он опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои.
"Have you done this before?"
"Ты занималась этим раньше?"
"Of course. Hundreds of times - well, scores of times anyway."
«Конечно. Сотни раз — ну, во всяком случае, десятки раз».
"With Party members?"
— С членами Партии?
"Yes, always with Party members."
«Да, всегда только с членами Партии».
"With members of the Inner Party?"
— С членами Внутренней Партии?
"Not with those swine, no. But there's plenty that would if they got half a chance. They're not so holy as they make out."
«Нет, с этими свиньями, нет. Но их было бы много, если бы у них была хотя бы половина шанса. Они не такие уж святые, как их изображают».
His heart leapt.
Его сердце вздрогнуло.
Scores of times she had done it: he wished it had been hundreds - thousands.
Она делала это десятки раз: ему хотелось бы, чтобы это были сотни, тысячи.
Anything that hinted at corruption always filled him with a wild hope.
Все, что намекало на коррупцию, всегда наполняло его дикой надеждой.
Who knew, perhaps the Party was rotten under the surface, its cult of strenuousness and self-denial simply a sham concealing iniquity.
Кто знал, может быть, Партия была гнилой внутри, ее культ усердия и самоотречения был просто притворством, скрывающим беззаконие.
If he could have infected the whole lot of them with leprosy or syphilis, how gladly he would have done so!
Если бы он мог заразить всех их проказой или сифилисом, с какой радостью он бы это сделал!
Anything to rot, to weaken, to undermine!
Что угодно сделать сгноить, ослабить, подорвать!
He pulled her down so that they were kneeling face to face.
Он потянул ее вниз так, что они стояли на коленях лицом к лицу.
"Listen. The more men you've had, the more I love you. Do you understand that?"
— Послушай. Чем больше у тебя было мужчин, тем больше я тебя люблю. Ты это понимаешь?
"Yes, perfectly."
«Да, прекрасно понимаю».
"I hate purity, I hate goodness! I don't want any virtue to exist anywhere. I want everyone to be corrupt to the bones."
«Я ненавижу чистоту, я ненавижу добро! Я не хочу, чтобы где-либо существовала добродетель. Я хочу, чтобы все были испорчены до мозга костей».
"Well then, I ought to suit you, dear. I'm corrupt to the bones."
— Ну, тогда я должна тебе подойти, дорогой. Я испорчена до мозга костей.
"You like doing this? I don't mean simply me: I mean the thing in itself?"
— Вам нравится это делать? Я не имею в виду просто меня: я имею в виду само по себе?
"I adore it"
"Я обожаю это"
That was above all what he wanted to hear.
Это было прежде всего то, что он хотел услышать.
Not merely the love of one person but the animal instinct, the simple undifferentiated desire: that was the force that would tear the Party to pieces.
Не только любовь одного человека, но и животный инстинкт, простое недифференцированное желание — вот та сила, которая разорвет Партию на куски.
He pressed her down upon the grass, among the fallen bluebells.
Он прижал ее к траве среди упавших колокольчиков.
This time there was no difficulty.
На этот раз трудностей не было.
Presently the rising and falling of their breasts slowed to normal speed, and in a sort of pleasant helplessness they fell apart.
Вскоре подъемы и опускания их тел замедлились до нормальной скорости, и они развалились в какой-то приятной беспомощности.
The sun seemed to have grown hotter.
Солнце, казалось, начало припекать сильнее.
They were both sleepy.
Они оба были сонными.
He reached out for the discarded overalls and pulled them partly over her.
Он потянулся за брошенным комбинезоном и частично натянул его на нее.
Almost immediately they fell asleep and slept for about half an hour.
Почти сразу же они заснули и проспали около получаса.
Winston woke first.
Уинстон проснулся первым.
He sat up and watched the freckled face, still peacefully asleep, pillowed on the palm of her hand.
Он сел и посмотрел на веснушчатое лицо, все еще мирно спящее на ее ладони.
Except for her mouth, you could not call her beautiful.
Если бы не ее рот, ее нельзя было назвать красивой.
There was a line or two round the eyes, if you looked closely.
Вокруг глаз была линия или две, если присмотреться.
The short dark hair was extraordinarily thick and soft.
Короткие темные волосы были необычайно густыми и мягкими.
It occurred to him that he still did not know her surname or where she lived.
Ему пришло в голову, что он до сих пор не знает ни ее фамилии, ни где она живет.
The young, strong body, now helpless in sleep, awoke in him a pitying, protecting feeling.
Молодое, сильное тело, теперь уже беспомощное во сне, пробудило в нем чувство жалости, заботы.
But the mindless tenderness that he had felt under the hazel tree, while the thrush was singing, had not quite come back.
Но та безумная нежность, которую он чувствовал под орешником, когда пел дрозд, так и не вернулась.
He pulled the overalls aside and studied her smooth white flank.
Он откинул комбинезон в сторону и стал изучать ее гладкий белый бок.
In the old days, he thought, a man looked at a girl's body and saw that it was desirable, and that was the end of the story.
В старые времена, думал он, мужчина смотрел на тело девушки и чувствовал, что оно желанно, и на этом история заканчивалась.
But you could not have pure love or pure lust nowadays.
Но в наше время не может быть чистой любви или чистой похоти.
No emotion was pure, because everything was mixed up with fear and hatred.
Ни одна эмоция не была чистой, потому что все они смешались со страхом и ненавистью.
Their embrace had been a battle, the climax a victory.
Их объятия были сражением, кульминацией которого стала победа.
It was a blow struck against the Party.
Это был удар по Партии.
It was a political act.
Это был политический акт.
Часть 2
Глава 3
"We can come here once again," said Julia. "It's generally safe to use any hide-out twice. But not for another month or two, of course."
«Мы можем приехать сюда еще раз», — сказала Джулия. «Как правило, безопасно использовать любое убежище дважды. Но, конечно, не больше месяца или двух».
As soon as she woke up her demeanour had changed.
Как только она проснулась, ее поведение изменилось.
She became alert and business-like, put her clothes on, knotted the scarlet sash about her waist, and began arranging the details of the journey home.
Она стала осторожна и деловита, оделась, завязала на талии алый пояс и принялась обговаривать подробности пути домой.
It seemed natural to leave this to her.
Казалось естественным оставить это ей.
She obviously had a practical cunning which Winston lacked, and she seemed also to have an exhaustive knowledge of the countryside round London, stored away from innumerable community hikes.
У нее явно была практическая хитрость, которой не хватало Уинстону, и, казалось, она также обладала исчерпывающими знаниями о сельской местности вокруг Лондона, хранившимися вдали от бесчисленных общественных походов.
The route she gave him was quite different from the one by which he had come, and brought him out at a different railway station.
Путь, который она дала ему, был совсем другим, чем тот, по которому он приехал, и привел его на другой вокзал.
"Never go home the same way as you went out," she said, as though enunciating an important general principle.
«Никогда не возвращайся домой тем же путем, которым ушел», — сказала она, как бы излагая важный общий принцип.
She would leave first, and Winston was to wait half an hour before following her.
Она уйдет первой, а Уинстон должен будет подождать полчаса, прежде чем последовать за ней.
She had named a place where they could meet after work, four evenings hence.
Она назвала место, где они могли бы встретиться после работы, через четыре дня.
It was a street in one of the poorer quarters, where there was an open market which was generally crowded and noisy.
Это была улица в одном из самых бедных кварталов, где располагался открытый рынок, обычно многолюдный и шумный.
She would be hanging about among the stalls, pretending to be in search of shoelaces or sewing-thread.
Она слонялась среди прилавков, притворяясь, что ищет шнурки или нитки для шитья.
If she judged that the coast was clear she would blow her nose when he approached; otherwise he was to walk past her without recognition.
Если бы она решила, что берег свободен, она бы высморкалась, когда он приблизится; в противном случае он должен был пройти мимо нее, не узнав.
But with luck, in the middle of the crowd, it would be safe to talk for a quarter of an hour and arrange another meeting.
Но если повезет, посреди толпы можно будет спокойно поговорить четверть часа и договориться о новой встрече.
"And now I must go," she said as soon as he had mastered his instructions. "I'm due back at nineteen-thirty. I've got to put in two hours for the Junior Anti-Sex League, handing out leaflets, or something. Isn't it bloody? Gime me brush-down, would you? Have I got any twigs in my hair? Are you sure? Then good-bye, my love, good-bye!"
— А теперь я должна идти, — сказала она, как только он усвоил свои инструкции. «Я должна вернуться в половине седьмого вечера. Я должна посвятить два часа Молодежной Анти-Сексуальной Лиге, раздавать листовки или что-то в этом роде. Разве это не кровь? У меня есть веточки в волосах? Ты уверен? Тогда до свидания, любовь моя, до свидания!
She flung herself into his arms, kissed him almost violently, and a moment later pushed her way through the saplings and disappeared into the wood with very little noise.
Она бросилась к нему в объятия, поцеловала его почти яростно, а через мгновение протиснулась сквозь деревца и исчезла в лесу без особого шума.
Even now he had not found out her surname or her address.
Даже сейчас он не узнал ни ее фамилии, ни адреса.
However, it made no difference, for it was inconceivable that they could ever meet indoors or exchange any kind of written communication.
Однако это не имело значения, потому что было немыслимо, чтобы они когда-либо могли встречаться в помещении или обмениваться какими-либо письменными сообщениями.
As it happened, they never went back to the clearing in the wood.
Так получилось, что они так и не вернулись на поляну в лесу.
During the month of May there was only one further occasion on which they actually succeeded in making love.
В течение Мая был еще только один случай, когда им действительно удалось заняться любовью.
That was in another hiding-place known to Julia, the belfry of a ruinous church in an almost-deserted stretch of country where an atomic bomb had fallen thirty years earlier.
Это было в другом тайнике, известном Джулии, на колокольне полуразрушенной церкви в почти безлюдном уголке страны, где тридцать лет назад упала атомная бомба.
It was a good hiding-place when once you got there, but the getting there was very dangerous.
Это было хорошее укрытие, когда вы туда попали, но попасть туда было очень трудно.
For the rest they could meet only in the streets, in a different place every evening and never for more than half an hour at a time.
В остальном они могли встречаться только на улицах, каждый вечер в новом месте и никогда не дольше, чем на полчаса.
In the street it was usually possible to talk, after a fashion.
На улице обычно можно было поговорить, по-своему.
As they drifted down the crowded pavements, not quite abreast and never looking at one another, they carried on a curious, intermittent conversation which flicked on and off like the beams of a lighthouse, suddenly nipped into silence by the approach of a Party uniform or the proximity of a telescreen, then taken up again minutes later in the middle of a sentence, then abruptly cut short as they parted at the agreed spot, then continued almost without introduction on the following day.
Двигаясь по людным тротуарам, не ровняясь и ни разу не глядя друг на друга, они вели любопытную, прерывистую беседу, которая вспыхивала и исчезала, как лучи маяка, внезапно прерываемые приближением Партийного мундира или близость телекрана, затем возобновлялась через несколько минут в середине предложения, затем резко обрывалась, когда они расставались в условленном месте, а затем продолжалась почти без предисловия на следующий день.
Julia appeared to be quite used to this kind of conversation, which she called "taking by instalments".
Юлия, похоже, уже привыкла к такому разговору, который она называла «взять в рассрочку».
She was also surprisingly adept at speaking without moving her lips.
Кроме того, она на удивление ловко говорила, не шевеля губами.
Just once in almost a month of nightly meetings they managed to exchange a kiss.
Лишь однажды за почти месяц ночных встреч им удалось обменяться поцелуем.
They were passing in silence down a side-street (Julia would never speak when they were away from the main streets) when there was a deafening roar, the earth heaved, and the air darkened, and Winston found himself lying on his side, bruised and terrified.
Они молча шли по переулку (Джулия никогда не говорила, когда они были вдали от главных улиц), когда раздался оглушительный грохот, земля вздрогнула, воздух потемнел, и Уинстон обнаружил, что лежит на боку, весь в синяках и в ужасе.
A rocket bomb must have dropped quite near at hand.
Ракетная бомба, должно быть, упала совсем рядом.
Suddenly he became aware of Julia's face a few centimetres from his own, deathly white, as white as chalk.
Внезапно он почувствовал лицо Джулии в нескольких сантиметрах от своего, мертвенно-белое, белое, как мел.
Even her lips were white.
Даже ее губы были белыми.
She was dead!
Она была мертва!
He clasped her against him and found that he was kissing a live warm face.
Он прижал ее к себе и обнаружил, что целует живое теплое лицо.
But there was some powdery stuff that got in the way of his lips.
Но что-то порошкообразное мешало его губам.
Both of their faces were thickly coated with plaster.
Оба лица были густо покрыты гипсом.
There were evenings when they reached their rendezvous and then had to walk past one another without a sign, because a patrol had just come round the corner or a helicopter was hovering overhead.
Бывали вечера, когда они добирались до места встречи, а потом должны были пройти мимо друг друга без знака, потому что из-за угла только что появился патруль или над головой завис вертолет.
Even if it had been less dangerous, it would still have been difficult to find time to meet.
Даже если бы это было менее опасно, все равно было бы трудно найти время для встречи.
Winston's working week was sixty hours, Julia's was even longer, and their free days varied according to the pressure of work and did not often coincide.
Рабочая неделя Уинстона составляла шестьдесят часов, у Джулии — еще больше, а их свободные дни менялись в зависимости от загруженности работой и часто не совпадали.
Julia, in any case, seldom had an evening completely free.
У Джулии, во всяком случае, редко выпадал совершенно свободный вечер.
She spent an astonishing amount of time in attending lectures and demonstrations, distributing literature for the junior Anti-Sex League, preparing banners for Hate Week, making collections for the savings campaign, and such-like activities.
Она тратила невероятное количество времени на посещение лекций и демонстраций, распространение литературы для юношеской Анти-Сексуальной Лиги, изготовление баннеров для Недели Ненависти, сбор средств для кампании по накоплению денег и тому подобные мероприятия.
It paid, she said, it was camouflage.
Из того, что окупилось, сказала она, это был камуфляж.
If you kept the small rules, you could break the big ones.
Если бы вы соблюдали маленькие правила, вы могли бы нарушить большие.
She even induced Winston to mortgage yet another of his evenings by enrolling himself for the part-time munition work which was done voluntarily by zealous Party members.
Она даже уговорила Уинстона потратить еще один из своих вечеров, записавшись на подработку с боеприпасами, которую добровольно выполняли ревностные члены Партии.
So, one evening every week, winston spent four hours of paralysing boredom, screwing together small bits of metal which were probably parts of bomb fuses, in a draughty, ill-lit workshop where the knocking of hammers mingled drearily with the music of the telescreens.
Итак, один вечер каждую неделю Уинстон проводил четыре часа в парализующей скуке, свинчивая вместе маленькие кусочки металла, которые, вероятно, были частями взрывателей бомб, в абсолютном сумраке мастерской, где стук молотков уныло смешивался с музыкой телеэкранов.
When they met in the church tower the gaps in their fragmentary conversation were filled up.
Когда они встретились на церковной башне, пробелы в их обрывочном разговоре были заполнены.
It was a blazing afternoon.
Был жаркий полдень.
The air in the little square chamber above the bells was hot and stagnant, and smelt overpoweringly of pigeon dung.
Воздух в маленькой квадратной комнатке над колоколами был горячим и застоявшимся и сильно пах голубиным пометом.
They sat talking for hours on the dusty, twig-littered floor, one or other of them getting up from time to time to cast a glance through the arrowslits and make sure that no one was coming.
Они часами сидели и разговаривали на пыльном, усеянном ветками полу, то один, то другой время от времени вставали, чтобы бросить взгляд через бойницы и убедиться, что никто не идет.
Julia was twenty-six years old.
Джулии было двадцать шесть лет.
She lived in a hostel with thirty other girls ("Always in the stink of women! How I hate women!" she said parenthetically), and she worked, as he had guessed, on the novel-writing machines in the Fiction Depatment.
Она жила в общежитии с тридцатью другими девчонками («Всегда воняет женщинами! Как я ненавижу женщин!» — сказала она в скобках) и работала, как он и догадался, на романописных машинах в Отделе Лжи.
She enjoyed her work, which consisted chiefly in running and servicing a powerful but tricky electric motor.
Ей нравилась ее работа, которая заключалась главным образом в эксплуатации и обслуживании мощного, но сложного электродвигателя.
She was "not clever", but was fond of using her hands and felt at home with machinery.
Она была «не очень умной», но любила работать руками и чувствовала себя как дома с механизмами.
She could describe the whole process of composing a novel, from the general directive issued by the Planning Committee down to the final touching-up by the Rewrite Squad.
Она могла описать весь процесс сочинения романа, от общей директивы Комитета по Планированию до окончательной доработки Командой Переписчиков.
But she was not interested in the finished product.
Но ее не интересовал готовый продукт.
She "didn't much care for reading," she said.
По ее словам, она «не очень любила читать».
Books were just a commodity that had to be produced, like jam or bootlaces.
Книги были просто товаром, который нужно было производить, как джем или шнурки для ботинок.
She had no memories of anything before the early sixties and the only person she had ever known who talked frequently of the days before the Revolution was a grandfather who had disappeared when she was eight.
Она ничего не помнила до начала шестидесятых, и единственным человеком, которого она когда-либо знала, кто часто говорил о днях до Революции, был дедушка, исчезнувший, когда ей было восемь лет.
At school she had been captain of the hockey team and had won the gymnastics trophy two years running.
В школе она была капитаном хоккейной команды и два года подряд выигрывала призы в гимнастике.
She had been a troop-leader in the Spies and a branch secretary in the Youth League before joining the Junior Anti-Sex League.
Она была командиром отряда Шпионов и секретарем отделения Молодежной Лиги, прежде чем присоединиться к Молодежной Анти-Сексуальной Лиге.
She had always borne an excellent character.
У нее всегда был отличный характер.
She had even (an infallible mark of good reputation) been picked out to work in Pornosec, the sub-section of the Fiction Department which turned out cheap pornography for distribution among the proles.
Ее даже (безошибочный знак хорошей репутации) выбрали для работы в «Порноотделе», подразделении Отдела Лжи, выпускавшем дешевую порнографию для распространения среди рабочих.
It was nicknamed Muck House by the people who worked in it, she remarked.
Она слышала, что люди, которые в нем работали, называли его Грязным Домом.
There she had remained for a year, helping to produce booklets in sealed packets with titles like Spanking Stories or One Night in a Girl's School, to be bought furtively by proletarian youths who were under the impression that they were buying something illegal.
Там она пробыла год, помогая выпускать брошюры в запечатанных пакетах с названиями вроде «Истории Шлепков» или «Одна Ночь в Женской Школе», которые тайком покупали рабочие юноши, у которых складывалось впечатление, что они покупают что-то незаконное.
"What are these books like?" said Winston curiously.
«Как тебе эти книги?» — с любопытством спросил Уинстон.
"Oh, ghastly rubbish. They're boring, really. they only have six plots, but they swap them round a bit. Of course I was only on the kaleidoscopes. I was never in the Rewrite Squad. I'm not literary, dear - not even enough for that."
"О, жуткий вздор. Они, право, скучные. У них всего шесть сюжетов, но они немного меняются местами. Конечно, я была только в калейдоскопах. Я никогда не была в отряде переписчиков. Я не писатель, дорогой - даже на это меня не хватит».
He learned with astonishment that all the workers in Pornosec, except the heads of the departments, were girls.
Он с изумлением узнал, что все работники Порноотдела, кроме заведующих отделами, девушки.
The theory was that men, whose sex instincts were less controllable than those of women, were in greater danger of being corrupted by the filth they handled.
Теория заключалась в том, что мужчины, чьи половые инстинкты были менее контролируемы, чем женские, подвергались большей опасности быть испорченными грязью, с которой они имели дело.
"They don't even like having married women there," she added.
«Там даже не любят жениться на женщинах», — добавила она.
Girls are always supposed to be so pure.
Девушки всегда должны оставаться такими чистыми.
Here's one who isn't, anyway.
Во всяком случае, не быть хуже.
She had had her first love-affair when she was sixteen, with a Party member of sixty who later committed suicide to avoid arrest.
У нее был первый роман, когда ей было шестнадцать, с шестидесятилетним членом Партии, который позже покончил жизнь самоубийством, чтобы избежать ареста.
"And a good job too," said Julia, "otherwise they'd have had my name out of him when he confessed."
— Так даже лучше, — сказала Джулия, — иначе они бы вытянули из него мое имя, если бы он сознался.
Since then there had been various others.
После него были другие.
Life as she saw it was quite simple.
Жизнь, какой она ее видела, была довольно простой.
You wanted a good time; "they", meaning the Party, wanted to stop you having it; you broke the rules as best you could.
Вы хотели хорошо провести время; «они», имея в виду Партию, хотели помешать вам сделать это; вы нарушали правила, как могли.
She seemed to think it just as natural that "they" should want to rob you of your pleasures as that you should want to avoid being caught.
Казалось, она считала столь же естественным, что «они» хотят лишить вас ваших удовольствий, как и то, что вы хотите избежать поимки.
She hated the Party, and said so in the crudest words, but she made no general criticism of it.
Она ненавидела Партию и говорила об этом самыми грубыми словами, но не критиковала ее в целом.
Except where it touched upon her own life she had no interest in Party doctrine.
За исключением тех случаев, когда это касалось ее собственной жизни, ее не интересовала Партийная доктрина.
He noticed that she never used Newspeak words except the ones that had passed into everyday use.
Он заметил, что она никогда не употребляла слов Уклончивого Языка, кроме тех, которые вошли в обиход.
She had never heard of the Brotherhood, and refused to believe in its existence.
Она никогда не слышала о Братстве и отказывалась верить в его существование.
Any kind of organized revolt against the Party, which was bound to be a failure, struck her as stupid.
Любое организованное восстание против Партии, которое обречено на провал, казалось ей глупостью.
The clever thing was to break the rules and stay alive all the same.
Умнее было нарушать правила и все равно остаться в живых.
He wondered vaguely how many others like her there might be in the younger generation - people who had grown up in the world of the Revolution, knowing nothing else, accepting the Party as something unalterable, like the sky, not rebelling against its authority but simply evading it, as a rabbit dodges a dog.
Он смутно задавался вопросом, сколько еще таких, как она, может быть среди молодого поколения — людей, выросших в мире Революции, ничего другого не знающих, принимающих Партию как нечто неизменное, как небо, не восстающих против ее авторитета, а просто уклоняясь от него, как кролик от собаки.
They did not discuss the possibility of getting married.
Возможность пожениться они не обсуждали.
It was too remote to be worth thinking about.
Это было в слишком далеком будущем, чтобы об этом стоило думать сейчас.
No imaginable committee would ever sanction such a marriage even if Katharine, Winston's wife, could somehow have been got rid of.
Ни один существующий комитет никогда не разрешил бы такой брак, даже если бы от Кэтрин, жены Уинстона, можно было бы каким-то образом избавиться.
It was hopeless even as a daydream.
Это было не выполнимо, даже в мечтах.
"What was she like, your wife?" said Julia.
— Какой была, твоя жена? — сказала Джулия.
"She was - do you know the Newspeak word goodthinkful? Meaning naturally orthodox, incapable of thinking a bad thought?"
— Она была — знаете ли вы Уклончивое слово «добромыслящая»? Означающее от природы набожную, неспособную к дурной мысли?
"No, I didn't know the word, but I know the kind of person, right enough."
«Нет, я не знала этого слова, но я представляю, что это за человек, правда».
He began telling her the story of his married life, but curiously enough she appeared to know the essential parts of it already.
Он начал рассказывать ей историю своей супружеской жизни, но, как ни странно, она уже знала основные ее фрагменты.
She described to him, almost as though she had seen or felt it, the stiffening of Katharine's body  soon as he touched her, the way in which she still seemed to be pushing him from her with all her strength, even when her arms were clasped tightly round him.
Она описала ему, как представляла себе это, как напряглось тело Кэтрин, как только он коснулся ее, как она, казалось, все еще отталкивала его от себя изо всех сил, даже когда ее руки крепко обнимали его.
With Julia he felt no difficulty in talking about such things: Katharine, in any case, had long ceased to be a painful memory and became merely a distasteful one.
С Джулией ему было легко говорить о таких вещах: воспоминания о Кэтрин перестали приносить боль, и стали просто воспоминаниями.
"I could have stood it if it hadn't been for one thing," he said.
«Я мог бы выдержать все это, если бы не одно обстоятельство, — сказал он.
He told her about the frigid little ceremony that Katharine had forced him to go through on the same night every week.
Он рассказал ей о небольшой бесстрастной церемонии, которую Кэтрин заставляла его проводить каждую неделю в один и тот же вечер.
"She hated it, but nothing would make her stop doing it. she used to call it - but you'll never guess."
«Она ненавидела это, но ничто не могло заставить ее перестать это делать. Она называла это — но ты ни за что не догадаешся».
"Our duty to the Party," said Julia promptly.
"Наш долг перед Партией," быстро сказала Джулия.
"How did you know that?"
"Откуда ты про это знаешь?"
"I've been at school too, dear. Sex talks once a month for the over-sixteens. And in the Youth Movement. They rub it into you for years. I dare say it works in a lot of cases. But of course you can never tell; people are such hypocrites."
"Я тоже была в школе, дорогой. Разговоры о сексе раз в месяц для тех, кому за шестнадцать. И в Молодежном Движении. Тебе втирают это годами. Осмелюсь сказать, что это работает во многих случаях. Но, конечно, никогда не угадаешь, люди такие лицемеры».
She began to enlarge upon the subject.
Она начала говорить на эту тему.
With Julia, everything came back to her own sexuality.
У Юлии, все вернулось к ее собственной сексуальности.
As soon as this was touched upon in any way she was capable of great acuteness.
Как только это затрагивалось каким-либо образом, она была способна на большую проницательность.
Unlike Winston, she had grasped the inner meaning of the Party's sexual puritanism.
В отличие от Уинстона, она уловила внутренний смысл строгих сексуальных нравов Партии.
It was not merely that the sex instinct created a world of its own which was outside the Part's control and which therefore had to be destroyed if possible.
Дело было не столько в том, что сексуальный инстинкт создал свой собственный мир, который был вне Партийного контроля и поэтому должен быть по возможности уничтожен.
What was more important was that sexual privation induced hysteria, which was desirable because it could be transformed into war-fever and leader-worship.
Что было более важным, так это то, что сексуальная нехватка вызывала истерию, которая была желательна, поскольку могла трансформироваться в лихорадку войны и поклонение лидеру.
The way she put it was:
Она сказала так:
"When you make love you're using up energy; and afterwards you feel happy and don't give a damn for anything. They can't bear you to feel like that. They want you to be bursting with energy all the time. All this marching up and down and cheering and waving flags is simply sex gone sour. If you're happy inside yourself, why should you get excited about big Brother and the Three-Year Plans and the Two Minutes Hate and all the rest of their bloody rot?"
«Когда вы занимаетесь любовью, вы расходуете энергию, а потом вы чувствуете себя счастливым и ни на что не обращаете внимания. Они не могут позволить, чтобы вы чувствовали себя так. Все эти марши взад-вперед, крики аплодисментов и размахивание флагами — это просто секс был плохим. Если вы счастливы внутри себя, почему вы должны волноваться о Большом Брате, Трехлетних Планах, Двухминутках Ненависти и всей остальной их кровавой чепухе?"
That was very true, he thought.
Это было очень верно, подумал он.
There was a direct intimate connexion between chastity and political orthodoxy.
Между целомудрием и политической набожностью существовала прямая тесная связь.
For how could the fear, the hatred, and the lunatic credulity which the Party needed in its members be kept at the right pitch, except by bottling down some powerful instinct and using it as a driving force?
Ибо как можно было удержать страх, ненависть и безумную доверчивость, в которых нуждалась Партия в своих членах, на нужном уровне, кроме как подавляя какой-то мощный инстинкт и используя его как движущую силу?
The sex impulse was dangerous to the Party, and the Party had turned it to account.
Сексуальное влечение было опасно для Партии, и Партия учла это.
They had played a similar trick with the instinct of parenthood.
Тоже самое они проделали и с родительским инстинктом.
The family could not actually be abolished, and, indeed, people were encouraged to be fond of their children, in almost the old-fashioned way.
От семьи фактически нельзя было избавиться, и действительно, людей поощряли любить своих детей как и раньше.
The children, on the other hand, were systematically turned against their parents and taught to spy on them and report their deviations.
С другой стороны, детей систематически настраивали против родителей и учили шпионить за ними и сообщать об их нарушениях.
The family had become in effect an extension of the Thought Police.
Семья фактически стала частью Полиции Мыслей.
It was a device by means of which everyone could be surrounded night and day by informers who knew him intimately.
Это было устройством, в котором человек каждый день и ночь мог быть окружен доносчиками, близко знавшими его.
Abruptly his mind went back to Katharine.
Внезапно он вспомнил о Кэтрин.
Katharine would unquestionably have denounced him to the Thought Police if she had not happened to be too stupid to detect the unorthodoxy of his opinions.
Кэтрин, несомненно, донесла бы на него в Полицию Мыслей, если бы не оказалась слишком глупа, чтобы заметить не фанатичность его взглядов.
But what really recalled her to him at this moment was the stifling heat of the afternoon, which had brought the sweat out on his forehead.
Но что действительно напомнило ему о ней в этот момент, так это удушающая жара полудня, из-за которой у него на лбу выступил пот.
He began telling Julia of something that had happened, or rather had failed to happen, on another sweltering summer afternoon, eleven years ago.
Он начал рассказывать Джулии о том, что случилось или, вернее, не случилось еще одним знойным летним днем одиннадцать лет назад.
It was three or four months after they were married.
Это было через три или четыре месяца после того, как они поженились.
They had lost their way on a community hike somewhere in Kent.
Они заблудились в общественном походе где-то в Кенте.
They had only lagged behind the others for a couple of minutes, but they took a wrong turning, and presently found themselves pulled up short by the edge of an old chalk quarry.
Они отстали от остальных всего на пару минут, но свернули не туда и вскоре оказались на краю старого мелового карьера.
It was a sheer drop of ten or twenty metres, with boulders at the bottom.
Это был отвесный обрыв метров десять-двадцать с валунами на дне.
There was nobody of whom they could ask the way.
Не было никого, у кого они могли бы спросить дорогу.
As soon as she realized that they were lost Katharine became very uneasy.
Как только она поняла, что они потерялись, Кэтрин стало очень не по себе.
To be away from the noisy mob of hikers even for a moment gave her a feeling of wrong-doing.
Оказаться вдали от шумной толпы туристов хотя бы на мгновение вызывало у нее чувство проступка.
She wanted to hurry back by the way they had come and start searching in the other direction.
Ей хотелось поскорее вернуться тем путем, которым они пришли, и начать поиски в другом направлении.
But at this moment Winston noticed some tufts of loose-strife growing in the cracks of the cliff beneath them.
Но в этот момент Уинстон заметил какие-то пучки рыхлых дров, растущие в трещинах утеса под ними.
One tuft was of two colours, magenta and brick-red, apparently growing on the same root.
Один пучок был двух цветов, пурпурного и кирпично-красного, очевидно, рос на одном корне.
He had never seen anything of the kind before, and he called to Katharine to come and look at it.
Он никогда раньше не видел ничего подобного и позвал Кэтрин, чтобы она подошла и посмотрела на это.
"Look, Katharine! Look at those flowers. That clump down near the bottom. Do you see they're two different colours?"
«Взгляни, Кэтрин! Смотри на эти цветы. Этот комок у основания. Вы видите, что они двух разных цветов?»
She had already turned to go, but she did rather fretfully come back for a moment.
Она уже повернулась, чтобы уйти, но на мгновение с некоторым раздражением вернулась.
She even leaned out over the cliff face to see where he was pointing.
Она даже высунулась из-за скалы, чтобы увидеть, куда он указывает.
He was standing a little behind her, and he put his hand on her waist to steady her.
Он стоял немного позади нее и положил руку ей на талию, чтобы поддержать ее.
At this moment it suddenly occurred to him how completely alone they were.
В этот момент ему вдруг пришло в голову, что они совершенно одни.
There was not a human creature anywhere, not a leaf stirring, not even a bird awake.
Нигде не было ни одной человеческой души, ни шевелящегося листа, ни даже проснувшейся птицы.
In a place like this the danger that there would be a hidden microphone was very small, and even if there was a microphone it would only pick up sounds.
В таком месте опасность того, что будет спрятан микрофон, была очень мала, а если бы и был микрофон, то он улавливал бы только звуки.
It was the hottest sleepiest hour of the afternoon.
Это был самый сонный час дня.
The sun blazed down upon them, the sweat tickled his face.
Солнце жарило их, пот щекотал его лицо.
And the thought struck him...
И у него родилась мысль ...
"Why didn't you give her a good shove?" said Julia.
"Почему бы не толкнуть её хорошенько?" — сказала Джулия.
"I would have."
"Я бы."
"Yes, dear, you would have. I would, if I'd been the same person then as I am now. Or perhaps I would - I'm not certain."
— Да, дорогая, ты бы так и сделала. Я бы тоже сделал, если бы был тогда таким же человеком, как сейчас. Или, может быть, был бы — я не уверен.
"Are you sorry you didn't?"
— Ты сожалеешь, что не сделал этого?
"Yes. On the whole I'm sorry I didn't."
— Да. В целом мне жаль, что я этого не сделал.
They were sitting side by side on the dusty floor.
Они сидели рядышком на пыльном полу.
He pulled her closer against him.
Он притянул ее ближе к себе.
Her head rested on his shoulder, the pleasant smell of her hair conquering the pigeon dung.
Ее голова покоилась на его плече, приятный запах ее волос побеждал голубиный помет.
She was very young, he thought, she still expected something from life, she did not understand that to push an inconvenient person over a cliff solves nothing.
Она была очень молода, думал он, она еще чего-то ждала от жизни, она не понимала, что столкнуть неудобного человека с обрыва ничего не решает.
"Actually it would have made no difference," he said.
«На самом деле это не имело бы никакого значения», — сказал он.
"Then why are you sorry you didn't do it?"
— Тогда почему ты сожалеешь, что не сделал этого?
"Only because I prefer a positive to a negative. In this game that we're playing, we can't win. Some kinds of failure are better than other kinds, that's all."
«Только потому, что я предпочитаю позитив негативу. В этой игре, в которую мы играем, мы не можем победить. Одни неудачи лучше других, вот и все».
He felt her shoulders give a wriggle of dissent.
Он почувствовал, как ее плечи недовольно шевельнулись.
She always contradicted him when he said anything of this kind.
Она всегда противоречила ему, когда он говорил что-нибудь в этом роде.
She would not accept it as a law of nature that the individual is always defeated.
Она не приняла бы как закон природы, что личность всегда терпит поражение.
In a way she realized that she herself was doomed, that sooner or later the Thought Police would catch her and kill her, but with another part of her mind she believed that it was somehow possible to construct a secret world in which you could live as you chose.
В каком-то смысле она понимала, что сама обречена, что рано или поздно Полиция Мыслей схватит и убьет ее, но другой частью своего разума она верила, что каким-то образом можно построить тайный мир, в котором можно было бы жить как ты выбрал.
All you needed was luck and cunning and boldness.
Все, что вам нужно, это удача, хитрость и смелость.
She did not understand that there was no such thing as happiness, that the only victory lay in the far future, long after you were dead, that from the moment of declaring war on the Party it was better to think of yourself as a corpse.
Она не понимала, что счастья не бывает, что единственная победа лежит в далеком будущем, спустя много времени после того, как ты умрешь, что с момента объявления войны Партии лучше считать себя трупом.
"We are the dead," he said.
«Мы мертвы», — сказал он.
"We're not dead yet," said Julia prosaically.
— Мы еще не умерли, — прозаично сказала Джулия.
"Not physically. Six months, a year - five years, conceivably. I am afraid of death. You are young, so presumably you're more afraid of it than I am. Obviously we shall put it off as long as we can. But it makes very little difference. So long as human beings stay human, death and life are the same thing."
"Не физически. Шесть месяцев, год - пять лет, предположительно. Я боюсь смерти. Вы молоды, так что, по-видимому, вы боитесь ее больше, чем я. Очевидно, мы будем откладывать это так долго, как сможем. Но это мало что меняет. Пока люди остаются людьми, смерть и жизнь — одно и то же».
"Oh, rubbish! Which would you sooner sleep with, me or a skeleton? Don't you enjoy being alive? Don't you like feeling: this is me, this is my hand, this is my leg, I'm real, I'm solid, I'm alive! Don't you like this?"
"Ах, вздор! С кем бы ты скорее переспал, со мной или со скелетом? Тебе не нравится быть живым? Тебе не нравится чувствовать: это я, это моя рука, это моя нога, я настоящая , я крепкая, я живая! Вам это не нравится?"
She twisted herself round and pressed her bosom against him.
Она извернулась и прижалась к нему грудью.
He could feel her breasts, ripe yet firm, through her overalls.
Он чувствовал ее груди, спелые, но твердые, сквозь комбинезон.
Her body seemed to be pouring some of its youth and vigour into his.
Ее тело, казалось, вливало в него часть своей молодости и энергии.
"Yes, I like that," he said.
— Да, мне это нравится, — сказал он.
"Then stop talking about dying. And now listen, dead, we've got to fix up about the next time we meet. We may as well go back to the place in the wood. we've given it a good long rest. But you must get there by a different way this time. I've got it all planned out. You take the train - but look, I'll draw it out for you."
«Тогда перестань говорить о смерти. А теперь слушай, мертвый, мы должны привести себя в порядок насчет следующей встречи. Мы можем с таким же успехом вернуться в то место в лесу. Мы дали ему хороший отдых. Но на этот раз ты должен добираться туда другим путем. Я все распланировала. Ты садишься на поезд, но смотри, я нарисую схему для тебя.
And in her practical way she scraped together a small square of dust, and with a twig from a pigeon's nest began drawing a map on the floor.
И в своей практической манере она соскоблила маленький квадратик пыли и веточкой из голубиного гнезда начала чертить на полу карту.
Part 2
Chapter 4
Часть 2
Глава 4
Winston looked round the shabby little room above Mr. Charrington's shop.
Уинстон оглядел ветхую комнатушку над лавкой мистера Чаррингтона.
Beside the window the enormous bed was made up, with ragged blankets and a coverless bolster.
Рядом с окном была заправлена огромная кровать с рваными одеялами и голым валиком.
The old-fashioned clock with the twelve-hour face was ticking away on the mantelpiece.
Старомодные часы с двенадцатичасовым циферблатом тикали на каминной полке.
In the cornre, on the gateleg table, the grass paperweight which he had bought on his last visit gleamed softly out of the half-darkness.
В углу, на приставном столике, в полумраке мягко мерцало травяное пресс-папье, которое он купил в последний приезд.
In the fender was a battered tin oilstove, a saucepan, and two cups, provided by Mr. Charrington.
В решетке стояла потрепанная жестяная керосинка, кастрюля и две чашки, предоставленные мистером Чаррингтоном.
Winston lit the burner and set a pan of water to boil.
Уинстон зажег горелку и поставил кастрюлю с водой кипеть.
He had brought an envelope full of Victory Coffee and some saccharine tablets.
Он принес конверт, полный кофе «Победа» и несколько таблеток сахарина.
The clock's hands said seventeen-twenty: it was nineteen - twenty really.
Стрелки часов показывали пять двадцать дня: на самом деле было семь двадцать вечера.
She was coming at nineteen-thirty.
Она приедет в девять тридцать.
Folly, folly, his heart kept saying: conscious, gratuitous, suicidal folly.
Глупость, глупость, говорило его сердце: глупость сознательная, беспричинная, самоубийственная.
Of all the crimes that a Party member could commit, this one was the least possible to conceal.
Из всех преступлений, которые мог совершить член Партии, это меньше всего можно было скрыть.
Actually the idea had first floated into his head in the form of a vision, of the glass paperweight mirrored by the surface of the gateleg table.
На самом деле эта идея впервые пришла ему в голову в виде видения стеклянного пресс-папье, отражающегося на поверхности стола с воротами.
As he had foreseen, Mr. Charrington had made no difficulty about letting the room.
Как он и предвидел, мистер Чаррингтон без труда сдал комнату.
He was obviously glad of the few dollars that it would bring him.
Он явно был рад нескольким долларам, которые это ему принесло.
Nor did he seem shocked or become offensively knowing when it was made clear that Winston wanted the room for the purpose of a love-affair.
Он также не казался шокированным или оскорбленным, когда стало ясно, что Уинстону нужна комната для любовной связи.
Instead he looked into the middle distance and spoke in generalities, with so delicate an air as to give the impression that he had become partly invisible.
Вместо этого он смотрел куда-то вдаль и говорил в общих чертах с таким деликатным видом, что создавалось впечатление, что он стал частично невидимым.
Privacy, he said, was a very valuable thing.
Конфиденциальность, по его словам, была очень ценной вещью.
Everyone wanted a place where they could be alone occasionally.
Все хотели место, где они могли бы время от времени побыть наедине.
And when they had such a place, it was only common courtesy in anyone else who knew of it to keep his knowledge to himself.
И когда у них было такое место, для любого другого, кто знал о нем, было обычной вежливостью держать свое знание при себе.
He even, seeming almost to fade out of existence as he did so, added that there were two entries to the house, one of them through the back yard, which gave on an alley.
Он даже, казалось, почти исчезнув при этом, прибавил, что в дом было два входа, один из них через задний двор, выходящий в переулок.
Under the window somebody was singing.
Под окном кто-то пел.
Winston peeped out, secure in the protection of the muslin curtain.
Уинстон выглянул, надежно защищенный муслиновой занавеской.
The June sun was still high in the sky, and in the sun-filled court below, a monstrous woman, solid as a Norman pillar, with brawny red forearms and a sacking apron strapped about her middle, was stumping to and fro between a washtub and a clothes line, pegging out a series of square white things which Winston recognized as babies' diapers.
Июньское солнце стояло еще высоко в небе, и в залитом солнцем дворе чудовищная женщина, массивная, как Нормандский столб, с мускулистыми красными руками и мешковидным фартуком, стянутым вокруг живота, ковыляла взад и вперед между корытом для стирки и бельевой веревкой, вешающая ряд квадратных белых вещей, в которых Уинстон узнал детские подгузники.
Whenever her mouth was not corked with clothes pegs she was singing in a powerful contralto:
Когда ее рот не был заткнут прищепками, она пела могучим контральто:
"It was only an 'opeless fancy.
It passed like an Ipril dye,
But a look an' a word an' the dreams they stirred!
They 'ave stolen my 'eart awye!"
«Это была всего лишь безнадежная фантазия.
Он прошел, как краситель Иприл,
Но взгляд, слово и мечты, которые они будили!
Они украли мое сердце!
The tune had been haunting London for weeks past.
Эта мелодия преследовала Лондон уже несколько недель.
It was one of countless similar songs published for the benefit of the proles by a sub-section of the Music Department.
Это была одна из бесчисленных подобных песен, опубликованных для рабочих подразделением Музыкального Департамента.
The words of these songs were composed without any human intervention whatever on an instrument known as a versificator.
Слова этих песен были сочинены без какого-либо вмешательства человека на инструменте, известном как версификатор.
But the woman sang so tunefully as to turn the dreadful rubbish into an almost pleasant sounds.
Но женщина пела так мелодично, что ужасный вздор превращался в почти приятные звуки.
He could hear the woman singing and the scrape of her shoes on the flagstones, and the cries of the children in the street, and somewhere in the far distance a faint roar of traffic, and yet the room seemed curiously silent, thanks to the absence of a telescreen.
Он мог слышать пение женщины и скрежет ее туфель по каменным плитам, и крики детей на улице, и где-то вдалеке слабый рев машин, и все же комната казалась на удивление тихой благодаря отсутствию телекрана.
Folly, folly, folly! he thought again.
Глупость, глупость, глупость! — снова подумал он.
It was inconceivable that they could frequent this place for more than a few weeks without being caught.
Было немыслимо, чтобы они могли посещать это место дольше нескольких недель и не быть пойманными.
But the temptation of having a hiding-place that was truly their own, indoors and near at hand, had been too much for both of them.
Но искушение иметь тайник, который действительно был их собственным, в помещении и под рукой, было слишком велико для них обоих.
For some time after their visit to the church belfry it had been impossible to arrange meetings.
Некоторое время после их посещения церковной звонницы было невозможно устроить встречи.
Working hours had been drastically increased in anticipation of Hate Week.
Рабочее время было резко увеличено в преддверии Недели Ненависти.
It was more than a month distant, but the enormous, complex preparations that it entailed were throwing extra work on to everybody.
До неё оставалось больше месяца, но огромная и сложная подготовка, которую она повлекла за собой, накладывала дополнительную работу на всех.
Finally both of them managed to secure a free afternoon on the same day.
Наконец им обоим удалось найти выходной в тот же день.
They had agreed to go back to the clearing in the wood.
Они договорились вернуться на поляну в лесу.
On the evening beforehand they met briefly in the street.
Накануне вечером они ненадолго встретились на улице.
As usual, Winston hardly looked at Julia as they drifted towards one another in the crowd, but from the short glance he gave her it seemed to him that she was paler than usual.
Как обычно, Уинстон почти не смотрел на Джулию, пока они двигались навстречу друг другу в толпе, но по тому короткому взгляду, который он бросил на нее, ему показалось, что она бледнее обыкновенного.
"It's all off," she murmured as soon as she judged it safe to speak. "Tomorrow, I mean."
— Все кончено, — пробормотала она, как только сочла безопасным говорить. - Завтра, я имею в виду.
"What?"
"Какого?"
"Tomorrow afternoon. I can't come."
«Завтра днем. Я не смогу прийти».
"Why not?"
"Почему нет?"
"Oh, the usual reason. It's started early this time."
— О, обычная причина. На этот раз все началось гораздо раньше.
For a moment he was violently angry.
На мгновение он сильно разозлился.
During the month that he had known her the nature of his desire for her had changed.
За месяц знакомства с ней природа его желания к ней изменилась.
At the beginning there had been little true sensuality in it.
Вначале в нем было мало истинной чувственности.
Their first love-making had been simply an act of the will.
Их первое занятие любовью было просто актом воли.
But after the second time it was different.
Но после второго раза все было иначе.
The smell of her hair, the taste of her mouth, the feeling of her skin seemed to have got inside him, or into the air all round him.
Запах ее волос, вкус ее рта, ощущение ее кожи, казалось, проникли внутрь него или в воздух вокруг него.
She had become a physical necessity, something that he not only wanted but felt that he had a right to.
Она стала физической необходимостью, чем-то, чего он не только хотел, но и чувствовал, что имеет на это право.
When she said that she could not come, he had the feeling that she was cheating him.
Когда она сказала, что не может прийти, у него возникло ощущение, что она его обманывает.
But just at this moment the crowd pressed them together and their hands accidentally met.
Но как раз в этот момент толпа прижала их друг к другу и их руки случайно встретились.
She gave the tips of his fingers a quick squeeze that seemed to invite not desire but affection.
Она быстро сжала кончики его пальцев, что, казалось, вызывало не желание, а привязанность.
It struck him that when one lived with a woman this particular disappointment must be a normal, recurring event; and a deep tenderness, such as he had not felt for her before, suddenly took hold of him.
Ему пришло в голову, что, когда живешь с женщиной, это конкретное разочарование должно быть нормальным, повторяющимся событием; и глубокая нежность, какой он еще не испытывал к ней, вдруг охватила его.
He wished that they were a married couple of ten years' standing.
Он хотел, чтобы они были супружеской парой на протяжении десяти лет.
He wished that he were walking through the streets with her just as they were doing now but openly and without fear, talking of trivialities and buying odds and ends for the household.
Ему хотелось ходить с ней по улицам так же, как они теперь, но открыто и без страха, болтая о пустяках и покупая всякую всячину для дома.
He wished above all that they had some place where they could be alone together without feeling the obligation to make love every time they met.
Больше всего ему хотелось, чтобы у них было какое-нибудь место, где они могли бы побыть наедине, не чувствуя себя обязанными заниматься любовью при каждой встрече.
It was not actually at that moment, but at some time on the following day, that the idea of renting Mr. Charrington's room had occurred to him.
На самом деле не в этот момент, а где-то на следующий день ему пришла в голову идея снять комнату мистера Чаррингтона.
When he suggested it to Julia she had agreed with unexpected readiness.
Когда он предложил это Джулии, она с неожиданной готовностью согласилась.
Both of them knew that it was lunacy.
Оба они знали, что это безумие.
It was as though they were intentionally stepping nearer to their graves.
Они как будто намеренно приближались к своим могилам.
As he sat waiting on the edge of the bed he thought again of the cellars of the Ministry of Love.
Сидя в ожидании на краю кровати, он снова подумал о подвалах Министерства Любви.
It was curious how that predestined horror moved in and out of one's consciousness.
Любопытно, как этот предопределенный ужас входил и выходил из сознания.
There it lay, fixed in future times, preceding death as surely as 99 precedes 100.
Вот оно, закрепленное в будущих временах, предшествующее смерти так же неизбежно, как 99 предшествует 100.
One could not avoid it, but one could perhaps postpone it: and yet instead, every now and again, by a conscious, wilful act, one chose to shorten the interval before it happened.
Его нельзя было избежать, но, возможно, можно было отсрочить; и все же вместо этого время от времени сознательным, волевым актом выбирали сократить интервал до того, как это произойдет.
At this moment there was a quick step on the stairs.
В этот момент на лестнице послышались быстрые шаги.
Julia burst into the room.
Джулия ворвалась в комнату.
She was carrying a tool-bag of coarse brown canvas, such as he had sometimes seen her carrying to and fro at the Ministry.
Она несла сумку для инструментов из грубой коричневой парусины, которую он иногда видел, когда она таскала её туда-сюда по Министерству.
He started forward to take her in his arms, but she disengaged herself rather hurriedly, partly because she was still holding the toolbag.
Он двинулся вперед, чтобы взять ее на руки, но она довольно поспешно высвободилась, отчасти потому, что все еще держала сумку с инструментами.
"Half a second," she said.
— Мгновение, — сказала она.
"Just let me show you what I've brought. Did you bring some of that filthy Victory Coffee? I thought you would. You can chuck it away again, because we shan't be needing it. Look here."
"Просто позвольте мне показать тебе, что я принесла. Вы принесли немного этого грязного кофе "Победа"? Я так и думала. Ты можешь снова выбросить его, потому что он нам не понадобится. Посмотри сюда".
She fell on her knees, threw open the bag, and tumbled out some spanners and a screwdriver that filled the top part of it.
Она стала на колени, распахнула сумку и вывалила из нее несколько гаечных ключей и отвертку, которые лежали сверху.
Underneath were a number of neat paper packets.
Под ними лежало несколько аккуратно сложенных бумажных пакетов.
The first packet that she passed to Winston had a strange and yet vaguely familiar feeling.
Первый пакет, который она передала Уинстону, был странным и в то же время смутно знакомым.
It was filled with some kind of heavy, sand-like stuff which yielded wherever you touched it.
Он был наполнен какой-то тяжелой, похожей на песок субстанцией, которая поддавалась при каждом прикосновении к ней.
"It isn't sugar?" he said.
— Это не сахар? - сказал он.
"Real sugar. Not saccharine, sugar. And here's a loaf of bread - proper white bread, not our bloody stuff - and a little pot of jam. And here's a tin of milk - but look! this is the one I'm really proud of. I had to wrap a bit of sacking round it, because - "
— Настоящий сахар. Не сахарин, сахар. А вот буханка хлеба, настоящего белого хлеба, не наша чертова дрянь, — и горшочек варенья. А вот банка молока — но смотри! Я горжусь этим. Мне пришлось обмотать его мешковиной, потому что -
But she did not need to tell him why she had wrapped it up.
Но ей не нужно было говорить ему, почему она завернула его.
The smell was already filling the room, a rich hot smell which seemed like an emanation from his early childhood, but which one did occasionally meet with even now, blowing down a passage-way before a door slammed, or diffusing itself mysteriously in a crowded street, sniffed for an instant and then lost again.
Запах уже наполнял комнату, густой горячий запах, который казался воспоминанием его раннего детства, но с которым иногда приходилось сталкиваться и сейчас, то проносясь по коридору, прежде чем захлопнулась дверь, то таинственно рассеиваясь в толпе людей на улице, на мгновение принюхался и снова потерялся.
"It's coffee," he murmured, "real coffee."
— Это кофе, — пробормотал он, — настоящий кофе.
"It's Inner Party coffee. There's a whole kilo here," she said.
«Это кофе Внутренней Партии. Здесь целый килограмм», — сказала она.
"How did you manage to get hold of all these things?"
— Как тебе удалось завладеть всеми этими вещами?
"It's all Inner Party stuff. There's nothing those swine don't have, nothing. But of course waiters and servants and people pinch things, and - look, I got a little packet of tea as well."
— Это все вещи Внутренней Партии. Нет ничего, чего бы не было у этих свиней, ничего. Но, конечно, официанты, и слуги, и люди придираются, и — смотри, у меня тоже есть пакетик чая.
Winston had squatted down beside her.
Уинстон присел рядом с ней на корточки.
He tore open a corner of the packet.
Он разорвал уголок пакета.
"It's real tea. Not blackberry leaves."
«Это настоящий чай. Не листья ежевики».
"There's been a lot of tea about lately. They've captured India, or something," she said vaguely. "But listen, dear. I want you to turn your back on me for three minutes. Go and sit on the other side of the bed. don't go too near the window. And don't turn round till I tell you."
— В последнее время много чая. Индию захватили, что ли, — неопределенно сказала она. — Но послушай, дорогой. Я хочу, чтобы ты повернулась ко мне спиной на три минуты. Иди и сядь с другой стороны кровати. Не подходи слишком близко к окну. И не оборачивайся, пока я тебе не скажу. "
Winston gazed abstractedly through the muslin curtain.
Уинстон рассеянно смотрел сквозь муслиновую занавеску.
Down in the yard the red-armed woman was still marching to and fro between the washtub and the line.
Во дворе женщина с красными руками все еще ходила взад и вперед между корытом и веревкой.
She took two more pegs out of her mouth and sang with deep feeling:
"They sye that time 'eals all things,
They sye you can always forget;
But the smiles an' the tears acrorss the years
They twist my 'eart-strings yet!"
Она вынула изо рта еще две прищепки и пропела с глубоким чувством:
«Они говорят, что время все съедает,
Они говорят, что вы всегда можете забыть;
Но улыбки и слезы годами
Они еще крутят струны моего сердца!»
She knew the whole drivelling song by heart, it seemed.
Казалось, она знала всю эту дурацкую песенку наизусть.
Her voice floated upward with the sweet summer air, very tuneful, charged with a sort of happy melancholy.
Голос ее плыл вверх в сладком летнем воздухе, очень мелодичный, наполненный какой-то светлой грустью.
One had the feeling that she would have been perfectly content, if the June evening had been endless and the supply of clothes inexhaustible, to remain there for a thousand years, pegging out diapers and singing rubbish.
Создавалось впечатление, что она была бы совершенно довольна, если бы Июньский вечер был бесконечен, а запасы одежды неисчерпаемы, чтобы оставаться там тысячу лет, привязывая пеленки и распевая чушь.
It struck him as a curious fact that he had never heard a member of the Party singing alone and spontaneously.
Ему показалось любопытным, что он никогда не слышал, чтобы член Партии пел в одиночестве и спонтанно.
It would even have seemed slightly unorthodox, a dangerous eccentricity, like talking to oneself.
Это показалось бы даже несколько не фанатичным, опасным чудачеством, вроде разговора с самим собой.
Perhaps it was only when people were somewhere near the starvation level that they had anything to sing about.
Возможно, только когда люди были где-то на грани голода, им было о чем петь.
"You can turn round now," said Julia.
"Ты можешь повернуться," сказала Джулия.
He turned round, and for a second almost failed to recognize her.
Он обернулся и на секунду почти не узнал ее.
What he had actually expected was to see her naked.
На самом деле он ожидал увидеть ее голой.
But she was not naked.
Но она не была голой.
The transformation that had happened was much more surprising than that.
Произошедшая перемена была гораздо более удивительной.
She had painted her face.
Она накрасила лицо.
She must have slipped into some shop in the proletarian quarters and bought herself a complete set of make-up materials.
Должно быть, она проскользнула в какой-нибудь магазин в рабочих кварталах и купила себе полный набор косметических средств.
Her lips were deeply reddened, her cheeks rouged, her nose powdered; there was even a touch of something under the eyes to make them brighter.
Губы ее стали ярко красными, щеки нарумянились, нос напудрился; даже под глазами что-то намазала, чтобы они посветлели.
It was not very skilfully done, but Winston's standards in such matters were not high.
Это было сделано не очень искусно, но запросы Уинстона в таких вопросах были невысоки.
He had never before seen or imagined a woman of the Party with cosmetics on her face.
Он никогда раньше не видел и не представлял Партийную женщину с косметикой на лице.
The improvement in her appearance was startling.
Улучшение ее внешности было поразительным.
With just a few dabs of colour in the right places she had become not only very much prettier, but, above all, far more feminine.
Всего несколькими мазками цвета в нужных местах она стала не только намного красивее, но, прежде всего, намного женственнее.
Her short hair and boyish overalls merely added to the effect.
Ее короткие волосы и мальчишеский комбинезон лишь усиливали эффект.
As he took her in his arms a wave of synthetic violets flooded his nostrils.
Когда он взял ее на руки, волна синтетических фиалок наполнила его ноздри.
He remembered the half-darkness of a basement kitchen, and a woman's cavernous mouth.
Он вспомнил полумрак подвальной кухни и большой женский рот.
It was the very same scent that she had used; but at the moment it did not seem to matter.
Это был тот самый аромат, которым она пользовалась; но в данный момент это казалось неважным.
"Scent too!" he said.
"Аромат тот же!" сказал он.
"Yes, dear, scent too. And do you know what I'm going to do next? I'm going to get hold of a real woman's frock from somewhere and wear it instead of these bloody trousers. I'll wear silk stockings and high-heeled shoes! In this room I'm going to be a woman, not a Party comrade."
— Да, дорогой, еще и духи. И знаешь, что я сейчас сделаю? Я достану откуда-то настоящее женское платье и надену его вместо этих чертовых штанов. Я надену шелковые чулки. и туфли на высоких каблуках! В этой комнате я буду женщиной, а не Партийным товарищем».
They flung their clothes off and climbed into the huge mahogany bed.
Они сбросили одежду и забрались на огромную кровать из красного дерева.
It was the first time that he had stripped himself naked in her presence.
Это был первый раз, когда он разделся догола в ее присутствии.
Until now he had been too much ashamed of his pale and meagre body, with the varicose veins standing out on his calves and the discoloured patch over his ankle.
До сих пор он слишком стыдился своего бледного и тощего тела, с выступающими варикозными венами на икрах и обесцвеченным пятном над лодыжкой.
There were no sheets, but the blanket they lay on was threadbare and smooth, and the size and springiness of the bed astonished both of them.
Простыней не было, но одеяло, на котором они лежали, было изношенным и гладким, а размер и упругость кровати поразили их обоих.
"It's sure to be full of bugs, but who cares?" said Julia.
«Конечно, там полно клопов, но кого это волнует?» — сказала Джулия.
One never saw a double bed nowadays, except in the homes of the proles.
Двуспальных кроватей теперь не увидишь, разве что в домах рабочих.
Winston had occasionally slept in one in his boyhood: Julia had never been in one before, so far as she could remember.
Уинстон иногда спал в одной из них в детстве: Джулия никогда раньше не спала в ней, насколько она помнила.
Presently they fell asleep for a little while.
Вскоре они ненадолго уснули.
When Winston woke up the hands of the clock had crept round to nearly nine.
Когда Уинстон проснулся, стрелки часов добрались почти до девяти.
He did not stir, because Julia was sleeping with her head in the crook of his arm.
Он не шевелился, потому что Джулия спала, положив голову на сгиб его руки.
Most of her make-up had transferred itself to his own face or the bolster, but a light stain of rouge still brought out the beauty of her cheekbone.
Большая часть ее макияжа перешла на его собственное лицо или валик, но легкое пятно румян все еще подчеркивало красоту ее щеки.
A yellow ray from the sinking sun fell across the foot of the bed and lighted up the fireplace, where the water in the pan was boiling fast.
Желтый луч заходящего солнца упал на изножье кровати и осветил камин, где быстро закипала вода в кастрюле.
Down in the yard the woman had stopped singing, but the faint shouts of children floated in from the street.
Внизу во дворе женщина перестала петь, но с улицы тихо доносились крики детей.
He wondered vaguely whether in the abolished past it had been a normal experience to lie in bed like this, in the cool of a summer evening, a man and a woman with no clothes on, making love when they chose, talking of what they chose, not feeling any compulsion to get up, simply lying there and listening to peaceful sounds outside.
Он смутно задавался вопросом, было ли в забытом прошлом нормально лежать вот так в постели, в прохладе летнего вечера, мужчина и женщина без одежды, занимающиеся любовью, когда хотят, говорящие о том, что они хотят, не чувствуя принуждения вставать, просто лежать и слушать мирные звуки снаружи.
Surely there could never have been a time when that seemed ordinary?
Неужели никогда не существовало времени, когда это было обычным делом?
Julia woke up, rubbed her eyes, and raised herself on her elbow to look at the oilstove.
Джулия проснулась, протерла глаза и приподнялась на локте, чтобы посмотреть на керосинку.
"Half that water's boiled away," she said. "I'll get up and make some coffee in another moment. We've got an hour. What time do they cut the lights off at your flats?"
«Половина воды испарилась», — сказала она. «Я встану и сделаю кофе через минуту. У нас есть час. Во сколько у вас отключают свет в квартирах?»
"Twenty-three thirty."
«23:30».
"It's twenty-three at the hostel. But you have to get in earlier than that, because - Hi! get out, you filthy brute!"
— В общежитии в 23:00. Но ты должен прийти раньше, потому что — Привет! Убирайся, ты, грязная тварь!
She suddenly twisted herself over in the bed, seized a shoe from the floor, and sent it hurtling into the corner with a boyish jerk of her arm, exactly as he had seen her fling the dictionary at Goldstein, that morning during the Two Minutes Hate.
Внезапно она перевернулась на кровати, схватила с пола туфлю и швырнула ее в угол мальчишеским рывком руки, точно так же, как он видел, как она швырнула словарь в Гольдштейна тем утром во время ДвухМинутки Ненависти.
"What was it?" he said in surprise.
"Что это было?" — сказал он с удивлением.
"A rat. I saw him stick his beastly nose out of the wainscoting. There's a hole down there. I gave him a good fright, anyway."
— Крыса. Я видела, как она высунула свой чудовищный нос из обшивки. Там внизу дырка. Я её, во всяком случае, хорошенько напугала.
"Rats!" murmured Winston. "In this room!"
"Крысы!" — пробормотал Уинстон. "В этой комнате!"
"They're all over the place," said Julia indifferently as she lay down again. "We've even got them in the kitchen at the hostel. some parts of London are swarming with them. Did you know they attack children? Yes, they do. In some of these streets a woman daren't leave a baby alone for two minutes. It's the great huge brown ones that do it. And the nasty thing is that the brures always - "
— Они повсюду, — равнодушно сказала Джулия, снова ложась. «Они есть даже на кухне в общежитии. Некоторые районы Лондона кишат ими. Вы знали, что они нападают на детей? Да, нападают в течении двух минут. Это делают эти огромные коричневые. И гадость в том, что эти скоты всегда...
"Don't go on!" said Winston, with his eyes tightly shut.
"Не продолжай!" — сказал Уинстон, крепко зажмурив глаза.
"Dearest! You've gone quite pale. What's the matter? Do they make you feel sick?"
— Дорогой! Ты совсем побледнел. Что с тобой? Тебя тошнит от них?
"Of all horrors in the world - a rat!"
"Самое ужасное на свете это крыса!"
She pressed herself against him and wound her limbs round him, as though to reassure him with the warmth of her body.
Она прижалась к нему и обвила его руками и ногами, как бы успокаивая его теплом своего тела.
He did not reopen his eyes immediately.
Он не сразу ни открыл глаза.
For several moments he had had the feeling of being back in a nightmare which had recurred from time to time throughout his life.
На несколько мгновений ему показалось, что он вернулся в кошмар, который снова и снова повторялся в его жизни.
It was always very much the same.
Всегда одно и то же.
He was standing in front of a wall of darkness, and on the other side of it there was something unendurable, something too dreadful to be faced.
Он стоял перед стеной тьмы, а по другую сторону ее было что-то невыносимое, что-то слишком ужасное, чтобы с ним столкнуться.
In the dream his deepest feeling was always one of self-deception, because he did in fact know what was behind the wall of darkness.
Во сне его самым глубоким чувством всегда был самообман, потому что он действительно знал, что находится за стеной тьмы.
With a deadly effort, like wrenching a piece out of his own brain, he could even have dragged the thing into the open.
Смертельным усилием, словно вырвав кусок из собственного мозга, он мог бы даже вытащить это существо на наружу.
He always woke up without discovering what it was: but somehow it was connected with what Julia had been saying when he cut her short.
Он всегда просыпался, не понимая, что это было, но каким-то образом это было связано с тем, что говорила Джулия, когда он прерывал ее.
"I'm sorry," he said, "it's nothing. I don't like rats, that's all."
— Извини, — сказал он, — ничего страшного. Я не люблю крыс, вот и все.
"Don't worry, dear, we're not going to have the filthy brutes in here. I'll stuff the hole with a bit of sacking before we go. And next time we come here I'll bring some plaster and bung it up properly."
— Не волнуйся, дорогой, мы не примем здесь этих грязных тварей. Я заткну дыру мешковиной, прежде чем мы пойдем. А в следующий раз, когда мы придем сюда, я принесу гипса и это будет правильно."
Already the black instant of panic was half-forgotten.
Уже было полузабыто страшное мгновение паники.
Feeling slightly ashamed of himself, he sat up against the bedhead.
Чувствуя себя немного пристыженным, он сел, прислонившись к изголовью.
Julia got out of bed, pulled on her overalls, and made the coffee.
Джулия встала с постели, натянула комбинезон и приготовила кофе.
The smell that rose from the saucepan was so powerful and exciting that they shut the window lest anybody outside should notice it and become inquisitive.
Запах, исходивший от кастрюли, был настолько сильным и возбуждающим, что они закрыли окно, чтобы никто снаружи не заметил его и не стал любопытствовать.
What was even better than the taste of the coffee was the silky texture given to it by the sugar, a thing Winston had almost forgotten after years of saccharine.
Что было даже лучше вкуса кофе, так это шелковистость, которую ему придавал сахар, о чем Уинстон почти забыл после многих лет употребления сахарина.
With one hand in her pocket and a piece of bread and jam in the other, Julia wandered about the room, glancing indifferently at the bookcase, pointing out the best way of repairing the gateleg table, plumping herself down in the ragged arm-chair to see if it was comfortable, and examining the absurd twelve-hour clock with a sort of tolerant amusement.
Засунув одну руку в карман, а в другую взяв кусок хлеба с вареньем, Джулия бродила по комнате, равнодушно поглядывая на книжный шкаф, указывая, как лучше починить ножку стола, плюхаясь в рваное кресло, чтобы проверить, удобно ли оно, и разглядывая нелепые часы с двенадцатичасовым циферблатом с каким-то снисходительным чувством.
She brought the glass paperweight over to the bed to have a look at it in a better light.
Она поднесла стеклянное пресс-папье к кровати, чтобы рассмотреть его при лучшем освещении.
He took it out of her hand, fascinated, as always, by the soft, rainwatery appearance of the glass.
Он взял его у нее из рук, как всегда очарованный мягким дождевым оттенком стекла.
"What is it, do you think?" said Julia.
— Как ты думаешь, что это? — сказала Джулия.
"I don't think it's anything - I mean, I don't think it was ever put to any use. That's what I like about it. It's a little chunk of history that they've forgotten to alter. It's a message from a hundred years ago, if one knew how to read it."
"Я не думаю, что это что-то - я имею в виду, я не думаю, что это когда-либо использовалось. Вот что мне в нем нравится. Это маленький кусочек истории, который они забыли изменить. Это послание от сто лет назад, если бы кто-то знал, как это читать».
"And that picture over there" - she nodded at the engraving on the opposite wall - "would that be a hundred years old?"
«А вон та картина, — она кивнула на гравюру на противоположной стене, — ей сто лет?»
"More. Two hundred, I dare say. One can't tell. It's impossible to discover the age of anything nowadays."
— Больше. Осмелюсь сказать, двести. Одного нельзя сказать. В наши дни невозможно определить возраст чего бы то ни было.
She went over to look at it.
Она подошла, чтобы посмотреть на неё.
"Here's where that brute stuck his nose out," she said, kicking the wainscoting immediately below the picture. "What is this place? I've seen it before somewhere."
«Вот куда этот скот высунул свой нос», — сказала она, пнув обшивку прямо под картиной. «Что это за место? Где-то я его уже видела».
"It's a church, or at least it used to be. St. Clement's Danes its name was."
— Это церковь, по крайней мере, когда-то ею была. Называлась Святого Климента Датского.
The fragment of rhyme that Mr. Charrington had taught him came back into his head, and he added half-nostalgically: 'Oranges and lemons, say the bells of St. Clement's!"
Фрагмент рифмы, которому научил его мистер Чаррингтон, вспомнился ему в голове, и он полуностальгически добавил: «Апельсины и лимоны, говорят колокола Святого Климента!»
To his astonishment she capped the line:
"You owe me three farthings, say the bells of St.Martin's,
"When will you pay me? say the bells of Old Bailey -
К его изумлению, она закончила строчку:
«Ты должен мне три фартинга, говорят колокола Святого Мартина,
"Когда ты заплатишь мне? говорят колокола Олд-Бейли -
"I can't remember how it goes on after that. But anyway I remember it ends up,
'Here comes a candle to light you to bed,
Here comes a chopper to chop off your head!'"
«Я не могу вспомнить, что было потом. Но все же я помню, как заканчивается,
«Вот идет свеча, чтобы сжечь тебя в постели,
А вот и вертолет, чтобы отрубить тебе голову!»
It was like the two halves of a countersign.
Это было похоже на две половины пароля.
But there must be another line after "the bells of Old Bailey".
Но после «колоколов Олд-Бейли» должна быть еще одна строчка.
Perhaps it could be dug out of Mr. Charrington's memory, if he were suitably prompted.
Возможно, её можно было бы выкопать из памяти мистера Чаррингтона, если её правильно подсказать.
"Who taught you that?" he said.
— Кто тебе рассказал об этом? спросил он.
"My grandfather. He used to say it to me when I was a little girl. He was vaporized when I was eight - at any rate, he disappeared. I wonder what a lemon was," she added inconsequently. "I've seen oranges. They're a kind of round yellow fruit with a thick skin."
«Мой дедушка. Он говорил мне это, когда я была маленькой девочкой. Его уничтожили, когда мне было восемь, — во всяком случае, он исчез. Интересно, что такое лимон», — добавила она непоследовательно. «Я видела апельсины. Это круглые желтые фрукты с толстой кожицей».
"I can remember lemons," said Winston. "They were quite common in the fifties. They were so sour that it set your teeth on edge even to smell them."
— Я помню лимоны, — сказал Уинстон. «Они были довольно распространены в пятидесятые годы. Они были настолько кислыми, что даже от одного их запаха у вас сжимались зубы».
"I bet that picture's got bugs behind it," said Julia. "I'll take it down and give it a good clean some day. I suppose it's almost time we were leaving. I must start washing this paint off. What a bore! I'll get the lipstick off your face afterwards."
«Держу пари, за этой картинкой скрываются жуки», — сказала Джулия. "Я сниму его и как-нибудь хорошенько почищу. Полагаю, уже скоро настанет время уезжать. Я должна начать смывать этот макияж. Какая скука! Я потом сотру помаду с твоего лица".
Winston did not get up for a few minutes more.
Уинстон не вставал еще несколько минут.
The room was darkening.
В комнате темнело.
He turned over towards the light and lay gazing into the glass paperweight.
Он повернулся к свету и лежал, глядя в стеклянное пресс-папье.
The inexhaustibly interesting thing was not the fragment of coralbut the interior of the glass itself.
Неисчерпаемо интересен был не осколок коралла, а внутренность самого стекла.
There was such a depth of it, and yet it was almost as transparent as air.
В ней была такая глубина, и все же она была почти такой же прозрачной, как воздух.
It was as though the surface of the glass had been the arch of the sky, enclosing a tiny world with its atmosphere complete.
Как будто поверхность стекла была небесной аркой, заключающей в себе крошечный мир полным атмосферы.
He had the feeling that he could get inside it, and that in fact he was inside it, along with the mahogany bed and the gateleg table, and the clock and the steel engraving and the paperweight itself.
Ему казалось, что он может проникнуть внутрь, и что он действительно был внутри, вместе с кроватью из красного дерева, столиком с воротами, часами, гравюрой из стали и самим пресс-папье.
The paperweight was the room he was in, and the coral was Julia's life and his own, fixed in a sort of eternity at the heart of the crystal.
Пресс-папье было комнатой, в которой он находился, а коралл был жизнью Джулии и его собственной, застывшей в какой-то вечности в сердцевине кристалла.
Part 2
Chapter 5
Часть 2
Глава 5
Syme had vanished.
Сайм исчез.
A morning came, and he was missing from work: a few thoughtless people commented on his absence.
Наступило утро, а он пропал с работы: несколько легкомысленных людей прокомментировали его отсутствие.
On the next day nobody mentioned him.
На следующий день о нем никто не вспомнил.
On the third day Winston went into the vestibule of the Records Department to look at the notice-board.
На третий день Уинстон прошел в вестибюль Отдела Документации, чтобы почитать доску объявлений.
One of the notices carried a printed list of the members of the Chess Committee, of whom Syme had been one.
В одном из объявлений был распечатанный список членов Шахматного Комитета, среди которых был Сайм.
It looked almost exactly as it had looked before - nothing had been crossed out - but it was one name shorter.
Оно выглядело почти так же, как и прежде — ничего не было зачеркнуто, — но стало на одно имя короче.
It was enough.
Этого было достаточно.
Syme had ceased to exist: he had never existed.
Сайм перестал существовать: его никогда не было.
The weather was baking hot.
Погода была жаркой.
In the labyrinthine Ministry the windowless, air-conditioned rooms kept their normal temperature, but outside the pavements scorched one's feet and the stench of the Tubes at the rush hours was a horror.
В коридорах Министерства в комнатах без окон и с кондиционерами сохранялась нормальная температура, но за пределами территории обжигало ноги, а вонь метро в часы пик была ужасающей.
The preparations for Hate Week were in full swing, and the staffs of all the Ministries were working overtime.
Подготовка к Неделе Ненависти шла полным ходом, и сотрудники всех Министерств работали сверхурочно.
Processions, meetings, military parades, lectures, waxworks, displays, film shows, telescreen programmes all had to be organized; stands had to be erected, effigies built, slogans coined, songs written, rumours circulated, photographs faked.
Шествия, митинги, военные парады, лекции, манекены, выставки, кинопоказы, телепрограммы — все это нужно было организовать; нужно было возводить стенды, строить чучела, придумывать лозунги, писать песни, распространять слухи, подделывать фотографии.
Julia's unit in the Fiction Department had been taken off the production of novels and was rushing out a series of atrocity pamphlets.
Подразделение Джулии в Отделе Лжи было снято с производства романов и торопливо выпускало серию стихов о зверствах.
Winston, in addition to his regular work, spent long periods every day in going through back files of the Times and altering and embellishing news items which were to be quoted in speeches.
Уинстон, вдобавок к своей обычной работе, каждый день подолгу занимался, просмотром старых выпусков «Таймс», изменяя и приукрашивая новости, которые должны были цитироваться в речах.
Late at night, when crowds of rowdy proles roamed the streets, the town had a curiously febrile air.
Поздним вечером, когда по улицам бродили толпы буйных рабочих, над городом висел странный лихорадочный воздух.
The rocket bombs crashed oftener than ever, and sometimes in the far distance there were enormous explosions which no jne could explain and about which there were wild rumours.
Реактивные снаряды падали чаще, чем когда-либо, а иногда вдалеке раздавались громадные взрывы, которые никто не мог объяснить и о которых ходили невероятные слухи.
The new tune which was to be the theme-song of Hate Week (the Hate Song, it was called) had already been composed and was being endlessly plugged on the telescreens.
Новая мелодия, которая должна была стать музыкальной темой Недели Ненависти (она называлась «Песней Ненависти»), уже была сочинена и без конца крутилась на телеэкранах.
It had a savage, barking rhythm which could not exactly be called music, but resembled the beating of a drum.
У неё был дикий, лающий ритм, который нельзя было назвать музыкой, но он напоминал бой барабана.
Roared out by hundreds of voices to the tramp of marching feet, it was terrifying.
Выкрикиваемый сотнями голосов под топот марширующих ног, он был ужасен.
The proles had taken a fancy to it, and in the midnight streets it competed with the still-popular "It was only a hopeless fancy".
Рабочим это понравилось, и на полуночных улицах это конкурировало с все еще популярным «Это была только лишь безнадежная фантазия».
The Parsons children played it at all hours of the night and day, unbearably, on a comb and a piece of toilet paper.
Дети Парсонов играли её днем и ночью, невыносимо, на расческе и на куске туалетной бумаги.
Winston's evenings were fuller than ever.
Вечера Уинстона были насыщенны как никогда.
Squads of volunteers, organized by Parsons, were preparing the street for Hate Week, stitching banners, painting posters, erecting flagstaffs on the roofs, and perilously slinging wires across the street for the reception of streamers.
Отряды добровольцев, организованные Парсоном, готовили улицу к Неделе Ненависти, шили транспаранты, раскрашивали плакаты, устанавливали флагштоки на крышах и протягивали через улицу провода для приема вымпелов.
Parsons boasted that Victory Mansions alone would display four hundred metres of bunting.
Парсонс хвастался, что только в Особняках Победы можно увидеть четыреста метров флагов.
He was in his native element and as happy as a lark.
Он был в своей родной стихии и счастлив был как жаворонок.
The heat and the manual work had even given him a pretext for reverting to shorts and an open shirt in the evenings.
Жара и ручная работа даже дали ему предлог возвращаться к шортам и расстегнутой рубашке по вечерам.
He was everywhere at once, pushing, pulling, sawing, hammering, improvising, jollying everyone along with comradely exhortations and giving out from every fold of his body what seemed an inexhaustible supply of acrid-smelling sweat.
Он был сразу везде, толкал, тянул, пилил, долбил, импровизировал, веселил всех товарищескими увещеваниями и из каждой складочки своего тела выпускал, казалось, неисчерпаемый запас едкого пота.
A new poster had suddenly appeared all over London.
Новый плакат внезапно появился по всему Лондону.
It had no caption, and represented simply the monstrous figure of a Eurasian soldier, three or four metres high, striding forward with expressionless Mongolian face and enormous boots, a sub-machine gun pointed from his hip.
Он не имел подписи и представлял собой просто чудовищную фигуру Евразийского солдата, трех-четырехметрового роста, идущего вперед с невыразительным Монгольским лицом и огромными сапогами, с торчащим из-за бедра автоматом.
From whatever angle you looked at the poster, the muzzle of the gun, magnified by the foreshortening, seemed to be pointed straight at you.
Под каким бы углом вы ни смотрели на плакат, дуло пистолета, увеличенное ракурсом, казалось, направлено прямо на вас.
The thing had been plastered on every blank space on every wall, even outnumbering the portraits of Big Brother.
Эта штука была наклеена на каждое пустое место на каждой стене, даже превосходя по численности портреты Большого Брата.
The proles, normally apathetic about the war, were being lashed into one of their periodical frenzies of patriotism.
Рабочие, обычно безразлично относившиеся к войне, ввергались в один из своих периодических приступов патриотизма.
As though to harmonize with the general mood, the rocket bombs had been killing larger numbers of people than usual.
Словно в гармонии с общим настроением, ракетные бомбы убивали больше людей, чем обычно.
One fell on a crowded film theatre in Stepney, burying several hundred victims among the ruins.
Один упал на переполненный кинотеатр в Степном, похоронив среди руин несколько сотен жертв.
The whole population of the neighbourhood turned out for a long, trailing funeral which went on for hours and was in effect an indignation meeting.
Все население округи собралось на долгие похороны, которые длились часами и представляли собой митинг возмущения.
Another bomb fell on a piece of waste ground which was used as a playground and several dozen children were blown to pieces.
Еще одна бомба упала на пустырь, который использовался как детская площадка, и несколько десятков детей были разорваны на куски.
There were further angry demonstrations, Goldstein was burned in effigy, hundreds of copies of the poster of the Eurasian soldier were torn down and added to the flames, and a number of shops were looted in the turmoil; then a rumour flew round that spies were directing the rocket bombs by means of wireless waves, and an old couple who were suspected of being of foreigh extraction had their house set on fire and perished of suffocation.
Были и другие гневные демонстрации, чучело Гольдштейна было сожжено, сотни копий плаката Евразийского солдата были сорваны и брошены в огонь, а в беспорядках было разграблено несколько магазинов; затем пронесся слух, что шпионы направляют ракетные бомбы с помощью радиоволн, и у пожилой пары, подозреваемой в иностранном происхождении, был подожжен дом, и они погибли от удушья дымом.
In the room over Mr. Charrington's shop, when they could get there, Julia and Winston lay side by side on a stripped bed under the open window, naked for the sake of coolness.
В комнате над магазином мистера Чаррингтона, когда они смогли добраться туда, Джулия и Уинстон лежали рядом на пустой кровати под открытым окном, раздевшись от жары.
The rat had never come back, but the bugs had multiplied hideously in the heat.
Крыса так и не вернулась, но насекомые ужасно размножились в жару.
It did not seem to matter.
Казалось, это не имело значения.
Dirty or clean, the room was paradise.
Грязный или чистый, номер для них был раем.
As soon as they arrived they would sprinkle everything with pepper bought on the black market, tear off their clothes, and make love with sweating bodies, then fall asleep and wake to find that the bugs had rallied and were massing for the counter-attack.
Как только они приходили, они посыпали все перцем, купленным на черном рынке, срывали с себя одежду и занимались любовью с потными телами, затем засыпали и просыпались, чтобы обнаружить, что жуки сплотились и собираются для контратаки.
Four, five, six - seven times they met during the month of June.
Четыре, пять, шесть-семь раз они встречались в Июне.
Winston had dropped his habit of drinking gin at all hours.
Уинстон отказался от привычки пить джин в любое время суток.
He seemed to have lost the need for it.
Казалось, в этом отпала необходимость.
He had grown fatter, his varicose ulcer had subsided, leaving only a brown stain on the skin above his ankle, his fits of coughing in the early morning had stopped.
Он потолстел, варикозная язва спала, оставив только коричневое пятно на коже над лодыжкой, прекратились приступы кашля по утрам.
The process of life had ceased to be intolerable, he had no longer any impulse to make faces at the telescreen or shout curses at the top of his voice.
Процесс жизни перестал быть невыносимым, у него больше не было побуждений корчить рожи перед телекраном или выкрикивать проклятия во весь голос.
Now that they had a secure hiding-place, almost a home, it did not even seem a hardship that they could only meet infrequently and and for a couple of hours at a time.
Теперь, когда у них было надежное убежище, почти дом, даже не казалось тягостью то, что они могли встречаться лишь изредка и на пару часов за раз.
What mattered was that the room over the junk-shop should exist.
Важно то, что комната над старьевщиком должна была быть.
To know that it was there, inviolate, was almost the same as being in it.
Знать, что оно здесь, незыблемо, было почти то же самое, что находиться в нем.
The room was a world, a pocket of the past where extinct animals could walk.
Комната была миром, карманом прошлого, где могли ходить давно умершие животные.
Mr. Charrington, thought Winston, was another extinct animal.
Мистер Чаррингтон, подумал Уинстон, был еще одним вымершим животным.
He usually stopped to talk with Mr. Charrington for a few minutes on his way upstairs.
Обычно по пути наверх он останавливался, чтобы поговорить с мистером Чаррингтоном несколько минут.
The old man seemed seldom or never to go out of doors, and on the other hand to have almost no customers.
Старик, казалось, редко или никогда не выходил на улицу, а с другой стороны, у него почти не было клиентов.
He led a ghostlike existence between the tiny, dark shop, and an even tinier back kitchen where he prepared his meals and which contained, among other things, an unbelievably ancient gramophone with an enormous horn.
Он вел призрачное существование между крошечной темной лавкой и еще более крошечной задней кухней, где он готовил себе еду и где, среди прочего, находился невероятно древний граммофон с огромной трубой.
He seemed glad of the opportunity to talk.
Казалось, он был рад возможности поговорить.
Wandering about among his worthless stock, with his long nose and thick spectacles and his bowed shoulders in the velvet jacket, he had always vaguely the air of being a collector rather than a tradesman.
Блуждая среди своих никчемных запасов, в очках с толстыми стеклами на длинном носу и с опущенными плечами в бархатной куртке, он всегда смутно походил на коллекционера, а не на торговца.
With a sort of faded enthusiasm he would finger this scrap of rubbish or that - a china bottle-stopper, the painted lid of a broken snuffbox, a pinchbeck locket containing a stand of some long-dead baby's hair - never asking that Winston should buy it, merely that he should admire it.
С каким-то угасшим энтузиазмом он перебирал тот или иной хлам — фарфоровую бутылочную пробку, расписную крышку сломанной табакерки, пинчбек-медальон с прядью волос какого-нибудь давно умершего младенца — никогда не прося Уинстона купить это, просто чтобы он восхищался этим.
To talk to him was like listening to the tinkling of a worn-out musical-box.
Говорить с ним было все равно, что слушать позвякивание изношенной музыкальной шкатулки.
He had dragged out from the corners of his memory some more fragments of forgotten rhymes.
Он вытащил из уголков памяти еще несколько обрывков забытых рифм.
There was one about four and twenty blackbirds , and another about a cow with a crumpled horn, and another about the death of poor Cock Robin.
Был один про двадцать четыре дрозда, другой про корову со смятым рогом, а третий про смерть бедного Петуха Робина.
"It just occurred to me you might be interested," he would say with a deprecating little laugh whenever he produced a new fragment.
«Мне только что пришло в голову, что вам может быть интересно», — говорил он с пренебрежительным смехом всякий раз, когда произносил новый отрывок.
But he could never recall more than a few lines of any one rhyme.
Но он никогда не мог вспомнить больше, чем несколько строк любой рифмы.
Both of them knew - in a way, it was never out of their minds that what was now happening could not last long.
Они оба знали — в каком-то смысле они никогда не выходили из головы, что происходящее сейчас не может продолжаться долго.
There were times when the fact of impending death seemed as palpable as the bed they lay on, and they would cling together with a sort of despairing sensuality, like a damned soul grasping at his last morsel of pleasure when the clock is within five minutes of striking.
Были времена, когда факт неминуемой смерти казался таким же осязаемым, как и кровать, на которой они лежали, и они прижимались друг к другу с какой-то отчаянной чувственностью, как проклятая душа, цепляющаяся за последний кусочек удовольствия, когда часы находятся в пяти минутах от звонка.
But there were also times when they had the illusion not only of safety but of permanence.
Но были также времена, когда у них была иллюзия не только безопасности, но и постоянства.
So long as they were actually in this room, they both felt, no harm could come to them.
Они оба чувствовали, что пока они действительно находятся в этой комнате, им не может быть причинен вред.
Getting there was difficult and dangerous, but the room itself was sanctuary.
Попасть сюда было сложно и опасно, но сама комната была убежищем.
It was as when Winston had gazed into the heart of the paperweight, with the feeling that it would be possible to get inside that glassy world, and that once inside it time could be arrested.
Это было похоже на то, как когда Уинстон заглянул в сердце пресс-папье, с чувством, что можно попасть внутрь этого стеклянного мира и что, попав в него, время может быть остановлено.
Often they gave themselves up to daydreams of escape.
Часто они предавались мечтам о побеге.
Their luck would hold indefinitely, and they would carry on their intrigue, just like this, for the remainder of their natural lives.
Их удача будет длиться бесконечно, и они будут продолжать свои интриги, точно так же, до конца своей естественной жизни.
Or Katharine would die, and by subtle manoeuvrings Winston and Julia would succeed in getting married.
Или Кэтрин умрет, а Уинстону и Джулии удастся с помощью хитрых маневров пожениться.
Or they would commit suicide together.
Или они покончат жизнь самоубийством вместе.
Or they would disappear, alter themselves out of recognition, learn to speak with proletarian accents, get jobs in a factory and live out their lives undetected in a back-street.
Или они исчезнут, изменят себя до неузнаваемости, научатся говорить как говорят рабочие, устроятся на работу на фабрику и проживут незамеченными свою жизнь в подворотне.
It was all nonsense, as they both knew.
Все это было чепухой, как они оба знали.
In reality there was no escape.
На самом деле спасения не было.
Even the one plan that was pacticable, suicide, they had no intention of carrying out.
Даже единственный осуществимый план — самоубийство — они не собирались осуществлять.
To hang on from day to day and from week to week, spinning out a present that had no future, seemed an unconquerable instinct, just as one's lungs will always draw the next breath so long as there is air available.
Цепляться изо дня в день и из недели в неделю, плетя настоящее, не имеющее будущего, казалось непобедимым инстинктом, точно так же, как легкие всегда сделают следующий вдох, пока есть воздух.
Sometimes, too, they talked of engaging in active rebellion against the Party, but with no notion of how to take the first step.
Иногда говорили и об активном восстании против Партии, но не знали, как сделать первый шаг.
Even if the fabulous Brotherhood was a reality, there still remained the difficulty of finding one's way into it.
Даже если вымышленное Братство было реальностью, все же оставалась трудность найти к нему дорогу.
He told her of the strange intimacy that existed, or seemed to exist, between himself and O'Brien, and of the impulse he sometimes felt, simply to walk into O'Brien's presence, announce that he was the enemy of the Party, and demand his help.
Он рассказал ей о странной близости, которая существовала или казалась существующей между ним и О'Брайеном, и о побуждении, которое он иногда чувствовал, просто войти в расположение О'Брайена, объявить, что он враг Партии, и требовать его помощи.
Curiously enough, this did not strike her as an impossibly rash thing to do.
Как ни странно, это не показалось ей невероятно глупым поступком.
She was used to judging people by their faces, and it seemed natural to her that Winston should believe O'Brien to be trustworthy on the strength of a single flash of the eyes.
Она привыкла судить о людях по их лицам, и ей казалось естественным, что Уинстон может поверить в то, что О'Брайен заслуживает доверия, на основании единственной вспышки его глаз.
Moreover she took it for granted that everyone, or nearly everyone, secretly hated the Party and would break the rules if he thought it safe to do so.
Более того, она считала само собой разумеющимся, что каждый или почти каждый втайне ненавидит Партию и нарушит правила, если сочтет это безопасным.
But the refused to believe that widespread, organized opposition existed or could exist.
Но они отказывались верить, что широко распространенная организованная оппозиция существует или может существовать.
The tales about Goldstein and his underground army, she said, were simply a lot of rubbish which the Party had invented for its own purposes and which you had to pretend to believe in.
Рассказы о Гольдштейне и его нелегальной армии, говорила она, были просто чушью, которую Партия выдумала для своих целей и в которую надо делать вид, что веришь.
Times beyond number, at Party rallies and spontaneous demonstrations, she had shouted at the top of her voice for the execution of people whose names she had never heard and in whose supposed crimes she had not the faintest belief.
Бессчетное количество раз, на Партийных митингах и стихийных демонстрациях, она во весь голос кричала о казни людей, имен которых она никогда не слышала и в предполагаемые преступления которых ни разу не верила.
When public trials were happening she had taken her place in the detachments from the Youth League who surrounded the courts from morning to night, chanting at intervals "Death to the traitors!" During the Two Minutes Hate she always excelled all others in shouting insults at Goldstein.
Когда шли публичные процессы, она занимала свое место в отрядах Союза Молодежи, которые окружали суды с утра до ночи, скандируя в промежутках: «Смерть предателям!» Во время ДвухМинутной Ненависти она всегда превосходила всех остальных в том, что выкрикивала оскорбления в адрес Гольдштейна.
Yet she had only the dimmest idea of who Goldstein was and what doctrines he was supposed to represent.
И все же она имела весьма смутное представление о том, кто такой Гольдштейн и какие доктрины он должен представлять.
She had grown up since the Revolution and was too young to remember the ideological battles of the fifties and sixties.
Она выросла после Революции и была слишком молода, чтобы помнить идеологические баталии пятидесятых и шестидесятых годов.
Such a thing as an independent political movement was outside her imagination: and in any case the Party was invincible.
Такая вещь, как независимое политическое движение, была вне ее воображения: и в любом случае Партия была непобедима.
It would always exist, and it would always be the same.
Это всегда будет существовать, и это всегда будет одним и тем же.
You could only rebel against in by secret disobedience or, at most, by isolated acts of violence such as killing somebody or blowing something up.
Восстать против них можно было только тайным неповиновением или, самое большее, отдельными актами насилия, такими как убийство кого-либо или взрыв чего-либо.
In some ways she was far more acute than Winston, and far less susceptible to Party propaganda.
В некотором смысле она была гораздо более проницательна, чем Уинстон, и гораздо менее восприимчива к Партийной пропаганде.
Once when he happened in some connexion to mention the war against Eurasia, she started him by saying casually that in her opinion the war was not happening.
Однажды, когда он в какой-то связи упомянул о войне против Евразии, она подтолкнула его к тому, что небрежно сказала, что, по ее мнению, войны нет, на самом деле.
The rocket bombs which fell daily on London were probably fired by the Government of Oceania itself, "just to keep people frightened".
Ракетные бомбы, которые ежедневно падали на Лондон, вероятно, были выпущены самим правительством Океании «просто для того, чтобы напугать людей».
This was an idea that had literally never occurred to him.
Это была идея, которая буквально никогда не приходила ему в голову.
She also stirred a sort of envy in him by telling him that during the Two Minutes Hate her great difficulty was to avoid bursting out laughing.
Она также пробудила в нем своего рода зависть, сказав ему, что во время ДвухМинутки Ненависти ей очень трудно было не расхохотаться.
But she only questioned the teachings of the Party when they in some way touched upon her own life.
Но она подвергала сомнению учения Партии только тогда, когда они каким-то образом касались ее собственной жизни.
Often she was ready to accept the official mythology, simply because the difference between truth and falsehood did not seem important to her.
Часто она была готова принять официальную мифологию просто потому, что разница между правдой и ложью не казалась ей важной.
She believed, for instance, having learnt it at school, that the Party had invented aeroplanes.
Она считала, например, выучив это в школе, что Партия изобрела самолеты.
(In his own schooldays, Winston remembered, in the late fifties, it was only the helicopter that the Party claimed to have invented; a dozen years later, when Julia was at school, it was already claiming the aeroplane; one generation more, and it would be claiming the steam engine.)
(Уинстон вспомнил, что в школьные годы, в конце пятидесятых, Партия утверждала, что изобрела только вертолет; дюжину лет спустя, когда Джулия училась в школе, она уже претендовала на самолет; еще одно поколение, и это будет претензия на паровой двигатель.)
And when he told her that aeroplanes had been in existence before he was born and long before the Revolution, the fact struck her as totally uninteresting.
А когда он сказал ей, что аэропланы существовали еще до его рождения и задолго до Революции, этот факт показался ей совершенно неинтересным.
After all, what did it matter who had invented aeroplanes?
В конце концов, какая разница, кто изобрел самолеты?
It was rather more of a shock to him when he discovered from some chance remark that she did not remember that Oceania, four years ago, had been at war with Eastasia and at peace with Eurasia.
Для него было большим потрясением, когда он обнаружил из какой-то случайной реплики, что она не помнит, что Океания четыре года назад вела войну с Остазией и была в мире с Евразией.
It was true that she regarded the whole war as a sham: but apparently she had not even noticed that the name of the enemy had changed.
Правда, всю войну она считала притворством, но, видимо, даже не заметила, что имя врага переменилось.
"I thought we'd always been at war with Eurasia," she said vaguely.
«Я думала, что мы всегда были в состоянии войны с Евразией», — неопределенно сказала она.
It frightened him a little.
Это его немного испугало.
The invention of aeroplanes dated from long before her birth, but the switchover in the war had happened only four years ago, well after she was grown up.
Изобретение аэропланов произошло задолго до ее рождения, но переключение на войну произошло всего четыре года назад, незадолго до того, как она повзрослела.
He argued with her about it for perhaps a quarter of an hour.
Он спорил с ней об этом примерно четверть часа.
In the end he succeeded in forcing her memory back until she did dimly recall that at one time Eastasia and not Eurasia had been the enemy.
В конце концов ему удалось заставить ее вспомнить, пока она ещё смутно помнила, что когда-то врагом была Остазия, а не Евразия.
But the issue still struck her as unimportant.
Но вопрос по-прежнему казался ей неважным.
"Who cares?" she said impatiently.
"Какая разница?" — нетерпеливо сказала она.
"It's always one bloody war after another, and one knows the news is all lies anyway."
«Одна кровавая война следует за другой, и каждый знает, что все новости в любом случае ложь».
Sometimes he talked to her of the Records Department and the impudent forgeries that he committed there.
Иногда он рассказывал ей об Отделе Документации и о дерзких подлогах, которые он там совершал.
Such things did not appear to horrify her.
Такие вещи, казалось, не ужасали ее.
She did not feel the abyss opening beneath her feet at the thought of lies becoming truths.
Она не чувствовала, как бездна разверзается под ее ногами при мысли о том, что ложь становится правдой.
He told her the story of Jones, Aaronson, and Rutherford and the momentous slip of paper which he had once held between his fingers.
Он рассказал ей историю о Джонсе, Ааронсоне и Резерфорде и о важном листке бумаги, который он когда-то держал между пальцами.
It did not make much impression on her.
На нее это не произвело особого впечатления.
At first, indeed, she failed to grasp the point of the story.
Поначалу она действительно не могла понять сути этой истории.
"Were they friends of yours?" she said.
— Они были твоими друзьями? - спросила она.
"No, I never knew them. They were Inner Party members. Besides, they were far older men than I was. they belonged to the old days, before the Revolution. I barely knew them by sight."
«Нет, я никогда их не знал. Они были ВнутриПартийными. Кроме того, они были гораздо старше меня. Они принадлежали к старым временам, доРеволюционным. Я едва знал их в лицо».
"Then what was there to worry about? People are being killed off all the time, aren't they?"
«Тогда о чем было беспокоиться? Людей убивают все время, не так ли?»
He tried to make her understand.
Он пытался заставить ее понять.
"This was an exceptional case. It wasn't just a question of somebody being killed. do you realize that the past, starting from yesterday, has been actually abolished? If it survives anywhere, it's in a few solid objects with no words attached to them, like that lump of glass there. Already we know almost literally nothing about the revolution and the years before the Revolution. Every record has been destroyed or falsified, every book has been rewritten, every picture has been repainted, every statue and street and building has been renamed, every date has been altered. and that process is continuing day by day and minute by minute. History has stopped. Nothing exists except an endless present in which the Party is always right. I know, of course, that the past is falsified, but it would never be possible for me to prove it, even when I did the falsification myself. after the thing is done, no evidence ever remains. The only evidence is inside my own mind, and I don't know with any certainty that any other human being shares my memories. just in that one instance, in my whole life, I did possess actual concrete evidence after the event - years after it."
"Это был исключительный случай. Речь шла не только о том, чтобы кого-то убили. Вы понимаете, что прошлое, начиная со вчерашнего дня, было фактически уничтожено? Если оно где-то и сохранилось, то в нескольких твердых предметах без прикрепленных к ним слов, как вон тот кусок стекла. Мы уже почти ничего не знаем о Революции и о предРеволюционных годах. Каждая запись уничтожена или подделана, каждая книга переписана, каждая картина перекрашена, каждая статуя и улица и здание переименовано, все даты перенесены, и этот процесс продолжается изо дня в день, минута за минутой. История остановилась.Нет ничего кроме бесконечного настоящего,в котором Партия всегда права. Я знаю, конечно, что прошлое подменяется, но я никогда не смогу это доказать, даже если я сам подделываю. После того, как дело сделано, не остается никаких доказательств. Единственное доказательство находится внутри моего собственного разума, и я не знаю с какой-либо уверенностью, что кто-либо еще из людей имеет такие же воспоминания. Только единственный раз, за всю мою жизнь, я действительно располагал конкретными доказательствами уже после случившегося — спустя годы после этого».
"And what good was that?"
— И что хорошего в этом?
"It was no good, because I threw it away a few minutes later. But if the same thing happened today, I should keep it."
«Это было бесполезно, потому что я выбросил его через несколько минут. Но если то же самое произойдет сегодня, я должен оставить его себе».
"Well, I wouldn't!" said Julia.
— Ну, я бы не стала! — сказала Джулия.
"I'm quite ready to take risks, but only for something worth while, not for bits of old newspaper. what could you have done with it even if you had kept it?"
— Я вполне готова рискнуть, но только ради чего-нибудь стоящего, а не из-за обрывков старой газеты. Что бы ты с ней сделал, даже если бы сохранил?
"Not much, perhaps. But it was evidence. It might have planted a few doubts here and there, supposing that I'd dared to show it to anybody. I don't imagine that we can alter anything in our own lifetime. But one can imagine little knots of resistance springing up here and there - small groups of people banding themselves together, and gradually growing, and even leaving a few records behind, so that the next generations can carry on where we leave off."
— Возможно, немного. Но это было доказательство. Оно могло бы посеять некоторые сомнения здесь и там, если бы я осмелился показать его кому-нибудь. Я не думаю, что мы можем что-то изменить в нашей собственной жизни, можно представить, как тут и там возникают небольшие узлы сопротивления — небольшие группы людей, объединяющиеся вместе и постепенно растущие, и даже оставляющие после себя несколько записей, чтобы следующие поколения могли продолжить то, на чем мы остановились».
"I'm not interested in the next generation, dear. I'm interested in us"
«Меня не интересует следующее поколение, дорогой. Меня интересуют мы».
"You're only a rebel from the waist downwards," he told her.
«Ты бунтарь только ниже пояса», — сказал он ей.
She thought this brilliantly witty and flung her arms round him in delight.
Она нашла это блестяще остроумным и в восторге обняла его.
In the ramifications of party doctrine she had not the faintest interest.
К ответвлениям Партийной доктрины она не проявляла ни малейшего интереса.
Whenever he began to talk of the principles of Ingsoc, doublethink, the mutability of the past, and the denial of objective reality, and to use Newspeak words, she became bored and confused and said that she never paid any attention to that kind of thing.
Когда он начинал говорить о принципах Ангсоца, инакомыслии, изменчивости прошлого и отрицании объективной реальности, употребляя слова Уклончивого Языка, она скучала и смущалась и говорила, что никогда не обращала на такие вещи никакого внимания.
One knew that it was all rubbish, so why let oneself be worried by it?
Знали, что все это вздор, так зачем позволять себе волноваться по этому поводу?
She knew when to cheer and when to boo, and that was all one needed.
Она знала, когда радоваться, а когда освистывать, и это было все, что нужно.
If he persisted in talking of such subjects, she had a disconcerting habit of falling asleep.
Если он упорствовал в разговорах на такие темы, она имела обескураживающую привычку засыпать.
She was one of those people who can go to sleep at any hour and in any position.
Она была из тех людей, которые могут заснуть в любой час и в любом положении.
Talking to her, he realized how easy it was to present an appearance of orthodoxy while having no grasp whatever of what orthodoxy meant.
Разговаривая с ней, он понял, как легко было создать видимость фанатизма, не имея никакого представления о том, что означает фанатизм.
In a way, the world-view of the Party imposed itself most successfully on people incapable of understanding it.
В известном смысле Партийное мировоззрение наиболее удачно навязывалось людям, не способным его понять.
They could be made to accept the most flagrant violations of reality, because they never fully grasped the enormity of what was demanded of them, and were not sufficiently interested in public events to notice what was happening.
Их можно было заставить мириться с самыми вопиющими нарушениями действительности, потому что они никогда полностью не осознавали чудовищность того, что от них требовалось, и недостаточно интересовались публичными событиями, чтобы замечать происходящее.
By lack of understanding they remained sane.
Из-за отсутствия понимания они остались в здравом уме.
They simply swallowed everything, and what they swallowed did them no harm, because it left no residue behind, just as a grain of corn will pass undigested through the body of a bird.
Они просто глотали все подряд, и то, что они глотали, не причиняло им вреда, потому что не оставляло после себя следов, подобно тому, как пшеничное зерно проходит непереваренным через тело птицы.
Part 2
Chapter 6
Часть 2
Глава 6
It had happened at last.
Наконец то это случилось.
The expected message had come.
Пришло долгожданное сообщение.
All his life, it seemed to him, he had been waiting for this to happen.
Казалось всю свою жизнь, он ждал его.
He was walking down the long corridor at the Ministry and he was almost at the spot where Julia had slipped the note into his hand when he became aware that someone larger than himself was walking just behind him.
Он шел по длинному коридору в Министерстве и почти дошел до того места, где Джулия сунула ему в руку записку, когда понял, что позади него идет кто-то крупнее его самого.
The person, whoever it was, gave a small cough, evidently as a prelude to speaking.
Человек, кем бы он ни был, кашлянул, очевидно, в качестве прелюдии к разговору.
Winston stopped abruptly and turned.
Уинстон резко остановился и обернулся.
It was O'Brien.
Это был О'Брайен.
At last they were face to face, and it seemed that his only impulse was to run away.
Наконец они оказались лицом к лицу, и казалось, что его единственным желанием было бежать.
His heart bounded violently.
Его сердце сильно забилось.
He would have been incapable of speaking.
Он был бы не в состоянии говорить.
O'Brien, however, had continued forward in the same movement, laying a friendly hand for a moment on winston's arm, so that the two of them were walking side by side.
О'Брайен, однако, продолжал двигаться вперед тем же движением, на мгновение дружески положив руку на руку Уинстона, так что они шли бок о бок.
He began speaking with the peculiar grave courtesy that differentiated him from the majority of Inner Party members.
Он начал говорить с особой серьезной учтивостью, которая отличала его от большинства ВнутриПартийных членов.
"I had been hoping for an opportunity of talking to you," he said. "I was reading one of your Newspeak articles in the Times the other day. You take a scholarly interest in Newspeak, I believe?"
"Я надеялся на возможность поговорить с вами,"  - сказал он. — На днях я читал одну из ваших статей на Уклончивом в «Таймс». Я полагаю, вы проявляете научный интерес к Уклончивому Языку?
Winston had recovered part of his self-possession.
Уинстон частично восстановил самообладание.
"Hardly scholarly," he said. "I'm only an amateur. It's not my subject. I have never had anything to do with the actual construction of the language."
«Вряд ли это научно», — сказал он. «Я всего лишь любитель. Это не моя тема. Я никогда не имел ничего общего с реальной конструкцией языка».
"But you write it very elegantly," said O'Brien. "That is not only my own opinion. I was talking recently to a friend of yours who is certainly an expert. His name has slipped my memory for the moment."
«Но вы пишете очень элегантно», — сказал О'Брайен. — Это не только мое личное мнение. Недавно я разговаривал с вашим другом, который, безусловно, является экспертом. Его имя на мгновение выпало из моей памяти.
Again Winston's heart stirred painfully.
Снова сердце Уинстона болезненно дрогнуло.
It was inconceivable that this was anything other than a reference to Syme.
Было немыслимо, чтобы это было чем-то иным, кроме ссылки на Сайма.
But Syme was not only dead, he was abolished, an unperson.
Но Сайм был не просто мертв, он был упразднен, неличность.
Any identifiable reference to him would have been mortally dangerous.
Любое идентифицируемое упоминание о нем было бы смертельно опасно.
O'Brien's remark must obviously have been intended as a signal, a codeword.
Замечание О'Брайена должно было быть явно задумано как сигнал, кодовое слово.
By sharing a small act of thoughtcrime he had turned the two of them into accomplices.
Разделив небольшой акт мыслепреступления, он превратил их двоих в сообщников.
They had continued to stroll slowly down the corridor, but now O'Brien halted.
Они продолжали медленно идти по коридору, но теперь О'Брайен остановился.
With the curious, disarming friendliness that he always managed to put in to the gesture he resettled his spectacles on his nose.
С любопытным, обезоруживающим дружелюбием, которое ему всегда удавалось придать этому жесту, он поправил очки на носу.
Then he went on:
Затем он продолжил:
"What I had really intended to say was that in your article I noticed you had used two words which have become obsolete. But they have only become so very recently. Have you seen the tenth edition of the Newspeak Dictionary?"
— Я действительно хотел сказать, что в вашей статье я заметил, что вы употребили два слова, которые устарели. Но они стали такими совсем недавно. Вы видели десятое издание «Словаря Уклончивого Языка»?
"No," said Winston. "I didn't think it had been issued yet. We are still using the ninth in the Records Department."
— Нет, — сказал Уинстон. «Я не думал, что уже вышел. Мы все еще используем девятый номер в Отделе Документации».
"The tenth edition is not due to appear for some months, I believe. But a few advance copies have circulated. I have one myself. It might interest you to look at it, perhaps?"
«Я полагаю, что десятое издание выйдет не раньше, чем через несколько месяцев. Но несколько предварительных экземпляров были распространены. У меня самого есть такой. Возможно, вам будет интересно взглянуть на него?»
"Very much so," said Winston, immediately seeing where this tended.
— Очень даже, — сказал Уинстон, сразу поняв, к чему это идёт.
"Some of the new developments are most ingenious. The reduction in the number of verbs - that is the point that will appeal to you, I think. Let me see, shall I send a messenger to you with the dictionary? but I am afraid I invariably forget anything of that kind. Perhaps you could pick it up at my flat at some time that suited you?  Wait. Let me give you my address."
«Некоторые из нововведений весьма изобретательны. Сокращение числа глаголов — вот то, что, я думаю, вам понравится. Я неизменно забываю что-нибудь в этом роде. Может быть, вы могли бы забрать его у меня на квартире в удобное для вас время? Подождите. Позвольте дать вам мой адрес.
They were standing in front of a telescreen.
Они стояли перед телекраном.
Somewhat absentmindedly O'Brien felt two of his pockets and then produced a small leather-covered notebook and a gold ink-pencil.
Несколько рассеянно О'Брайен пошарил в двух своих карманах, а затем достал маленькую записную книжку в кожаном переплете и золотой карандаш.
Immediately beneath the telescreen, in such a position that anyone who was watching at the other end of the instrument could read what he was writing, he scribbled an address, tore out the page and handed it to Winston.
Непосредственно под телеэкраном, в таком положении, чтобы любой, кто смотрел с другой стороны прибора, мог прочитать то, что он писал, он нацарапал адрес, вырвал страницу и протянул ее Уинстону.
"I am usually at home in the evenings," he said. "If not, my servant will give you the dictionary."
«Обычно я дома по вечерам», — сказал он. «Если нет, мой слуга даст вам словарь».
He was gone, leaving Winston holding the scrap of paper, which this time there was no need to conceal.
Он ушел, оставив Уинстона с клочком бумаги, который на этот раз не нужно было прятать.
Nevertheless he carefully memorized what was written on it, and some hours later dropped it into the memory hole along with a mass of other papers.
Тем не менее он тщательно запомнил написанное на нем и через несколько часов бросил его в яму памяти вместе с массой других бумаг.
They had been talking to one another for a couple of minutes at the most.
Они разговаривали друг с другом самое большее пару минут.
There was only one meaning that the episode could possibly have.
Был только один смысл, который этот эпизод мог иметь.
It had been contrived as a way of letting Winston know O'Brien's address.
Это было придумано, чтобы сообщить Уинстону адрес О'Брайена.
This was necessary, because except by direct enquiry it was never possible to discover where anyone lived.
Это было необходимо, потому что, кроме прямого расследования, никогда нельзя было узнать, где кто живет.
There were no directories of any kind.
Никаких справочников не было.
"If you ever want to see me, this is where I can be found," was what O'Brien had been saying to him.
«Если ты когда-нибудь захочешь меня увидеть, меня можно найти здесь», — говорил ему О'Брайен.
Perhaps there would even be a message concealed somewhere in the dictionary.
Возможно, где-то в словаре было бы даже спрятано сообщение.
But at any rate, one thing was certain.
Но, во всяком случае, одно было несомненно.
The conspiracy that he had dreamed of did exist, and he had reached the outer edges of it.
Заговор, о котором он мечтал, действительно существовал, и он достиг его внешних границ.
He knew that sooner or later he would obey O'Brien's summons.
Он знал, что рано или поздно подчинится призыву О'Брайена.
Perhaps tomorrow, perhaps after a long delay - he was not certain.
Возможно, завтра, возможно, после долгой задержки — он не был уверен.
What was happening was only the working-out of a process that had started years ago.
То, что происходило, было лишь развитием процесса, который начался много лет назад.
The first step had been a secret, involuntary thought, the second had been the opening of the diary.
Первый шаг был тайной, непроизвольной мыслью, второй — открытием дневника.
He had moved from thoughts to words, and now from words to actions.
Он перешел от мыслей к словам, а теперь от слов к действиям.
The last step was something that would happen in the Ministry of Love.
Последний шаг должен был произойти в Министерстве Любви.
He had accepted it.
Он понимал это.
The end was contained in the beginning.
Конец уже был в начале.
But it was frightening: or, more exactly, it was like a foretaste of death, like being a little less alive.
Но это было страшно: или, точнее, это было похоже на предчувствие смерти, на то, чтобы быть чуть менее живым.
Even while he was speaking to O'Brien, when the meaning of the words had sunk in, a chilly shuddering feeling had taken possession of his body.
Даже когда он говорил с О'Брайеном, когда до него дошел смысл слов, его телом овладела холодная дрожь.
He had the sensation of stepping into the dampness of a grave, and it was not much better because he had always known that the grave was there and waiting for him.
У него было ощущение, что он ступил в сырость могилы, и это было не намного лучше, потому что он всегда знал, что могила была там и ждала его.
Part 2
Chapter 7
Часть 2
Глава 7
Winston had woken up with his eyes full of tears.
Уинстон проснулся с глазами, полными слез.
Julia rolled sleepily against him, murmuring something that might have been "What's the matter?"
Джулия сонно прижалась к нему, бормоча что-то вроде «В чем дело?»
"I dreamt - "he began, and stopped short. It was too complex to be put into words. There was the dream itself, and there was a memory connected with it that had swum into his mind in the few seconds after waking.
"Я мечтал, - начал он и осекся. Это было слишком сложно, чтобы выразить словами. Был сам сон, и было связанное с ним воспоминание, которое всплыло в его сознании в несколько секунд после пробуждения.
He lay back with his eyes shut, still sodden in the atmosphere of the dream.
Он лежал с закрытыми глазами, все еще погруженный в атмосферу сна.
It was a vast, luminous dream in which his whole life seemed to stretch out before him like a landscape on a summer evening after rain.
Это был огромный, светлый сон, в котором вся его жизнь как бы простиралась перед ним, как пейзаж летним вечером после дождя.
It had all occurred inside the glass paperweight, but the surface of the glass was the dome of the sky, and inside the dome everything was flooded with clear soft light in which one could see into interminable distances.
Все это происходило внутри стеклянного пресс-папье, но поверхность стекла была куполом неба, а внутри купола все было залито ясным мягким светом, в котором можно было заглянуть в бесконечные дали.
The dream had also been comprehended by - indeed, in some sense it had consisted in - a gesture of the arm made by his mother, and made again thirty years later by the Jewish woman he had seen on the news film, trying to shelter the small boy from the bullets, before the helicopter blew them both to pieces.
Этот сон также был понят — и в каком-то смысле он заключался в том — жестом руки, сделанным его матерью и повторенным тридцатью годами позже Еврейской женщиной, которую он видел в новостном фильме, пытающейся укрыть маленького мальчика от пуль, прежде чем вертолет разорвал их обоих на куски.
"Do you know," he said, "that until this moment I believed I had murdered my mother?"
«Знаете ли вы, — сказал он, — что до этого момента я считал, что убил свою мать?»
"Why did you murder her?" said Julia, almost asleep.
— Почему ты убил ее? — сказала Джулия, почти заснув.
"I didn't murder her. Not physically."
«Я не убивал ее. Не физически».
In the dream he had remembered his last glimpse of his mother, and within a few moments of waking the cluster of small events surrounding it had all come back.
Во сне он вспомнил свой последний проблеск матери, и через несколько мгновений после пробуждения все мелкие события, окружавшие его, вернулись.
It was a memory that he must have deliberately pushed out of his consciousness over many years.
Это было воспоминание, которое он, должно быть, намеренно вытеснял из своего сознания на протяжении многих лет.
He was not certain of the date, but he could not have been less than ten years old, possibly twelve, when it had happened.
Он не был уверен в дате, но ему было не меньше десяти, а может быть, и двенадцати лет, когда это произошло.
His father had disappeared some time earlier, how much earlier he could not remember.
Его отец исчез некоторое время назад, насколько раньше, он не мог вспомнить.
He remembered better the rackety, uneasy circumstances of the time: the periodical panics about air-raids and the sheltering in Tube stations, the piles of rubble everywhere, the unintelligible proclamations posted at street corners, the gangs of youths in shirts all the same colour, the enormous queues outside the bakeries, the intermittent machine-gun fire in the distance - above all, the fact that there was never enough to eat.
Он лучше помнил суматошную, беспокойную обстановку того времени: периодические паники по поводу воздушных налетов и укрытий на станциях метро, повсюду груды щебня, неразборчивые прокламации, расклеенные на углах улиц, банды юношей в рубашках одного цвета. , огромные очереди у пекарен, прерывистая пулеметная стрельба вдалеке - прежде всего тот факт, что еды всегда не хватало.
He remembered long afternoons spent with other boys in scrounging round dustbins and rubbish heaps, picking out the ribs of cabbage leaves, potato peelings, sometimes even scraps of stale breadcrust from which they carefully scraped away the cinders; and also in waiting for the passing of trucks which travelled over a certain route and were known to carry cattle feed, and which, when they jolted over the bad patches in the road, sometimes spilt a few fragments of oil-cake.
Он помнил долгие дни, проведенные с другими мальчишками в рыскании в мусорных баках и кучах мусора, выковыривая ребрышки капустных листьев, картофельные очистки, иногда даже крошки черствой хлебной корки, с которых они тщательно соскребали золу; а также в ожидании проезда грузовиков, которые ехали по известному маршруту и, как известно, везли корм для скота и которые, трясясь по неровностям дороги, иногда рассыпали несколько кусочков жмыха.
When his father disappeared, his mother did not show any surprise or any violent grief, but a sudden change came over her.
Когда его отец исчез, мать не выказала ни удивления, ни сильного горя, но в ней произошла внезапная перемена.
She seemed to have become completely spiritless.
Казалось, она стала совсем бездушной.
It was evident even to Winston that she was waiting for something that she knew must happen.
Даже для Уинстона было очевидно, что она ждет чего-то, что, как она знала, должно произойти.
She did everything that was needed - cooked, washed, mended, made the bed, swept the floor, dusted the mantelpiece - always very slowly and with a curious lack of superfluous motion, like an artist's lay-figure moving of its own accord.
Она делала все, что было нужно, — готовила, стирала, чинила, заправляла постель, подметала пол, вытирала пыль с камина, — всегда очень медленно и с каким-то странным отсутствием лишнего движения, как двигающаяся сама по себе фигура художника.
Her large shapely body seemed to relapse naturally into stillness.
Ее большое стройное тело, казалось, естественным образом погрузилось в неподвижность.
For hours at a time she would sit almost immobile on the bed, nursing his young sister, a tiny, ailing, very silent child of two or three, with a face made simian by thinness.
Она часами сидела почти неподвижно на кровати, нянча его младшую сестру, крошечного, больного, очень молчаливого ребенка двух-трех лет с обезьяньим от худобы лицом.
Very occasionally she would take Winston in her arms and press him against her for a long time without saying anything.
Очень редко она брала Уинстона на руки и долго прижимала его к себе, ничего не говоря.
He was aware, in spite of his youthfulness and selfishness, that this was somehow connected with the never-mentioned thing that was about to happen.
Он осознавал, несмотря на свою молодость и эгоизм, что это как-то связано с тем, о чем никогда не упоминалось, что вот-вот произойдет.
He remembered the room where they lived, a dark, close-smelling room that seemed half filled by a bed with a white counterpane.
Он вспомнил комнату, где они жили, темную, душную комнату, которая казалась наполовину заполненной кроватью с белым покрывалом.
There was a gas ring in the fender, and a shelf where food was kept, and on the landing outside there was a brown earthenware sink, common to several rooms.
В кранце была газовая конфорка и полка, на которой хранились продукты, а на лестничной площадке снаружи коричневая фаянсовая раковина, общая для нескольких комнат.
He remembered his mother's statuesque body bending over the gas ring to stir at something in a saucepan.
Он вспомнил статное тело своей матери, склонившееся над газовой конфоркой, чтобы помешать что-то в кастрюле.
Above all he remembered his continuous hunger, and the fierce sordid battles at mealtimes.
Больше всего он помнил свой непрекращающийся голод и ожесточенные грязные баталии во время еды.
He would ask his mother naggingly, over and over again, why there was not more food, he would shout and storm at her (he even remembered the tones of his voice, which was beginning to break prematurely and sometimes boomed in a peculiar way), or he would attempt a snivelling note of pathosin his efforts to get more than his share.
Он снова и снова придирчиво спрашивал у матери, почему нет больше еды, кричал и бушевал на нее (он помнил даже интонации своего голоса, который начинал преждевременно ломаться и иногда как-то своеобразно гудел) , или он пытался выплакать ноту пафоса в своих усилиях получить больше, чем его доля.
His mother was quite ready to give him more than his share.
Его мать была вполне готова дать ему больше, чем его доля.
She took it for granted that he, "the boy", should have the biggest portion; but however much she gave him he invariably demanded more.
Она считала само собой разумеющимся, что ему, «мальчику», должна достаться самая большая доля; но сколько бы она ни давала ему, он неизменно требовал большего.
At every meal she would beseech him not to be selfish and to remember that his little sister was sick and also needed food, but it was no use.
При каждом приеме пищи она умоляла его не быть эгоистичным и помнить, что его младшая сестра больна и тоже нуждается в еде, но это было бесполезно.
He would cry out with rage when she stopped ladling, he would try to wrench the saucepan and spoon out of her hands, he would grab bits from his sister's plate.
Он кричал от ярости, когда она переставала черпать, пытался вырвать из ее рук кастрюлю и ложку, хватал кусочки с тарелки сестры.
He knew that he was starving the other two, but he could not help it; he even felt that he had a right to do it.
Он знал, что морит двух других голодом, но ничего не мог с собой поделать; он даже чувствовал, что имеет на это право.
The clamorous hunger in his belly seemed to justify him.
Кричащий голод в животе, казалось, оправдывал его.
Between meals, if his mother did not stand guard, he was constantly pilfering at the wretched store of food on the shelf.
В перерывах между приемами пищи, если его мать не стояла на страже, он постоянно воровал убогий запас еды на полке.
One day a chocolate-ration was issued.
Однажды выдали шоколадный паек.
There had been no such issue for weeks or months past.
В последние недели или месяцы с этим проблем не было.
He remembered quite clearly that precious little morsel of chocolate.
Он очень ясно помнил этот драгоценный кусочек шоколада.
It was a two-ounce slab (they still talked about ounces in those days) between the three of them.
Это был кусок в две унции (в те дни еще говорили об унциях) на троих.
It was obvious that it ought to be divided into three equal parts.
Было очевидно, что его следует разделить на три равные части.
Suddenly, as though he were listening to somebody else, Winston heard himself demanding in a loud booming voice that he should be given the whole piece.
Внезапно, как будто он слушал кого-то другого, Уинстон услышал, как громким гулким голосом требует отдать ему весь кусок целиком.
His mother told him not to be greedy.
Его мать сказала ему не быть жадным.
There was a long, nagging argument that went round and round, with shouts, whines, tears, remonstrances, bargainings.
Это был долгий, ноющий спор, который повторялся по кругу, с криками, нытьем, слезами, протестами, торгом.
His tiny sister, clinging to her mother with both hands, exactly like a baby monkey, sat looking over her shoulder at him with large, mournful eyes.
Его крохотная сестричка, прижавшись обеими руками к матери, совсем как обезьянка, сидела и смотрела на него через плечо большими печальными глазами.
In the end his mother broke off three-quarters of the chocolate and gave it to Winston, giving the other quarter to his sister.
В конце концов его мать отломила три четверти шоколада и отдала Уинстону, а другую четверть отдала его сестре.
The little girl took hold of it and looked at it dully, perhaps not knowing what it was.
Маленькая девочка взяла его и тупо посмотрела на него, возможно, не зная, что это такое.
Winston stood watching her for a moment.
Уинстон некоторое время стоял, наблюдая за ней.
Then with a sudden swift spring he had snatched the piece of chocolate out of his sister's hand and was fleeing for the door.
Затем, внезапным быстрым прыжком, он выхватил из рук сестры шоколадку и бросился к двери.
"Winston, Winston!" his mother called after him. "Come back! Give your sister back her chocolate!"
"Уинстон, Уинстон!" — позвала его мать. "Вернись! Верни сестре ее шоколад!"
He stopped, but did not come back.
Он остановился, но не вернулся.
His mother's anxious eyes were fixed on his face.
Встревоженные глаза его матери были устремлены на его лицо.
Even now he was thinking about the thing, he did not know what it was that was on the point of happening.
Даже сейчас он думал об этом, он не знал, что вот-вот произойдет.
His sister, conscious of having been robbed of something, had set up a feeble wail.
Его сестра, сознавая, что у нее что-то украли, подняла слабый вопль.
His mother drew her arm round the child and pressed its face against her breast.
Его мать обняла ребенка и прижала его лицо к своей груди.
Something in the gesture told him that his sister was dying.
Что-то в этом жесте подсказало ему, что его сестра умирает.
He turned and fled down the stairs, with the chocolate growing sticky in his hand.
Он повернулся и побежал вниз по лестнице, шоколад становился липким в его руке.
He never saw his mother again.
Больше он никогда не видел свою мать.
After he had devoured the chocolate he felt somewhat ashamed of himself and hung about in the streets for several hours, until hunger drove him home.
После того, как он съел шоколадку, ему стало несколько стыдно за себя, и он несколько часов слонялся по улицам, пока голод не загнал его домой.
When he came back his mother had disappeared.
Когда он вернулся, его мать исчезла.
This was already becoming normal at that time.
В то время это уже становилось нормой.
Nothing was gone from the room except his mother and his sister.
Никто не ушел из комнаты, кроме его матери и сестры.
They had not taken any clothes, not even his mother's overcoat.
Они не взяли никакой одежды, даже пальто его матери.
To this day he did not know with any certainty that his mother was dead.
До сих пор он не был уверен, что его мать умерла.
It was perfectly possible that she had merely been sent to a forced-labour camp.
Вполне возможно, что ее просто отправили в исправительно-трудовой лагерь.
As for his sister, she might have been removed, like Winston himself, to one of the colonies for homeless children (Reclamation Centres, they were called) which had grown up as a result of the civil war, or she might have been sent to the labour camp along with his mother, or simply left somewhere or other to die.
Что же касается его сестры, то ее могли отправить, как и самого Уинстона, в одну из колоний для беспризорников (так назывались Воспитательные Центры), выросших в результате гражданской войны, или отправить в трудовой лагерь вместе с матерью, или просто отправить куда-то умирать.
The dream was still vivid in his mind, especially the enveloping protecting gesture of the arm in which its whole meaning seemed to be contained.
Сон все еще был жив в его памяти, особенно обволакивающий защищающий жест руки, в котором, казалось, заключался весь его смысл.
His mind went back to another dream of two months ago.
Его мысли вернулись к другому сну двухмесячной давности.
Exactly as his mother had sat on the dingy whitequilted bed, with the child clinging to her, so she had sat in the sunken ship, far underneath him, and drowning deeper every minute, but still looking up at him through the darkening water.
Точно так же, как его мать сидела на грязной белой стеганой кровати, прижавшись к ней ребенком, так и она сидела на затонувшем корабле, глубоко под ним, и с каждой минутой погружаясь все глубже, но все еще глядя на него сквозь темнеющую воду.
He told Julia the story of his mother's disappearance.
Он рассказал Джулии историю исчезновения своей матери.
Without opening her eyes she rolled over and settled herself into a more comfortable position.
Не открывая глаз, она перевернулась и устроилась поудобнее.
"I expect you were a beastly little swine in those days," she said indistinctly. "All children are swine."
«Я полагаю, что в те дни вы были ужасной маленькой свиньей», - невнятно сказала она. «Все дети — свиньи».
"Yes. But the real point of the story - "
— Да. Но суть этой истории…
From her breathing it was evident that she was going off sleep again.
По ее дыханию было понятно, что она снова засыпает.
He would have liked to continue talking about his mother.
Он хотел бы продолжить разговор о своей матери.
He did not suppose, from what he could remember of her, that she had been an unusual woman, still less an intelligent one; and yet she had possessed a kind of nobility, a kind of purity, simply because the standards that she obeyed were private ones.
Он не предполагал, судя по тому, что помнил о ней, что она была женщиной необыкновенной, тем более умной; и все же она обладала своего рода благородством, своего рода чистотой просто потому, что стандарты, которым она подчинялась, были её собственными.
Her feelings were her own, and could not be altered from outside.
Ее чувства были ее собственными и не могли быть изменены извне.
It would not have occurred to her that an action which is ineffectual thereby becomes meaningless.
Ей бы и в голову не пришло, что действие, которое неэффективно, становится впоследствии этого бессмысленным.
If you loved someone, you loved him, and when you had nothing else to give, you still gave him love.
Если вы любили кого-то, вы любили его, и когда вам больше нечего было дать, вы все равно дарили ему любовь.
When the last of the chocolate was gone, his mother had clasped the child in her arms.
Когда последний шоколад закончился, его мать держала ребенка на руках.
It was no use, it changed nothing, it did not produce more chocolate, it did not avert the child's death or her own; but it seemed natural to her to do it.
Это было бесполезно, это ничего не изменило, это не произвело больше шоколада, это не предотвратило смерть ребенка или ее собственную; но ей это казалось естественным.
The refugee woman in the boat had also covered the little boy with her arm, which was no more use against the bullets than a sheet of paper.
Женщина-беженка в лодке также прикрыла маленького мальчика рукой, которая защищала от пуль не больше, чем лист бумаги.
The terrible thing that the Party had done was to persuade you that mere impulses, mere feelings, were of no account, while at the same time robbing you of all power over the material world.
Самое ужасное, что сделала Партия, это убедить вас в том, что простые импульсы, простые чувства не имеют значения, и в то же время лишить вас всякой власти над материальным миром.
When once you were in the grip of the Party, what you felt or did not feel, what you did or refrained from doing, made literally no difference.
Когда-то когда вы были во власти Партии, то, что вы чувствовали или не чувствовали, что вы делали или от чего воздерживались, не имело буквально никакого значения.
Whatever happened you vanished, and neither you nor your actions were ever heard of again.
Что бы ни случилось, ты исчез, и ни о тебе, ни о твоих действиях больше никто не слышал.
You were lifted clean out of the stream of history.
Вы были вырваны из потока истории.
And yet to the people of only two generations ago this would not have seemed all-important, because they were not attempting to alter history.
И все же людям двух поколений назад это не казалось бы столь важным, потому что они не пытались изменить историю.
They were governed by private loyalties which they did not question.
Ими руководила личная лояльность, которую они не подвергали сомнению.
What mattered were individual relationships, and a completely helpless gesture, an embrace, a tear, a word spoken to dying man, could have value in itself.
Важны были индивидуальные отношения, и совершенно беспомощный жест, объятие, слеза, слово, сказанное умирающему, могли иметь ценность сами по себе.
The proles, it suddenly occurred to him, had remained in this condition.
Рабочие, как вдруг подумалось ему, и остались в таком состоянии.
They were not loyal to a Party or a country or an idea, they were loyal to one another.
Они не были верны ни Партии, ни стране, ни идее, они были верны друг другу.
For the first time in his life he did not despise the proles or think of them merely as an inert force which would one day spring to life and regenerate the world.
Впервые в жизни он не презирал рабочих и не думал о них просто как об инертной силе, которая однажды возродится к жизни и возродит мир.
The proles had stayed human.
Рабочие остались людьми.
They had not become hardened inside.
Они не затвердели внутри.
They had held on to the primitive emotions which he himself had to re-learn by conscious effort.
Они держались за примитивные эмоции, которым он сам должен был заново учиться сознательным усилием.
And in thinking this he remembered, without apparent relevance, how a few weeks ago he had seen a severed hand lying on the pavement and had kicked it into the gutter as though it had been a cabbage-stalk.
И, думая об этом, он вспомнил, без видимой связи, как несколько недель назад он увидел лежащую на тротуаре отрубленную руку и пнул ее в сточную канаву, как кочерыжку капусты.
"The proles are human beings," he said aloud. "We are not human."
— Рабочие — люди, — сказал он вслух. «Мы не люди».
"Why not?" said Julia, who had woken up again.
"Почему нет?" — сказала Джулия, снова проснувшись.
He thought for a little while.
Он немного подумал.
"Has it ever occurred to you," he said, "that the best thing for us to do would be simply to walk out of here before it's too late, and never see each other again?"
«Тебе никогда не приходило в голову, — сказал он, — что лучшее, что мы можем сделать, это просто уйти отсюда, пока не стало слишком поздно, и никогда больше не видеться?»
"Yes, dear, it has occurred to me, several times. But I'm not going to do it, all the same."
— Да, дорогой, мне несколько раз это приходило в голову. Но я все равно не собираюсь этого делать.
"We've been lucky," he said "but it can't last much longer. You're young. You look normal and innocent. If you keep clear of people like me, you might stay alive for another fifty years."
«Нам повезло, — сказал он, — но это не может продолжаться долго. Ты молода. Ты выглядишь нормальной и невинной. Если ты будешь держаться подальше от таких людей, как я, ты сможешь прожить еще лет пятьдесят».
"No. I've thought it all out. What you do, I'm going to do. And don't be too downhearted. I'm rather good at staying alive."
"Нет. Я все обдумала. Что ты сделаешь, то и я сделаю. И не падай духом. Я довольно неплохо умею оставаться в живых."
"We may be together for another six months - a year - there's no knowing. At the end we're certain to be apart. Do you realize how utterly alone we shall be? When once they get hold of us there will be nothing, literally nothing, that either of us can do for the other. If I confess, they'll shoot you, and if I refuse to confess, they'll shoot you just the same. Nothing that I can do or say, or stop myself from saying, will put off your death for as much as five minutes. Neither of us will even know whether the other is alive or dead. We shall be utterly without power of any kind. the one thing that matters is that we shouldn't betray one another, although even that can't make the slightest difference."
"Мы можем быть вместе еще шесть месяцев - год - неизвестно. В конце мы обязательно расстанемся. Ты понимаешь, как мы будем совершенно одиноки? Когда они схватятся за нас, ничего не будет, буквально ничего, что каждый из нас может сделать для другого. Если я признаюсь, они пристрелят тебя, а если я откажусь признаться, они все равно пристрелят тебя. Ничего, что я мог бы сделать или сказать, или остановить себя от показаний, отсрочить вашу смерть на целых пять минут. Ни один из нас даже не будет знать, жив ли другой или мертв. Мы останемся совершенно без какой-либо силы, предавать друг друга, хотя и это не может ни иметь малейшего значения».
"If you mean confessing," she said, "we shall do that, right enough. Everybody always confesses. You can't help it. They torture you."
-- Если ты имеешь в виду исповедоваться, -- сказала она, -- мы так и сделаем. Все всегда сознаются. Ничего не поделаешь. Тебя замучают.
"I don't mean confessing. Confession is not betrayal. What you say or do doesn't matter: only feeling matter. If they could make me stop loving you - that would be the real betrayal."
"Я не имею в виду признание. Признание не предательство. Что ты скажешь или сделаешь, не имеет значения: важно только чувство. Если бы они могли заставить меня разлюбить тебя - это было бы настоящим предательством".
She thought it over.
Она обдумала это.
"They can't do that," she said finally.
— Они не могут этого сделать, — сказала она наконец.
"It's the one thing they can't do. They can make you say anything - anything - but they can't make you believe it. They can't get inside you."
«Это единственное, чего они не могут сделать. Они могут заставить вас сказать что угодно — что угодно, — но они не могут заставить вас в это поверить. Они не могут проникнуть внутрь вас».
"No," he said a little more hopefully, "no; that's quite true. they can't get inside you. If you can feel that staying human is worth while, even when it can't have any result whatever, you've beaten them."
-- Нет, -- сказал он с большей надеждой, -- нет, это совершенно верно. Они не могут проникнуть внутрь тебя, я изобью их».
He thought of the telescreen with its never-sleeping ear.
Он подумал о телеэкране с его никогда не спящим ухом.
They could spy upon you night and day, but if you kept your head you could still outwit them.
Они могут шпионить за вами днем и ночью, но если вы сохраните рассудок, вы все равно сможете их перехитрить.
With all their cleverness they had never mastered the secret of finding out what another human being was thinking.
При всем своем умении они так и не овладели секретом того, как узнать, о чем думает другой человек.
Perhaps that was less true when you were actually in their hands.
Возможно, это было менее верно, когда вы действительно были в их руках.
One did not know what happened inside the Ministry of Love, but it was possible to guess: tortures, drugs, delicate instruments that regitered your nervous reactions, gradual wearing-down by sleeplessness and solitude and persistent questioning.
Неизвестно, что происходило внутри Министерства Любви, но можно было догадаться: пытки, наркотики, тонкие инструменты, регистрирующие ваши нервные реакции, постепенное изнурение бессонницей и одиночеством и настойчивые расспросы.
Facts, at any rate, could not be kept hidden.
Факты, во всяком случае, нельзя было скрыть.
They could be tracked down by enquiry, they could be squeezed out of you by torture.
Их можно обнаружить путем дознания, их можно выдавить из вас пытками.
But if the object was not to stay alive but to stay human, what difference did it ultimately make?
Но если цель состояла не в том, чтобы остаться в живых, а в том, чтобы остаться человеком, какая в конечном счете разница?
They could not alter your feelings: for that matter you could not alter them yourself, even if you wanted to.
Они не могли изменить ваших чувств: впрочем, вы не могли бы изменить их сами, даже если бы захотели.
They could lay bare in the utmost detail everything that you had done or said or thought; but the inner heart, whose workings were mysterious even to yourself, remained impregnable.
Они могли раскрыть в мельчайших подробностях все, что вы сделали, сказали или подумали; но внутреннее сердце, дела которого были тайны даже для тебя самого, оставалось неприступным.
Part 2
Chapter 8
Часть 2
Глава 8
 They had done it, they had done it at last!
Они сделали это, они сделали это наконец!
The room they were standing in was long-shaped and softly lit.
Комната, в которой они стояли, была длинной и мягко освещенной.
The telescreen was dimmed to a low murmur; the richness of the dark-blue carpet gave one the impression of treading on velvet.
Телекран был заглушен до тихого бормотания; прекрасный темно-синий ковёр создавал впечатление ходьбы по бархату.
At the far end of the room O'Brien was sitting at a table under a green-shaded lamp, with a mass of papers on either side of him.
В дальнем конце комнаты О'Брайен сидел за столом под лампой с зеленым абажуром, по обе стороны от него лежали стопки бумаг.
He had not bothered to look up when the servant showed Julia and Winston in.
Он даже не удосужился поднять глаза, когда слуга ввел Джулию и Уинстона.
Winston's heart was thumping so hard that he doubted whether he would be able to speak.
Сердце Уинстона колотилось так сильно, что он сомневался, сможет ли говорить.
They had done it, they had done it at last, was all he could think.
Они сделали это, они наконец сделали это, вот все, что он мог думать.
It had been a rash act to come here at all, and sheer folly to arrive together; though it was true that they had come by different routes and only met on O'Brien's doorstep.
Прийти сюда вообще было опрометчиво, и явиться вместе было чистой глупостью; правда, они шли разными путями и встретились только на пороге дома О'Брайена.
But merely to walk into such a place needed an effort of the nerve.
Но чтобы просто войти в такое место, нужно было иметь крепкие нервы.
It was only on very rare occasions that one saw inside the dwelling-places of the Inner Party, or even penetrated into the quarter of the town where they lived.
Лишь в очень редких случаях можно было заглянуть внутрь жилищ Внутренней Партии или даже проникнуть в квартал города, где они жили.
The whole atmosphere of the huge block of flats, the richness and spaciousness of everything, the unfamiliar smells of good food and good tobacco, the silent and incredibly rapid lifts sliding up and down, the white-jacketed servants hurrying to and fro - everything was intimidating.
Вся атмосфера огромного многоквартирного дома, богатство и простор всего, незнакомые запахи хорошей еды и хорошего табака, бесшумные и невероятно быстрые лифты, скользящие вверх и вниз, спешащие взад и вперед слуги в белых куртках - все было пугающим.
Although he had a good pretext for coming here, he was haunted at every step by the fear that a black-uniformed guard would suddenly appear from round the corner, demand his pappers, and order him to get out.
Хотя у него был хороший предлог для прихода сюда, его на каждом шагу преследовал страх, что из-за угла вдруг появится охранник в черной форме, потребует его документы и прикажет ему убираться.
O'Brien's servant, however, had admitted the two of them without demur.
Однако слуга О'Брайена без возражений впустил их обоих.
He was a small, dark-haired man in a white jacket, with a diamond-shaped, completely expressionless face which might have been that of a Chinese.
Это был невысокий темноволосый мужчина в белом пиджаке с ромбовидным, совершенно невыразительным лицом, которого можно было бы принять за Китайца.
The passage down which he led them was softly carpeted, with cream-papered walls and white wainscoting, all exquisitely clean.
Коридор, по которому он вел их, был застелен мягким ковром, с кремовыми обоями на стенах и белыми панелями, все безупречно чисто.
That too was intimidating.
Это тоже пугало.
Winston could not remember ever to have seen a passageway whose walls were not grimy from the contact of human bodies.
Уинстон не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел проход, стены которого не были бы грязными от контакта с человеческими телами.
O'Brien had a slip of paper between his fingers and seemed to be studying it intently.
О'Брайен держал в пальцах листок бумаги и, казалось, внимательно его изучал.
His heavy face , bent down so that one could see the line of the nose, looked both formidable and intelligent.
Его тяжелое лицо, наклоненное так, что виднелась линия носа, выглядело и грозно, и умно.
For perhaps twenty seconds he sat without stirring.
Секунд двадцать он сидел, не шевелясь.
Then he pulled the speakwrite towards him and rapped out a message in the hybrid jargon of the Ministries:
Затем он пододвинул к себе составитель текстов и отчеканил сообщение на гибридном жаргоне Министерств:
"Items one comma five comma seven approved fullwise stop suggestion contained item six doubleplus ridiculous verging crimethink cancel stop unproceed constructionwise antegetting plusfull eatimates machinery overheads stop end message."
«Пункты одна запятая пять запятая семь утверждены полностью остановить предложение содержало пункт шесть двойной плюс нелепое граничащее с преступлениемдумать отменить остановить непродолжить конструктивно антегеттинг плюсполный съесть накладные расходы машины остановить закончить сообщение».
He rose deliberately from his chair and came towards them across the soundless carpet.
Он неторопливо поднялся со стула и направился к ним по беззвучному ковру.
A little of the official atmosphere seemed to have fallen away from him with the Newspeak words, but his expression was grimmer than usual, as though he were not pleased at being disturbed.
Со словами на Уклончивом Языке из него как будто выпало немного официальной атмосферы, но выражение лица его было мрачнее обыкновенного, как будто ему не нравилось, что его беспокоят.
The terror that Winston already felt was suddenly shot through by a streak of ordinary embarrassment.
Ужас, который уже чувствовал Уинстон, внезапно сменился полосой обычного смущения.
It seemed to him quite possible that he had simply made a stupid mistake.
Ему казалось вполне возможным, что он просто сделал глупую ошибку.
For what evidence had he in reality that O'Brien was any kind of political conspirator?
Ибо какие доказательства он имел в действительности, что О'Брайен был каким-то политическим заговорщиком?
Nothing but a flash of the eyes and a single equivocal remark: beyond that, only his own secret imaginings, founded on a dream.
Ничего, кроме блеска глаз и единственного двусмысленного замечания; кроме того, только его собственные тайные фантазии, основанные на сне.
He could not even fall back on the pretence that he had come to borrow the dictionary, because in the that case Julia's presence was impossible to explain.
Он не мог даже прибегнуть к тому предлогу, что пришел за словарем, потому что в таком случае присутствие Джулии было невозможно объяснить.
As O'Brien passed the telescreen  a thought seemed to strike him.
Когда О'Брайен проходил мимо телеэкрана, его как будто осенила мысль.
He stopped, turned aside and pressed a switch on the wall.
Он остановился, повернулся и нажал выключатель на стене.
There was a sharp snap.
Раздался резкий щелчок.
The voice had stopped.
Голос замолк.
Julia uttered a tiny sound, a sort of squeak of surprise.
Джулия издала тихий звук, что-то вроде писка удивления.
Even in the midst of his panic, Winston was too much taken aback to be able to hold his tongue.
Даже посреди паники Уинстон был слишком ошеломлен, чтобы сдержать свой язык.
"You can turn it off!" he said.
"Смогли выключить!" сказал он.
"Yes," said O'Brien, "we can turn it off. We have that privilege."
«Да, — сказал О'Брайен, — мы можем его отключить. У нас есть такое право».
He was opposite them now.
Теперь он стоял против них.
His solid form towered over the pair of them, and the expression on his face was still indecipherable.
Его твердая фигура возвышалась над их парой, а выражение его лица все еще оставалось неразборчивым.
He was waiting, somewhat sternly, for Winston to speak, but about what?
Он ждал, несколько сурово, что Уинстон заговорит, но о чем?
Even now it was quite conceivable that he was simply a busy man wondering irritably why he had been interrupted.
Даже сейчас вполне можно было предположить, что он был просто занятым человеком, раздраженно недоумевающим, почему его прервали.
Nobody spoke.
Все молчали.
After the stopping of the telescreen the room seemed deadly silent.
После остановки телеэкрана в комнате воцарилась гробовая тишина.
The seconds marched past, enormous.
Прошедшие секунды казались, гигантскими.
With difficulty winston continued to keep his eyes fixed on O'Brien's.
С трудом Уинстон продолжал смотреть в глаза О'Брайену.
Then suddenly the grim face broke down into what might have been the beginnings of a smile.
Затем внезапно мрачное лицо расплылось в том, что могло быть усмешкой.
With his characteristic gesture O'Brien resettled his spectacles on his nose.
Характерным жестом О'Брайен поправил очки на носу.
"Shall I say it, or will you?" he said.
"Я произнесу это, или вы?" сказал он.
"I will say it," said Winston promptly. "That thing is really turned off?"
"Я скажу это," быстро сказал Уинстон. "Эта штука действительно выключена?"
"Yes, everything is turned off. We are alone."
«Да, все выключено. Мы одни».
"We have come here because - "
«Мы пришли сюда, потому что…»
He paused, realizing for the first time the vagueness of his own motives.
Он сделал паузу, впервые осознав неопределенность собственных мотивов.
Since he did not in fact know what kind of help he expected from O'Brien, it was not easy to say why he had come here.
Поскольку на самом деле он не знал, какой помощи он ожидал от О'Брайена, было нелегко сказать, зачем он пришел сюда.
He went on, conscious that what he was saying must sound both feeble and pretentious:
Он продолжал, сознавая, что то, что он говорит, должно звучать и слабо, и претенциозно:
"We believe that there is some kind of conspiracy, some kind of secret organization working against the Party, and that you are involved in it. We want to join it and work for it. We are enemies of the Party. We disbelieve in the principles of Ingsoc. We are thoughtcriminals. We are also adulterers. I tell you this because we want to put ourselves at your mercy. If you want us to incriminate ourselves in any other way, we are ready."
«Мы верим, что существует какой-то заговор, какая-то тайная организация, работающая против Партии, и что вы в ней замешаны. Мы хотим присоединиться к ней и работать на нее. Мы враги Партии. Принципов Ангсоца. Мы мыслепреступники. Мы также изменники. Я говорю вам это, потому что мы хотим отдать себя на вашу милость. Если вы хотите, чтобы мы изобличили себя каким-либо другим образом, мы готовы».
He stopped and glanced over his shoulder, with the feeling that the door had opened.
Он остановился и оглянулся через плечо, чувствуя, что дверь открылась.
Sure enough, the little yellow-faced servant had come in without knocking.
Действительно, маленький желтолицый слуга вошёл без стука.
Winston saw that he was carrying a tray with a decanter and glasses.
Уинстон увидел, что он несет поднос с графином и стаканами.
"Martin is one of us," said O'Brien impassively. "Bring the drinks over here, Martin. Put them on the round table. Have we enough chairs? then we may as well sit down and talk in comfort. Bring a chair for yourself, Marin. This is business. You can stop being a servant for the next ten minutes."
— Мартин — один из нас, — бесстрастно сказал О'Брайен. "Принесите сюда напитки, Мартин. Поставьте их на круглый стол. Достаточно ли у нас стульев? Тогда мы можем сесть и поговорить с комфортом. Принесите стул для себя, Марин. Сделай дело. Вы можете перестать быть слугой в течение следующих десяти минут».
The little man sat down, quite at his ease, and yet still with a servant-like air, the air of a valet enjoying a privilege.
Маленький человечек сел совершенно непринужденно, но все же с видом слуги, с видом лакея, пользующегося привилегиями.
Winston regarded him out of the corner of his eye.
Уинстон посмотрел на него краем глаза.
It struck him that the man's whole life was playing a part, and that he felt it to be dangerous to drop his assumed personality even for a moment.
Ему пришло в голову, что всю жизнь этот человек играл роль, и что он считал опасным отбрасывать свою воображаемую личность хотя бы на мгновение.
O'Brien took the decanter by the neck and filled up the glasses with a dark-red liquid.
О'Брайен взял графин за горлышко и наполнил бокалы темно-красной жидкостью.
It aroused in Winston dim memories of something seen long ago on a wall or a hoarding - a vast bottle composed of electric lights which seemed to move up and down and pour its contents into a glass.
Он пробудил в Уинстоне смутные воспоминания о чем-то, что он видел давным-давно на стене или на щите — огромной бутыли, состоящей из электрических лампочек, которые, казалось, двигались вверх и вниз и выливали свое содержимое в стакан.
Seen from the top the stuff looked almost black, but in the decanter it gleamed like a ruby.
Сверху вещество выглядело почти черным, но в графине оно блестело, как рубин.
It had a sour-sweet smell.
У него был кисло-сладкий запах.
He saw Julia pick up her glass and sniff at it with frank curiosity.
Он увидел, как Джулия взяла свой стакан и понюхала его с откровенным любопытством.
"It is called wine," said O'Brien with a faint smile. "You will have read about it in books, no doubt. Not much of it gets to the Outer Party, I am afraid."
— Это называется вино, — сказал О'Брайен со слабой улыбкой. — Вы, без сомнения, читали об этом в книгах. Боюсь, до Внешней Партии доходит немногое.
His face grew solemn again, and he raised his glass: "I think it is fitting that we should begin by drinking a health. to our Leader: To Emmanuel Goldstein."
Его лицо снова стало торжественным, и он поднял свой стакан: «Я думаю, что нам следует начать с того, чтобы выпить за здоровье нашего Вождя: за Эммануэля Гольдштейна».
Wiston took up his glass with a certain eagerness.
Уистон с некоторым рвением взял свой стакан.
Wine was a thing he had read and dreamed about.
Вино было вещью, о которой он читал и о которой мечтал.
Like the glass paperweight or Mr. Charrington's half-remembered rhymes, it belonged to the vanished, romantic past, the olden time as he liked to call it in his secret thoughts.
Подобно стеклянному пресс-папье или полузабытым стихам мистера Чаррингтона, оно принадлежало исчезнувшему романтическому прошлому, старому времени, как он любил называть его в своих тайных мыслях.
For some reason he had always thought of wine as having an intensely sweet taste, like that of blackberry jam and an immediate intoxicating effect.
По какой-то причине он всегда думал, что вино имеет очень сладкий вкус, как у ежевичного варенья, и обладает немедленным опьяняющим эффектом.
Actually, when he came to swallow it, the stuff was distinctly disappointing.
На самом деле, когда он начал его проглатывать, его содержимое явно разочаровало.
The truth was that after years of gin-drinking he could barely taste it.
Правда заключалась в том, что после многих лет употребления джина он почти не чувствовал его вкуса.
He set down the empty glass.
Он поставил пустой стакан.
"Then there is such a person as Goldstein?" he said.
— Значит, есть такой человек, как Гольдштейн? - сказал он.
"Yes, there is such a person, and he is alive. Where, I do not know."
«Да, есть такой человек, и он жив. Где, я не знаю».
"And the conspiracy - the organization? Is it real? It is not simply an invention of the Thought Police?"
— А заговор — организация? Он реален? Это не просто выдумка Полиции Мыслей?
"No, it is real. The Brotherhood, we call it. You will never learn much more about the Brotherhood than that it exists and that you belong to it. I will come back to that presently." He looked at his wrist-watch. "It is unwise even for members of the Inner Party to turn off the telescreen for more than half an hour. You ought not to have come here together, and you will have to leave separately. You, comrade" - he bowed his head to Julia - "will leave first. We have about twenty minutes at our disposal. You will understand that I must start by asking you certain questions. In general terms, what are you prepared to do?"
«Нет, это реально. Мы называем это Братством. Вы никогда не узнаете о Братстве больше, чем то, что оно существует и что вы принадлежите к нему. Я скоро вернусь к этому». Он посмотрел на свои наручные часы. "Неразумно даже Внутри Партийным выключать телекран более чем на полчаса. Вам не следовало приходить сюда вместе, и вам придется выйти порознь. Вы, товарищ", - склонил он голову перед Джулией - "уйдете первой. В нашем распоряжении минут двадцать. Вы понимаете, что я должен начать с того, что задам вам некоторые вопросы. В общем, что вы готовы сделать?"
"Anything that we are capable of," said Winston.
«Все, на что мы способны», — сказал Уинстон.
O'Brien had turned himself a little in his chair so that he was facing Winston.
О'Брайен немного повернулся в кресле лицом к Уинстону.
He almost ignored Julia, seeming to take it for granted that Winston could speak for her.
Он почти игнорировал Джулию, казалось, считая само собой разумеющимся, что Уинстон может говорить за нее.
For a moment the lids flitted down over his eyes.
На мгновение веки опустились на его глаза.
He began asking his questions in a low, expressionless voice, as though this were a routine, a sort of catechism, most of whose answers were known to him already.
Он начал задавать свои вопросы тихим, невыразительным голосом, как будто это было рутиной, своего рода катехизисом, большинство ответов на который он уже знал.
"You are prepared to give your lives?"
— Вы готовы отдать свою жизнь?
"Yes."
"Да."
"You are prepared to commit murder?"
— Вы готовы совершить убийство?
"Yes."
"Да."
"To commit acts of sabotage which may cause the death of hundreds of innocent people?"
«Для совершения актов саботажа, которые могут привести к гибели сотен невинных людей?»
"Yes."
"Да."
"To betray your country to foreign powers?"
«Предать свою страну иностранным державам?»
"Yes."
"Да."
"You are prepared to cheat, to forge, to blackmail, to corrupt the minds of children, to distribute habit-forming drugs, to encourage prostitution, to disseminate venereal diseases - to do anything which is likely to cause demoralization and weaken the power of the Party?"
«Вы готовы обманывать, подделывать, шантажировать, развращать умы детей, распространять наркотики, вызывающие привыкание, поощрять проституцию, распространять венерические болезни — делать все, что может вызвать деморализацию и ослабить власть Партии?"
"Yes."
"Да."
"If, for example, it would somehow serve our interests to throw sulphuric acid in a child's face - are you prepared to do that?"
— Если, например, в наших интересах плеснуть серной кислотой в лицо ребенку — вы готовы это сделать?
"Yes."
"Да."
"You are prepared to lose your identity and live out the rest of your life as a waiter or a dock-worker?"
«Вы готовы потерять свою индивидуальность и прожить остаток жизни официантом или рабочим в порту?»
"Yes."
"Да."
"You are prepared to commit suicide, if and when we order you to do so?"
«Вы готовы совершить самоубийство, если и когда мы прикажем вам это сделать?»
"Yes."
"Да."
"You are prepared, the two of you, to separate and never see one another again?"
«Вы двое готовы расстаться и никогда больше не видеть друг друга?»
"No!" broke in Julia.
"Нет!" вырвалось у Джулии.
It appeared to Winston that a long time passed before he answered.
Уинстону показалось, что прошло много времени, прежде чем он ответил.
For a moment he seemed even to have been deprived of the power of speech.
На мгновение он как будто даже лишился дара речи.
His tongue worked soundlessly, forming the opening syllables first of one word, then of the other, over and over again.
Его язык беззвучно работал, образуя начальные слоги то одного слова, то другого, снова и снова.
Until he had said it, he did not know which word he was going to say.
Пока он не сказал это, он не знал, какое слово он собирался сказать.
"No," he said finally.
— Нет, — сказал он наконец.
"You did well to tell me," said O'Brien. "It is necessary for us to know everything."
— Вы правильно сделали, что сказали мне, — сказал О'Брайен. «Нам необходимо знать все».
He turned himself toward Julia and added in a voice with somewhat more expression in it:
Он повернулся к Джулии и добавил голосом несколько более выразительным:
"Do you understand that even if he survives, it may be as a different person? We may be obliged to give him a new identity. His face, his movements, the shape of his hands, the colour of his hair - even his voice would be different. And you yourself might have become a different person. Our surgeons can alter people beyond recognition. Sometimes it is necessary. sometimes we even amputate a limb."
"Вы понимаете, что даже если он и выживет, то может быть как другой человек? Мы можем, быть обязаны, будем дать ему новую личность. Его лицо, его движения, форма его рук, цвет его волос - даже его голос будут другими. И ты сама могла бы стать другим человеком. Наши хирурги могут изменить людей до неузнаваемости. Иногда это необходимо. Иногда мы даже ампутируем конечность."
Winston could not help snatching another sidelong glance at Martin's Mongolian face.
Уинстон не мог не бросить еще один косой взгляд на Монгольское лицо Мартина.
There were no scars that he could see.
Не было никаких шрамов, которые он мог видеть.
Julia had turned a shade paler, so that her freckles were showing, but she faced O'Brien boldly.
Джулия побледнела, так что стали видны ее веснушки, но она смело смотрела на О'Брайена.
She murmured something that seemed to be assent.
Она пробормотала что-то похожее на согласие.
"Good. Then that is settled."
"Хорошо. Тогда это решено."
There was a silver box of cigarettes on the table.
На столе стояла серебряная коробка сигарет.
With a rather absent-minded air O'Brien pushed them towards the others, took one himself, then stood up and began to pace slowly to and fro, as though he could think better standing.
С довольно рассеянным видом О'Брайен подтолкнул их к остальным, сам взял одну, затем встал и начал медленно ходить взад и вперед, как будто ему было лучше стоять.
They were very good cigarettes, very thick and well-packed, with an unfamiliar silkiness in the paper.
Это были очень хорошие сигареты, очень толстые и хорошо набитые, с незнакомой шелковистой бумагой.
O' Brien looked at his wrist-watch again.
О'Брайен снова посмотрел на свои наручные часы.
"You had better go back to your Pantry, Martin," he said. "I shall switch on in a quarter of an hour. Take a good look at these comrades' faces before you go. You will be seeing them again. I may not."
— Тебе лучше вернуться в свою Кладовую, Мартин, — сказал он. — Я включусь через четверть часа. Всмотритесь хорошенько в лица этих товарищей, прежде чем уйти. Вы их еще увидите. Я не могу.
Exactly as they had done at the front door, the little man's dark eyes flickered over their faces.
Точно так же, как они сделали это у входной двери, темные глаза человечка скользнули по их лицам.
There was not a trace of friendliness in his manner.
В его поведении не было и следа дружелюбия.
He was memorizing their appearance, but he felt no interest in them, or appeared to feel none.
Он запоминал их внешний вид, но не чувствовал к ним интереса, или, по-видимому, не чувствовал его.
It occurred to winston that a synthetic face was perhaps incapable of changing its expression.
Уинстону пришло в голову, что синтетическое лицо, возможно, не способно изменить свое выражение.
Without speaking or giving any kind of salutation, Martin went out, closing the door silently behind him.
Не говоря ни слова и не попрощавшись, Мартин вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.
O'Brien was strolling up and down, one hand in the pocket of his black overalls, the other holding his cigarette.
О'Брайен расхаживал взад-вперед, засунув одну руку в карман черного комбинезона, а в другой держа сигарету.
"You understand," he said, "that you will be fighting in the dark. You will always be in the dark. You will receive orders and you will obey them, without knowing why. Later I shall send you a book from which you will learn the true nature of the society we live in, and the strategy by which we shall destroy it. When you have read the book, you will be full members of the Brotherhood. But between the general aims that we are fighting for and the immediate tasks of the moment, you will never know anything. I tell you that the Brotherhood exists, but I cannot tell you whether it numbers a hundred members, or ten million. From your personal knowledge you will never be able to say that it numbers even as many as a dozen. You will have three or four contacts, who will be renewed from time to time as they disappear. As this was your first contact, it will be preserved. when you receive orders, they will come from me. If we find it necessary to communicate with you, it will be through Martin. when you are finally caught, you will confess. That is unavoidable. But you will have very little to confess, other than your own actions. You will not be able to betray more than a handful of unimportant people. Probably you will not even betray me. By that time I may be dead, or I shall have become a different person, with a different face."
«Вы понимаете, — сказал он, — что вы будете сражаться в темноте. Вы всегда будете в темноте. Вы будете получать приказы и будете выполнять их, сами не зная почему. Вы узнаете истинную природу общества, в котором мы живем, и стратегию, с помощью которой мы его уничтожим. Когда вы прочтете книгу, вы станете полноправными членами Братства. Но между общими целями, за которые мы боремся, и сиюминутными задачами, вы никогда ничего не узнаете.Я говорю вам, что Братство существует, но я не могу сказать вам, насчитывает ли оно сто членов или десять миллионов.Из вашего личного знания вы никогда не сможете сказать, что оно насчитывает даже целых десяток. У вас будет три-четыре контакта,которые будут обновляться время от времени по мере их исчезновения.Так как это был ваш первый контакт, то он сохранится. Когда вы будете получать заказы, они будут приходить от меня. Если мы сочтем необходимым связаться с вами, то через Мартина. Когда вас наконец поймают, вы признаетесь. Это неизбежно. Но вам почти не в чем будет признаваться, кроме ваших собственных действий. Вы не сможете предать больше, чем горстку неважных людей. Возможно, ты даже не предашь меня. К тому времени я могу умереть или стать другим человеком, с другим лицом».
He continued to move to and fro over the soft carpet.
Он продолжал двигаться взад и вперед по мягкому ковру.
In spite of the bulkiness of his body there was a remarkable grace in his movements.
Несмотря на громоздкость его тела, в его движениях была замечательная грация.
It came out even in the gesture with which he thrust a hand into his pocket, or manipulated a cigarette.
Это проявлялось даже в том жесте, которым он засовывал руку в карман или манипулировал сигаретой.
More even than of strength, he gave an impression of confidence and of an understanding tinged by irony.
Больше даже, чем сила, он производил впечатление уверенности и понимания с оттенком иронии.
However much in earnest he might be, he had nothing of the single-mindedness that belongs to a fanatic.
Как бы он ни был серьезен, в нем не было той целеустремленности, которая свойственна фанатику.
When he spoke of murder, suicide, venereal disease, amputated limbs, and altered faces, it was with a faint air of persiflage.
Когда он говорил об убийствах, самоубийствах, венерических болезнях, ампутированных конечностях и измененных лицах, в его словах сквозило легкое подшучивание.
"This is unavoidable," his voice seemed to say; "this is what we have got to do, unflinchingly. But this is not what we shall be doing when life is worth living again."
«Это неизбежно», — казалось, говорил его голос; «Это то, что мы должны делать, неуклонно. Но это не то, что мы будем делать, когда жизнь будет стоить того, чтобы жить снова».
A wave of admiration, almost of worship, flowed out from winston towards O'Brien.
Волна восхищения, почти поклонения, прокатилась от Уинстона к О'Брайену.
For the moment he had forgotten the shadowy figure of Goldstein.
На мгновение он забыл о темной фигуре Гольдштейна.
When you looked at O'Brien's powerful shoulders and his blunt-featured face, so ugly and yet so civilized, it was impossible to believe that he could be defeated.
Когда смотришь на могучие плечи О'Брайена и на его туповатое лицо, такое уродливое и в то же время такое цивилизованное, невозможно поверить, что его можно победить.
There was no stratagem that he was not equal to, no danger that he could not foresee.
Не было уловки, на которую он не был бы способен, не было опасности, которую он не мог бы предвидеть.
Even Julia seemed to be impressed.
Даже Джулия, казалось, была впечатлена.
She had let her cigarette go out and was listening intently.
Она дала сигарете погаснуть и внимательно слушала.
O'Brien went on:
О'Брайен продолжал:
"You will have heard rumours of the existence of the Brotherhood. No doubt you have formed your own picture of it. You have imagined, probably, a huge underworld of conspirators, meeting secretly in cellars, scribbling messages on walls, recognizing one another by codewords or by special movements of the hand. Nothing of the kind exists. The members of the Brotherhood have no way of recognizing one another, and it is impossible for any one member to be aware of the identity of more than a few others. goldstein himself, if he fell into the hands of the Thought Police, could not give them a complete list of members, or any information that would lead them to a complete list. No such list exists. The Brotherhood cannot be wiped out because it is not an organization in the ordinary sense. Nothing holds it together except an idea which is indestructible. You will never have anything to sustain you, except the idea. You will get no comradeship and no encouragement. When finally you are caught, you will get no help. We never help our members. At most, when it is absolutely necessary that someone should be silenced, we are occasionally able to smuggle a razor blade into a prisoner's cell. You will have to get used to living without results and without hope. You will work for a while, you will be caught, you will confess, and then you will die. Those are the only results that you will ever see. There is no possibility that any perceptible change will happen within our own lifetime. We are the dead. Our only true life is in the future. We shall take part in it as handfuls of dust and splinters of bone. But how far away that future may be, there is no knowing. It might be a thousand years. At present nothing is possible except to extend the area of sanity little by little. We cannot act collectively. We can only spread our knowledge outwards from individual to individual, generation after generation. In the face of the Thought Police there is no other way." 
«До вас доходили слухи о существовании Братства. Без сомнения, вы составили себе о нем представление. Вы, вероятно, представили себе огромный преступный мир заговорщиков, тайно собирающихся в подвалах, строчащих послания на стенах, узнающих друг друга по кодовыми словами или специальными движениями руки. Ничего подобного не существует. Члены Братства не могут узнавать друг друга, и ни один член не может знать личность более чем нескольких других. Сам, если бы попал в руки Полиции Мысли, не мог бы дать им полный список членов или любую информацию, которая привела бы их к полному списку. Такого списка не существует. Братство не может быть уничтожено, потому что оно не организация в обычном смысле. Ничто не скрепляет ее, кроме нерушимой идеи. У вас никогда не будет ничего, что поддерживало бы вас, кроме идеи. У вас не будет ни товарищества, ни поощрения. То есть, вы не получите никакой помощи. Мы никогда не помогаем нашим участникам. В лучшем случае, когда абсолютно необходимо заставить кого-то замолчать, мы иногда можем пронести лезвие бритвы в камеру заключенного. Вам придется привыкнуть жить без результатов и без надежды. Поработаешь какое-то время, тебя поймают, ты признаешься, а потом умрешь. Это единственные результаты, которые вы когда-либо увидите. Невозможно, чтобы какое-либо ощутимое изменение произошло в течение нашей жизни. Мы мертвы. Наша единственная настоящая жизнь находится в будущем. Мы примем в ней участие, как горсти праха и осколки костей. Но насколько далеко это будущее может быть, неизвестно. Это может быть тысяча лет. В настоящее время невозможно ничего, кроме как постепенно расширять область здравомыслия. Мы не можем действовать сообща. Мы можем только распространять наши знания от человека к человеку, поколение за поколением. Перед лицом Полиции Мыслей другого пути нет».
He halted and looked for the third time at his wrist-watch.
Он остановился и в третий раз взглянул на свои наручные часы.
"It is almost time for you to leave, comrade," he said to Julia. "Wait. The decanter is still half full."
— Вам почти пора уходить, товарищ, — сказал он Джулии. «Подождите. Графин еще наполовину полон».
He filled the glasses and raised his own glass by the stem.
Он наполнил стаканы и поднял свой стакан за ножку.
"What shall it be this time?" he said, still with the same faint suggestion of irony. "to the confusion of the Thought Police? to the death of Big Brother? To humanity? To the future?"
"Что будет на этот раз?" — сказал он все с тем же легким намеком на иронию. «К смятению Полиции Мыслей? К смерти Большого Брата? Человечеству? К будущему?»
"To the past," said Winston.
— В прошлое, — сказал Уинстон.
"The past is more important," agreed O'Brien gravely.
— Прошлое важнее, — серьезно согласился О'Брайен.
They emptied their glasses, and a moment later Julia stood up to go.
Они опустошили свои стаканы, и через мгновение Джулия встала, чтобы уйти.
O'Brien took a small box from the top of a cabinet and handed her a flat white tablet which he told her to place on her tongue.
О'Брайен взял с верхней части шкафа маленькую коробочку и протянул ей плоскую белую таблетку, которую велел положить на язык.
It was important, he said, not to go out smelling of wine: the lift attendants were very observant.
По его словам, важно, чтобы на улице не пахло вином: лифтеры очень наблюдательны.
As soon as the door had shut behind her he appeared to forget her existence.
Как только дверь за ней закрылась, он, казалось, забыл о ее существовании.
He took another pace or two up and down, then stopped.
Он сделал еще один или два шага вверх и вниз, затем остановился.
"There are details to be settled," he said. "I assume that you have a hiding-place of some kind?"
«Есть детали, которые необходимо урегулировать», — сказал он. — Я полагаю, у вас есть какой-то тайник?
Winston explained about the room over Mr.Charrington's shop.
Уинстон рассказал о комнате над магазином мистера Чаррингтона.
"That will do for the moment. Later we will arrange something else for you. It is important to change one's hiding-place frequently. Meanwhile I shall send you a copy of the book" - even O'Brien, winston noticed, seemed to pronounce the words as though they were in italics - "Goldstein's book, you understand, as soon as possible. It may be some days before I can get hold of one. There are not many in existence, as you can imagine. The Thought Police hunt them down and destroy them almost as fast as we can produce them. It makes very little difference. The book is indestructible. If the last copy were gone, we could reproduce it almost word for word. do you carry a brief-case to work with you?" he added.
"Этого пока достаточно. Позже мы придумаем для вас кое-что еще. Важно часто менять убежище. А пока я пришлю вам экземпляр книги", - даже О'Брайен, заметил Уинстон, казалось, произносил слова так, как если бы они были выделены курсивом: «Книга Гольдштейна, вы понимаете, должна прийти как можно быстрее. Может пройти несколько дней, прежде чем я смогу заполучить одну из них. Как вы можете себе представить, их не так уж много, выследим их и уничтожим почти так же быстро, как мы сможем их произвести. Это не имеет большого значения. Книга неуничтожима. Если последний экземпляр пропал, мы могли бы воспроизвести ее почти дословно. работать с вами?» добавил он.
"As a rule, yes."
— Как правило, да.
"What is it like?"
"На что это похоже?"
"Black, very shabby. With two straps."
«Черный, очень потертый. С двумя лямками».
"Black, two straps, very shabby - good. One day in the fairly near future - I cannot give a date - one of the messages among your morning's work will contain a misprinted word, and you will have to ask for a repeat. On the following day you will go to work without your brief-case. At some time during the day, in the street, a man will touch you on the arm and say "I think you have dropped your brief-case.' The one he gives you will contain a copy of Goldstein's book. You will return it within fourteen days."
«Черный, две лямки, очень потертый — хорошо. Однажды в довольно недалеком будущем — не могу назвать дату — в одном из сообщений среди вашей утренней работы будет опечатка, и вам придется попросить повторить. На следующий день вы пойдете на работу без портфеля. В какой-то момент в течение дня на улице человек тронет вас за руку и скажет: «Кажется, вы уронили портфель». Тот, который он вам даст, будет содержать копию книги Гольдштейна. Вы вернете его в течение четырнадцати дней».
They were silent for a moment.
Они помолчали.
"There are a couple of minutes before you need go," said O'Brien. "We shall meet again - if we do meet again - "
«Есть пара минут, прежде чем вам нужно будет уйти», — сказал О'Брайен. «Мы еще встретимся — если еще встретимся…»
Winston looked up at him.
Уинстон посмотрел на него.
"In the place where there is no darkness?" he said hesitantly.
"В том месте, где нет тьмы?" — сказал он нерешительно.
O'Brien nodded without appearance of surprise.
О'Брайен кивнул без малейшего удивления.
"In the place where there is no darkness," he said, as though he had recognized the allusion. "And in the meantime, is there anything that you wish to say before you leave? Any message? Any question?"
«В том месте, где нет тьмы», — сказал он, как будто узнав намек. "А тем временем, есть ли что-нибудь, что вы хотели бы сказать, прежде чем уйти? Есть сообщение? Есть вопросы?"
Winston thought.
Уинстон задумался.
There did not seem to be any further question that he wanted to ask: still less did he feel any impulse to utter high-sounding generalities.
Казалось, у него не было больше никаких вопросов, которые он хотел бы задать, и тем более он не чувствовал побуждения произнести высокопарные общие фразы.
Instead of anything directly connected with O'Brien or the Brotherhood, there came into his mind a sort of composite picture of the dark bedroom where his mother had spent her last days, and the little room over Mr. Charrington's shop, and the glass paperweight, and the steel engraving in its rosewood frame.
Вместо чего-либо, непосредственно связанного с О'Брайеном или Братством, перед его мысленным взором возник какой-то составной образ темной спальни, где его мать провела свои последние дни, и комнатки над магазином мистера Чаррингтона, и стеклянного пресс-папье, и гравюра на стали в раме из розового дерева.
Almost at random he said:
Почти случайно он сказал:
"Did you ever happen to hear an old rhyme that begins 'Oranges and lemons, say the bells of St. Clement's?"
«Вы когда-нибудь слышали старую поэму, начинающуюся словами: «Апельсины и лимоны, скажут, колокола собора Святого Климента?»
Again O'Brien nodded.
О'Брайен снова кивнул.
With a sort of grave courtesy he completed the stanza:
С какой-то серьезной учтивостью он закончил строфу:
"Oranges and lemons, say the bells of St. Clement's,
You owe me three farthings, say the bells of St. Martin's,
When will you pay me? say the bells of Old Bailey,
When I grow rich, say the bells of Shoreditch."
«Апельсины и лимоны, говорят колокола Святого Климента,
Ты должен мне три фартинга, говорят колокола Святого Мартина,
Когда ты заплатишь мне? говорят колокола Олд-Бейли,
Когда я разбогатею, сказали колокола Шордича».
"You knew the last line!" said Winston.
"Вы знаете последнюю строчку!" — сказал Уинстон.
"Yes, I knew the last line. And now, I am afraid, it is time for you to go. But wait. You had better let me give you one of these tablets."
— Да, я знал последнюю строчку. А теперь, боюсь, тебе пора идти. Но подожди. Лучше позволь мне дать тебе одну из этих табличек.
As Winston stood up O'Brien held out a hand.
Когда Уинстон встал, О'Брайен протянул руку.
His powerful grip crushed the bones of Winston's palm.
Его мощная хватка раздавила кости ладони Уинстона.
At the door Winston looked back, but O'Brien seemed already to be in process of putting him out of mind.
В дверях Уинстон оглянулся, но О'Брайен, казалось, уже пытался выбросить его из головы.
He was waiting with his hand on the switch that controlled the telescreen.
Он ждал, держа руку на выключателе телекрана.
Beyond him Winston could see the writing-table with its green-shaded lamp and the speakwrite and the wire baskets deep-laden with papers.
Позади себя Уинстон мог видеть письменный стол с лампой в зеленом абажуре, диктофон и проволочные корзины, набитые бумагами.
The incident was closed.
Эпизод закончился.
Within thirty seconds, it occurred to him, O'Brien would be back at his interrupted and important work on behalf of the Party.
Ему пришло в голову, что через тридцать секунд О'Брайен вернется к своей прерванной и важной работе от имени Партии.
Part 2
Chapter 9
Часть 2
Глава 9
Winston was gelatinous fatigue.
У Уинстона была желатиновая усталость.
Gelatinous was the right word.
Желатиновое было правильным словом.
It had come into his head spontaneously.
Это пришло ему в голову спонтанно.
His body seemed to have not only the weakness of a jelly, but its translucency.
Его тело, казалось, обладало не только слабостью желе, но и прозрачностью.
He felt that if he held up his hand he would be able to see the light through it.
Он чувствовал, что если поднимет руку, то сможет увидеть сквозь нее свет.
All the blood and lymph had been drained out of him by an enormous debauch of work, leaving only a frail structure of nerves, bones, and skin.
Вся кровь и лимфа были высосаны из него огромным разгулом работы, оставив только хрупкую структуру нервов, костей и кожи.
All sensations seemed to be magnified.
Все ощущения, казалось, усилились.
His overalls fretted his shoulders, the pavement tickled his feet, even the opening and closing of a hand was an effort that made his joints creak.
Его комбинезон терзал плечи, тротуар щекотал ноги, даже разжимание и сжимание руки требовало усилия, от которого скрипели его суставы.
He had worked more than ninety hours in five days.
Он проработал более девяноста часов за пять дней.
So had everyone else in the Ministry.
Как и все остальные в Министерстве.
Now it was all over, and he had literally nothing to do, no Party work of any description, until tomorrow morning.
Теперь все кончено, и ему буквально было нечего делать, никакой Партийной работы до завтрашнего утра.
He could spend six hours in the hiding-place and another nine in his own bed.
Он мог провести шесть часов в тайнике и еще девять в собственной постели.
Slowly, in mild afternoon sunshine, he walked up a dingy street in the direction of Mr. Charrington's shop, keeping one eye open for the patrols, but irrationally convinced that this afternoon there was no danger of anyone interfering with him.
Медленно, в мягком после полуденном солнце, он шел по грязной улице в направлении магазина мистера Чаррингтона, поглядывая на патрули, но безосновательно убежденный, что сегодня днем ему ничто не угрожает.
The heavy brief-case that he was carrying bumped against his knee at each step, sending a tingling sensation up and down the skin of his leg.
Тяжелый портфель, который он нес, ударялся о его колено при каждом шаге, вызывая покалывание вверх и вниз по коже ноги.
Inside it was the book, which he had now had in his possession for six days and had not yet opened, nor even looked at.
Внутри была книга, которая была у него уже шесть дней, и которую он еще не открывал и даже не рассматривал.
On the sixth day of Hate Week, after the processions, the speeches, the shouting, the singing, the banners, the posters, the films, the waxworks, the rolling of drums and squealing of trumpets, the tramp of marching feet, the grinding of the caterpillars of tanks, the roar of massed planes, the booming of guns - after six days of this, when the great orgasm was quivering to its climax and the general hatred of Eurasia had boiled up into such delirium that if the crowd could have got their hands on the 2000 Eurasian war-criminals who were to be publicly hanged on the last day of the proceedings, they would unquestionably have torn them to pieces - at just this moment it had been announced that Oceania was not after all at war with Eurasia.
На шестой день Недели Ненависти, после шествий, речей, криков, пения, знамен, плакатов, фильмов, восковых фигур, барабанного грохота и визга труб, топота марширующих ног, скрежета гусениц танков, грохота толпящихся самолетов, грохота орудий - после шести дней этого, когда великий оргазм трепетал до своего апогея и всеобщая ненависть к Евразии накипела до такого бреда, что если бы толпе, могли бы попасть в руки 2000 Евразийских военных преступников, которые должны были быть публично повешены в последний день судебного процесса, они, несомненно, разорвали бы их на куски - как раз в этот момент было объявлено, что Океания все-таки не находится в состоянии войны с Евразией.
Oceania was at war with Eastasia.
Океания находилась в состоянии войны с Остазией.
Eurasia was an ally.
Евразия была союзницей.
There was, of course, no admission that any change had taken place.
Разумеется, никто не признавал, что произошли какие-либо изменения.
Merely it became known, with extreme suddenness and everywhere at once, that Eastasia and not Eurasia was the enemy.
Просто стало известно, с чрезвычайной внезапностью и сразу везде, что врагом является Остазия, а не Евразия.
Winston was taking part in a demonstration in one of the central London squares at the moment when it happened.
Уинстон участвовал в демонстрации на одной из центральных Лондонских площадей в момент, когда это произошло.
It was night, and the white faces and the scarlet banners were luridly floodlit.
Была ночь, и белые лица и алые знамена были зловеще освещены прожекторами.
The square was packed with several thousand people, including a block of about a thousand school children in the uniform of the Spies.
На площади собралось несколько тысяч человек, в том числе около тысячи школьников в форме Шпионов.
On a scarlet-draped platform an orator of the Inner Party, a small lean man with disproportionately long arms and a large bald skull over which a few lank locks straggled, was haranguing the crowd.
На задрапированном красным трибуне оратор Внутренней Партии, невысокий худощавый человечек с непропорционально длинными руками и большим лысым черепом, над которым сбилось несколько длинных прядей, разглагольствовал перед толпой.
A little Rumpelstiltskin figure, contorted with hatred, he gripped the neck of the microphone with one hand while the other, enormous at the end of a bony arm, clawed the air menacingly above his head.
Маленькая фигурка Румпельштильцхена, искаженная ненавистью, одной ладонью сжимала микрофон за шею, а другой, огромной на конце костлявой руки, угрожающе царапала воздух над головой.
His voice, made metallic by the amplifiers, boomed forth an endless catalogue of atrocities, massacres, deportations, looting, rapings, torture of prisoners, bombing of civilians, lying propaganda, unjust aggressions, broken treaties.
Его голос, сделанный усилителями металлическим, выкрикивал бесконечный перечень зверств, массовых убийств, депортаций, грабежей, изнасилований, пыток заключенных, бомбардировок мирных жителей, лживой пропаганды, несправедливой агрессии, нарушенных договоров.
It was almost impossible to listen to him without being first convinced and then maddened.
Было почти невозможно слушать его, не будучи сначала убежденным, а затем сошедшим с ума.
At every few moments the fury of the crowd boiled over and the voice of the speaker was drowned by a wild beast-like roaring that rose uncontrollably from thousands of throats.
Каждые несколько мгновений ярость толпы закипала, и голос оратора тонул в диком зверином реве, неудержимо поднимавшемся из тысяч глоток.
The most savage yells of all came from the schoolchildren.
Самые дикие крики исходили от школьников.
The speech had been proceeding for perhaps twenty minutes when a messenger hurried on to the platform and a scrap of paper was slipped into the speaker's hand.
Речь продолжалась минут двадцать, когда на трибуну поспешил посыльный и сунул в руку говорящему клочок бумаги.
He unrolled and read it without pausing in his speech.
Он развернул и прочитал его, не прерывая речи.
Nothing altered in his voice or manner, or in the content of what he was saying, but suddenly the names were different.
Ничего не изменилось ни в его голосе, ни в манере, ни в содержании того, что он говорил, но имена вдруг стали другими.
Without words said, a wave of understanding rippled through the crowd.
Безмолвно, волна понимания прокатилась по толпе.
Oceania was at war with Eastasia!
Океания воевала с Остазией!
The next moment there was a tremendous commotion.
В следующий момент поднялся страшный переполох.
The banners and posters with which the square was decorated were all wrong!
Баннеры и плакаты, которыми была украшена площадь, были неправильные!
Quite half of them had the wrong faces on them.
Почти у половины из них были неправильные лица.
It was sabotage!
Это был саботаж!
The agents of Goldstein had been at work!
Работа агентов Гольдштейна!
There was a riotous interlude while posters were ripped from the walls, banners torn to shreds and trampled underfoot.
Последовала бурная пауза, плакаты были сорваны со стен, знамена разорваны в клочья и растоптаны ногами.
The Spies performed prodigies of activity in clambering over the rooftops and cutting the streamers that fluttered from the chimneys.
Шпионы проявили невероятную активность, карабкаясь по крышам и перерезая вымпелы, развевающиеся над дымоходами.
But within two or three minutes it was all over.
Но через две-три минуты все было кончено.
The orator, still gripping the neck of the microphone, his shoulders hunched forward, his free hand clawing at the air, had gone straight on with his speech.
Оратор, все еще держась за гриф микрофона, ссутулив плечи и цепляясь свободной рукой за воздух, продолжал свою речь.
One minute more, and the feral roars of rage were again bursting from the crowd.
Еще минута, и из толпы снова вырвался дикий рев ярости.
The Hate continued exactly as before, except that the target had been changed.
Ненависть продолжалась точно так же, как и раньше, за исключением того, что цель была изменена.
The thing that impressed Winston in looking back was that the speaker had switched from one line to the other actually in midsentence, not only without a pause, but without even breaking the syntax.
Что впечатлило Уинстона, когда он оглядывался назад, так это то, что говорящий переключался с одной строки на другую прямо посреди предложения, не только без паузы, но даже не нарушая синтаксиса.
But at the moment he had other things to preoccupy him.
Но в данный момент у него были другие заботы.
It was during the moment of disorder while the posters were being torn down that a man whose face he did not see had tapped him on the shoulder and said, "Excuse me, I think you've dropped your brief-case."
Именно в момент беспорядка, когда срывают плакаты, человек, лица которого он не видел, хлопнул его по плечу и сказал: «Извините, я думаю, вы уронили свой портфель».
He took the brief-case abstractedly, without speaking.
Он взял портфель рассеянно, не говоря ни слова.
He knew that it would be days before he had an opportunity to look inside it.
Он знал, что пройдут дни, прежде чем у него будет возможность заглянуть внутрь.
The instant that the demonstration was over he went straight to the Ministry of Truth, though the time was now nearly twenty-three hours.
В тот момент, когда демонстрация закончилась, он отправился прямо в Министерство Правды, хотя время было уже почти двадцать три часа.
The entire staff of the Ministry had done likewise.
То же самое сделали и все сотрудники Министерства.
The orders already issuing from the telescreen, recalling them to their posts, were hardly necessary.
Приказы, уже исходившие с телеэкрана, призывающие их на свои посты, вряд ли были нужны.
Oceania was at war with Eastasia: Oceania had always been at war with Eastasia.
Океания воевала с Остазией: Океания всегда воевала с Остазией.
A large part of the political literature of five years was now completely obsolete.
Большая часть политической литературы пятилетней давности теперь полностью устарела.
Reports and records of all kinds, newspapers, books, pamphlets, films, sound-tracks, photographs - all had to be rectified at lightning speed.
Отчеты и записи всех видов, газеты, книги, брошюры, фильмы, фонограммы, фотографии — все нужно было исправлять молниеносно.
Although no directive was ever issued, it was known that the chiefs of the Department intended that within one week no reference to the war with Eurasia, or the alliance with Eastasia, should remain in existence anywhere.
Хотя никакой директивы так и не было издано, было известно, что начальники Департамента намеревались в течение одной недели нигде не оставить никаких упоминаний о войне с Евразией или союзе с Остазией.
The work was overwhelming, all the more so because the processes that it involved could not be called by their true names.
Работа была непосильной, тем более что процессы, которые в нее входили, нельзя было назвать своими именами.
Everyone in the Records Department worked eighteen hours in the twenty-four, with two three-hour snatches of sleep.
Все в архивном отделе работали по восемнадцать часов в сутки, с двумя трехчасовыми перерывами на сон.
Mattresses were brought up from the cellars and pitched all over the corridors: meals consisted of sandwiches and Victory Coffee wheeled round on trolleys by attendants from the canteen.
Матрасы принесли из подвалов и разбросали по коридорам: еда состояла из бутербродов и кофе «Победа», которые возили на тележках обслуживающий персонал из столовой.
Each time that Winston broke off for one of his spells of sleep he tried to leave his desk clear of work, and each time that he crawled back sticky-eyed and aching, it was to find that another shower of paper cylinders had covered the desk like a snowdrift, half buryng the speakwrite and overflowing on to the floor, so that the first job was always to stack them into a neat enough pile to give him room to work.
Каждый раз, когда Уинстон прерывался на один из своих приступов сна, он пытался оставить свой стол свободным от работы, и каждый раз, когда он отползал назад с залипшими глазами и болью, он обнаруживал, что очередной дождь бумажных цилиндров покрывал стол, как сугроб, наполовину похоронивший составитель текстов и вылившийся на пол, так что первой задачей всегда было сложить их в достаточно аккуратную стопку, чтобы было место для работы.
What was worst of all was that the work was by no means purely mechanical.
Хуже всего было то, что работа отнюдь не была чисто механической.
Often it was enough merely to substitute one name for another, but any detailed report of events demanded care and imagination.
Часто достаточно было просто заменить одно имя другим, но любой подробный отчет о событиях требовал осторожности и воображения.
Even the geographical knowledge that one needed in transferring the war from one part of the world to another was considerable.
Даже географические знания, необходимые для переноса войны из одной части мира в другую, были значительны.
By the third day his eyes ached unbearably and his spectacles needed wiping every few minutes.
На третий день у него невыносимо болели глаза, а очки нужно было протирать каждые несколько минут.
It was like struggling with some crushing physical task, something which one had the right to refuse and which one was nevertheless neurotically anxious to accomplish.
Это было похоже на борьбу с какой-то изнурительной физической задачей, от которой человек имел право отказаться и которую, тем не менее, невротически стремился выполнить.
In so far as he had time to remember it, he was not troubled by the fact that every word he murmured into the speakwrite, every stroke of his ink-pencil, was a deliberate lie.
Насколько у него было время припомнить это, его не смущал тот факт, что каждое слово, которое он бормотал в составитель текстов, каждый штрих его чернильного карандаша, было преднамеренной ложью.
He was as anxious as anyone else in the Department that the forgery should be perfect.
Он так же, как и любой другой в Департаменте, беспокоился о том, чтобы подделка была идеальной.
On the morning of the sixth day the dribble of cylinders slowed down.
Утром шестого дня журчание цилиндров замедлилось.
For as much as half an hour nothing came out of the tube; then one more cylinder, then nothing.
Целых полчаса из трубки ничего не выходило; потом еще один цилиндр, потом ничего.
Everywhere at about the same time the work was easing off.
Везде примерно в одно и то же время работа пошла на убыль.
A deep and as it were secret sigh went through the Department.
По отделу пронесся глубокий и как бы тайный вздох.
A mighty deed, which could never be mentioned, had been achieved.
Великое дело, о котором никогда нельзя было упоминать, было совершено.
It was now impossible for any human being to prove by documentary evidence that the war with Eurasia had ever happened.
Документально доказать, что война с Евразией когда-либо была, теперь уже невозможно ни одному человеку.
At twelve hundred it was unexpectedly announced that all workers in the Ministry were free till tomorrow morning.
В двенадцать часов было неожиданно объявлено, что все работники Министерства свободны до завтрашнего утра.
Winston, still carrying the brief-case containing the book, which had remained between his feet while he worked and under his body while he slept, went home, shaved himself, and almost fell asleep in his bath, although the water was barely more than tepid.
Уинстон, по-прежнему нес портфель с книгой, остававшийся между его ногами, когда он работал, и под телом, пока он спал, пошел домой, побрился и чуть не уснул в своей ванне, хотя вода была достаточно прохладной.
With a sort of voluptuous creaking in his joints he climbed the stair above Mr. Charrington's shop.
Со сладострастным хрустом суставов он поднялся по лестнице над магазином мистера Чаррингтона.
He was tired, but not sleepy any longer.
Он устал, но больше не хотел спать.
He opened the window, lit the dirty little oilstove and put on a pan of water for coffee.
Он открыл окно, зажег маленькую грязную керосинку и поставил кастрюлю с водой для кофе.
Julia would arrive presently: meanwhile there was the book.
Скоро приедет Джулия: тем временем была книга.
He sat down in the sluttish armchair and undid the straps of the brief-case.
Он сел в неряшливое кресло и расстегнул лямки портфеля.
A heavy black volume, amateurishly bound, with no name or title on the cover.
Тяжелый черный том в любительском переплете, без имени и названия на обложке.
The print also looked slightly irregular.
Печать также выглядела немного неправильной.
The pages were worn at the edges, and fell apart, easily, as though the book had passed through many hands.
Страницы были потерты по краям и легко разваливались, как будто книга прошла через множество рук.
The inscription on the title-page ran:
Надпись на титульном листе гласила:
THE THEORY AND PRACTICE OF OLIGARCHICAL COLLECTIVISM
by Emmanuel Goldstein
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ОЛИГАРХИЧЕСКОГО КОЛЛЕКТИВИЗМА
Эммануэль Гольдштейн
Winston began reading:
Уинстон начал читать:
Chapter 1
Ignorance is Strength
Глава 1
Невежество — это сила
Throughout recorded time, and probably since the end of the Neolithic Age, there have been three kinds of people in the world, the High, the Middle, and the Low.
На протяжении всего записанного времени и, вероятно, с конца эпохи Неолита в мире существовало три типа людей: Высшие, Средние и Низшие.
They have been subdivided in many ways, they have borne countless different names, and their relative numbers, as well is their attitude towards one another, have varied from age to age: but the essential structure of society has never altered.
Они подразделялись по многим признакам, носили бесчисленное множество различных имен, и их относительная численность, а также их отношение друг к другу менялись от века к веку, но основная структура общества никогда не менялась.
Even after enormous upheavals and seemingly irrevocable changes, the same pattern has always reasserted itself, just as a gyroscope will always return to equilibrium, however far it is pushed one way or the other.
Даже после огромных потрясений и, казалось бы, необратимых изменений, одна и та же закономерность всегда восстанавливалась, точно так же, как гироскоп всегда возвращается к равновесию, как бы далеко его ни толкали в ту или иную сторону.
The aims of these groups are entirely irreconcilable...
Цели этих групп совершенно непримиримы...
Winston stopped reading, chiefly in order to appreciate the fact that he was reading, in comfort and safety.
Уинстон перестал читать, главным образом для того, чтобы оценить тот факт, что он читает в комфорте и безопасности.
He was alone: no telescreen, no ear at the keyhole, no nervous impulse to glance over his shoulder or cover the page with his hand.
Он был один: ни телеэкрана, ни уха в замочной скважине, ни нервного импульса оглянуться через плечо или прикрыть страницу рукой.
The sweet summer air played against his cheek.
Сладкий летний воздух играл на его щеке.
From somewhere far away there floated the faint shouts of children: in the room itself there was no sound except the insect voice of clock.
Откуда-то издалека доносились слабые крики детей: в самой комнате не было ни звука, кроме насекомого голоса часов.
He settled deeper into the arm-chair and put his feet up on the fender.
Он глубже устроился в кресле и закинул ноги на каминную решетку.
It was bliss, it was eternity.
Это было блаженство, это была вечность.
Suddenly, as one sometimes does with a book of which one knows that one will ultimately read and re-read every word, he opened it at a different place and found himself at Chapter 3.
Внезапно, как это иногда случается с книгой, о которой, как известно, в конце концов придется читать и перечитывать каждое слово, он открыл ее в другом месте и очутился в Главе 3.
He went on reading:
Он продолжал читать:
Chapter 3
War is Peace
Глава 3
Война это мир
The splitting up of the world into three great super-states was an event which could be and indeed was foreseen before the middle of the twentieth century.
Раскол мира на три великие сверхдержавы был событием, которое можно было предвидеть и действительно предвидели еще до середины двадцатого века.
With the absorption of Europe by Russia and of the British Empire by the United States, two of the three existing powers, Eurasia and Oceania, were already effectively in being.
С поглощением Европы Россией и Британской Империи Соединенными Штатами две из трех существующих держав, Евразия и Океания, уже фактически существовали.
The third, Eastasia, only emerged as a distinct unit after another decade of confused fighting.
Третья, Остазия, появилась как отдельная единица только после еще одного десятилетия беспорядочных боев.
The frontiers between the three super-states are in some places arbitrary, and in others they fluctuate according to the fortunes of war, but in general they follow geographical lines.
Границы между тремя сверхдержавами в одних местах произвольны, а в других колеблются в зависимости от военного положения, но в целом они следуют географическим линиям.
Eurasia comprises the whole of the northern part of the European and Asiatic land-mass, from Portugal to the Bering Strait.
Евразия включает в себя всю северную часть европейской и азиатской суши от Португалии до Берингова пролива.
Oceania comprises the Americas, the Atlantic islands including the British Isles, Australasia, and the southern portion of Africa.
Океания включает в себя Америку, Атлантические острова, включая Британские острова, Австралазию и южную часть Африки.
Eastasia, smaller than the others and with a less definite western frontier, comprises China and the countries to the south of it, the Japanese islands and a large but fluctuating portion of Manchuria, Mongolia, and Tibet.
Остазия, меньшая, чем другие, и с менее определенной западной границей, включает Китай и страны к югу от него, Японские острова и большую, но изменчивую часть Маньчжурии, Монголии и Тибета.
In one combination or another, these three super-states are permanently at war, and have been so for the past twenty-five years.
В той или иной комбинации эти три сверхдержавы постоянно находятся в состоянии войны, и так было в течение последних двадцати пяти лет.
War, however, is no longer the desperate, annihilating struggle that it was in the early decades of the twentieth century.
Война, однако, больше не является отчаянной, уничтожающей борьбой, какой она была в первые десятилетия двадцатого века.
It is a warfare of limited aims between combatants who are unable to destroy one another, have no material cause for fighting and are not divided by any genuine ideological difference.
Это война с ограниченными целями между воюющими сторонами, которые не могут уничтожить друг друга, не имеют материальных причин для борьбы и не разделены никакими подлинными идеологическими различиями.
This is not to say that either the conduct of war, or the prevailing attitude towards it, has become less bloodthirsty or more chivalrous.
Это не значит, что ведение войны или господствующее отношение к ней стали менее кровожадными или более рыцарскими.
On the contrary, war hysteria is continuous and universal in all countries, and such acts as raping, looting, the slaughter of children, the reduction of whole populations to slavery, and reprisals against prisoners which extend even to boiling and burying alive, are looked upon as normal, and, when they are committed by one's own side and not by the enemy, meritorious.
Наоборот, военная истерия непрерывна и повсеместна во всех странах, и такие акты, как изнасилования, грабежи, убийство детей, обращение целых народов в рабство и расправы над заключенными, доходящие даже до кипячения и закапывания заживо, считаются как обычное дело, и, когда они совершаются своей стороной, а не противником, похвально.
But in a physical sense war involves very small numbers of people, mostly highly-trained specialists, and causes comparatively few casualties.
Но в физическом смысле в войне участвует очень малое количество людей, в основном высококвалифицированных специалистов, и она приводит к сравнительно небольшим жертвам.
The fighting, when there is any, takes place on the vague frontiers whose whereabouts the average man can only guess at, or round the Floating Fortresses which guard strategic spots on the sea lanes.
Сражения, если они происходят, происходят на неясных границах, о местонахождении которых средний человек может только догадываться, или вокруг Плавучих Крепостей, которые охраняют стратегические места на морских коммуникациях.
In the centres of civilization war means no more than a continuous shortage of consumption goods, and the occasional crash of a rocket bomb which may cause a few scores of deaths.
В центрах цивилизации война означает не что иное, как постоянную нехватку предметов потребления и случайные падения ракетных бомб, которые могут привести к нескольким десяткам смертей.
War has in fact changed its character.
Война фактически изменила свой характер.
More exactly, the reasons for which war is waged have changed in their order of importance.
Точнее, причины, по которым ведется война, изменились в порядке важности.
Motives which were already present to some small extent in the great wars of the early twentieth century have now become dominant and are consciously recognized and acted upon.
Мотивы, которые уже в некоторой степени присутствовали в великих войнах начала двадцатого века, теперь стали доминирующими, сознательно распознаются и используются.
To understand the nature of the present war - for in spite of the regrouping which occurs every few years, it is always the same war - one must realize in the first place that it is impossible for it to be decisive.
Чтобы понять природу нынешней войны, — ибо, несмотря на перегруппировку, происходящую каждые несколько лет, это всегда одна и та же война, — нужно прежде всего понять, что она не может быть решающей.
None of the three super-states could be definitively conquered even by the other two in combination.
Ни одно из трех сверхгосударств не могло быть окончательно покорено даже двумя другими вместе взятыми.
They are too evenly matched, and their natural defences are too formidable.
Они слишком равны, а их природная защита слишком сильна.
Eurasia is protected by its vast land spaces, Oceania by the width of the Atlantic and the Pacific, Eastasia by the fecundity and industriousness of its inhabitants.
Евразию защищают ее обширные сухопутные пространства, Океанию — широта Атлантики и Тихого океана, Остазию — плодовитость и трудолюбие ее обитателей.
Secondly, there is no longer, in a material sense, anything to fight about.
Во-вторых, в материальном смысле уже не за что бороться.
With the establishment of self-contained economies, in which production and consumption are geared to one another, the scramble for markets which was a main cause of previous wars has come to an end, while the competition for raw materials is no longer a matter of life and death.
С созданием автономных экономик, в которых производство и потребление связаны друг с другом, борьба за рынки, которая была главной причиной предыдущих войн, прекратилась, а конкуренция за сырье перестала быть вопросом конкуренции жизни и смерти.
In any case each of the three super-states is so vast that it can obtain almost all the materials that it needs within its own boundaries.
В любом случае каждое из трех сверхгосударств настолько обширно, что может добывать почти все необходимые ему материалы в пределах своих границ.
In so far as the war has a direct economic purpose, it is a war for labour power.
Поскольку война имеет прямую экономическую цель, это война за рабочую силу.
Between the frontiers of the super-states, and not permanently in the possession of any of them, there lies a rough quadrilateral with its corners at Tangier, Brazzaville, darwin, and Hong Kong, containing within it about a fifth of the population of the earth.
Между границами сверхдержав и не принадлежащий постоянно ни одной из них, лежит грубый четырехугольник с углами в Танжере, Браззавиле, Дарвине и Гонконге, содержащий в себе около пятой части населения земли.
It is for the possession of these thickly-populated regions, and of the northern ice-cap, that the three powers are constantly struggling.
Именно за обладание этими густонаселенными районами и северной ледяной шапкой постоянно борются три державы.
In practice no one power ever controls the whole of the disputed area.
На практике ни одна власть никогда не контролирует всю спорную территорию.
Portions of it are constantly changing hands, and it is the chance of seizing this or that fragment by a sudden stroke of treachery that dictates the endless changes of alignment.
Части его постоянно переходят из рук в руки, и именно шанс захватить тот или иной фрагмент внезапным предательским ударом диктует бесконечные изменения мировоззрения.
All of the disputed territories contain valuable minerals, and some of them yield important vegetable products such as rubber which in colder climates it is necessary to synthesize by comparatively expensive methods.
Все спорные территории содержат ценные полезные ископаемые, а некоторые из них дают важные растительные продукты, такие как каучук, который в более холодном климате необходимо синтезировать сравнительно дорогими методами.
But above all they contain a bottomless reserve of cheap labour.
Но прежде всего они содержат бездонный резерв дешевой рабочей силы.
Whichever power controls equatorial Africa, or the countries of the Middle East, or Southern India, or the Indonesian Archipelago, disposes also of the bodies of scores or hundreds of millions of ill-paid and hard-working coolies.
Какая бы власть ни контролировала Экваториальную Африку, или страны Ближнего Востока, или Южную Индию, или Индонезийский Архипелаг, она распоряжается также десятками или сотнями миллионов плохо оплачиваемых и трудолюбивых кули.
The inhabitants of these areas, reduced more or less openly to the status of slaves, pass continually from conqueror, and are expended like so much coal or oil in the race to turn out more armaments, to capture more territory, to control more labour power, to turn out more armaments, to capture more territory, and so on indefinitely.
Жители этих областей, более или менее открыто низведенные до статуса рабов, постоянно переходят от завоевателей и расходуются, как уголь или нефть, в гонке за тем, чтобы произвести больше оружия, захватить больше территории, контролировать больше рабочей силы, произвести больше вооружения, захватить больше территории и так до бесконечности.
It should be noted that the fighting never really moves beyond the edges of the disputed areas.
Следует отметить, что боевые действия реально никогда не выходят за границы спорных территорий.
The frontiers of Eurasia flow back and forth between the basin of the Congo and the northern shore of the Mediterranean; the islands of the Indian Ocean and the Pacific are constantly being captured and recaptured by Oceania or by Eastasia; in Mongolia the dividing line between Eurasia and Eastasia is never stable; round the Pole all three powers lay claim to enormous territories which in fact are largely unihabited and unexplored: but the balance of power always remains roughly even, and the territory which forms the heartland of each super-state always remains inviolate.
Границы Евразии проходят взад и вперед между бассейном Конго и северным берегом Средиземного моря; острова Индийского океана и Тихого океана постоянно захватываются и отбиваются Океанией или Остазией; в Монголии разделительная линия между Евразией и Остазией никогда не бывает стабильной; вокруг полюса все три державы претендуют на огромные территории, которые на самом деле в значительной степени необитаемы и не исследованы: но баланс сил всегда остается примерно равным, и территория, образующая сердцевину каждого сверхгосударства, всегда остается неприкосновенной.
Moreover, the labour of the exploited peoples round the Equator is not really necessary to the world's economy.
Более того, труд эксплуатируемых народов вокруг Экватора на самом деле не нужен мировой экономике.
They add nothing to the wealth of the world, since whatever they produce is used for purposes of war, and the object of waging a war is always to be in a better position in which to wage another war.
Они ничего не прибавляют к богатству мира, поскольку все, что они производят, используется для целей войны, а цель ведения войны всегда состоит в том, чтобы быть в лучшем положении для ведения новой войны.
By their labour the slave populations allow the tempo of continuous warfare to be speeded up.
Своим трудом рабское население позволяет ускорить темп непрерывной войны.
But if they did not exist, the structure of world society, and the process by which it maintains itself, would not be essentially different.
Но если бы их не было, структура мирового общества и процесс, посредством которого оно поддерживается, не были бы принципиально иными.
The primary aim of modern warfare (in accordance with the principles of doublethink, this aim is simultaneously recognized and not recognized by the directing brains of the Inner Party) is to use up the products of the machine without raising the general standard of living.
Основная цель современной войны (в соответствии с принципами инакомыслия, эта цель одновременно осознается и не осознается руководящим мозгом Внутренней Партии) состоит в том, чтобы израсходовать продукты машины, не повышая при этом общего уровня жизни.
Ever since the end of the nineteenth century, the problem of what to do with the surplus of consumption goods has been latent in industrial society.
С конца девятнадцатого века проблема того, что делать с излишками потребительских товаров, оставалась в латентном состоянии в индустриальном обществе.
At present, when few human beings even have enough to eat, this problem is obviously not urgent, and it might not have become so even if no artificial processes of destruction had been at work.
В настоящее время, когда у немногих людей даже есть достаточно, эта проблема, очевидно, не актуальна, и она могла бы не стать таковой, даже если бы не действовали искусственные процессы разрушения.
The world of today is a bare, hungry, dilapidated place compared with the world that existed before 1914, and still more so if compared with the imaginary future to which the people of that period looked forward.
Нынешний мир — голое, голодное, обветшавшее место по сравнению с миром, существовавшим до 1914 года, и тем более по сравнению с тем воображаемым будущим, на которое смотрели люди того периода.
In the early twentieth century, the vision of a future society unbelievably rich, leisured, orderly, and efficient - a glittering antiseptic world of glass and stell and snow-white concrete - was part of the consciousness of nearly every literate person.
В начале двадцатого века представление о будущем обществе, невероятно богатом, праздном, упорядоченном и эффективном — сверкающий антисептический мир из стекла, стали и белоснежного бетона — было частью сознания почти каждого грамотного человека.
Science and technology were developing at a prodigious speed, and it seemed natural to assume that they would go on developing.
Наука и техника развивались с колоссальной скоростью, и казалось естественным предположить, что они будут развиваться и дальше.
This failed to happen, partly because of the impoverishment caused by a long series of wars and revolutions, partly because scientific and technical progress depended on the empirical habit of thought, which could not survive in a strictly regimented society.
Этого не произошло частично из-за обнищания, вызванного длинной серией войн и революций, частично из-за того, что научно-технический прогресс зависел от эмпирического мышления, которое не могло выжить в строго регламентированном обществе.
As a whole the world is more primitive today than it was fifty years ago.
В целом мир сегодня более примитивен, чем пятьдесят лет назад.
Certain backward areas have advanced, and various devices, always in some way connected with warfare and police espionage, have been developed, but experiment and invention have largely stopped, and the ravages of the atomic war of the nineteen-fifties have never been fully repaired.
Некоторые отсталые области продвинулись вперед, и были разработаны различные устройства, всегда так или иначе связанные с войной и полицейским шпионажем, но эксперименты и изобретения в значительной степени прекратились, и разрушительные последствия атомной войны 1950-х годов так и не были полностью устранены.
Nevertheless the dangers inherent in the machine are still there.
Тем не менее опасности, присущие машине, все еще существуют.
From the moment when the machine first made its appearance it was clear to all thinking people that the need for human drudgery, and therefore to a great extent for human inequality, had disappeared.
С того момента, как впервые появилась машина, всем мыслящим людям было ясно, что потребность в человеческом каторжном труде, а потому в значительной степени и в человеческом неравенстве, отпала.
If the machine were used deliberately for that end, hunger, overwork, dirt, illiteracy, and disease could be eliminated within a few generations.
Если бы машина использовалась преднамеренно для этой цели, голод, переутомление, грязь, неграмотность и болезни можно было бы ликвидировать в течение нескольких поколений.
And in fact, without being used for any such purpose, but by a sort of automatic process - by producing wealth which it was sometimes impossible not to distribute - the machine did raise the living standards of the average humand being very greatly over a period of about fifty years at the end of the nineteenth and the beginning of the twentieth centuries.
И в самом деле, не будучи использованной ни для какой такой цели, а своего рода автоматическим процессом — производя богатство, которое иногда было невозможно не распределить, — машина действительно очень сильно повысила уровень жизни среднего человека за период около пятидесяти лет в конце девятнадцатого и начале двадцатого веков.
But it was also clear that an all-round increase in wealth threatened the destruction - indeed, in some sense was the destruction - of a hierarchical society.
Но было также ясно и то, что всемерный рост богатства угрожал разрушением — в некотором смысле и был разрушением — иерархическому обществу.
In a world in which everyone worked short hours, had enough to eat, lived in a house with a bathroom and refrigerator, and possessed a motor-car or even an aeroplane, the most obvious and perhaps the most important form of inequality would already have disappeared.
В мире, в котором все работали неполный рабочий день, имели достаточно еды, жили в доме с ванной и холодильником, имели автомобиль или даже самолет, самая очевидная и, возможно, самая важная форма неравенства уже исчезла бы.
If it once became general, wealth would confer no distinction.
Если бы оно когда-то стало всеобщим, богатство не произвело бы никакого различия.
It was possible, no doubt, to imagine a society in which wealth, in the sense of personal possessions and luxuries, should be evenly distributed, while power remained in the hands of a small privileged caste.
Можно было, без сомнения, представить себе общество, в котором богатство в смысле личного имущества и предметов роскоши должно быть распределено равномерно, а власть оставалась в руках небольшой привилегированной касты.
But in practice such a society could not long remain stable.
Но на практике такое общество не могло долго оставаться стабильным.
For if leisure and security were enjoyed by all alike, the great mass of human beings who are normally stupefied by poverty would become literate and would learn to think for themselves; and when once they had done this, they would sooner or later realize that the privileged minority had no function, and they would sweep it away.
Ибо если бы отдыхом и безопасностью пользовались все в равной степени, огромная масса людей, обычно одурманенных бедностью, стала бы грамотной и научилась бы думать самостоятельно; и когда они однажды это сделают, то рано или поздно поймут, что привилегированное меньшинство не имеет никакой функции, и сметут его.
In the long run, a hierarchical society was only possible on a basis of poverty and ignorance.
В конечном итоге иерархическое общество было возможно только на основе бедности и невежества.
To return to the agricultural past, as some thinkers about the beginning of the twentieth century dreamed of doing, was not a practicable solution.
Вернуться к земледельческому прошлому, о чем мечтали некоторые мыслители начала двадцатого века, было непрактичным решением.
It conflicted with the tendency towards mechanization which had become quasi-instinctive throughout almost the whole world, and moreover, any country which remained industrially backward was helpless in a military sense and was bound to be dominated, directly or indirectly, by its more advanced rivals.
Это противоречило тенденции к механизации, ставшей квазиинстинктивной почти во всем мире, и, кроме того, любая страна, которая оставалась отсталой в промышленном отношении, была беспомощна в военном отношении и должна была находиться под прямым или косвенным господством своих более передовых соперников.
Nor was it a satisfactory solution to keep the masses in poverty by restricting the output of goods.
Также не было удовлетворительным решением держать массы в нищете, ограничивая производство товаров.
This happened to a great extent during the final phase of capitalism, roughly between 1920 and 1940.
В значительной степени это произошло во время последней фазы капитализма, примерно между 1920 и 1940 годами.
The economy of many countries was allowed to stagnate, land went out of cultivation, capital equipment was not added to, great blocks of the population were prevented from working and kept half alive by State charity.
Экономика многих стран была допущена к стагнации, земля перестала возделываться, капитальное оборудование не добавлялось, огромные слои населения были лишены работы и поддерживались наполовину за счет Государственной благотворительности.
But this, too, entailed military weakness, and since the privations it inflicted were obviously unnecessary, it made oposition inevitable.
Но и это влекло за собой военную слабость, а так как причиняемые им лишения были заведомо ненужными, то делало противодействие неизбежным.
The problem was how to keep the wheels of industry turning without increasing the real wealth of the world.
Проблема заключалась в том, как заставить вращаться колеса промышленности, не увеличивая реального богатства мира.
Goods must be produced, but they must not be distributed.
Товары должны производиться, но не должны распределяться.
And in practice the only way of achieving this was by continuous warfare.
И на практике единственным способом добиться этого была непрерывная война.
The essential act of war is destruction, not necessarily of human lives, but of the products of human labour.
Существенным актом войны является уничтожение не обязательно человеческих жизней, но продуктов человеческого труда.
War is a way of shattering to pieces, or pouring into the stratosphere, or sinking in the depths of the sea, materials which might otherwise be used to make the masses too comfortable, and hence, in the long run, too intelligent.
Война — это способ разбить на куски, или вылить в стратосферу, или погрузить в морские глубины материалы, которые в противном случае могли бы быть использованы для того, чтобы сделать массы слишком удобными и, следовательно, в конечном счете, слишком разумными.
Even when weapons of war are not actually destroyed, their manufacture is still a convenient way of expending labour power without producing  anything that can be consumed.
Даже когда оружие войны фактически не уничтожается, его производство остается удобным способом расходования рабочей силы без производства чего-либо, что может быть потреблено.
A Floating Fortress, for example, has looked up in it the labour that would build several hundred cargo-ships.
Плавучая Крепость, например, нашла в ней рабочую силу, которой хватило бы на постройку нескольких сотен грузовых кораблей.
Ultimately it is scrapped as obsolete, never having brought any material benefit to anybody, and with further enormous labours another Floating Fortress is built.
В конечном итоге она списывается как морально устаревшая, так и не принесшая никому материальной пользы, и дальнейшими колоссальными трудами строится еще одна Плавучая Крепость.
In principle the war effort is always so planned as to eat up any surplus that might exist after meeting the bare needs of the population.
В принципе, военные действия всегда планируются таким образом, чтобы поглотить любой излишек, который мог бы остаться после удовлетворения насущных потребностей населения.
In practice the needs of the population are always underestimated, with the result that there is a chronic shortage of half the necessities of life; but this is looked on as an advantage.
На практике потребности населения всегда недооцениваются, в результате чего возникает хронический дефицит половины предметов первой необходимости; но это рассматривается как преимущество.
It is deliberate policy to keep even the favoured groups somewhere near the brink of hardship, because a general state of scarcity increases the importance of small privileges and thus magnifies the distinction between one group and another.
Это преднамеренная политика, направленная на то, чтобы держать даже привилегированные группы где-то на грани лишений, потому что общее состояние дефицита увеличивает важность небольших привилегий и, таким образом, увеличивает различие между одной группой и другой.
By the standards of the early twentieth century, even a member of the Inner Party lives an austere, laborious kind of life.
По меркам начала двадцатого века даже член Внутренней Партии ведет строгий, трудолюбивый образ жизни.
Nevertheless, the few luxuries that he does enjoy - his large, well-appointed flat, the better texture of his clothes, the better quality of his food and drink and tobacco, his two or three servants, his private motor-car or helicopter - set him in a different world from a member of the Outer Party, and the members of the Outer Party have a similar advantage in comparison with the submerged masses whom we call "the proles".
Тем не менее, те немногие предметы роскоши, которыми он наслаждается, — его большая, благоустроенная квартира, лучшая ткань его одежды, лучшее качество его еды, питья и табака, его два или три слуги, его личный автомобиль или вертолет — помещают его в мир, отличный от члена Внешней Партии, и члены Внешней Партии имеют такое же преимущество по сравнению с низшими массами, которых мы называем «рабочими».
The social atmosphere is that of a besieged city, where the possession of a lump of horseflesh makes the difference between wealth and poverty.
Социальная атмосфера похожа на атмосферу осажденного города, где обладание куском конского мяса определяет разницу между богатством и бедностью.
And at the same time the consciousness of being at war, and therefore in danger, makes the handing-over of all power to a small caste seem the natural, unavoidable condition of survival.
И в то же время сознание того, что вы находитесь в состоянии войны, а потому и в опасности, делает передачу всей власти малочисленной касте естественным, неизбежным условием выживания.
War, it will be seen, accomplishes the necessary destruction, but accomplishes it in a psychologically acceptable way.
Война, как будет видно, осуществляет необходимое разрушение, но совершает его психологически приемлемым способом.
In principle it would be quite simple to waste the surplus labour of the world by building temples and pyramids, by digging holes and filling them up again, or even by producing vast quantities of goods and then setting fire to them.
В принципе было бы очень просто растратить прибавочный труд мира на строительство храмов и пирамид, на рытье ям и их засыпку или даже на производство огромного количества товаров, а затем поджигание их.
But this would provide only the economic and not the emotional basis for a hierarchical society.
Но это обеспечило бы только экономическую, а не эмоциональную основу иерархического общества.
What is concerned here is not the morale of masses, whose attitude is unimportant so long as they are kept steadity at work, but the morale of the Party itself.
Здесь речь идет не о моральном состоянии масс, отношение которых не имеет значения, пока они сохраняют стабильность в работе, а о моральном состоянии самой Партии.
Even the humblest Party member is expected to be competent, industrious, and even intelligent within narrow limits, but it is also necessary that he should be a credulous and ignorant fanatic whose prevailing moods are fear, haterd, adulation, and orgiastic triumph.
Даже самый скромный член Партии должен быть компетентным, трудолюбивым и даже умным в определенных пределах, но также необходимо, чтобы он был доверчивым и невежественным фанатиком, преобладающими настроениями которого являются страх, ненависть, низкопоклонство и разнузданное веселье.
In other words it is necessary that he should have the mentality appropriate to a state of war.
Другими словами, необходимо, чтобы он обладал менталитетом, соответствующим состоянию войны.
It does not matter whether the war is actually happening, and, since no decisive victory is possible, it does not matter whether the war is going well or badly.
Не имеет значения, идет ли война на самом деле, а поскольку решающая победа невозможна, не имеет значения, идет ли война хорошо или плохо.
All that is needed is that a state of war should exist.
Все, что нужно, это чтобы существовало состояние войны.
The splitting of the intelligence which the Party requires of its members, and which is more easily achieved in an atmosphere of war, is now almost universal, but the higher up the ranks one goes, the more marked it becomes.
Раскол интеллекта, которого Партия требует от своих членов и который легче достигается в атмосфере войны, теперь почти повсеместен, но чем выше поднимаешься по служебной лестнице, тем заметнее он становится.
It is precisely in the Inner Party that war hysteria and hatred of the enemy are strongest.
Именно во Внутренней Партии наиболее сильны военная истерия и ненависть к врагу.
In his capacity as an administrator, it is often necessary for a member of the Inner Party to know that this or that item of war news is untruthful, and he may often be aware that the entire war is spurious and is either not happening or is being wagen for purposes quite other than the declared ones: but such knowledge is easily neutralized by the technique of doublethink.
В качестве администратора члену Внутренней Партии часто необходимо знать, что то или иное сообщение военных новостей не соответствует действительности, и он может часто осознавать, что вся война является фальшивкой и либо не происходит, либо происходит, ведутся для целей совсем иных, чем заявленные: но такое знание легко нейтрализуется техникой инакомыслия.
Meanwhile no Inner Party member wavers for an instant in his mystical belief that the war is real, and that it is bound to end victoriously, with Oceania the undisputed master of the entire world.
Между тем ни один член Внутренней Партии ни на мгновение не колеблется в своей мистической вере в то, что война реальна и что она обязательно закончится победоносно, а Океания станет бесспорным хозяином всего мира.
All members of the Inner Party believe in this coming conquest as an article of faith.
Все члены Внутренней Партии верят в это грядущее завоевание как в предмет веры.
It is to be achieved either by gradually acquiring more and more territory and so building up an overwhelming preponderance of power, or by the discovery of some new and unanswerable weapon.
Это может быть достигнуто либо путем постепенного захвата все большей и большей территории и, таким образом, создания подавляющего перевеса силы, либо путем открытия какого-либо нового и неопровержимого оружия.
The search for new weapons continues unceasingly, and is one of the very few remaining activities in which the inventive or speculative type of mind can find any outlet.
Поиски нового оружия продолжаются непрестанно и являются одним из очень немногих оставшихся видов деятельности, в которых изобретательский или спекулятивный тип ума может найти выход.
In Oceania at the present day, science, in the old sense, has almost ceased to exist.
В настоящее время в Океании наука в старом понимании почти перестала существовать.
In Newspeak there is no word for "Science".
В Уклончивом Языке нет слова «Наука».
The empirical method of thought, on which all the scientific achievements of the past were founded, is opposed to the most fundamental principles of Ingsoc.
Основанный на опыте метод мышления, на котором основывались все научные достижения прошлого, противостоит самым фундаментальным принципам Ангсоца.
And even technological progress only happens when its products can in some way be used for the diminution of human liberty.
И даже технический прогресс возможен только тогда, когда его продукты можно каким-то образом использовать для ограничения свободы человека.
In all the useful arts the world is either standing still or going backwards.
Во всех полезных искусствах мир либо стоит на месте, либо движется назад.
The fields are cultivated with horse-ploughs while books are written by machinery.
Поля возделываются лошадью,  запряженной в плуг, а книги пишутся машинами.
But in matters of vital importance - meaning, in effect, war and police espionage - the empirical approach is still encouraged, or at least tolerated.
Но в вопросах жизненной важности — то есть, по сути, в войне и полицейском шпионаже — основанный на опыте подход по-прежнему поощряется или, по крайней мере, допускается.
The two aims of the Party are to conquer the whole surface of the earth and to extinguish once and for all the possibility of independent thought.
Две цели Партии состоят в том, чтобы завоевать всю поверхность земли и погасить раз и навсегда возможность самостоятельной мысли.
There are therefore two great problems which the Party is concerned to solve.
Таким образом, есть две большие проблемы, решением которых занимается Партия.
One is how to discover, against his will, what another human being is thinking, and the other is how to kill several hundred million people in a few seconds without giving warning beforehand.
Во-первых, как узнать о чем думает другой человек, против своей воли, а во-вторых, как убить несколько сотен миллионов человек за несколько секунд, не предупредив заранее.
In so far as scientific research still continues, this is its subject matter.
Поскольку научные исследования еще продолжаются, это является их предметом.
The scientist of today is either a mixture of psychologist and inquisitor, studying with real ordinary minuteness the meaning of facial expressions, gestures, and tones of voice, and testing the truth-producing effects of drugs, shock therapy, hypnosis, and physical torture; or he is chemist, physicist, or biologist concerned only with such branches of his special subject as are relevant to the taking of life.
Современный ученый — это либо смесь психолога и инквизитора, изучающий с настоящей обыденной тщательностью значение выражений лица, жестов и тембров голоса и проверяющий устанавливающие истину эффекты наркотиков, шоковой терапии, гипноза и физических пыток; или он химик, физик или биолог, занимающийся только теми ветвями своего специального предмета, которые имеют отношение к лишению жизни.
In the vast laboratories of the Ministry of Peace, and in the experimental stations hidden in the Brazilian forests, or in the Australian desert, or on lost islands of the Antarctic, the teams of experts are indefatigably at work.
В огромных лабораториях Министерства Мира и на экспериментальных станциях, спрятанных в Бразильских лесах, или в Австралийской пустыне, или на затерянных островах Антарктики, неустанно трудятся группы экспертов.
Some are concerned simply with planning the logistics of future wars; others devise larger and larger rocket bombs, more and more powerful explosives, and more and more impenetrable armour-plating; others search for new and deadlier gases, or for soluble poisons capable of being produced in such quantities as to destroy the vegetation of whole continents, or for breeds of disease germs immunized against all possible antibodies; others strive to produce a vehicle that shall bore its way under the soil like a submarine under the water, or an aeroplane as independent of its base as a sailing-ship; others explore even remoter possibilities such as focusing the sun's rays through lenses suspended thousands of kilometres away in space, or producing artificial earthquakes and tidal waves by tapping the heat at the earth's centre.
Некоторые озабочены просто планированием логистики будущих войн; другие изобретают все более и более крупные реактивные бомбы, все более и более мощные взрывчатые вещества и все более и более непробиваемую броню; другие ищут новые и более смертоносные газы, или растворимые яды, способные производиться в таких количествах, чтобы уничтожить растительность целых континентов, или породы болезнетворных микробов, иммунизированных против всех возможных антител; другие стремятся создать транспортное средство, которое прокладывает свой путь под землей, как подводная лодка под водой, или самолет, столь же независимый от своей базы, как парусный корабль; другие исследуют еще более отдаленные возможности, такие как фокусировка солнечных лучей через линзы, подвешенные в космосе за тысячи километров, или создание искусственных землетрясений и приливных волн путем использования тепла в центре Земли.
But none of these projects ever comes anywhere near realization, and none of the three super-states ever gains a significant lead on the others.
Но ни один из этих проектов так и не был близок к реализации, и ни одна из трех сверхдержав никогда не выигрывала значительного отрыва от других.
What is more remarkable is that all three powers already possess, in the atomic bomb, a weapon far more powerful than any that their present researchers are likely to discover.
Что еще более примечательно, так это то, что все три державы уже обладают в виде атомной бомбы оружием, гораздо более мощным, чем любое из того, что их нынешние исследователи, вероятно, откроют.
Although the Party, according to its habit, claims the invention for itself, atomic bombs first appeared as early as the nineteen-forties, and were first used on a large scale about ten years later.
Хотя Партия, по своей привычке, претендует на изобретение, атомные бомбы впервые появились еще в 40-х годах прошлого века, а в массовом порядке впервые были применены лет через десять.
At that time some hundreds of bombs were dropped on industrial centres, chiefly in European Russia, Western Europe, and North America.
Тогда на промышленные центры, главным образом в Европейской Части России, Западной Европе и Северной Америке, было сброшено несколько сотен бомб.
The effect was to convince the ruling groups of all countries that a few more atomic bombs would mean the end of organized society, and hence of their own power.
В результате правящие группы всех стран убедились, что еще несколько атомных бомб означали бы конец организованного общества и, следовательно, их собственной власти.
Thereafter, although no formal agreement was ever made or hinted at, no more bombs were dropped.
После этого, хотя никаких официальных соглашений и намеков не было, бомбы больше не сбрасывались.
All three powers merely continue to produce atomic bombs and store them up against the decisive opportunity which they all believe will come sooner or later.
Все три державы просто продолжают производить атомные бомбы и накапливать их на случай решающей возможности, которая, как они все верят, рано или поздно представится.
And meanwhile the art of war has remained almost stationary for thirty or forty years.
А между тем военное искусство оставалось почти неизменным в течение тридцати-сорока лет.
Helicopters are more used than they were formerly, bombing planes have been largely superseded by self-propelled projectiles, and the fragile movable battleship has given way to the almost unsinkable Floating Fortress; but otherwise there has been little development.
Вертолеты используются чаще, чем раньше, самолеты-бомбардировщики в значительной степени вытеснены самоходными снарядами, а хрупкий подвижный линкор уступил место почти непотопляемой Плавучей Крепости; но в остальном было мало развития.
The tank, the submarine, the torpedo, the machine gun, even the rifle and the hand grenade are still in use.
Танк, подводная лодка, торпеда, пулемет, даже винтовка и ручная граната все еще в ходу.
And in spite of the endless slaughters reported in the Press and on the telescreens, the desperate battles of earlier wars, in which hundreds of thousands or even millions of men were often killed in a few weeks, have never been repeated.
И, несмотря на бесконечные массовые убийства, о которых сообщали в Прессе и на телеэкранах, отчаянные сражения прежних войн, в которых за несколько недель часто гибли сотни тысяч или даже миллионы людей, никогда не повторялись.
None of the three super-states ever attempts any manoeuvre which involves the risk of serious defeat.
Ни одно из трех сверхгосударств никогда не предпринимает никаких маневров, сопряженных с риском серьезного поражения.
When any large operation is undertaken, it is usually a surprise attack against an ally.
Когда предпринимается любая крупная операция, это обычно внезапное нападение на союзника.
The strategy that all three powers are following, or pretend to themselves that they are following, is the same.
Стратегия, которой следуют все три державы или делают вид, что они следуют, одинакова.
The plan is, by a combination of fighting, bargaining, and well-timed strokes of treachery, to acquire a ring of bases completely encircling one or other of the rival states, and then to sign a pact of friendship with that rival and remain on peaceful terms for so many years as to lull suspicion to sleep.
План состоит в том, чтобы путем сочетания борьбы, торга и своевременных предательских ходов приобрести кольцо баз, полностью окружающее то или иное из соперничающих государств, а затем подписать пакт о дружбе с этим соперником и оставаться на мирных соглашениях столько лет, чтобы подозрения соперника за это время были усыплены.
During this time rockets loaded with atomic bombs can be assembled at all the strategic spots; finally they will all fired simultaneously, with effects so devastating as to make retaliation impossible.
За это время во всех стратегических точках могут быть собраны ракеты с атомными бомбами; наконец, все они будут запущены одновременно, с последствиями настолько разрушительными, что ответный удар станет невозможным.
It will then be time to sign a pact of friendship with the remaining world-power, in preparation for another attack.
Затем наступит время подписать пакт о дружбе с оставшейся мировой державой в рамках подготовки к новой атаке.
This scheme, it is hardly necessary to say, is a mere daydream, impossible of realization.
Эта схема, едва ли нужно об этом говорить, является чистой мечтой, неосуществимой.
Moreover, no fighting ever occurs except in the disputed areas round the Equator and the Pole: no invasion of enemy territory is ever undertaken.
Более того, никогда не происходит никаких боевых действий, кроме как в спорных районах вокруг Экватора и Полюса: никогда не предпринимается никаких вторжений на вражескую территорию.
This explains the fact that in some places the frontiers between the super-states are arbitrary.
Этим и объясняется тот факт, что в некоторых местах границы между сверхдержавами условны.
Eurasia, for example, could easily conquer the British Isles, which are geographically part of Europe, or on the other hand it would be possible for Oceania to push its frontiers to the Rhine or even to the Vistula.
Евразия, например, могла легко завоевать Британские острова, которые географически являются частью Европы, или, с другой стороны, Океания могла бы отодвинуть свои границы к Рейну или даже к Висле.
But this would violate the principle, followed on all sides though never formulated, of cultural integrity.
Но это нарушило бы принцип культурной целостности, которому следуют все стороны, хотя и никогда этого не формулировали.
If Oceania were to conquer the areas that used once to be known as France and Germany, it would be necessary either to exterminate the inhabitants, a task of great physical difficulty, or to assimilate a population of about a hundred million people, who, so far as technical development goes, are roughly on the Oceanic level.
Если бы Океания должна была завоевать области, которые когда-то были известны как Франция и Германия, необходимо было бы либо истребить жителей, что является задачей большой физической трудности, либо ассимилировать население примерно в сто миллионов человек, которые, таким образом, что касается технического развития, находятся примерно на уровне Океана.
The problem is the same for all three super-states.
Проблема одинакова для всех трех сверхгосударств.
It is absolutely necessary to their structure that there should be no contact with foreigners, except, to a limited extent, with war prisoners and coloured slaves.
Для их структуры абсолютно необходимо, чтобы не было никаких контактов с иностранцами, за исключением, в ограниченной степени, военнопленных и цветных рабов.
Even the official ally of the moment is always regarded with the darkest suspicion.
Даже к официальному союзнику в данный момент всегда относятся с самым мрачным подозрением.
War prisoners apart, the average citizen of Oceania never sets eyes on a citizen of either Eurasia or Eastasia, and he is forbidden the knowledge of foreign languages.
Помимо военнопленных, средний гражданин Океании никогда не увидит гражданина ни Евразии, ни Остазии, и ему запрещено знание иностранных языков.
If he were allowed contact with foreigners he would discover that they are creatures similar to himself and that most of what he has been told about them is lies.
Если бы ему позволили контактировать с иностранцами, он бы обнаружил, что они существа, подобные ему самому, и что большая часть того, что ему о них рассказывают, — ложь.
The sealed world in which he lives would be broken, and the fear, hatred, and self-righteousness on which his morale depends might evaporate.
Запечатанный мир, в котором он живет, будет разрушен, и страх, ненависть и самодовольство, от которых зависит его боевой дух, могут испариться.
It is therefore realized on all sides that however often Persia, or Egypt, or Java, or Ceylon may change hands, the main frontiers must never be crossed by anything except bombs.
Таким образом, все стороны понимают, что, как бы часто Персия, Египет, Ява или Цейлон ни переходили из рук в руки, главные границы никогда не должны пересекаться ничем, кроме бомб.
Under this lies a fact never mentioned aloud, but tacitly understood and acted upon: namely, that the conditions of life in all three super-states are very much the same.
Под этим скрывается факт, никогда не упоминаемый вслух, но молчаливо понимаемый и применяемый, а именно, что условия жизни во всех трех сверхсостояниях во многом одинаковы.
In Oceania the prevailing philosophy is called Ingsoc, in Eurasia it is called Neo-Bolshevism, and in Eastasia it is called by a Chinese name usually translated as Death-Worship, but perhaps better rendered as Obliteration of the Self.
В Океании господствующая философия называется Ангсоц, в Евразии она называется Нео-Большевизмом, а в Остазии она носит китайское название, обычно переводимое как «Поклонение Смерти», но, возможно, лучше переводимое как «Уничтожение Себя».
The citizen of Oceania is not allowed to know anything of the tenets of the other two philosophies, but he is taught to execrate them as barbarous outrages upon morality and common sense.
Гражданину Океании не разрешается ничего знать о принципах двух других философий, но его учат ненавидеть их как варварские посягательства на мораль и здравый смысл.
Actually the three philosophies are barely distinguishable, and the social systems which they support are not distinguishable at all.
На самом деле три философии едва различимы, а социальные системы, которые они поддерживают, вообще неразличимы.
Everywhere there is the same pyramidal structure, the same worship of semi-divine leader, the same economy existing by and for continuous warfare.
Повсюду одна и та же пирамидальная структура, один и тот же культ полубожественного лидера, одна и та же экономика, существующая за счет и для непрерывных войн.
It follows that the three super-states not only cannot conquer one another, but would gain no advantage by doing so.
Отсюда следует, что три сверхгосударства не только не могут победить друг друга, но и не получат от этого никакой выгоды.
On the contrary, so long as they remain in conflict they prop one another up, like three sheaves of corn.
Наоборот, пока они находятся в конфликте, они поддерживают друг друга, как три снопа.
And, as usual, the ruling groups of all three powers are simultaneously aware and unaware of what they are doing.
И, как обычно, правящие группы всех трех держав одновременно и осознают, и не осознают, что творят.
Their lives are dedicated to world conquest, but they also know that it is necessary that the war should continue everlastingly and without victory.
Их жизнь посвящена завоеванию мира, но они также знают, что война должна продолжаться вечно и без побед.
Meanwhile the fact that there IS no danger of conquest makes possible the denial of reality which is the special feature of Ingsoc and its rival systems of thought.
Между тем тот факт, что НЕТ опасности завоевания, делает возможным отрицание реальности, которое является отличительной чертой Ангсоца и конкурирующих с ним систем мышления.
Here it is necessary to repeat what has been said earlier, that by becoming continuous war has fundamentally changed its character.
Здесь необходимо повторить сказанное ранее, что война, став непрерывной, коренным образом изменила свой характер.
In past ages, a war, almost by definition, was something that sooner or later came to an end, usually in unmistakable victory or defeat.
В прошлые века война почти по определению была чем-то, что рано или поздно заканчивалось, обычно безошибочной победой или поражением.
In the past, also, war was one of the main instruments by which human societies were kept in touch with physical reality.
В прошлом война также была одним из основных инструментов, с помощью которых человеческие общества поддерживали связь с физической реальностью.
All rulers in all ages have tried to impose a false view of the world upon their followers, but they could not afford to encourage any illusion that tended to impair military efficiency.
Все правители во все времена пытались навязать своим последователям ложное мировоззрение, но они не могли позволить себе поддерживать какие-либо иллюзии, способные снизить военную эффективность.
So long as defeat meant the loss of independence, or some other result generally held to be undesirable, the precautions against defeat had to be serious.
Пока поражение означало потерю независимости или какой-либо другой результат, обычно считающийся нежелательным, меры предосторожности против поражения должны были быть серьезными.
Physical facts could not be ignored.
Нельзя было игнорировать физические факты.
In philosophy, or religion, or ethics, or politics, two and two might make five, but when one was designing a gun or an aeroplane they had to make four.
В философии, или религии, или этике, или политике два плюс два могли дать пять, но когда кто-то проектировал пушку или самолет, их должно было быть четыре.
Inefficient nations were always conquered sooner or later, and the struggle for efficiency was inimical to illusions.
Неэффективные нации всегда рано или поздно покорялись, и борьба за эффективность была враждебна иллюзиям.
Moreover, to be efficient it was necessary to be able to learn from the past, which meant having a fairly accurate idea of what had happened in the past.
Более того, чтобы быть эффективным, необходимо было уметь извлекать уроки из прошлого, а это означало иметь достаточно точное представление о том, что произошло в прошлом.
Newspapers and history books were, of course, always coloured and biased, but falsification of the kind that is practised today would have been impossible.
Газеты и учебники по истории, конечно, всегда были цветными и тенденциозными, но фальсификация в том виде, в каком она практикуется сегодня, была бы невозможна.
War was a sure safeguard of sanity, and so far as the ruling classes were concerned it was probably the most important of all safeguards.
Война была надежной гарантией здравомыслия, а для правящих классов она была, пожалуй, самой важной из всех гарантий.
While wars could be won or lost, no ruling class could be completely irresponsible.
В то время как войны можно выиграть или проиграть, ни один правящий класс не может быть полностью безответственным.
But when war becomes literally continuous, it also ceases to be dangerous.
Но когда война становится буквально непрерывной, она перестает быть и опасной.
When war is continuous there is no such thing as military necessity.
Когда война продолжается, нет такой вещи, как военная необходимость.
Technical progress can cease and the most palpable facts can be denied or disregarded.
Технический прогресс может остановиться, а самые осязаемые факты можно отрицать или игнорировать.
As we have seen, researches that could be called scientific are still carried out for the purposes of war, but they are essentially a kind of daydreaming, and their failure to show results is not important.
Как мы видели, исследования, которые можно было бы назвать научными, все еще проводятся для целей войны, но они, по сути, являются своего рода мечтами, и отсутствие их результатов, не имеет значения.
Efficiency, even military efficiency, is no longer needed.
Эффективность, даже военная эффективность, больше не нужна.
Nothing is efficient in Oceania except the Thought Police.
Ничто не эффективно в Океании, кроме Полиции Мысли.
Since each of the three super-states is unconquerable, each is in effect a separate universe within which almost any perversion of thought can be safely practised.
Поскольку каждое из трех сверхдержав непобедимо, каждое из них представляет собой отдельную вселенную, в которой можно безопасно практиковать почти любое извращение мысли.
Reality only exerts its pressure through the needs of everyday life - the need to eat and drink, to get shelter and clothing, to avoid swallowing poison or stepping out of top-storey windows, and the like.
Реальность оказывает свое давление только через потребности повседневной жизни — потребность есть и пить, получить кров и одежду, не проглотить яд или не выйти из окон верхних этажей и тому подобное.
Between life and death, and between physical pleasure and physical pain, there is still a distinction, but that is all.
Между жизнью и смертью, между физическим удовольствием и физической болью еще есть различие, но это все.
Cut off from contact with the outer world, and with the past, the citizen of Oceania is like a man in interstellar space, who has no way of knowing which direction is up and which is down.
Отрезанный от контакта с внешним миром и с прошлым, гражданин Океании подобен человеку в межзвездном пространстве, у которого нет способа узнать, где верх, а где низ.
The rulers of such a state are absolute, as the Pharaohs or the Caesars could not be.
Правители такого государства абсолютны, чего не могли бы достичь Фараоны или Цезари.
They are obliged to prevent their followers from starving to death in numbers large enough to be inconvenient, and they are obliged to remain at the same low level of military technique as their rivals; but once that minimum is achieved, they can twist reality into whatever shape they choose.
Они обязаны не допустить, чтобы их последователи умерли от голода в количествах, достаточно больших, чтобы причинять неудобство, и они обязаны оставаться на том же низком уровне военной техники, что и их соперники; но как только этот минимум достигнут, они могут исказить реальность в любой форме, которую они выберут.
The war, therefore, if we judge it by the standards of previous wars, is merely an imposture.
Таким образом, война, если судить о ней по меркам предыдущих войн, есть просто обман.
It is like the battles between certain ruminant animals whose horns are set at such an angle that they are incapable of hurting one another.
Это похоже на схватки между некоторыми жвачными животными, у которых рога поставлены под таким углом, что они не могут причинить друг другу вреда.
But though it is unreal it is not meaningless.
Но хотя это и нереально, но не бессмысленно.
It eats up the surplus of consumable goods, and it helps to preserve the special mental atmosphere that a hierarchical society needs.
Это съедает излишки расходных материалов и помогает сохранить ту особую душевную атмосферу, в которой нуждается иерархическое общество.
War, it will be seen, is now a purely internal affair.
Война, как будет видно, теперь чисто внутреннее дело.
In the past, the ruling groups of all countries, although they might recognize their common interest and therefore limit the destructiveness of war, did fight against one another, and the victor always plundered the vanquished.
В прошлом правящие группы всех стран, хотя и могли признавать свои общие интересы и тем ограничивать разрушительную силу войны, воевали друг против друга, и победитель всегда грабил побежденного.
In our own day they are not fighting against one another at all.
В наши дни они вообще не воюют друг с другом.
The war is waged by each ruling group against its own subjects, and the object of the war is not to make or prevent conquests of territory, but to keep the structure of society intact.
Войну ведет каждая правящая группа против своих подданных, и цель войны не в том, чтобы осуществить или предотвратить завоевание территории, а в том, чтобы сохранить структуру общества в неприкосновенности.
The very word "war", therefore, has become misleading.
Таким образом, само слово «война» стало вводящим в заблуждение.
It would probably be accurate to say that by becoming continuous war has ceased to exist.
Наверное, правильно было бы сказать, что, став непрерывной, война перестала существовать.
The peculiar pressure that it exerted on human beings between the Neolithic Age and the early twentieth century has disappeared and been replaced by something quite different.
Особое давление, которое она оказывала на человека между Эпохой Неолита и началом двадцатого века, исчезло и сменилось чем-то совершенно другим.
The effect would be much the same if the three super-states, instead of fighting one another, should agree to live in perpetual peace, each inviolate within its own boundaries.
Результат был бы почти таким же, если бы три сверхгосударства вместо того, чтобы воевать друг с другом, договорились жить в вечном мире, нерушимом каждое в своих границах.
For in that case each would still be a self-contained universe, freed for ever from the sobering influence of external danger.
Ибо в этом случае каждый из них все еще был бы замкнутым в себе миром, навсегда освобожденным от отрезвляющего влияния внешней опасности.
A peace that was truly permanent would be the same as a permanent war.
Мир, который был бы действительно постоянным, был бы таким же, как и постоянная война.
This - although the vast majority of Party members understand it only in a shallower sense - is the inner meaning of the Party slogan: War is peace.
В этом — хотя громадное большинство членов Партии понимает его лишь поверхностно — заключается внутренний смысл Партийного лозунга: Война это мир.
Winston stopped reading for a moment.
Уинстон на мгновение перестал читать.
Somewhere in remote distance a rocket bomb thundered.
Где-то вдалеке прогремела реактивная бомба.
The blissful feeling of being alone with the forbidden book, in a room with no telescreen, had not worn off.
Блаженное чувство одиночества с запретной книгой в комнате без телеэкрана не прошло.
Solitude and safety were physical sensations, mixed up somehow with the tiredness of his body, the softness of the chair, the touch of the faint breeze from the window that played upon his cheek.
Одиночество и безопасность были физическими ощущениями, как-то перемешанными с усталостью тела, мягкостью стула, прикосновением слабого ветерка из окна, игравшего на его щеке.
The book fascinated him, or more exactly it reassured him.
Книга очаровала его, точнее, успокоила.
In a sense it told him nothing that was new, but that was part of the attraction.
В некотором смысле это не сообщило ему ничего нового, но это было частью привлекательности.
It said what he would have said, if it had been possible for him to set his scattered thoughts in order.
Он сказал то, что сказал бы он, если бы ему удалось привести в порядок свои рассеянные мысли.
It was the product of a mind similar to his own, but enormously more powerful, more systematic, less fear-ridden.
Это был продукт ума, похожий на его собственный, но гораздо более мощный, более систематический и менее охваченный страхом.
The best books, he perceived, are those that tell you what you know already.
Лучшие книги, по его мнению, те, которые рассказывают вам то, что вы уже знаете.
He had just turned back to Chapter 1 when he heard Julia's footstep on the stair and started out of his chair to meet her.
Он только что вернулся к Главе 1, когда услышал шаги Джулии на лестнице и вскочил со стула, чтобы встретить ее.
She dumped her brown tool-bag on the floor and flung herself into his arms.
Она швырнула свою коричневую сумку с инструментами на пол и бросилась ему в объятия.
It was more than a week since they had seen one another.
Прошло больше недели, как они не виделись.
"I've got the book," he said as they disentangled themselves.
— Книга у меня, — сказал он, пока они разжимали объятья.
"Oh, you've got it? Good," she said without much interest, and almost immediately knelt down beside the oil stove to make the coffee.
— О, она у тебя? Хорошо, — сказала она без особого интереса и почти сразу же опустилась на колени возле керосинки, чтобы сварить кофе.
They did not return to the subject until they had been in bed for half an hour.
Они не возвращались к этой теме, пока не пробыли в постели полчаса.
The evening was just cool enough to make it worth while to pull up the counterpane.
Вечер был достаточно прохладным, чтобы стоило залезть под одеяло.
From below came the familiar sound of singing and the scrape of boots on the flagstones.
Снизу доносилось знакомое пение и скрежет ботинок по каменным плитам.
The brawny red-armed woman whom Winston had seen there on his first visit was almost a fixture in the yard.
Мускулистая женщина с красными руками, которую Уинстон увидел здесь во время своего первого визита, была почти неотъемлемым атрибутом двора.
There seemed to be no hour of daylight when she was not marching to and fro between the wahtub and the line, alternately gagging herself with clothes pegs and breaking forth into lusty song.
Казалось, не было светлого часа, когда бы она не маршировала туда-сюда между вахтубом и очередью, то затыкая себя прищепками, то заливаясь похотливой песней.
Julia had settled down on her side and seemed to be already on the point of falling asleep.
Джулия легла на бок и, казалось, уже собиралась уснуть.
He reached out for the book, which was lying on the floor, and sat up against the bedhead.
Он потянулся к книге, лежавшей на полу, и сел у изголовья кровати.
"We must read it," he said. "You too. All members of the Brotherhood have to read it."
"Мы должны прочитать это," сказал он. «Ты тоже. Все члены Братства должны ее прочитать».
"You read it," she said with her eyes shut. "Read it aloud. That's the best way. Then you can explain it to me as you go."
«Ты читал это», сказала она с закрытыми глазами. «Прочитай вслух. Это лучший способ. Тогда ты сможешь объяснить мне это по ходу дела».
The clock's hands said six, meaning eighteen.
Стрелки часов показывали шесть вечера, то есть восемнадцать часов.
They had three or four hours ahead of them.
Впереди у них было часа три-четыре.
He propped the book against his knees and began reading:
Он прислонил книгу к коленям и начал читать:
Chapter 1
Ignorance is Strength
Глава 1
Невежество — это Сила
Throughout recorded time, and probably since the end of the Neolithic Age, there have been three kinds of people in the world, the High, the Middle, and the Low.
На протяжении всего записанного времени и, вероятно, с конца Эпохи Неолита в мире существовало три типа людей: Высшие, Средние и Низшие.
They have been subdivided in many ways, they have borne countless different names, and their relative numbers, as well as their attitude towards one another, have varied from age to age: but the essential scructure of society has never altered.
Они подразделялись по многим признакам, носили бесчисленное множество разных имен, и их относительная численность, а также их отношение друг к другу менялись от века к веку, но основная структура общества никогда не менялась.
Even after enormous upheavals and seemingly irrevocable changes, the same pattern has always reasserted itself, just as a gyroscope will always return to equilibrium, however far it is pushed one way or the other
Даже после огромных потрясений и, казалось бы, необратимых изменений, одна и та же закономерность всегда подтверждалась, точно так же, как гироскоп всегда возвращается к равновесию, как бы далеко он ни толкался в ту или иную сторону.
"Julia, are you awake?" said Winston.
— Джулия, ты спишь? — спросил Уинстон.
"Yes, my love, I'm listening. Go on. It's marvellous."
«Да, любовь моя, я слушаю. Продолжай. Это великолепно».
He continued reading:
Он продолжил чтение:
The aims of these three groups are entirely irreconcilable.
Цели этих трех групп совершенно непримиримы.
The aim of the High is to remain where they are.
Цель Высших — оставаться там, где они есть.
The aim of the Middle is to change places with the High.
Цель Среднего — поменяться местами с Высшим.
The aim of the Low, when they have an aim - for it is an abiding characteristic of the Low that they are too much crushed by drudgery to be more than intermittently conscious of anything outside their daily lives - is to abolish all distinctions and create a society in which all men shall be equal.
Цель Низких, когда у них есть цель (ибо неизменной чертой Низших является то, что они слишком сильно подавлены тяжелой работой, чтобы более чем периодически осознавать что-либо вне своей повседневной жизни), состоит в том, чтобы упразднить все различия и создать общества, в котором все люди равны.
Thus throughout history a struggle which is the same in its main outlines recurs over and over again.
Таким образом, на протяжении всей истории вновь и вновь повторяется одна и та же в своих основных чертах борьба.
For long periods the High seem to be securely in power, but sooner or later there always comes a moment when they lose either their belief in themselves or their capacity to govern efficiently, or both.
В течение долгих периодов кажется, что Высшие надежно у власти, но рано или поздно всегда наступает момент, когда они теряют либо веру в себя, либо способность эффективно управлять, либо и то, и другое.
They are then overthrown by the Middle, who enlist the Low on their side by pretending to them that they are fighting for liberty and justice.
Затем их свергают Средние, которые вербуют Низших на свою сторону, делая вид, что они борются за свободу и справедливость.
As soon as they have reached their objective, the Middle thrust the Low back into their old position of servitude, and themselves become the High.
Как только они достигают своей цели, Средние отбрасывают Низших обратно на их старое положение рабства, а сами становятся Высшими.
Presently a new Middle group splits off from one of the other groups, or from both of them, and the struggle begins over again.
Вскоре от одной из других групп или от обеих отделяется новая Средняя группа, и борьба начинается снова.
Of the three groups, only the Low are never even temporarily successful in achieving their aims.
Из трех групп только Низкие никогда даже временно не достигают своих целей.
It would be an exaggeration to say that throughout history there has been no progress of material kind.
Было бы преувеличением сказать, что на протяжении всей истории не было прогресса в материальном плане.
Even today, in period of decline, the average human being is physically better off than he was a few centuries ago.
Даже сегодня, в период упадка, среднестатистический человек физически лучше, чем несколько столетий назад.
But no advance in wealth, no softening of manners, no reform or revolution has ever brought human equality a millimetre nearer.
Но ни увеличение богатства, ни смягчение нравов, ни реформы, ни революции никогда не приближали человеческое равенство ни на миллиметр.
From the point of view of the Low, no historic change has ever meant much more than a change in the name of their masters.
С точки зрения Низшего, никакое историческое изменение никогда не значило больше, чем изменение имени их хозяев.
By the late nineteenth century the recurrence of this pattern had become obvious to many observers.
К концу девятнадцатого века повторение этой закономерности стало очевидным для многих наблюдателей.
There then rose schools of thinkers who interpreted history as a cyclical process and claimed to show that inequality was the unalterable law of human life.
Затем возникли школы мыслителей, которые интерпретировали историю как циклический процесс и претендовали на то, чтобы показать, что неравенство есть непреложный закон человеческой жизни.
This doctrine, of course, had always had its adherents, but in the manner in which it was now put forward there was a significant change.
У этой доктрины, конечно, всегда были свои приверженцы, но в том, как она теперь выдвигалась, произошли существенные изменения.
In the past the need for a hierarchical form of society had been the doctrine specifically of the High.
В прошлом потребность в иерархической форме общества была доктриной именно Высших.
It had been preached by kings and aristocrats and by the priests, lawyers, and the like who were parasitical upon them, and it had generally been softened by promises of compensation in an imaginary world beyond the grave.
Ее проповедовали короли и аристократы, а также паразитирующие на них священники, юристы и им подобные, и обычно она смягчалась обещаниями компенсации в воображаемом загробном мире.
The Middle, so long as it was struggling for power, had always made use of such terms as freedom, justice, and fraternity.
Средние, пока они боролись за власть, всегда использовали такие термины, как свобода, справедливость и братство.
Now, however, the concept of human brotherhood began to be assailed by people who were not yet in positions of command, but merely hoped to be so before long.
Однако теперь концепция человеческого братства начала подвергаться нападкам со стороны людей, которые еще не занимали руководящие должности, но лишь надеялись стать таковыми в ближайшее время.
In the past the Middle had made revolutions under the banner of equality, and then had established a fresh tyranny as soon as the old one was overthrown.
В прошлом Средние совершали революции под знаменем равенства, а затем устанавливали новую тиранию, как только была свергнута старая.
The new Middle groups in effect proclaimed their tyranny beforehand.
Новые Средние группы фактически заранее провозгласили свою тиранию.
Socialism, a theory which appeared in the early nineteenth century and was the last link in a chain of thought sretching back to the slave rebellions of antiquity, was still deeply infected by the Utopianism of past ages.
Социализм, теория, появившаяся в начале девятнадцатого века и явившаяся последним звеном в цепи мысли, восходящей к восстаниям рабов древности, была еще глубоко заражена Утопизмом минувших веков.
But  in each variant of Socialism that appeared from about 1900 onwards the aim of establishing liberty and equality was more and more openly abandoned.
Но в каждом варианте Социализма, появлявшемся примерно с 1900 года, цели установления свободы и равенства все более и более открыто уходили от цели.
The new movements which appeared in the middle years of the century, Ingsoc in Oceania, Neo-Bolshevism in Eurasia, Death-Worship, as it is commonly called, in Eastasia, had the conscious aim of perpetuating UNfreedom and INequality.
Новые движения, появившиеся в середине века, Ангсоц в Океании, Нео-Большевизм в Евразии, Поклонение Смерти, как его обычно называют в Остазии, имели сознательную цель увековечить НЕсвободу и НЕравенство.
These new movements, of course, grew out of the old ones and tended to keep their names and pay lip-service to their ideology.
Эти новые движения, конечно же, выросли из старых и, как правило, сохраняли свои названия и на словах поддерживали свою идеологию.

Но цель всех их состояла в том, чтобы остановить прогресс и заморозить историю в выбранный момент.
The familiar pendulum swing was to happen once more, and then stop.
Знакомое качание маятника должно было произойти еще раз, а затем остановиться.
As usual, the High were to be turned out by the Middle, who would then become the High; but this time, by conscious strategy, the High would be able to maintain their position permanently.
Как обычно, Высшие должны были быть изгнаны Средними, которые затем стали Высшими; но на этот раз благодаря сознательной стратегии Высшие смогут навсегда сохранить свое положение.
The new doctrines arose partly because of the accumulation of historical knowledge, and the growth of the historical sense, which had hardly existed before the nineteenth century.
Новые учения возникли отчасти из-за накопления исторических знаний и роста исторического чувства, которое едва ли существовало до девятнадцатого века.
The cyclical movement of history was now intelligible, or appeared to be so; and if it was intelligible, then it was alterable.
Циклическое движение истории теперь было понятно или казалось таковым; а если оно было понятно, то оно могло быть изменено.
But the principal, underlying cause was that, as early as the beginning of the twentieth century, human equality had become technically possible.
Но главная, глубинная причина заключалась в том, что уже в начале двадцатого века человеческое равенство стало технически возможным.
It was still true that men were not equal in their native talents and that functions had to be specialized in ways that favoured some individuals against others; but there was no longer any real need for class distinctions or for large differences of wealth.
Верно было и то, что люди не равны в своих природных талантах и что функции должны быть специализированы таким образом, чтобы одни индивидуумы благоприятствовали другим; но уже не было никакой реальной необходимости в классовых различиях или в больших различиях в богатстве.
In earlier ages, class distinctions had been not only inevitable but desirable.
Раньше классовые различия были не только неизбежны, но и желательны.
Inequality was the price of civilization.
Неравенство было ценой цивилизации.
With the development of machine production, however, the case was altered.
Однако с развитием машинного производства дело изменилось.
Even if it was still necessary for human beings to do different kinds of work, it was no longer necessary for them to live at different social or economic levels.
Даже если людям по-прежнему необходимо выполнять разные виды работы, им уже не нужно жить на разных социальных или экономических уровнях.
Therefore, from the point of view of the new groups who were on the point of seizing power, human equality was no longer an ideal to be striven after, but a danger to be averted.
Поэтому с точки зрения новых групп, готовых захватить власть, человеческое равенство было уже не идеалом, к которому нужно стремиться, а опасностью, которую нужно предотвратить.
In more primitive ages, when a just and peaceful society was in fact not possible, it had been fairly easy to believe it.
В более первобытные времена, когда справедливое и мирное общество было фактически невозможно, в это было довольно легко поверить.
The idea of an earthly paradise in which men should live together in a state of brotherhood, without laws and without brute labour, had haunted the human imagination for thousands of years.
Идея земного рая, в котором люди должны жить вместе в состоянии братства, без законов и без грубого труда, преследовала человеческое воображение на протяжении тысячелетий.
And this version has had a certain hold even on the groups who actually profited by each historical change.
И эта версия имела определенное влияние даже на те группы, которые действительно извлекали выгоду из каждого исторического изменения.
The heirs of the French, English, and American revolutions had partly believed in their own phrases about the rights of man, freedom of speech, equality before the law, and the like, and have even allowed their conduct to be influenced by them to some extent.
Наследники Французской, Английской и Американской революций отчасти верили в свои собственные фразы о правах человека, свободе слова, равенстве перед законом и т. п. и даже позволяли некоторым влиять на свое поведение некоторое время.
But by the fourth decade of the twentieth century all the main currents of political thought were authoritarian.
Но к четвертому десятилетию ХХ века все основные течения политической мысли были авторитарными.
The earthly paradise had been discredited at exactly the moment when it became realizable.
Земной рай был дискредитирован как раз в тот момент, когда он стал осуществимым.
Every new political theory, by whatever name it called itself, led back to hierarchy and regimentation.
Каждая новая политическая теория, как бы она себя ни называла, вела обратно к иерархии и регламентации.
And in the general hardening of outlook that set in round about 1930, practices which had been long abandoned, in some cases for hundreds of years - imprisonment without trial, the use of war prisoners as slaves, public executions, torture to extract confessions, the use of hostages, and the deportation of whole populations - not only became common again, but were tolerated and even defended by people who considered themselves enlightened and progressive.
А в общем ужесточении мировоззрения, наступившем примерно в 1930-х годах, практиках, от которых отказались давно, в некоторых случаях на протяжении сотен лет, - тюремное заключение без суда, использование военнопленных в качестве рабов, публичные казни, пытки для получения признательных показаний, использование заложников и депортация целых народов - не только снова стали обычным явлением, но допускались и даже защищались людьми, считавшими себя просвещенными и прогрессивными.
It was only after a decade of national wars, civil wars, revolutions, and counter-revolutions in all parts of the world that Ingsoc and its rivals emerged as fully worked-out political theories.
Только после десятилетия национальных войн, гражданских войн, революций и контрреволюций во всех частях мира, «Ангсоц» и его соперники стали полностью разработанными политическими теориями.
But they had been foreshadowed by the various systems, generally called totalitarian, which had appeared earlier in the century, and the main outlines of the world which would emerge from the prevailing chaos had long been obvious.
Но они были предвосхищены различными системами, обычно называемыми тоталитарными, появившимися в начале века, и основные очертания мира, которые возникнут из господствующего хаоса, были давно очевидны.
What kind of people would control this world had been equally obvious.
Что за люди будут управлять этим миром, было столь же очевидно.
The new aristocracy was made up for the most part of bureaucrats, scientists, technicians, trade- union organizers, publicity experts, sociologists, teachers, journalists, and professional politicians.
Новая аристократия состояла в основном из бюрократов, ученых, техников, профсоюзных организаторов, пиарщиков, социологов, учителей, журналистов и профессиональных политиков.
These people, whose origins lay in the salaried middle class and the upper grades of working class, had been shaped and brought together by the barren world of monopoly industry and centralized goverment.
Эти люди, происходящие из наемного среднего класса и высших слоев рабочего класса, были сформированы и объединены бесплодным миром монополистической промышленности и централизованного правительства.
As compared with their opposite numbers in past ages, they were less avaricious, less tempted by luxury, hungrier for pure power, and, above all, more conscious of what they were doing and more intent on crushing opposition.
По сравнению с их аналогами в прошлые века они были менее алчны, менее соблазнительны роскошью, более жаждали чистой власти и, прежде всего, более сознательны в том, что они делают, и более сосредоточены на подавлении оппозиции.
This last difference was cardinal.
Это последнее отличие было кардинальным.
By comparison with that existing today, all the tyrannies of the past were half-hearted and inefficient.
По сравнению с тем, что существует сегодня, все тирании прошлого были половинчатыми и неэффективными.
The ruling groups were always infected to some extent by liberal ideals, and were content to leave loose ends everywhere, to regard only the overt act and to be uninterested in what their subjects were thinking.
Правящие группы всегда были в какой-то степени заражены либеральными идеалами и довольствовались тем, что повсюду оставляли незавершенные дела, рассматривали только открытое действие и не интересовались тем, что думают их подданные.
Even the Catholic Church of the Middle ages was tolerant by modern standards.
Даже Католическая Церковь Средневековья была толерантна по современным меркам.
Past of the reason for this was that in the past no government had the power to keep its citizens under constant surveillance.
Причиной этого было то, что в прошлом ни одно правительство не имело полномочий держать своих граждан под постоянным наблюдением.
The invention of print, however, made it easier to manipulate public opinion, and the film and the radio carried the process further.
Однако изобретение печати упростило манипулирование общественным мнением, а кино и радио продвинули этот процесс дальше.
With the development of television, and the technical advance which made it possible to receive and transmit simultaneously on the same instrument, private life came to an end.
С развитием телевидения и технического прогресса, позволившего одновременно принимать и передавать на одном и том же инструменте, частной жизни пришел конец.
Every citizen, or at least every citizen important enough to be worth watching, could be kept for twenty-four hours a day under the eyes of the police and in the sound of official propaganda, with all other channels of communication closed.
Каждый гражданин или, по крайней мере, каждый гражданин, достаточно важный, чтобы за ним следовало наблюдать, мог находиться двадцать четыре часа в сутки под присмотром полиции и под звуки официальной пропаганды, с закрытыми всеми другими каналами связи.
The possible of enforcing not only complete obedience to the will of the State, but complete uniformity of opinion on all subjects, now existed for the first time.
Впервые появилась возможность добиться не только полного подчинения воле Государства, но и полного единообразия мнений по всем вопросам.
After the revolutionary period of the fifties and sixties, society regrouped itself, as always, into High, Middle, and Low.
После революционного периода пятидесятых и шестидесятых годов общество, как всегда, перегруппировалось на Высшее, Среднее и Низкое.
But the new High group, unlike all its four-runners, did not act upon instinct but knew what was needed to safeguard its position.
Но новая группа Высших, в отличие от всех ее четырех бегунов, не действовала инстинктивно, а знала, что нужно, чтобы сохранить свое положение.
It had long been realized that the only secure basis for oligarchy is collectivism.
Давно было осознано, что единственно надежной основой олигархии является коллективизм.
Wealth and privilege are most easily defended when they are possessed jointly.
Богатство и привилегии легче всего защитить, когда ими владеют совместно.
The so-called "abolition of private property" which took place in the middle years of the century meant, in effect, the concentration of property in far fewer hands than before: but with this difference, that the new owners were a group instead of a mass of individuals.
Так называемая «отмена частной собственности», происшедшая в середине века, означала, в сущности, концентрацию собственности в гораздо меньшем количестве рук, чем раньше, но с той разницей, что новые собственники представляли собой группу, а не массу личностей.
Individually, no member of the Party owns anything, except petty personal belongings.
Лично ни один член Партии не владеет ничем, кроме мелких личных вещей.
Collectively, the Party owns everything in Oceania, because it controls everything, and disposes of the products as it thinks fit.
В совокупности Партия владеет всем в Океании, потому что она все контролирует и распоряжается продуктами по своему усмотрению.
In the years following the revolution it was able to step into this commanding position almost unopposed, because the whole process was represented as an act of collectivization.
В годы, последовавшие за революцией, она смогла занять эту господствующую позицию почти без сопротивления, потому что весь процесс представлялся как акт коллективизации.
It had always been assumed that if the capitalist class were expropriated, Socialism must follow: and unquestionably the capitalists had been expropriated.
Всегда предполагалось, что если класс капиталистов будет экспроприирован, то за ним должен последовать социализм: и, несомненно, капиталисты были экспроприированы.
Factories, mines, land, houses, transport - everything had been taken away from them: and since these things were no longer private property, is followed that they must be public property.
Фабрики, рудники, земля, дома, транспорт — все было у них отнято: а так как эти вещи уже не были частной собственностью, то, следовательно, они должны были быть общенародной собственностью.
Ingsoc, which grew out of the earlier Socialist movement and inherited its phraseology, has in fact carried out the main item in the Socialist programme; with the result, foreseen and intended beforehand, that economic inequality has been made permanent.
Ангсоц, выросший из прежнего Социалистического движения и унаследовавший его фразеологию, фактически осуществил главное положение Социалистической программы; в результате чего экономическое неравенство стало постоянным и предвиденным заранее.
But the problems of perpetuating a hierarchical society go deeper than this.
Но проблемы сохранения иерархического общества гораздо глубже.
There are only four ways in which a ruling group can fall from power.
Есть только четыре способа отстранения правящей группы от власти.
Either it is conquered from without, or it governs so inefficiently that the masses are stirred to revolt, or it allows a strong and discontented Middle group to come into being, or it loses its own self-confidence and willingness to govern.
Либо она побеждена извне, либо она управляет так неэффективно, что массы возбуждаются к восстанию, либо она позволяет возникнуть сильной и недовольной Средней группе, либо она теряет свою уверенность в себе и желание управлять.
These causes do not operate singly, and as a rule all four of them are present in some degree.
Эти причины не действуют поодиночке, и, как правило, в той или иной степени присутствуют все четыре из них.
A ruling class which could guard against all of them would remain in power permanently.
Правящий класс, который мог бы защититься от них всех, навсегда остался бы у власти.
Ultimately the determining factor is the mental attitude of the ruling class itself.
В конечном счете определяющим фактором является умонастроение самого правящего класса.
After the middle of the present century, the first danger had in reality disappeared.
После середины нынешнего века первая опасность действительно исчезла.
Each of the three powers which now divide the world is in fact unconquerable, and could only become conquerable through slow demographic changes which a government with wide powers can easily avert.
Каждая из трех сил, разделяющих сейчас мир, на самом деле непобедима и может стать покоряемой только благодаря медленным демографическим изменениям, которые может легко предотвратить правительство с широкими полномочиями.
The second danger, also, is only a theoretical one.
Вторая опасность тоже только теоретическая.
The masses never revolt of their own accord, and they never revolt merely because they are oppressed.
Массы никогда не восстают сами по себе и никогда не восстают только потому, что их угнетают.
Indeed, so long as they are not permitted to have standards of compilation, they never even become aware that they are oppressed.
В самом деле, до тех пор, пока им не разрешено иметь стандарты компиляции, они никогда даже не осознают, что их угнетают.
The recurrent economic crises of past times were totally unnecessary and are not now permitted to happen, but other and equally large dislocations can and do happen without having political results, because there is no way in which discontent can become articulate.
Повторяющиеся экономические кризисы прошлых времен были совершенно ненужны и сейчас не допускаются, но другие, столь же крупные потрясения могут происходить и происходят без политических результатов, потому что недовольство никак не может выразиться.
As for the problem of over-production, which has been latent in our society since the development of machine technique, it is solved by the device of continuous warfare (see Chapter 3), which is also useful in keying up public morale to the necessary pitch.
Что же касается проблемы перепроизводства, скрытой в нашем обществе с момента развития машинной техники, то она решается путем непрерывной войны (см. главу 3), которая также полезна для настройки общественного духа на необходимый уровень подачи.
From the point of view of our present rulers, therefore, the only genuine dangers are the splitting-off of a new group of able, under-employed, power-hungry people, and the growth of liberalism and scepticism in their own ranks.
Таким образом, с точки зрения наших нынешних правителей, единственные подлинные опасности — это откол новой группы способных, частично занятых, властолюбивых людей и рост либерализма и скептицизма в их собственных рядах.
The problem, that is to say, is educational.
Проблема, так сказать, образовательная.
It is a problem of continuously moulding the consciousness both of the directing group and of the larger executive group that lies immediately below it.
Это проблема постоянного формирования сознания как управляющей группы, так и более крупной исполнительной группы, которая находится непосредственно под ней.
The consciousness of the masses needs only to be influenced in a negative way.
На сознание масс нужно воздействовать только отрицательно.
Given this background, one could infer, if one did not know it already, the general structure of Oceanic society.
Учитывая этот фон, можно было бы сделать вывод, если он еще не знал, об общей структуре общества Океании.
At the apex of pyramid comes Big Brother.
На вершине пирамиды находится Большой Брат.
Big Brother is infallible and all-powerful.
Большой Брат непогрешим и всемогущ.
Every success, every achievement, every victory, every scientific discovery, all knowledge, all wisdom, all happiness, all virtue, are held to issue directly from his leadership and inspiration.
Считается, что каждый успех, каждое достижение, каждая победа, каждое научное открытие, все знание, вся мудрость, все счастье, всякая добродетель исходят непосредственно от его руководства и вдохновения.
Nobody has ever seen Big Brother.
Никто никогда не видел Большого Брата.
He is a face on the hoardings, a voice on the telescreen.
Он лицо на рекламных щитах, голос на телекране.
We may be reasonably sure that he will never die, and there is already considerable uncertainty as to when he was born.
Мы можем быть достаточно уверены, что он никогда не умрет, и уже существует значительная неопределенность относительно того, когда он родился.
Big Brother is the guise in which the Party chooses to exhibit itself to the world.
Большой Брат — это обличье, в котором Партия хочет явить себя миру.
His function is to act as a focusing point for love, fear, and reverence, emotions which are more easily felt towards an individual than towards an organization.
Его функция состоит в том, чтобы действовать как точка фокусировки любви, страха и благоговения, эмоций, которые легче ощущаются по отношению к человеку, чем к организации.
Below Big Brother comes the Inner Party.
Ниже Большого Брата находится Внутренняя Партия.
Its numbers limited to six millions, or something less than 2 per cent of the population of Oceania.
Её численность ограничена шестью миллионами, или чем-то меньшим, чем 2 процента населения Океании.
Below the Inner Party comes the Outer Party, which, if the Inner Party is described as the brain of the State, may be justly likened to the hands.
Ниже Внутренней Партии стоит Внешняя Партия, которую, если Внутреннюю Партию охарактеризовать как мозг государства, можно справедливо уподобить рукам.
Below that come the dumb masses whom we habitually refer to as "the proles", numbering perhaps 85 per cent of the population.
Ниже этого идут немые массы, которых мы обычно называем «рабочими», насчитывающие, может быть, 85 процентов населения.
In the terms of our earlier classification, the proles are the Low: for the slave population of the equatorial lands who pass constantly from conqueror to conqueror, are not a permanent or necessary part of the structure.
В терминах нашей прежней классификации рабочие — это Низшие: рабское население экваториальных земель, которое постоянно переходит от завоевателя к завоевателю, не является постоянной или необходимой частью структуры.
In principle, membership of these three groups is not hereditary.
В принципе принадлежность к этим трем группам не передается по наследству.
The child of Inner Party parents is in theory not born into the Inner Party.
Ребенок родителей Внутренней партии теоретически не рождается во Внутренней партии.
Admission to other branch of the Party is by examination, taken at the age of sixteen.
Прием в другое отделение Партии осуществляется по экзамену, который сдается в возрасте шестнадцати лет.
Nor is there any racial discrimination, or any marked domination of one province by another.
Нет также никакой расовой дискриминации или заметного доминирования одной провинции над другой.
Jews, Negroes, South Americans of pure Indian blood are to be found in the highest ranks of the Party, and the administrators of any area are always drawn from the inhabitants of that area.
Евреи, Негры, выходцы из Южной Америки чистой Индейской крови встречаются в высших Партийных рядах, и администраторы любого района всегда набираются из жителей этого района.
In no part of Oceania do the inhabitants have the feeling that they are a colonial population ruled from a distant capital.
Ни в одной части Океании у жителей нет ощущения, что они являются колониальным населением, управляемым из далекой столицы.
Oceania has no capital, and its titular head is a person whose whereabouts nobody knows.
У Океании нет столицы, а ее титульным главой является человек, местонахождение которого никому не известно.
Except that English is its chief lingua franca and Newspeak its official language, it is not centralized in any way.
За исключением того, что Английский Язык является его основным универсальным языком, а Уклончивый Язык - официальным языком, он никоим образом не централизован.
Its rulers are not held together by blood-ties but by adherence to a common doctrine.
Его правители связаны не кровными узами, а приверженностью общему учению.
It is true that our society is stratified, and very rigidly stratified, on what at first sight appear to be hereditary lines.
Это правда, что наше общество стратифицировано, и очень жестко стратифицировано по тому, что на первый взгляд кажется наследственным.
There is far less to-and-fro movement between the different groups than happened under capitalism or even in the pre-industrial age.
Перемещение между различными группами гораздо меньше, чем при капитализме или даже в доиндустриальную эпоху.
Between the two branches of the Party there is a certain amount of interchange, but only so much as will ensure that weaklings are excluded from the Inner Party and that ambitious members of the Outer Party are made harmless by allowing them to rise.
Между двумя ветвями Партии существует определенный обмен, но лишь настолько, чтобы обеспечить исключение слабых из Внутренней Партии и обезвреживание честолюбивых членов Внешней Партии, позволив им подняться.
Proletarians, in practice, are not allowed to graduate into the Party.
Рабочие, на практике, не допускаются в Партию.
The most gifted among them, who might possibly become nuclei of discontent, are simply marked down by the Thought Police and eliminated.
Самые одаренные из них, которые могли бы стать очагами недовольства, просто помечаются Полицией Мыслей и уничтожаются.
But this state of affairs is not necessarily permanent, nor is it a matter of principle.
Но такое положение дел не обязательно постоянное и не принципиальное.
The Party is not a class in the old sense of the word.
Партия не есть класс в старом смысле этого слова.
It does not aim at transmitting power to its own children, as such; and if there were no other way of keeping the ablest people at the top, it would be perfectly prepared to recruit an entire new generation from the ranks of the proletariat.
Он не стремится передать власть своим собственным детям как таковым; и если бы не было другого способа удержать наверху самых способных людей, то оно было бы вполне готово набрать целое новое поколение из рядов рабочих.
In the crucial years, the fact that the Party was not a hereditary body did a great deal to neutralize opposition.
В решающие годы тот факт, что Партия не была наследственным органом, во многом нейтрализовал оппозицию.
The older kind of Socialist, who had been trained to fight against something called "class privilege" assumed that what is not hereditary cannot be permanent.
Социалисты старшего типа, обученные бороться против того, что называется «классовыми привилегиями», полагали, что то, что не передается по наследству, не может быть постоянным.
He did not see that the continuity of an oligarchy need not be physical, nor did he pause to reflect that hereditary aristocracies have always been short-lived, whereas adoptive organizations such as the Catholic Church have sometimes lasted for hundreds or thousands of years.
Он не понимал, что преемственность олигархии не обязательно должна быть физической, и не задумывался о том, что наследственная аристократия всегда была недолговечной, тогда как приемные организации, такие как Католическая Церковь, иногда существовали сотни или тысячи лет.
The essence of oligarchical rule is not father-to-son inheritance, but the persistence of a certain world-view and a certain way of life, imposed by the dead upon the living.
Суть олигархического правления не в наследовании от отца к сыну, а в сохранении определенного мировоззрения и определенного образа жизни, навязываемых мертвыми живым.
A ruling group is a ruling group so long as it can nominate its successors.
Правящая группа является правящей группой до тех пор, пока она может назначать своих преемников.
The Party is not concerned with perpetuating its blood but with perpetuating itself.
Партия заботится не о том, чтобы увековечить свою кровь, а о том, чтобы увековечить себя.
Who wields power is not important, provided that the hierarchical structure remains always the same.
Кто обладает властью, не важно, при условии, что иерархическая структура всегда остается неизменной.
All the beliefs, habits, tastes, emotions, mental attitudes that characterize our time are really designed to sustain the mystique of the Party and prevent the true nature of present-day society from being perceived.
Все верования, привычки, вкусы, эмоции, умственные установки, характеризующие наше время, на самом деле предназначены для того, чтобы поддерживать таинственность Партии и препятствовать восприятию истинной природы современного общества.
Physical rebellion, or any preliminary move towards rebellion, is at present not possible.
Физический бунт или любой предварительный шаг к бунту в настоящее время невозможен.
From the proletarians nothing is to be feared.
От рабочих нечего бояться.
Left to themselves, they will continue from generation to generation and from century to century, working, breeding, and dying, not only without any impulse to rebel, but without the power of grasping that the world could be other than it is.
Предоставленные сами себе, они будут продолжать из поколения в поколение и из века в век работать, размножаться и умирать не только без какого-либо импульса к восстанию, но и без способности понять, что мир может быть иным, чем он есть.
They could only become dangerous if the advance of industrial technique made it necessary to educate them more highly; but, since military and commercial rivalry are no longer important, the level of popular education is actually declining.
Они могли бы стать опасными только в том случае, если бы развитие промышленной техники потребовало более высокого их образования; но поскольку военное и коммерческое соперничество уже не имеет значения, уровень народного образования фактически снижается.
What opinions the masses hold, or do not hold, is looked on as a matter of indifference.
Каких мнений придерживаются или не придерживаются массы, считается безразличным.
They can be granted intellectual liberty because they have no intellect.
Им может быть дарована интеллектуальная свобода, потому что у них нет интеллекта.
In a Party member, on the other hand, not even the smallest deviation of opinion on the most unimportant subject can be tolerated.
Наоборот, член Партии не может допускать малейшего отклонения во мнениях даже по самому незначительному вопросу.
A Party member lives from birth to death under the eye of the Thought Police.
Член Партии живет от рождения до смерти под присмотром Полиции Мыслей.
Even when he is alone he can never be sure that he is alone.
Даже когда он один, он никогда не может быть уверен, что он один.
Wherever he may be, asleep or awake , working or resting, in his bath or in bed, he can be inspected without warning and without knowing that he is being inspected.
Где бы он ни был, спит или бодрствует, работает или отдыхает, в ванной или в постели, его могут осматривать без предупреждения и даже не подозревая, что его осматривают.
Nothing that he does is indifferent.
Ничто из того, что он делает, не является безразличным.
His friendships, his relaxations, his behaviour towards his wife and children, the expression of his face when he is alone, the words he mutters in sleep, even the characteristic movements of his body, are all jealously scrutinized.
Его дружба, его отдых, его поведение по отношению к жене и детям, выражение его лица, когда он один, слова, которые он бормочет во сне, даже характерные движения его тела — все это ревниво изучается.
Not only any actual misdemeanour, but any eccentricity, however small, any change of habits, any nervous mannerism that could possibly be the symptom of an inner struggle, is certain to be detected.
Не только любой действительный проступок, но и любая эксцентричность, даже самая маленькая, любое изменение привычек, любая нервная манера поведения, которая могла бы быть признаком внутренней борьбы, обязательно будет обнаружена.
He has no freedom of choice in any direction whatever.
У него нет свободы выбора ни в каком направлении.
On the other hand his actions are not regulated by law or by any clearly formulated code of behaviour.
С другой стороны, его действия не регулируются ни законом, ни четко сформулированным кодексом поведения.
In Oceania there is no law.
В Океании нет закона.
Thoughts and actions which, when detected, mean certain death are not formally forbidden, and the endless purges, arrests, tortures, imprisonments, and vaporizations are not inflicted as punishment for crimes which have actually been committed, but are nerely the wiping-out of persons who might perhaps commit a crime at some time in the future.
Мысли и действия, которые при обнаружении означают верную смерть, формально не запрещены, а бесконечные чистки, аресты, истязания, тюремные заключения и уничтожение не применяются в качестве наказания за преступления, которые действительно были совершены, а лишь искореняют лиц, которые, возможно, когда-нибудь в будущем совершат преступление.
A Party member is required to have not only the right opinions, but the right instincts.
От члена Партии требуется не только правильное мнение, но и правильное чутье.
Many of the beliefs and attitudes demanded of him are never plainly stated, and could not be stated without laying bare the contradictions inherent in Ingsoc.
Многие из верований и взглядов, требуемых от него, никогда прямо не формулируются, и их нельзя было бы изложить, не обнажив противоречия, присущие Ангсоцу.
If he is a person naturally orthodox (in Newspeak a goodthinker), he will in all circumstances know, without taking thought, what is the true belief or the desirable emotion.
Если он человек от природы фанатик (на Уклончивом добромыслящий), он при любых обстоятельствах будет знать, не задумываясь, что такое истинная вера или желаемое чувство.
But in any case an elaborate mental training, undergone in childhood and grouping itself round the Newspeak words crimestop, blackwhite, and doublethink, makes him unwilling and unable to think too deeply on any subject whatever.
Но в любом случае сложная умственная подготовка, пройденная в детстве и группирующаяся вокруг Уклончивых слов «преступность», «черно-белый» и «инакомыслие», делает его нежелающим и неспособным слишком глубоко размышлять о каком бы то ни было предмете.
A Party member is expected to have no private emotions and no respites from enthusiasm.
От Члена партии не ждут личных переживаний и передышек энтузиазма.
He is supposed to live in a continuous frenzy of hatred of foreign enemies and internal traitors, triumph over victories, and self-abasement before the power and wisdom of the Party.
Он должен жить в непрерывном угаре ненависти к внешним врагам и внутренним предателям, торжествовать победы и самоуничижаться перед силой и мудростью Партии.
The discontents produced by his bare, unsatisfying life are deliberately turned outwards and dissipated by such devices as the Two Minutes Hate, and the speculations which might possibly induce a sceptical or rebellious attitude are killed in advance by his early acquired inner discipline.
Недовольство, вызванное его голой, неудовлетворительной жизнью, преднамеренно выворачивается наружу и рассеивается такими приемами, как ДвухМинутная Ненависть, а рассуждения, которые могли бы вызвать скептическое или бунтарское отношение, заранее уничтожаются его рано приобретенной внутренней дисциплиной.
The first and simplest stage in the discipline, which can be taught even to young children, is called, in Newspeak, crimestop.
Первая и простейшая ступень дисциплины, которой можно обучать даже маленьких детей, называется на Уклончивом, криминальной остановкой.
Crimestop means the faculty of stopping short, as though by instinct, at the threshold of any dangerous thought.
Криминальная Остановка означает способность резко, как бы инстинктивно, останавливаться на пороге любой опасной мысли.
It includes the power of not grasping analogies, of failing to perceive logical errors, of misunderstanding the simplest arguments if they are inimical to Ingsoc, and of being bored or repelled by any train of thought which is capable of leading in a heretical direction.
Оно включает в себя способность не улавливать аналогий, не замечать логических ошибок, неправильно понимать простейшие аргументы, если они враждебны Ангсоцу, и испытывать скуку или отвращение к любому ходу мысли, способному вести в неправильном направлении.
Crimestop, in short, means protective stupidity.
Короче говоря, Криминальная Остановка означает защитную глупость.
But stupidity is not enough.
Но глупости недостаточно.
On the contrary, orthodoxy in the full sense demands a control over one's own mental processes as complete as that of a contortionist over his body.
Наоборот, фанатизм в полном смысле требует контроля над собственными психическими процессами столь же полного, как у акробата над своим телом.
Oceanic society rests ultimately on the belief that Big Brother is omnipotent and that the Party is infallible.
Океаническое общество в конечном счете опирается на веру во всемогущество Большого Брата и непогрешимость Партии.
But since in reality Big Brother is not omnipotent and the party is not infallible, there is need for an unwearying, moment-to-moment flexibility in the treatment of facts.
Но поскольку в действительности Большой Брат не всемогущ, а партия не безошибочна, необходима неутомимая, ежеминутная гибкость в обращении с фактами.
The keyword here is blackwhite.
Ключевое слово здесь черно-белое.
Like so many Newspeak words, this word has two mutually contradictory meanings.
Как и многие слова Уклончивого, это слово имеет два противоречащих друг другу значения.
Applied to an opponent, it means the habit of impudently claiming that black is white, in contradiction of the plain facts.
Применительно к противнику это означает привычку нагло заявлять, что черное есть белое, вопреки очевидным фактам.
Applied to a Party member, it means a loyal willingness to say that black is white when Party discipline demands this.
Применительно к члену Партии это означает верную готовность сказать, что черное есть белое, когда этого требует Партийная дисциплина.
But it means also the ability to believe that black is white, and more, to know that black is white, and to forget that one has ever believed the contrary.
Но это также означает способность верить, что черное — это белое, и, более того, знать, что черное — это белое, и забывать, что когда-то считали обратное.
This demands a continuous alteration of the past, made possible by the system of thought which really embraces all the rest, and which is known in Newspeak as doublethink.
Это требует непрерывного изменения прошлого, которое становится возможным благодаря системе мышления, действительно объемлющей все остальное и известной на Уклончивом как инакомыслие.
The alteration of the past is necessary for two reasons, one of which is subsidiary and, so to speak, precautionary.
Изменение прошлого необходимо по двум причинам, одна из которых второстепенная и, так сказать, предупредительная.
The subsidiary reason is that the Party member, like the proletarian, tolerates present-day conditions partly because he has no standards of comparison.
Второстепенная причина состоит в том, что член Партии, как и рабочий, терпит современные условия отчасти потому, что у него нет эталонов сравнения.
He must be cut off from the past, just as he must be cut off from foreign countries, because it is necessary for him to believe that he is better off than his ancestors and that the average level of material comfort is constantly rising.
Он должен быть отрезан от прошлого, как он должен быть отрезан от чужих стран, потому что ему необходимо верить, что он богаче, чем его предки, и что средний уровень материального благополучия постоянно повышается.
But by far the more important reason for the readjustment of the past is the need to safeguard the infallibility of the Party.
Но гораздо более важной причиной исправления прошлого является необходимость обеспечения непогрешимости Партии.
It is not merely that speeches, statistics, and records of every kind must be constantly brought up to date in order to show that the predictions of the Party were in all cases right.
Дело не только в том, что речи, статистические данные и отчеты всякого рода должны постоянно обновляться, чтобы показать, что предсказания Партии во всех случаях были верны.
It is also that no change in doctrine or in political alignment can ever be admitted.
Также нельзя допустить никаких изменений в доктрине или политической ориентации.
For to change one's mind, or even one's policy, is a confession of weakness.
Ибо изменить свое мнение или даже свою политику есть признание в слабости.
If, for example, Eurasia or Eastasia (whichever it may be) is the enemy today, then that country must always have been the enemy.
Если, например, Евразия или Остазия (какая бы она ни была) сегодня является врагом, то эта страна всегда должна была быть врагом.
And if the facts say otherwise then the facts must be altered.
И если факты говорят об обратном, то факты должны быть изменены.
Thus history is continuously rewritten.
Таким образом, история постоянно переписывается.
This day-to-day falsification of the past, carried out by the Ministry of Truth, is as necessary to the stability of the regime as the work of repression and espionage carried out by the Ministry of Love.
Эта повседневная фальсификация прошлого, осуществляемая Министерством Правды, столь же необходима для стабильности режима, как и репрессивная и шпионская работа, проводимая Министерством Любви.
The mutability of the past is the central tenet of Ingsoc.
Изменчивость прошлого — центральный принцип Ангсоц.
Past events, it is argued, have no objective existence, but survive only in written records and in human memories.
Утверждается, что прошлые события не имеют объективного существования, а сохранились только в письменных записях и в человеческой памяти.
The past is whatever the records and the memories agree upon.
Прошлое — это то, с чем согласны записи и воспоминания.
And since the Party is in full control of all records and in equally full control of the minds of its members, it follows that the past is whatever the Party chooses to make it.
А поскольку Партия полностью контролирует все записи и столь же полно контролирует умы своих членов, отсюда следует, что прошлое — это то, что Партия решит сделать из него.
It also follows that though the past is alterable, it never has been altered in any specific instance.
Из этого также следует, что, хотя прошлое можно изменить, оно никогда не изменялось ни в одном конкретном случае.
For when it has been recreated in whatever shape is needed at the moment, then this new version is the past, and no different past can ever have existed.
Ибо когда оно было воссоздано в любой форме, необходимой в данный момент, тогда эта новая версия является прошлым, и никакое другое прошлое никогда не могло существовать.
This holds good even when, as often happens, the same event has to be altered out of recognition several times in the course of a year.
Это остается в силе даже тогда, когда, как это часто бывает, одно и то же событие должно быть изменено до неузнаваемости несколько раз в течение года.
At all times the Party is in possession of absolute truth, and clearly the absolute can never have been different from what it is now.
Во все времена Партия владеет абсолютной истиной, и ясно, что абсолют никогда не мог быть иным, чем теперь.
It will be seen that the control of the past depends above all on the training of memory.
Мы увидим, что контроль над прошлым прежде всего зависит от тренировки памяти.
To make sure that all written records agree with the orthodoxy of the moment is merely a mechanical act.
Убедиться, что все письменные отчеты согласуются с важностью момента, — это просто механический акт.
But it is also necessary to remember that events happened in the desired manner.
Но также необходимо помнить, чтобы события происходили желаемым образом.
And if it is necessary to rearrange one's memories or to tamper with written records, then it is necessary to forget that one has done so.
И если необходимо перестроить свои воспоминания или подделать письменные записи, то необходимо забыть, что ты это сделал.
The trick of doing this can be learned like any other mental technique.
Этому трюку можно научиться, как и любой другой умственной технике.
It is learned by the majority of Party members, and certainly by all who are intelligent as well as orthodox.
Ей учится большинство членов Партии и, конечно, все разумные и фанатичные люди.
In Oldspeak it is called, quite frankly, "reality control".
На Старом Языке это называется, откровенно говоря, «контролем реальности».
In Newspeak it is called doublethink, thought doublethink comprises much else as well.
На Уклончивом это называется инакомыслие, мысленное инакомыслие включает в себя и многое другое.
Doublethink means the power of holding two contradictory beliefs in one's mind simultaneously, and accepting both of them.
Инакомыслие означает способность одновременно удерживать в уме два противоречащих друг другу убеждения и принимать их оба.
The Party intellectual knows in which direction his memories must be altered; he therefore knows that he is playing tricks with reality; but by the exercise of doublethink he also satisfies himself that reality is not violated.
Партийный интеллектуал знает, в каком направлении должны быть изменены его воспоминания; поэтому он знает, что обманывает реальность; но при помощи инакомыслия он также убеждается в том, что реальность не нарушается.
The process has to be conscious, or it would not be carried out with sufficient precision, but it also has to be unconscious, or it would bring with it a feeling of falsity and hence of guilt.
Процесс должен быть сознательным, иначе он не будет осуществляться с достаточной точностью, но он также должен быть бессознательным, иначе он принесет с собой чувство фальши и, следовательно, вины.
Doublethink lies at the very heart of Ingsoc, since the essential act of the Party is to use conscious deception while retaining the firmness of purpose that goes with complete honesty.
Инакомыслие лежит в самой основе Ангсоца, поскольку существенное действие Партии состоит в том, чтобы использовать сознательный обман, сохраняя при этом твердость цели, которая сочетается с полной честностью.
To tell deliberate lies while genuinely believing in them, to forget any fact that has become inconvenient, and then, when it becomes necessary again, to draw it back from oblivion for just so long as it is needed, to deny the existence of objective reality and all the while to take account of the reality which one denies - all this is indispensably necessary.
Нарочито лгать, искренне веря в нее, забывать любой факт, ставший неудобным, а затем, когда снова возникает необходимость, извлекать его из небытия ровно столько, сколько нужно, отрицать существование объективной реальности, и все же учитывать реальность, которую отрицаешь, — все это непременно необходимо.
Even in using the word doublethink it is necessary to exercise doublethink.
Даже при использовании слова инакомыслие необходимо проявлять инкомыслие.
For by using the word one admits that one is tampering with reality; by a fresh act of doublethink one erases this knowledge; and so on indefinitely, with the lie always one leap ahead of the truth.
Ибо, употребляя это слово, человек признает, что искажает реальность; новым актом инакомыслия стирается это знание; и так далее до бесконечности, причем ложь всегда на шаг впереди правды.
Ultimately it is by means of doublethink that the Party has been able - and may, for all we know, continue to be able for thousands of years - to arrest the course of history.
В конечном счете, именно благодаря инакомыслию Партия смогла — и, насколько нам известно, сможет продолжать на протяжении тысячелетий — останавливать ход истории.
All past oligarchies have fallen from power either because they ossified or because they grew soft.
Все прошлые олигархии пали от власти либо потому, что закостенели, либо потому, что размякли.
Either they became stupid and arrogant, failed to adjust themselves to changing circumstances, and were overthrown; or they became liberal and cowardly, made concessions when they should have used force, and once again were overthrown.
Либо они стали глупыми и высокомерными, не смогли приспособиться к изменившимся обстоятельствам и были свергнуты; или они стали либеральными и трусливыми, пошли на уступки, когда следовало применить силу, и снова были свергнуты.
They fell, that is to say, either through consciousness or through unconsciousness.
Они пали, то есть либо через сознанательное, либо через бессознательное.
It is the achievement of the Party to have produced a system of thought in which both conditions can exist simultaneously.
Заслугой Партии является создание системы мышления, в которой оба условия могут существовать одновременно.
And upon no other intellectual basis could the dominion of the Party be made permanent.
И никакая другая интеллектуальная основа не могла сделать господство Партии постоянным.
If one is to rule, and to continue ruling, one must be able to dislocate the sense of reality.
Если кто-то хочет править и продолжать править, он должен уметь смещать чувство реальности.
For the secret of ruleship is to combine a belief in one's own infallibility with the Power to learn from past mistakes.
Ибо секрет правления заключается в сочетании веры в собственную непогрешимость со способностью учиться на прошлых ошибках.
It need hardly be said that the subtlest practitioners of doublethink are those who invented doublethink and know that it is a vast system of mental cheating.
Едва ли нужно говорить, что самые изощренные практикующие инакомыслие — это те, кто изобрел инакомыслие и знает, что это обширная система умственного обмана.
In our society, those who have the best knowledge of what is happening are also those who are furthest from seeing the world as it is.
В нашем обществе те, кто лучше всех разбираются в происходящем, также наиболее далеки от того, чтобы видеть мир таким, какой он есть.
In general, the greater the understanding, the greater the delusion; the more intelligent, the less sane.
В общем, чем больше понимания, тем больше заблуждение; чем умнее, тем менее разумен.
One clear illustration of this is the fact that war hysteria increases in intensity as one rises in the social scale.
Одной из ярких иллюстраций этого является тот факт, что военная истерия усиливается по мере того, как человек поднимается по социальной лестнице.
Those whose attitude towards the war is most nearly rational are the subject peoples of the disputed territories.
Те, чье отношение к войне наиболее близко к рациональному, - это подчиненные народы спорных территорий.
To these people the war is simply a continuous calamity which sweeps to and fro over their bodies like a tidal wave.
Для этих людей война — просто непрерывное бедствие, которое проносится по их телам, как волна прилива.
Which side is winning is a matter of complete indifference to them.
Какая сторона побеждает, для них совершенно безразлично.
They are aware that a change of overlordship means simply that they will be doing the same work as before for new masters who treat them in the same manner as the old ones.
Они осознают, что смена господства просто означает, что они будут выполнять ту же работу, что и раньше, для новых хозяев, которые обращаются с ними так же, как и  старые.
The slightly more favoured workers whom we call "the proles" are only intermittently conscious of the war.
Немного более привилегированные рабочие, которых мы называем «пролетариями», лишь время от времени осознают войну.
When it is necessary they can be prodded into frenzies of fear and hatred, but when left to themselves they are capable of forgetting for long periods that the war is happening.
Когда нужно, их можно довести до исступления страха и ненависти, но, предоставленные самим себе, они способны надолго забыть о том, что идет война.
It is in the ranks of the Party, and above all of the Inner Party, that the true war enthusiasm is found.
Именно в рядах Партии, и прежде всего ВнутриПартийной, кроется подлинный военный энтузиазм.
World-conquest is believed in most firmly by those who know it to be impossible.
В завоевание мира наиболее твердо верят те, кто знает, что это невозможно.
This peculiar linking-together of opposites - knowledge with ignorance, cynicism with fanaticism - is one of the chief distinguishing marks of Oceanic society.
Это своеобразное соединение противоположностей — знания с невежеством, цинизма с фанатизмом — является одной из главных отличительных черт общества Океании.
The official ideology abounds with contradictions even when there is no practical reason for them.
Официальная идеология изобилует противоречиями даже тогда, когда для них нет практических оснований.
Thus, the Party rejects and vilifies every principle for which the Socialist movement originally stood, and it chooses to do this in the name of Socialism.
Таким образом, Партия отвергает и очерняет каждый принцип, за который изначально стояло Социалистическое движение, и делает это во имя Социализма.
It preaches a contempt for the working class unexampled for centuries past, and it dresses its members in a uniform which was at one time peculiar to manual workers and was adopted for that reason.
Она проповедует беспримерное для прошлых столетий презрение к рабочему классу и одевает своих членов в униформу, которая когда-то была свойственна рабочим физического труда и была принята по этой причине.
It systematically undermines the solidarity of the family, and it calls its leader by a name which is a direct appeal to the sentiment of family loyalty.
Она систематически подрывает солидарность семьи и называет своего лидера именем, которое прямо апеллирует к чувству семейной верности.
Even the names of the four Ministries by which we are governed exhibit a sort of impudence in their deliberate reversal of the facts.
Даже названия четырех Министерств, которыми мы управляем, обнаруживают своего рода наглость в их преднамеренном переворачивании фактов.
The Ministry of Peace concerns itself with war, the ministry of Truth with lies, the Ministry of Love with torture and the Ministry of Plenty with starvation.
Министерство Мира занимается войной, Министерство Правды – ложью, Министерство Любви – пытками, а Министерство Изобилия – голодом.
These contradictions are not accidental, nor do they result from ordinary hypocrisy; they are deliberate exercises in doublethink.
Эти противоречия не случайны и не являются следствием обычного лицемерия; это преднамеренные упражнения в инакомыслии.
For it is only by reconciling contradictions that power can be retained indefinitely.
Ибо только путем примирения противоречий можно бесконечно удерживать власть.
In no other way could the ancient cycle be broken.
Никак иначе нельзя было разорвать древний цикл.
If human equality is to be for ever averted - if the High, as we have called them, are to keep their places permanently - then the prevailing mental condition must be controlled insanity.
Если человеческое равенство должно быть навсегда предотвращено — если Высшие, как мы их назвали, должны навсегда сохранить свои места, — тогда преобладающее умственное состояние должно быть контролируемым безумием.
But there is one question which until this moment we have almost ignored.
Но есть один вопрос, который до сих пор мы почти игнорировали.
It is; why should human equality be averted?
Это; почему должно быть предотвращено человеческое равенство?

Если предположить, что механика процесса описана правильно, то каковы мотивы этой огромной, точно спланированной попытки заморозить историю в определенный момент времени?
Here we reach the central secret.
Вот мы и добрались до центрального секрета.
As we have seen, the mystique of the Party, and above all of the Inner Party, depends upon doublethink.
Как мы видели, таинственность Партии, и прежде всего Внутренней Партии, зависит от инакомыслия.
But deeper than this lies the original motive, the never-questioned instinct that first led to the seizure of power and brought doublethink, the Thought Police, continuous warfare, and all the other necessary paraphernalia into existence afterwards.
Но глубже этого лежит первоначальный мотив, никогда не подвергавшийся сомнению инстинкт, который сначала привел к захвату власти и породил инакомыслие, Полицию Мыслей, непрерывную войну и все другие необходимые атрибуты существования.
This motive really consists...
Этот мотив действительно состоит...
Winston became aware of silence, as one becomes aware of a new sound.
Уинстон осознал тишину, как осознают новый звук.
It seemed to him that Julia had been very still for some time past.
Ему казалось, что Джулия уже некоторое время была очень неподвижна.
She was lying on her side, naked from the waist upwards, with her cheek pillowed on her hand and one dark lock tumbling across her eyes.
Она лежала на боку, обнаженная выше талии, подложив щеку под руку, и один темный локон падал ей на глаза.
Her breast rose and fell slowly and regularly.
Ее грудь поднималась и опускалась медленно и равномерно.
"Julia."
"Джулия"
No answer.
Нет ответа.
"Julia, are you awake?"
— Джулия, ты спишь?
No answer.
Нет ответа.
She was asleep.
Она спала.
He shut the book, put it carefully on the floor, lay down, and pulled the coverlet over both of them.
Он закрыл книгу, осторожно положил ее на пол, лег и накрыл их обоих одеялом.
He had still, he reflected, not learned the ultimate secret.
Он все еще, размышлял он, не узнал высшую тайну.
He understood how; he did not understand why.
Он понял как; он не понимал почему.
Chapter 1, like Chapter 3, had not actually told him anything that he did not know, it had merely systematized the knowledge that he possessed already.
Глава 1, как и Глава 3, на самом деле не рассказала ему ничего, чего он не знал бы, она просто систематизировала знания, которыми он уже обладал.
But after reading it he knew better than before that he was not mad.
Но после прочтения он понял лучше, чем прежде, что он не сумасшедший.
Being in a minority, even a minority of one, did not make you mad.
Пребывание в меньшинстве, даже в меньшинстве из одного человека, не выводило из себя.
There was truth and there was untruth, and if you clung to the truth even against the whole world, you were not mad.
Была правда и была неправда, и если ты цеплялся за правду даже против всего мира, ты не был сумасшедшим.
A yellow beam from the sinking sun slanted in through the window and fell across the pillow.
Желтый луч заходящего солнца косо проник в окно и упал на подушку.
He shut his eyes.
Он закрыл глаза.
The sun on his face and the girl's smooth body touching his own gave him a strong, sleeply, confident feeling.
Солнце на его лице и гладкое тело девушки, касающееся его собственного, придавали ему сильное, сонное, уверенное чувство.
He was safe, everything was all right.
Он был в безопасности, все было в порядке.
He fell asleep murmuring "Sanity is not statistical," with the feeling that this remark contained in it a profound wisdom.
Он заснул, бормоча: «Здравомыслие не статистическое», чувствуя, что в этом замечании заключена глубокая мудрость.
When he woke it was with the sensation of having slept for a long time, but a glance at the old-fashioned clock told him that it was only twenty-thirty.
Когда он проснулся, это было ощущение долгого сна, но взгляд на старинные часы сказал ему, что сейчас только двадцать тридцать.
He lay dozing for a while; then the usual deep-lunged singing struck up from the yard below:
Он некоторое время дремал; потом со двора внизу раздалось обычное громкое пение:
"It was only an 'opeless fancy,
It passed like an Ipril dye,
But a look an' a word an' the dreams they stirred
They 'ave stolen my 'eart awye!"
«Это была всего лишь безнадежная фантазия,
Он прошел, как краситель Иприл,
Но взгляд, слово и мечты, которые они разбудили
Они украли мое сердце!
The driveling song seemed to have kept its popularity.
Бредовая песня, похоже, сохранила свою популярность.
You still heard it all over the place.
Вы все еще слышали это повсюду.
It had outlived the Hate Song.
Он пережила Песню Ненависти.
Julia woke at the sound, stretched herself luxuriously, and got out of bed.
Джулия проснулась от этого звука, роскошно потянулась и встала с постели.
"I'm hungry," she said. "Let's make some more coffee. Damn! The stove's gone out and the water's cold."
— Я голодна, — сказала она. «Сварим еще кофе. Черт! Плита потухла, вода холодная».
She picked the stove up and shook it.
Она взяла плиту и потрясла ее.
"There's no oil in it."
«Масла в ней нет».
"We can get some from old Charrington, I expect."
"Мы можем получить немного от старого Чаррингтона, я надеюсь."
"The funny thing is I made sure it was full. I'm going to put my clothes on," she added. "It seems to have got colder."
«Самое смешное, что я убедилась, что он полон. Я собираюсь одеться», — добавила она. «Кажется, похолодало».
Winston also got up and dressed himself.
Уинстон тоже встал и оделся.
The indefatigable voice sang on:
"They sye that time 'eals all things,
They sye you can always forget;
But the smiles an' the tears acrorss the years
They twist my 'eart-strings yet!"
Неутомимый голос пел:
«Они говорят, что время все съедает,
Они говорят, что вы всегда можете забыть;
Но улыбки и слезы сквозь годы
Они еще искажают струны моего сердца!»
As he fastened the belt of his overalls he strolled across to the window.
Застегнув пояс комбинезона, он подошел к окну.
The sun must have gone down behind the houses; it was not shining into the yard any longer.
Солнце, должно быть, зашло за дома; оно уже не светило во двор.
The flagstones were wet as though they had just been washed, and he had the feeling that the sky had been washed too, so fresh and pale was the blue between the chimney-pots.
Плиты были мокрые, как будто их только что помыли, и ему показалось, что небо тоже помыли, так свежа и бледна была синева между дымоходами.
Tirelessly the woman marched to and fro, corking and uncorking herself, singing and falling silent, and pegging out more diapers, and more and yet more.
Женщина без устали ходила взад и вперед, отдыхая и принимаясь вновь, напевая и замолкая, развешивая новые пеленки, и еще, и еще.
He wondered whether she took in washing for a living or was merely the slave of twenty or thirty grandchildren.
Интересно, зарабатывала ли она на жизнь стиркой или была просто рабыней двадцати или тридцати внуков.
Julia had come across to his side; together they gazed down with a sort of fascination at the sturdy figure below.
Джулия подошла к нему; вместе они смотрели вниз с каким-то очарованием на крепкую фигуру внизу.
As he looked at the woman in her characteristic attitude, her thick arms reaching up for the line, her powerful mare-like buttocks protruded, it struck him for the first time that she was beautiful.
Глядя на женщину в характерной для нее позе, на ее толстые руки, тянущиеся к веревке, на ее могучие, как у кобылы, торчащие ягодицы, он впервые поразился ее красоте.
It had never before occurred to him that the body of a woman of fifty, blown up to monstrous dimensions by childbearing, then hardened, roughened by work till it was coarse in the grain like an over-ripe turnip, could be beautiful.
Ему никогда прежде не приходило в голову, что тело пятидесятилетней женщины, раздувшееся до чудовищных размеров в результате деторождения, а затем затвердевшее, огрубевшее от работы до такой степени, что оно стало грубым, как перезревшая репа, может быть прекрасным.
But it was so, and after all, he thought, why not?
Но это было так, а ведь, подумал он, почему бы и нет?
The solid, contourless body, like a block of granite, and the rasping red skin, bore the same relation to the body of a girl as the rose-hip to the rose.
Твердое, бесформенное тело, похожее на глыбу гранита, и грубая красная кожа имели такое же отношение к телу девушки, как шиповник к розе.
Why should the fruit be held inferior to the flower?
Почему плод должен считаться ниже цветка?
"She's beautiful," he murmured.
— Она красивая, — пробормотал он.
"She's a metre across the hips, easily," said Julia
«У нее метр в бедрах, конечно», — сказала Джулия.
"That is her style of beauty," said Winston.
«Это ее стиль красоты», — сказал Уинстон.
He held Julia's supple waist easily encircled by his arm.
Он держал гибкую талию Джулии, легко обнимая рукой.
From the hip to the knee her flank was against his.
От бедра до колена ее бок был напротив его.
Out of their bodies no child would ever come.
Из их тел никогда не выйдет ни один ребенок.
That was the one thing they could never do.
Это была единственная вещь, которую они никогда не могли сделать.
Only by word of mouth, from mind to mind, could they pass on the secret.
Только из уст в уста, от ума к сознанию, они могли передать тайну.
The woman down there had no mind, she had only strong arms, a warm heart, and a fertile belly.
У женщины внизу не было ума, у нее были только сильные руки, горячее сердце и плодородный живот.
He wondered how many children she had given birth to.
Ему было интересно, сколько детей она родила.
It might easily be fifteen.
Вполне может быть и пятнадцать.
She had had her momentary flowering, a year, perhaps, of wild-rose beauty and then she had suddenly swollen like a fertilized fruit and grown hard and red and coarse, and then her life had been laundering, scrubbing, darning, cooking, sweeping, polishing, mending, scrubbing, laundering, first for children, then for grandchildren, over thirty unbroken years.
У нее был моментальный расцвет, может быть, год, красоты дикой розы, а потом она вдруг раздулась, как оплодотворенный плод, и стала твердой, красной и грубой, и тогда ее жизнь состояла из стирки, чистки, штопки, готовки, подметания, полировка, починка, чистка, стирка сначала для детей, потом для внуков, более тридцати лет подряд.
At the end of it she was still singing.
В конце она все еще пела.
The mystical reverence that he felt for her was somehow mixed up with the aspect of the pale, cloudless sky, stretching away behind the chimney-pots into interminable distance.
Таинственное благоговение, которое он испытывал к ней, как-то смешалось с видом бледного, безоблачного неба, уходящего за дымовые трубы в бесконечную даль.
It was curious to think that the sky was the same for everybody, in Eurasia or Eastasia as well as here.
Любопытно было подумать, что небо было одинаковым для всех, и в Евразии, и в Остазии, и здесь.
And the people under the sky were also very much the same - everywhere, all over the world, hundreds of thousands of millions of people just like this, people ignorant of one another's existence, held apart by walls of hatred and lies, and yet almost exactly the same - people who had never learned to think but who were storing up in their hearts and bellies and muscles the power that would one day overturn the world.
И люди под небом были тоже очень похожи - везде, во всем мире, сотни тысяч миллионов людей, точно таких же, людей, не ведающих друг о друге, разделенных стенами ненависти и лжи, и все же почти точно такие же - люди, которые так и не научились думать, но копили в своих сердцах, животах и мышцах силу, которая однажды перевернет мир.
If there was hope, it lay in the proles!
Если и была надежда, то на рабочих!
Without having read to the end of the book, he knew that that must be Goldstein's final message.
Не дочитав книгу до конца, он знал, что это должно быть последнее сообщение Гольдштейна.
The future belonged to the proles.
Будущее принадлежало рабочим.
And could he be sure that when their time came the world they constructed would not be just as alien to him, Winston Smith, as the world of the Party?
И мог ли он быть уверен, что когда придет их время, мир, который они построили, не будет для него, Уинстона Смита, таким же чуждым, как мир Партии?
Yes, because at the least it would be a world of sanity.
Да, потому что, по крайней мере, это был бы мир здравомыслия.
Where there is equality there can be sanity.
Там, где есть равенство, может быть и здравомыслие.
Sooner or later it would happen, strength would change into consciousness.
Рано или поздно это произойдет, сила превратится в сознание.
The proles were immortal, you could not doubt it when you looked at that valiant figure in the yard.
Рабочие были бессмертны, в этом нельзя было сомневаться, глядя на эту доблестную фигуру во дворе.
In the end their awakening would come.
В конце концов их пробуждение придет.
And until that happened, though it might be a thousand years, they would stay alive against all the odds, like birds, passing on from body to body the vitality which the Party did not share and could not kill.
И до тех пор, пока это не произойдет, пусть даже через тысячу лет, они будут жить вопреки всему, как птицы, передавая от тела к телу жизненную силу, которую Партия не разделяла и не могла убить.
"Do you remember," he said, "the thrush that sang to us that first day, at the edge of the wood?"
«Помнишь, — сказал он, — дрозда, который пел нам в тот первый день на опушке?»
"He wasn't singing to us," said Julia. "He was singing to please himself. Not even that. He was just singing."
«Он не пел для нас», — сказала Джулия. «Он пел, чтобы порадовать себя. Даже не это. Он просто пел».
The bird sang, the proles sang, the Party did not sing.
Пела птица, пели рабочие, не пела Партия.
All round the world, in London and New York, in Africa and Brazil, and in the mysterious, forbidden lands beyond the frontiers, in the streets of Paris and Berlin, in the villages of the endless Russian plain, in the bazaars of China and Japan - everywhere stood the same solid unconquerable figure, made monstrous by work and childbearing, toiling from birth to death and still singing.
По всему миру, в Лондоне и Нью-Йорке, в Африке и Бразилии, и в таинственных, запретных землях за границей, на улицах Парижа и Берлина, в деревнях бескрайней Русской равнины, на базарах Китая и Япония - везде стояла одна и та же твердая непобедимая фигура, чудовищно сделанная трудом и деторождением, трудящаяся от рождения до смерти и еще поющая.
Out of those mighty loins a race of conscious beings must one day come.
Из этих могучих тел однажды должна выйти раса сознательных существ.
You were the dead, theirs was the future.
Вы были мертвы, за ними было будущее.
But you could share in that future if you kept alive the mind as they kept alive the body, and passed on the secret doctrine that two plus two make four.
Но вы могли бы участвовать в этом будущем, если бы вы поддерживали жизнь разума, как они поддерживали жизнь тела, и передавали тайную доктрину, что два плюс два четыре.
"We are the dead," he said.
«Мы мертвы», — сказал он.
"We are the dead," echoed Julia dutifully.
«Мы мертвые», — покорно повторила Джулия.
"You are the dead," said an iron voice behind them.
— Вы мертвы, — сказал железный голос позади них.
They spang apart.
Они разошлись.
Winston's entrails seemed to have turned into ice.
Внутренности Уинстона, казалось, превратились в лед.
He could see the white all round the irises of Julia's eyes.
Он мог видеть белые пятна вокруг радужных оболочек глаз Джулии.
Her face had turned a milky yellow.
Ее лицо стало молочно-желтым.
The smear of rouge that was still on each cheekbone stood out sharply, almost as though unconnected with the skin beneath.
Пятна румян, которые все еще были на каждой скуле, резко выделялись, как будто не связанные с кожей под ними.
"You are the dead," repeated the iron voice.
— Ты мертв, — повторил железный голос.
"It was behind the picture," breathed Julia.
"Это было за картиной," выдохнула Джулия.
"It was behind the picture," said the voice. "Remain exactly where you are. Make no movement until you are ordered."
— Это было за картиной, — сказал голос. «Оставайтесь на месте. Не двигайтесь, пока вам не прикажут».
It was starting, it was starting at last!
Началось, наконец началось!
They could do nothing except stand gazing into one another's eyes.
Они ничего не могли сделать, кроме как стоять и смотреть друг другу в глаза.
To run for life, to get out of the house before it was too late - no such thought occurred to them.
Спасаться бегством, выбраться из дома, пока не поздно, - такая мысль им и в голову не приходила.
Unthinkable to disobey the iron voice from the wall.
Немыслимо ослушаться железного голоса из стены.
There was a snap as though a catch had been turned back, and a crash of breaking glass.
Раздался щелчок, как будто защелку повернули, и звон разбитого стекла.
The picture had fallen to the floor uncovering the telescreen behind it.
Картинка упала на пол, обнажив телекран позади нее.
"Now they can see us," said Julia.
«Теперь они нас видят», — сказала Джулия.
"Now we can see you," said the voice. "Stand out in the middle of the room. Stand back to back. Clasp your hands behind your heads. Do not touch one another."
"Теперь мы можем видеть вас," сказал голос. «Встаньте посреди комнаты. Встаньте спиной к спине. Сцепите руки за головой. Не прикасайтесь друг к другу».
They were not touching, but it seemed to him that he could feel Julia's body shaking.
Они не соприкасались, но ему казалось, что он чувствует, как трясется тело Джулии.
Or perhaps it was merely the shaking of his own.
Или, возможно, это была просто его собственная дрожь.
He could just stop his teeth from chattering, but his knees were beyond his control.
Он мог просто перестать стучать зубами, но его колени были вне его контроля.
There was a sound of trampling boots below, inside the house and outside.
Внизу, внутри дома и снаружи послышался топот сапог.
The yard seemed to be full of men.
Двор, казалось, был полон мужчин.
Something was being dragged across the stones.
Что-то волокли по камням.
The woman's singing had stopped abruptly.
Пение женщины резко оборвалось.
There was a long, rolling clang, as though the washtub had been flung across the yard, and then a confusion of angry shouts which ended in a yell of pain.
Послышался протяжный, раскатистый лязг, как будто корыто швырнули через двор, а затем суматоха гневных криков, перешедших в крик боли.
"The house is surrounded," said Winston.
— Дом окружен, — сказал Уинстон.
"The house is surrounded," said the voice.
— Дом окружен, — сказал голос.
He heard Julia snap her teeth together.
Он услышал, как Джулия щелкнула зубами.
"I suppose we may as well say good-bye," she said.
"Я полагаю, мы можем также сказать до свидания," сказала она.
"You may as well say good-bye," said the voice.
"Вы можете также сказать до свидания," сказал голос.
And then another quite different voice, a thin, cultivated voice which Winston had the impression of having heard before, struck in; "and by the way, while we are on the subject, Here comes a candle to light you to bed, Here comes a chopper to chop off your head!"
А затем вмешался другой, совсем другой голос, тонкий, изысканный голос, который, как показалось Уинстону, уже слышал раньше; "и, кстати, пока мы по теме, Вот идет свеча, чтобы сжечь вас в постели, Вот летит вертолет, чтобы отрубить вам голову!"
Something crashed on to the bed behind Winston's back.
Что-то рухнуло на кровать за спиной Уинстона.
The head of a ladder had been thrust through the window and had burst in the frame.
Наконечник лестницы был просунут в окно и зацепился в раме.
Someone was climbing through the window.
Кто-то лез через окно.
There was a stampede of boots up the stairs.
На лестнице послышался топот сапог.
The room was full of solid men in black uniforms, with iron-shod boots on their feet and truncheons in their hands.
Комната была полна солидных мужчин в черных мундирах, с коваными сапогами на ногах и дубинками в руках.
Winston was not trembling any longer.
Уинстон больше не дрожал.
Even his eyes he barely moved.
Даже глаза у него почти не шевелились.
One thing alone mattered; to keep still, to keep still and not give them an excuse to hit you!
Только одно имело значение; молчать, молчать и не давать им повода ударить тебя!
A man with a smooth prize-fighter's jowl in which the mouth was only a slit paused opposite him balancing his truncheon meditatively between thumb and forefinger.
Мужчина с гладким борцовским подбородком, в котором рот был лишь щелью, остановился напротив него, задумчиво балансируя дубинкой между большим и указательным пальцами.
Winston met his eyes.
Уинстон встретился с ним взглядом.
The feeling of nakedness, with one's hands behind one's head and one's face and body all exposed, was almost unbearable.
Ощущение наготы, с закинутыми за голову руками и обнаженным лицом и телом, было почти невыносимым.
The man protruded the tip of a white tongue, licked the place where his lips should have been, and then passed on.
Мужчина высунул кончик белого языка, лизнул место, где должны были быть его губы, а затем прошел дальше.
There was another crash.
Произошёл еще один грохот.
Someone had picked up the glass paperweight from the table and smashed it to pieces on the hearth-stone.
Кто-то подобрал со стола стеклянное пресс-папье и разбил его вдребезги о каминную плиту.
The fragment of coral, a tiny crinkle of pink like a sugar rosebud from a cake, rolled across the mat.
Осколок коралла, крошечная розовая морщинка, похожая на бутон сахарной розы на торте, покатился по циновке.
How small, thought Winston, how small it always was!
Каким маленьким, подумал Уинстон, каким маленьким он всегда был!
There was a gasp and a thump behind him, and he received a violent kick on the ankle which nearly flung him off his balance.
Позади него раздался вздох и удар, и он получил сильный удар по лодыжке, от которого чуть не потерял равновесие.
One of the men had smashed his fist into Julia's solar plexus, doubling her up like a pocket ruler.
Один из мужчин ударил Джулию кулаком в солнечное сплетение, согнув ее пополам, как карманную линейку.
She was thrashing about on the floor, fighting for breath.
Она металась по полу, борясь за дыхание.
Winston dared not turn his head even by a millimetre, but sometimes her livid, gasping face came within the angle of his vision.
Уинстон не осмеливался повернуть голову даже на миллиметр, но иногда ее бледное, задыхающееся лицо попадало в угол его зрения.
Even in his terror it was as though he could feel the pain in his own body, the deadly pain which nevertheless was less urgent than the struggle to get back her breath.
Даже в своем ужасе он как будто чувствовал боль в собственном теле, смертельную боль, которая, тем не менее, была менее острой, чем борьба за то, чтобы восстановить ее дыхание.
He knew what it was like; the terrible, agonizing pain which was there all the while but could not be suffered yet, because before all else it was necessary to be able to breathe.
Он знал, на что это похоже; ужасная, мучительная боль, которая все время была, но еще не могла быть вынесена, потому что прежде всего надо было уметь дышать.
Then two of men hoisted her up by knees and shoulders, and carried her out of the room like a sack.
Тогда двое мужчин подняли ее за колени и плечи и вынесли из комнаты, как мешок.
Winston had a glimpse of her face, upside down, yellow and contorted, with the eyes shut, and still with a smear of rouge on either cheek; and that was the last he saw of her.
Уинстон мельком увидел ее лицо, перевернутое, желтое и искаженное, с закрытыми глазами, и все еще с пятнами румян на обеих щеках; и это было последнее, когда он видел ее.
He stood dead still.
Он стоял неподвижно.
No one had hit him yet.
Его еще никто не бил.
Thoughts which came of their own accord but seemed totally uninteresting began to flit through his mind.
Мысли, пришедшие сами собой, но казавшиеся совершенно неинтересными, стали проноситься в его голове.
He wondered whether they had got Mr. Charrington.
Интересно, поймали ли они мистера Чаррингтона.
He wondered what they had done to the woman in the yard.
Интересно, что они сделали с женщиной во дворе.
He noticed that he badly wanted to urinate, and felt a faint surprise, because he had done so only two or three hours ago.
Он заметил, что ему очень хочется помочиться, и испытал легкое удивление, потому что сделал это всего два или три часа назад.
He noticed that the clock on the mantelpiece said nine, meaning twenty-one.
Он заметил, что часы на каминной полке показывали девять, то есть двадцать один.
But the light seemed too strong.
Но свет казался слишком сильным.
Would not the light be fading at twenty-one hours on an August evening?
Разве не угаснет свет в двадцать один час Августовским вечером?
He wondered whether after all he and Julia had mistaken the time - had slept the clock round and thought it was twenty-thirty when really it was nought eight-thirty on the following morning.
Он задавался вопросом, не ошиблись ли они с Джулией во времени — спали круглые сутки и думали, что сейчас двадцать тридцать, когда на самом деле на следующее утро было восемь тридцать.
But he did not pursue the thought further.
Но он не стал развивать эту мысль дальше.
It was not interesting.
Это было не интересно.
There was another, lighter step in the passage.
В коридоре был еще один, более легкий шаг.
Mr.Charrington came into the room.
Мистер Чаррингтон вошел в комнату.
The demeanour of the black-uniformed men suddenly became more subdued.
Поведение мужчин в черной форме внезапно стало более сдержанным.
Something had also changed in Mr.Charrington's appearance.
Что-то изменилось и во внешности мистера Чаррингтона.
His eye fell on the fragment of the glass paperweight.
Его взгляд упал на осколок стеклянного пресс-папье.
"Pick up those pieces," he said sharply.
— Собери эти осколки, — резко сказал он.
A man stooped to obey.
Мужчина наклонился, чтобы повиноваться.
The cockney accent had disappeared; Winston suddenly realized whose voice it was that he had heard a few moments ago on the telescreen.
Акцент горожанина исчез; Уинстон вдруг понял, чей это голос он слышал несколько мгновений назад на телекране.
Mr.Charrington was still wearing his old velvet jacket, but his hair, which had been almost white, had turned black.
Мистер Чаррингтон все еще был в своем старом бархатном пиджаке, но его волосы, которые были почти седыми, стали черными.
Also he was not wearing his spectacles.
Также он был без очков.
He gave Winston a single sharp glance, as though verifying his identity, and then paid no more attention to him.
Он кинул на Уинстона единственный острый взгляд, как бы удостоверяясь в его личности, и больше не обращал на него внимания.
He was still recognizable, but he was not the same person any longer.
Его по-прежнему можно было узнать, но он уже не был прежним человеком.
His body had straightened, and seemed to have grown bigger.
Его тело выпрямилось и, казалось, стало больше.
His face had undergone only tiny changes that had nevertheless worked a complete transformation.
Его лицо претерпело лишь крошечные изменения, которые, тем не менее, привели к полной трансформации.
The black eyebrows were less bushy, the wrinkles were gone, the whole lines of the face seemed to have altered; even the nose seemed shorter.
Черные брови стали менее кустистыми, морщины исчезли, все черты лица как будто изменились; даже нос казался короче.
It was the alert, cold face of a man of about five-and-thirty.
Это было настороженное холодное лицо мужчины лет тридцати пяти.
It occurred to Winston that for the first time in his life he was looking, with knowledge, at a member of the Thought Police.
Уинстону пришло в голову, что впервые в жизни он со знанием дела смотрит на члена Полиции Мыслей.
Part 3
Chapter 1
Часть 3
Глава 1
He did not know where he was.
Он не знал, где находится.
Presumably he was in the Ministry of Love, but there was no way of making certain.
Предположительно, он был в Министерстве Любви, но удостовериться в этом было невозможно.
He was in a high-ceilinged windowless cell with walls of glittering white porcelain.
Он находился в камере без окон с высоким потолком и стенами из сверкающего белого фарфора.
Concealed lamps flooded it with cold light, and there was a low, steady humming sound which he supposed had something to do with the air supply.
Скрытые лампы заливали его холодным светом, и слышалось тихое, ровное гудение, которое, как он предположил, имело какое-то отношение к подаче воздуха.
A bench, or shelf, just wide enough to sit on ran round the wall, broken only by the door and, at the end opposite the door, a lavatory pan with no wooden seat.
Скамейка или полка, достаточно широкая, чтобы на ней можно было сидеть, шла вокруг стены, прерываясь только дверью и, в конце напротив двери, унитазом без деревянного сиденья.
There were four telescreens, one in each wall.
Там было четыре телеэкрана, по одному в каждой стене.
There was a dull aching in his belly.
В животе чувствовалась тупая боль.
It had been there ever since they had bundled him into the closed van and driven him away.
Оно было там с тех пор, как его запихнули в закрытый фургон и увезли.
But he was also hungry, with a gnawing, unwholesome kind of hunger.
Но он также был голоден, с грызущим, нездоровым голодом.
It might be twenty-four hours since he had eaten, it might be thirty-six.
Может быть, прошло уже двадцать четыре часа с тех пор, как он поел, а может быть, и тридцать шесть.
He still did not know, probably never would know, whether it had been morning or evening when they arrested him.
Он еще не знал и, вероятно, никогда не узнает, было ли это утро или вечер, когда его арестовали.
Since he was arrested he had not been fed.
С момента ареста его не кормили.
He sat as still as he could on the narrow bench, with his hands crossed on his knee.
Он сидел так неподвижно, как только мог, на узкой скамье, скрестив руки на коленях.
He had already learned to sit still.
Он уже научился сидеть на месте.
If you made unexpected movements they yelled at you from the telescreen.
Если вы делали неожиданные движения, на вас кричали с телекрана.
But the craving for food was growing upon him.
Но тяга к еде росла в нем.
What he longed for above all was a piece of bread.
Больше всего он жаждал куска хлеба.
He had an idea that there were a few breadcrumbs in the pocket of his overalls.
Ему показалось, что в кармане его комбинезона было несколько хлебных крошек.
It was even possible - he thought this because from time to time something seemed to tickle his leg - that there might be a sizeable bit of crust there.
Возможно даже — думал он так, потому что время от времени что-то щекочет ему ногу, — что там может быть изрядная корка.
In the end the temptation to find out overcame his fear; he slipped a hand into his pocket.
В конце концов искушение выяснить это пересилило его страх; он сунул руку в карман.
"Smith!" yelled a voice from the telescreen. "6079 Smith W.! Hand out of pockets in the cells!"
"Смит!" — закричал голос из телекрана. "6079 Смит В.! Руки из карманов в камерах!"
He sat still again, his hands crossed on his knee.
Он снова сел неподвижно, скрестив руки на коленях.
Before being brought here he had been taken to another place which must have been an ordinary prison or a temporary lock-up used by the patrols.
Прежде чем привезти его сюда, его отвели в другое место, которое, должно быть, было обычной тюрьмой или временной тюрьмой, используемой патрулями.
He did not know how long he had been there; some hours at any rate; with no clocks and no daylight it was hard to gauge the time.
Он не знал, как долго он был там; несколько часов во всяком случае; без часов и без дневного света было трудно определить время.
It was a noisy, evil-smelling place.
Это было шумное, зловонное место.
They had put him into a cell similar to the one he was now in, but filthy dirty and at all times crowded by ten or fifteen people.
Его поместили в камеру, подобную той, в которой он сейчас находился, но грязную, грязную и постоянно набитую по десять-пятнадцать человек.
The majority of them were common criminals, but there were common criminals, but there were a few political prisoners among them.
Большинство из них были уголовниками, но были и такие уголовники, среди которых было несколько политзаключенных.
He had sat silent against the wall, jostled by dirty bodies, too preoccupied by fear and the pain in his belly to take much interest in his surroundings, but still noticing the astonishing difference in demeanour between the Party prisoners and the others.
Он молча сидел у стены, толкаясь с
грязными телами, слишком поглощенный страхом и болью в животе, чтобы обращать внимание на окружающее, но все же замечая поразительную разницу в поведении Партийных заключенных и остальных.
The Party prisoners were always silent and terrified, but the ordinary criminals seemed to care nothing for anybody.
Партийные заключенные всегда молчали и были напуганы, а обычным уголовникам, казалось, было наплевать на всех.
They yelled insults at the guards, fought back fiercely when their belongings were impounded, wrote obscene words on the floor, ate smuggled food which they produced from mysterious hiding-places in their clothes, and even shouted down the telescreen when it tried to restore order.
Они выкрикивали оскорбления в адрес охранников, яростно давали отпор, когда их вещи конфисковывались, писали на полу нецензурные слова, ели контрабандную еду, которую доставали из таинственных тайников в своей одежде, и даже кричали в телекран, когда тот пытался навести порядок.
On the other hand some of them seemed to be on good terms with the guards, called them by nicknames, and tried to wheedle cigarettes through the spyhole in the door.
С другой стороны, некоторые из них, казалось, были в хороших отношениях с охранниками, называли их по прозвищам и пытались выпросить сигареты через глазок в двери.
The guards, too, treated the common criminals with a certain forbearance, even when they had to handle them roughly.
Охранники тоже относились к обычным уголовникам с известной снисходительностью, даже когда им приходилось обращаться с ними грубо.
There was much talk about the forced-labour camps to which most of the prisoners expected to be sent.
Было много разговоров о лагерях принудительного труда, в которые рассчитывали отправить большинство заключенных.
It was "all right" in the camps, he gathered, so long as you had good contacts and knew the ropes.
Он понял, что в лагерях «все в порядке», если у вас есть хорошие связи и вы знаете все тонкости.
There was bribery, favouritism, and racketeering of every kind, there was homosexuality and prostitution, there was even illicit alcohol distilled from potatoes.
Были взяточничество, любимчики и всякого рода рэкет, были гомосексуальность и проституция, был даже перегонный спирт из картофеля.
The positions of trust were given only to the common criminals, especially the gangsters and the murderers, who formed a sort of aristocracy.
Позиции доверия давались только обычным преступникам, особенно гангстерам и убийцам, которые составляли своего рода аристократию.
All the dirty jobs were done by the politicals.
Всю грязную работу делала политика.
There was a constant come-and-go of prisoners of every description: drug-peddlers, thieves, bandits, black-marketeers, drunks, prostitutes.
Постоянно приходили и уходили заключенные всех мастей: торговцы наркотиками, воры, бандиты, спекулянты, пьяницы, проститутки.
Some of the drunks were so violent that the other prisoners had to combine to suppress them.
Некоторые из пьяных были настолько агрессивны, что другим заключенным пришлось объединиться, чтобы подавить их.
An enormous wreck of a woman, aged about sixty, with great tumbling breasts and thick coils of white hair which had come down in her struggles, was carried in, kicking and shouting, by four guards, who had hold of her one at each corner.
Огромная развалина женщина лет шестидесяти, с большой качающейся грудью и густыми локонами седых волос, выпавших в ее борьбе, была внесена, пиная и крича, четырьмя охранниками, которые держали ее по одному на каждом углу.
They wrenched off the boots with which she had been trying to kick them, and dumped her down across Winston's lap, almost breaking his thigh-bones.
Они сорвали сапоги, которыми она пыталась их пинать, и швырнули ее на колени Уинстону, чуть не сломав ему бедренные кости.
The woman hoisted herself upright and followed them out with a yell of "F - bastards!"
Женщина выпрямилась и последовала за ними с воплем «Ублюдки!»
Then, noticing that she was sitting on something uneven, she slid off winston's knees on to the bench.
Потом, заметив, что сидит на чем-то неровном, соскользнула с колен Уинстона на скамейку.
"Beg pardon, dearie," she said. "I wouldn't 'a' sat on you, only the buggers put me there. they dono 'ow to treat a lady, do they?"
"Прошу прощения, дорогой," сказала она. - Я бы на тебя не села, только педерасты меня туда посадили. Они же не должны лечить даму, да?
She paused, patted her breast, and belched.
Она остановилась, похлопала себя по груди и рыгнула.
"Pardon," she said, "I ain't meself, quite."
«Простите, — сказала она, — я не в себе, совсем».
She leant forward and vomited copiously on the floor.
Она наклонилась вперед, и ее обильно вырвало на пол.
"Thass better," she said, leaning back with closed eyes.
— Так-то лучше, — сказала она, откидываясь назад с закрытыми глазами.
"Never keep it down, thass what I say. Get it up while it's fresh on your stomach, like."
«Никогда не держите его, вот что я говорю. Вырвите его, пока он свеж в вашем желудке, например».
She revived, turned to have another look at winston and seemed immediately to take a fancy to him.
Она ожила, повернулась, чтобы еще раз взглянуть на Уинстона, и, казалось, сразу же прониклась к нему симпатией.
She put a vast arm round his shoulder and drew him towards her, breathing beer and vomit into his face.
Она положила огромную руку ему на плечо и привлекла к себе, дыша пивом и рвотой ему в лицо.
"Wass your name, dearie?" she said.
— Как тебя зовут, дорогой? - спросила она.
"Smith," said Winston.
— Смит, — сказал Уинстон.
"Smith?" said the woman. "Thass funny. My name's Smith too. Why," she added sentimentally, "I might be your mother!"
"Смит?" сказала женщина. "Это смешно. Меня тоже зовут Смит. Почему," добавила она сентиментально, "я могла бы быть вашей матерью!"
She might, thought Winston, be his mother.
Возможно, подумал Уинстон, она его мать.
She was about the right age and physique, and it was probable that people changed somewhat after twenty years in a forced-labour camp.
Она была примерно подходящего возраста и телосложения, и, вероятно, люди несколько изменились после двадцати лет каторжных работ.
No one else had spoken to him.
Больше с ним никто не разговаривал.
To a surprising extent the ordinary criminals ignored the Party prisoners.
Удивительно, но рядовые уголовники игнорировали Партийных заключенных.
"The polits," they called them, with a sort of uninterested contempt.
«Политики», — называли они их с каким-то незаинтересованным презрением.
The Party prisoners seemed terrified of speaking to anybody, and above all of speaking to one another.
Партийные заключенные, казалось, боялись говорить с кем-либо, и особенно друг с другом.
Only once, when two Party members, both women, were pressed close together on the bench, he overheard amid the din of voices a few hurriedly-whispered words; and in particular a reference to something called "room one-oh-one", which he did not understand.
Только один раз, когда две Партийки, обе женщины, тесно прижались друг к другу на скамье, он услышал среди гула голосов несколько торопливо-шепотом сказанных слов; и, в частности, ссылка на что-то под названием «комната один-на-один», чего он не понял.
It might be two or three hours ago that they had brought him here.
Может быть, два или три часа назад его привезли сюда.
The dull pain in his belly never went away, but sometimes it grew better and sometimes worse, and his thoughts expanded or contracted accordingly.
Тупая боль в животе никогда не проходила, но иногда становилась лучше, иногда хуже, и мысли его соответственно расширялись или сужались.
When it grew worse he thought only of the pain itself, and of his desire for food.
Когда становилось хуже, он думал только о самой боли и о своем желании есть.
When it grew better, panic took hold of him.
Когда ему стало лучше, его охватила паника.
There were moments when he foresaw the things that would happen to him with such actuality that his heart galloped and his breath stopped.
Бывали минуты, когда он с такой реальностью предвидел то, что с ним произойдет, что сердце его билось чаще, а дыхание останавливалось.
He felt the smash of truncheons on his elbows and iron-shod boots on his shins; he saw himself grovelling on the floor, screaming for mercy through broken teeth.
Он чувствовал удары дубинками по локтям и кованых сапог по голеням; он видел себя ползающим по полу, кричащим о пощаде сквозь сломанные зубы.
He hardly thought of Julia.
Он почти не думал о Джулии.
He could not fix his mind on her.
Он не мог сосредоточиться на ней.
He loved her and would not betray her; but that was only a fact, known as he knew the rules of arithmetic.
Он любил ее и не предаст; но это был только факт, известный, как он знал из правил арифметики.
He felt no love for her, and he hardly even wondered what was happening to her.
Он не чувствовал к ней любви и даже не задавался вопросом, что с ней происходит.
He thought oftener of O'Brien, with a flickering hope.
Он чаще думал об О'Брайене с мерцающей надеждой.
O'Brien might know that he had been arrested.
О'Брайен мог знать, что его арестовали.
The Brotherhood, he had said, never tried to save its members.
Он сказал, что Братство никогда не пыталось спасти своих членов.
But there was the razor blade; they would send the razor blade if they could.
Но было лезвие бритвы; они прислали бы лезвие бритвы, если бы могли.
There would be perhaps five seconds before the guard could rush into the cell.
Должно быть секунд пять, прежде чем охранник сможет ворваться в камеру.
The blade would bite into him with a sort of burning coldness, and even the fingers that held it would be cut to the bone.
Лезвие вонзилось в него с каким-то обжигающим холодом, и даже пальцы, державшие его, были изрезаны до кости.
Everything came back to his sick body, which shrank trembling from the smallest pain.
Все вернулось в его больное тело, которое содрогалось от малейшей боли.
He was not certain that he would use the razor blade even if he got the chance.
Он не был уверен, что воспользуется лезвием бритвы, даже если представится такая возможность.
It was more natural to exist from moment to moment, accepting another ten minutes' life even with the certainty that there was torture at the end of it.
Было естественнее существовать от мгновения к мгновению, принимая еще десять минут жизни, даже с уверенностью, что в конце ее ждет пытка.
Sometimes he tried to calculate the number of porcelain bricks in the walls of the cell.
Иногда он пытался подсчитать количество фарфоровых кирпичей в стенах камеры.
It should have been easy, but he always lost count at some point or another.
Это должно было быть легко, но он всегда сбивался со счета в тот или иной момент.
More often he wondered where he was, and what time of day it was.
Чаще всего он задавался вопросом, где он находится и какое сейчас время суток.
At one moment he felt certain that it was broad daylight outside, and at the next equally certain that it was pitch darkness.
В один момент он был уверен, что снаружи светло, а в другой точно так же уверен, что была кромешная тьма.
In this place, he knew instinctively, the lights would never be turned out.
Он инстинктивно знал, что в этом месте никогда не выключат свет.
It was the place with no darkness: he saw now why O'Brien had seemed to recognize the allusion.
Это было место без тьмы: теперь он понял, почему О'Брайен, казалось, узнал намек.
In the Ministry of Love there were no windows.
В Министерстве Любви не было окон.
His cell might be at the heart of the building or against its outer wall; it might be ten floors below ground, or thirty above it.
Его камера могла быть в центре здания или у его внешней стены; это может быть десять этажей под землей или тридцать над ней.
He moved himself mentally from place to place, and tried to determine by the feeling of his body whether he was perched high in the air or buried deep underground.
Он мысленно передвигался с места на место и пытался определить по ощущению своего тела, сидит ли он высоко в воздухе или похоронен глубоко под землей.
There was a sound of marching boots outside.
Снаружи послышался звук марширующих сапог.
The steel door opened with a clang.
Стальная дверь с лязгом открылась.
A young officer, a trim black-uniformed figure who seemed to glitter all over with polished leather, and whose pale, straight-featured face was like a wax mask, stepped smartly through the doorway.
Молодой офицер, стройная фигура в черном мундире, вся, казалось, лоснящаяся начищенной кожей, с бледным прямым лицом, похожим на восковую маску, бойко шагнул в дверной проем.
He motioned to the guards outside to bring in the prisoner they were leading.
Он жестом приказал охранникам снаружи привести заключенного, которого они вели.
The poet Ampleforth shambled in the cell.
Поэт Эмплфорт зашаркал в камеру.
The door clanged shut again.
Дверь снова захлопнулась.
Ampleforth made one or two uncertain movements from side to side, as though having some idea that there was another door to go out of, and then began to wander up and down the cell.
Эмплфорт сделал пару неуверенных движений из стороны в сторону, словно догадываясь, что есть еще одна дверь, через которую можно было бы выйти, а затем начал бродить взад и вперед по камере.
He had not yet noticed Winston's presence.
Он еще не заметил присутствия Уинстона.
His troubled eyes were gazing at the wall about a metre above the level of Winston's head.
Его беспокойные глаза смотрели на стену примерно в метре над уровнем головы Уинстона.
He was shoeless; large, dirty toes were sticking out of the holes in his socks.
Он был босиком; большие грязные пальцы ног торчали из дырок в его носках.
He was also several days away from a shave.
Он также несколько дней не брился.
A scrubbly beard covered his face to the cheekbones, giving him an air of ruffianism that went oddly with his large weak frame and nervous movements.
Нечесаная борода закрывала его лицо до скул, придавая ему вид хулигана, что странно сочеталось с его крупным слабым телосложением и нервными движениями.
Winston roused himself a little from his lethargy.
Уинстон немного пришел в себя от своей вялости.
He must speak to Ampleforth, and risk the yell from the telescreen.
Он должен поговорить с Амплфортом и рискнуть услышать крик с телекрана.
It was even conceivable that ampleforth was the bearer of the razor blade.
Можно было даже предположить, что Амплефорт был носителем бритвенного лезвия.
"Ampleforth," he said.
— Амплфорт, — сказал он.
There was no yell from the telescreen.
С телеэкрана не доносилось криков.
Ampleforth paused, mildly startled.
Амплфорт остановился, слегка пораженный.
His eyes focused themselves slowly on Winston.
Его глаза медленно сфокусировались на Уинстоне.
"Ah, Smith!" he said. "You too!"
— Ах, Смит! - сказал он. "Ты тоже!"
"What are you in for?"
"За что тебя?"
"To tell you the truth - " He sat down awkwardly on the bench opposite Winston. "There is only one offence, is there not?" he said.
— По правде говоря… — Он неловко сел на скамейку напротив Уинстона. "Есть только одно преступление, не так ли?" сказал он.
"And have you committed it?"
— И ты совершил это?
"Apparently I have."
"По-видимому, да."
He put a hand to his forehead and pressed his temples for a moment, as though trying to remember something.
Он приложил руку ко лбу и на мгновение прижал виски, словно пытаясь что-то вспомнить.
"These things happen," he began vaguely. "I have been able to recall one instance - a possible instance.It was an indiscretion, undoubtedly. We were producing a definitive edition of the poems of Kipling. I allowed the word 'God' to remain at the end of line. I could not help it!" he added almost indignantly, raising his face to look at Winston. "It was impossible to change the line. The rhyme was 'rod'. Do you realize that there are only twelve rhymes to 'rod' in the entire language? For days I had racked my brains. There was no other rhyme."
— Такие вещи случаются, — неопределенно начал он. "Я смог вспомнить один случай - возможный случай. Это была неосмотрительность, несомненно. Мы готовили окончательное издание стихов Киплинга. Я позволил слову «Бог» остаться в конце строки. Я ничего не мог с собой поделать, — добавил он почти с негодованием, подняв лицо, чтобы посмотреть на Уинстона. — Было невозможно изменить линию. Рифма была «жезл». Вы понимаете, что во всем языке всего двенадцать рифм к слову «жезл»? Несколько дней я ломал себе голову. Другой рифмы не было».
The expression on his face changed.
Выражение его лица изменилось.
The annoyance passed out of it and for a moment he looked almost pleased.
Раздражение прошло, и на мгновение он выглядел почти довольным.
A sort of intellectual warmth, the joy of the pedant who has found out some useless fact, shone through the dirt and scrubbly hair.
Какая-то интеллектуальная теплота, радость педанта, открывшего какой-то бесполезный факт, просвечивала сквозь грязь и всклокоченные волосы.
"Has it ever occurred to you," he said, "that the whole history of English poetry has been determined by the fact that the English language lacks rhymes?"
«А вам никогда не приходило в голову, — сказал он, — что вся история Английской поэзии была определена тем фактом, что в Английском языке не хватает рифм?»
No, that particular thought had never occurred to Winston.
Нет, такая мысль никогда не приходила Уинстону в голову.
Nor, in the circumstances, did it strike him as very important or interesting.
В данных обстоятельствах это не показалось ему очень важным или интересным.
"Do you know what time of day it is?" he said.
— Ты знаешь, какое сейчас время суток? - сказал он.
Ampleforth looked startled again.
Амплфорт снова выглядел пораженным.
"I had hardly thought about it. They arrested me - it could be two days ago - perhaps three."
«Я едва ли думал об этом. Меня арестовали — это могло быть два дня назад, может быть, три».
His eyes flitted round the walls, as though he half expected to find a window somewhere.
Его глаза метались по стенам, как будто он надеялся найти где-нибудь окно.
"There is no difference between night and day in this place. I do not see how one can calculate the time."
«В этом месте нет разницы между днем и ночью. Я не понимаю, как можно считать время».
They talked desultorily for some minutes, then, without apparent reason, a yell from the telescreen bade them be silent.
Несколько минут они бессвязно болтали, затем, без всякой видимой причины, крик из телекрана приказал им замолчать.
Winston sat quietly, his hands crossed.
Уинстон сидел тихо, скрестив руки.
Ampleforth, too large to sit in comfort on the narrow bench, fidgeted from side to side, clasping his lank hands first round one knee, then round the other.
Амплефорт, слишком большой, чтобы удобно сидеть на узкой скамье, ерзал из стороны в сторону, обхватив своими тощими руками то одно колено, то другое.
The telescreen barked at him to keep still.
Телекран рявкнул ему, чтобы он не двигался.
Time passed.
Прошло время.
Twenty minutes, an hour - it was difficult to judge.
Двадцать минут, час - трудно было судить.
Once more there was a sound of boots outside.
Снаружи снова послышался звук сапог.
Winston's entrails contracted.
Внутренности Уинстона сжались.
Soon, very soon, perhaps in five minutes, perhaps now, the tramp of boots would mean that his own turn had come.
Скоро, очень скоро, может быть, через пять минут, может быть, сейчас, топот сапог будет означать, что пришел и его черед.
The door opened.
Дверь открылась.
The cold-faced young officer stepped in the cell.
Молодой офицер с холодным лицом вошел в камеру.
With a brief movement of the hand he indicated Ampleforth.
Коротким движением руки он указал на Амплфорта.
"Room 101," he said.
— Комната 101, — сказал он.
Ampleforth marched clumsily out between the guards, his face vaguely perturbed, but uncomprehending.
Амплфорт неуклюже промаршировал между охранниками, его лицо было слегка встревоженным, но ничего не понимающим.
What seemed like a long time passed.
То, что казалось, прошло много времени.
The pain in Winston's belly had revived.
Боль в животе Уинстона возобновилась.
His mind sagged round and round on the same trick, like a ball falling again and again into the same series of slots.
Его разум снова и снова прогибался от одной и той же уловки, как мячик, снова и снова попадающий в одни и те же прорези.
He had only six thoughts.
У него было всего шесть мыслей.
The pain in his belly; a piece of bread; the blood and the screaming; O'Brien; Julia; the razor blade.
Боль в животе; кусок хлеба; кровь и крики; О'Брайен; Джулия; лезвие бритвы.
There was another spasm in his entrails, the heavy boots were approaching.
В его внутренностях снова сжались спазмы, приближались тяжелые сапоги.
As the door opened, the wave of air that it created brought in a powerful smell of cold sweat.
Когда дверь открылась, волна воздуха, которую она создала, принесла сильный запах холодного пота.
Parsons walked into the cell.
Парсонс вошел в камеру.
He was wearing khaki shorts and a sports-shirt.
На нем были шорты цвета хаки и спортивная рубашка.
This time Winston was startled into self-forgetfulness.
На этот раз Уинстон был поражен до самозабвения.
"You here!" he said.
"Ты здесь!" сказал он.
Parsons gave Winston a glance in which there was neither interest nor surprise, but only misery.
Парсонс бросил на Уинстона взгляд, в котором не было ни интереса, ни удивления, а только страдание.
He began walking jerkily up and down, evidently unable to keep still.
Он начал рывками ходить взад-вперед, явно не в силах удержаться на месте.
Each time he straightened his pugly knees it was apparent that they were trembling.
Каждый раз, когда он выпрямлял свои пухлые колени, было видно, что они дрожат.
His eyes had a wide-open, staring look, as though he could not prevent himself from gazing at something in the middle distance.
Глаза у него были широко открытые, пристальные, как будто он не мог удержаться от пристального взгляда на что-то в отдалении.
"What are you in for?" said Winston.
"За что тебя?" — сказал Уинстон.
"Thoughtcrime!" said Parsons, almost blubbering.
"Мыслепреступление!" сказал Парсонс, почти плача.
The tone of his voice implied at once a complete admission of his guilt and a sort of incredulous horror that such a word could be applied to himself.
Тон его голоса заключал в себе сразу полное признание своей вины и какой-то недоверчивый ужас, что такое слово может быть применено к нему самому.
He paused opposite winston and began eagerly appealing to him: "You don't think they'll shoot me, do you, old chap? they don't shoot you if you haven't actually done anything - only thoughts, which you can't help? I know they give you a fair hearing. Oh, I trust them for that! they'll know my record, won't they? You know what kind of chap I was. Not a bad chap in my way. Not brainy, of course, but keen. I tried to do my best for the Party, didn't I? I'll get off with five years, don't you think? Or even ten years? A chap like me could make himself pretty useful in a labour-camp. They wouldn't shoot me for going off the rails just once?"
Он остановился напротив Уинстона и стал горячо взывать к нему: -- Ты же не думаешь, что меня расстреляют, дружище? Тебя не расстреляют, если ты на самом деле ничего не сделал, -- только мысли, которые мои. Я знаю, что они выслушают меня по справедливости. О, я доверяю им в этом! Они узнают о моем послужном списке, не так ли? Вы знаете, каким парнем я был. Неплохим парнем в своем роде. Не умный, конечно, но умный. Я старался для Партии, не так ли? Я отделаюсь пятью годами, не так ли? Или даже десятью? В исправительном лагере они очень пригодятся. Меня ведь не расстреляют за то, что я один раз сошел с рельсов?
"Are you guilty?" said Winston.
— Ты виновен? — сказал Уинстон.
"Of course I'm guilty!" cried Parsons with a servile glance at the telescreen.
"Конечно, я виноват!" — воскликнул Парсонс, подобострастно взглянув на телекран.
"You don't think the Party would arrest an innocent man, do you?"
— Вы же не думаете, что Партия арестует невиновного человека?
His frog-like face grew calmer, and even took on a slightly sanctimonious expression.
Его лягушачье лицо успокоилось и даже приняло несколько ханжеское выражение.
"Thoughtcrime is a dreadful thing, old man," he said sententiously.
— Мыслепреступление — ужасная штука, старик, — сентенциозно сказал он.
"It's insidious. It can get hold of you without your even knowing it. Do you know how it get hold of me? In my sleep! Yes, that's a fact. There I was, working away, trying to do my bit - never knew I had any bad stuff in my mind at all. And then I started talking in my sleep. do you know what they heard me saying?"
"Это коварно. Оно может овладеть тобой, даже если ты об этом не подозреваешь. Ты знаешь, как оно овладевает мной? Во сне! Да, это факт. знал, что у меня вообще есть какие-то плохие мысли. А потом я начал говорить во сне. Ты знаешь, что они слышали, как я говорил?»
He sank his voice, like someone who is obliged for medical reasons to utter an obscenity.
Он понизил голос, как человек, который по медицинским показаниям вынужден ругаться.
"Down with Big Brother! Yes, I said that! Said it over and over again, it seems. Between you and me, old man, I'm glad they got me before it went any further. Do you know what I'm going to say to them when I go up before the tribunal? 'Thank you,' I'm going to say, 'thank you for saving me before it was too late."
"Долой Большого Брата! Да, я это говорил! Кажется, повторял это снова и снова. Между нами говоря, старик, я рад, что они поймали меня до того, как дело зашло дальше. Скажу ли я им, когда предстану перед трибуналом? "Спасибо, -- скажу я, -- спасибо, что спасли меня, пока не поздно".
"Who denounced you?" said Winston.
— Кто осудил вас? — сказал Уинстон.
"It was my little daughter," said Parsons with a sort of doleful pride. "She listened at the keyhole. heard what I was saying, and nipped off to the patrols they very next day. Pretty smart for a nipped of seven, eh? I don't bear her any grudge for it. In fact proud of her. It shows I brought her up in the right spirit, anyway."
"Это была моя маленькая дочь," сказал Парсонс с какой-то заунывной гордостью. -- Она слушала в замочную скважину. Услышала, что я говорю, и на следующий же день сбежала к патрулям. Довольно ловко для семи лет, а? Я не держу на нее за это никакой обиды. На самом деле горжусь ею. Во всяком случае, это показывает, что я воспитал ее в правильном духе».
He made a few more jerky movements up and down, several times, casting a longing glance at the lavatory pan.
Он сделал еще несколько резких движений вверх-вниз, несколько раз, бросив тоскливый взгляд на унитаз.
Then he suddenly ripped down his shorts.
Потом он вдруг сорвал с себя шорты.
"Excuse me, old man," he said. "I can't help it. it's the waiting."
— Простите меня, старик, — сказал он. «Я ничего не могу поделать. Это ожидание».
He plumped his large posterior into the lavatory pan.
Он сунул свой большой зад в унитаз.
Winston covered his face with his hands.
Уинстон закрыл лицо руками.
"Smith!" yelled the voice from the telescreen.
"Смит!" — закричал голос из телекрана.
"6079 Smith W.! Uncover your face. No faces covered in the cells."
«6079 Смит В.! Откройте лицо. В камерах лица не закрыты».
Winston uncovered his face.
Уинстон открыл лицо.
Parsons used the lavatory, loudly and abundantly.
Парсонс пользовался туалетом громко и часто.
It then turned out that the plug was defective and the cell stank abominably for hours afterwards.
Затем выяснилось, что смыв был неисправен, и камера ужасно воняла в течение нескольких часов после этого.
Parsons was removed.
Парсонса удалили.
More prisoners came and went, mysteriously.
Таинственным образом приходили и уходили новые заключенные.
One, a woman, was consigned to "Room 101", and winston noticed, seemed to shrivel and turn a different colour when she heard the words.
Одна, женщина, была отправлена ;;в «Комнату 101», и Уинстон заметил, что она, казалось, сморщилась и стала другого цвета, когда услышала это.
A time came when, if it had been morning when he was brought here, it would be afternoon; or if it had been afternoon, then it would be midnight.
Наступило время, когда, если бы его привели сюда утром, был бы уже полдень; а если бы это было днем, то была бы полночь.
There were six prisoners in the cell, men and women.
В камере было шестеро заключенных, мужчины и женщины.
All sat very still.
Все сидели очень тихо.
Opposite winston there sat a man with a chinless, toothy face exactly like that of some large, harmless rodent.
Напротив Уинстона сидел человек с безбородым зубастым лицом, точь-в-точь как у какого-то крупного безобидного грызуна.
His fat, mottled cheeks were so pouched at the bottom that it was difficult not to believe that he had little stores of food tucked away there.
Его толстые, пестрые щеки были так мешковаты внизу, что трудно было не поверить, что у него там припрятаны небольшие запасы еды.
His pale-grey eyes flitted timorously from face and turned quickly away again when he caught anyone's eye.
Его бледно-серые глаза боязливо скользили по лицу и быстро снова отворачивались, когда он ловил чей-либо взгляд.
The door opened, and another prisoner was brought in whose appearance sent a momentary chill through Winston.
Дверь открылась, и ввели еще одного заключенного, от появления которого Уинстона на мгновение пробрало мурашками.
He was a commonplace, mean-looking man who might have been an engineer or technician os some kind.
Это был заурядный человек с подлой внешностью, который мог быть инженером или техником или кем-то в этом роде.
But what was startling was the emancipation of his face.
Но что поразило, так это раскрепощенность его лица.
It was like a skull.
Это было похоже на череп.
Because of its thinness the mouth and eyes looked disproportionately large, and the eyes seemed filled with a murderous, unappeasable hatred of somebody or something.
Из-за своей худобы рот и глаза казались непропорционально большими, а глаза казались наполненными убийственной, неутолимой ненавистью к кому-то или чему-то.
The man sat down on the bench at little distance from Winston.
Мужчина сел на скамейку недалеко от Уинстона.
Winston did not look at him again, but the tormented, skull-like face was as vivid in his mind as though it had been straight in front of his eyes.
Уинстон больше не смотрел на него, но измученное, похожее на череп лицо так живо представилось ему, как будто оно было прямо перед его глазами.
Suddenly he realized what was the matter.
Внезапно он понял, в чем дело.
The man was dying of starvation.
Мужчина умирал от голода.
The same thought seemed to occur almost simultaneously to everyone in the cell.
Одна и та же мысль, казалось, одновременно пришла  в голову почти  всем в камере.
There was a very faint stirring all the way round the bench.
Вокруг скамейки раздалось очень слабое движение.
The eyes of the chinless man kept flitting towards the skull-faced man, then turning guiltily away, then being dragged back by an irresistible attraction.
Глаза человека без подбородка то скользили по череполикому, то виновато отворачивались, то возвращались непреодолимым влечением.
Presently he began to fidget on his seat.
В настоящее время он начал ерзать на своем месте.
At last he stood up, waddled clumsily across the cell, dug down into the pocket of his overalls, and, with an abashed air, held out a grimy piece of bread to the skull-faced man.
Наконец он встал, неуклюже проковылял через камеру, полез в карман комбинезона и сконфуженным видом протянул череполицему человеку чумазый кусок хлеба.
There was a furious, deafening roar from the telescreen.
Из телеэкрана донесся яростный, оглушительный рев.
The chinless man jumped in his tracks.
Человек без подбородка подскочил.
The skull-faced man had quickly thrust his hands behind his back, as though demonstrating to all the world that he refused the gift.
Человек с черепом быстро заложил руки за спину, как бы показывая всему миру, что он отказывается от подарка.
"Bumstead!" roared the voice. "2713 Bumstead J.! Let fall that piece of bread!"
"Бамстед!" — проревел голос. «2713 Бамстед Дж.! Пусть упадет этот кусок хлеба!»
The chinless man dropped the piece of bread on the floor.
Человек без подбородка уронил кусок хлеба на пол.
"Remain standing where you are," said the voice. "Face the door. Make no movement."
— Оставайся стоять на месте, — сказал голос. «Встань лицом к двери. Не двигайся».
The chinless man obeyed.
Человек без подбородка повиновался.
His large pouchy cheeks were quivering uncontrollably.
Его большие пухлые щеки неудержимо дрожали.
The door clanged open.
Дверь с лязгом открылась.
As the young officer entered and stepped aside, there emerged from behind him a short stumpy guard with enormous arms and shoulders.
Когда молодой офицер вошел и отошел в сторону, из-за него появился невысокий коренастый охранник с огромными руками и плечами.
He took his stand opposite the chinless man, and then, at a signal from the officer, let free a frightful blow, with all the weight of his body behind it, full in the chinless man's mouth.
Он встал напротив человека без подбородка, а затем, по сигналу офицера, нанес страшный удар, всей тяжестью своего веса, направленный в челюсть человека без подбородка.
The force of it seemed almost to knock him clear of the floor.
Сила удара, казалось, почти сбила его с ног.
His body was flung across the cell and fetched up against the base of the lavatory seat.
Его тело швырнуло через камеру и прижало к основанию сиденья унитаза.
For a moment he lay as though stunned, with dark blood oozing from his mouth and nose.
Мгновение он лежал как оглушенный, и изо рта и носа у него сочилась темная кровь.
A very faint whimpering or squeaking, which seemed unconscious, came out of him.
Из него вырывалось очень слабое хныканье или писк, казавшийся бессознательным.
Then he rolled over and raised himself unsteadily on hands and knees.
Затем он перевернулся и неуверенно приподнялся на четвереньках.
Amid a stream of blood and saliva, the two halves of a dental plate fell out of his mouth.
Среди потока крови и слюны у него изо рта выпали две половинки зубной пластины.
The prisoners sat very still, their hands crossed on their knees.
Заключенные сидели очень неподвижно, скрестив руки на коленях.
The chinless man climbed back into his place.
Человек без подбородка снова забрался на свое место.
Down one side of his face the flesh was darkening.
На одной стороне его лица кожа потемнела.
His mouth had swollen into a shapeless cherry-coloured mass with a black hole in the middle of it.
Его рот раздулся и превратился в бесформенную массу вишневого цвета с черной дырой посередине.
From time to time a little blood dripped on to the breast of his overalls.
Время от времени на грудь его комбинезона капало немного крови.
His grey eyes still flitted from face to face, more guiltily than ever, as though he were trying to discover how much the others despised him for his humiliation.
Его серые глаза все еще бегали от лица к лицу, более виновато, чем когда-либо, как будто он пытался понять, как сильно другие презирают его за его унижение.
The door opened.
Дверь открылась.
With a small gesture the officer indicated the skull-faced man.
Небольшим жестом офицер указал на человека с черепом.
"Room 101," he said.
— Комната 101, — сказал он.
There was a gasp and a flurry at Winston's side.
Рядом с Уинстоном раздался вздох и суматоха.
The man had actually flung himself on his knees on the floor, with his hand clasped together.
Мужчина фактически бросился на колени на пол, сцепив руки.
"Comrade! Officer!" he cried. "You don't have to take me to that place! Haven't I told you everything already? What else is it you want to know? There's nothing I wouldn't confess, nothing! Just tell me what it is and I'll confess straight off. write it down and I'll sign it - anything! Not room 101!"
"Товарищ! Офицер!" воскликнул он. "Тебе не обязательно везти меня туда! Разве я уже не все тебе рассказал? Что еще ты хочешь знать? Нет ничего, в чем бы я не признался, ничего! Просто скажи мне, что нужно, и я признаюсь сразу. Запиши, а я подпишу - что угодно! Только не номер 101!"
"Room 101," said the officer.
— Комната 101, — сказал офицер.
The man's face, already very pale, turned a colour Winston would not have believed possible.
Лицо мужчины, и без того очень бледное, приобрело цвет, который Уинстон счел бы невозможным.
It was definitely, unmistakably, a shade of green.
Это был определенно, безошибочно, оттенок зеленого.
"Do anything to me!" he yelled. "You've been starving me for weeks. finish it off and let me die. shoot me. Hang me. Sentence me to twenty-five years. Is there somebody else you want me give away? Just say who it is and I'll tell you anything you want. I don't care who it is or what you do to them. I've got a wife and three children. The biggest of them isn't six years old. You can take the whole lot of them and cut their throats in front of my eyes, and I'll stand by and watch it. But not Room 101!"
"Сделай что-нибудь для меня!" он крикнул. "Ты морил меня голодом несколько недель. Прикончи и дай мне умереть. Пристрели меня. Повесь меня. Приговори к двадцати пяти годам. Я скажу вам все, что вы хотите. Мне все равно, кто это и что вы с ними сделаете. У меня есть жена и трое детей. Самому старшему из них нет шести лет. Пускай им перережут глотки у меня на глазах, а я буду стоять и смотреть. Но не номер 101!"
"Room 101," said the officer.
— Комната 101, — сказал офицер.
The man looked frantically round at the other prisoners, as though with some idea that he could put another victim in his own place.
Мужчина лихорадочно оглядывался на других заключенных, как будто с какой-то мыслью, что он может поставить другую жертву на свое место.
His eyes settled on the smashed face of the chinless man.
Его взгляд остановился на разбитом лице человека без подбородка.
He flung out a lean arm.
Он вытянул тощую руку.
"That's the one you ought to be taking, not me!" he shouted. "you didn't hear what he was saying after they bashed his face. Give me chance and I'll tell you every word of it. He's the one that's against the Party, not me."
"Это тот, которого вы должны взять, а не меня!" он крикнул. «Вы не слышали, что он говорил после того, как они ударили его по лицу. Дайте мне шанс, и я скажу вам каждое слово. Это он против Партии, а не я».
The guards stepped forward.
Охранники шагнули вперед.
The man's voice rose to a shriek.
Голос мужчины поднялся до крика.
"You didn't hear him!" he repeated. "something went wrong with the telescreen. he's the one you want. Take him, not me!"
— Ты его не слышал! — повторил он. — Что-то с телеэкраном пошло не так. Он тот, кто тебе нужен. Бери его, а не меня!
The two sturdy guards had stooped to take him by the arms.
Двое крепких охранников наклонились, чтобы взять его под руки.
But just at this moment he flung himself across the floor of the cell and grabbed one of the iron legs that supported the bench.
Но как раз в этот момент он бросился через пол камеры и ухватился за одну из железных ножек, поддерживавших скамейку.
He had set up a wordless howling, like an animal.
Он издал безмолвный вой, как зверь.
The guards took hold of him to wrench him loose, but he clung on with astonishing strength.
Охранники схватили его, чтобы вырвать, но он цеплялся с поразительной силой.
For perhaps twenty seconds they were hauling at him.
Секунд двадцать они тащили его.
The prisoners sat quiet, their hands crossed on their knees, looking straight in front of them.
Заключенные сидели тихо, скрестив руки на коленях, и смотрели прямо перед собой.
The howling stopped; the man had no breath left for anything except hanging on.
Вой прекратился; у человека не осталось дыхания ни на что, кроме как держаться.
Then there was a different kind of cry.
Потом был другой крик.
A kick from a guard's boot had broken the fingers of one of his hands.
Пинок ботинка охранника сломал ему пальцы на одной руке.
They dragged him to his feet.
Они поставили его на ноги.
"Room 101," said the officer.
— Комната 101, — сказал офицер.
The man was led out, walking unsteadily, with head sunken, nursing his crushed hand, all the fight had gone out of him.
Мужчину вывели, он шел неуверенно, с опущенной головой, поглаживая свою раздавленную руку, вся борьба вышла из него.
A long time passed.
Прошло много времени.
If it had been midnight when the skull-faced man was taken away, it was morning: if morning, it was afternoon.
Если была полночь, когда череполикого увели, было утро; если утро, то был полдень.
Winston was alone, and had been alone for hours.
Уинстон был один, и был один уже несколько часов.
The pain of sitting on the narrow bench was such that often he got up and walked about, unreproved by the telescreen.
Боль от сидения на узкой скамейке была такой, что он часто вставал и ходил, не замечаемый телекраном.
The piece of bread still lay where the chinless man had dropped it.
Кусок хлеба все еще лежал там, где его уронил человек без подбородка.
At the beginning it needed a hard effort not to look at it, but presently hunger gave way to thirst.
Вначале требовалось большое усилие, чтобы не смотреть на него, но вскоре голод уступил место жажде.
His mouth was sticky and evil-tasting.
Во рту он был липким и зловонным на вкус.
The humming sound and the unvarying white light induced a sort of faintness, an empty feeling inside his head.
Жужжащий звук и неизменный белый свет вызывали у него какую-то дурноту, ощущение пустоты в голове.
He would get up because the ache in his bones was no longer bearable, and then would sit down again almost at once because he was too dizzy to make sure of staying on his feet.
Он вставал, потому что боль в костях была невыносимой, и почти сразу снова садился, потому что у него кружилась голова, и он не мог устоять на ногах.
Whenever his physical sensations were a little under control the terror returned.
Всякий раз, когда его физические ощущения были немного под контролем, ужас возвращался.
Sometimes with a fading hope he thought of O'Brien and the razor blade.
Иногда с угасающей надеждой он думал об О'Брайене и лезвии бритвы.
It was thinkable that the razor blade might arrive concealed in his food, if he were ever fed.
Можно было подумать, что бритвенное лезвие может оказаться спрятанным в его еде, если его когда-нибудь накормят.
More dimly he thought of Julia.
Более смутно он думал о Джулии.
Somewhere or other she was suffering perhaps far worse than he.
Где-то в другом месте она страдала, может быть, гораздо сильнее, чем он.
She might be screaming with pain at this moment.
В этот момент она может кричать от боли.
He thought: "If I could save Julia by doubling my own pain, would I do it? Yes, I would."
Он подумал: «Если бы я мог спасти Джулию, удвоив собственную боль, сделал бы я это? Да, сделал бы».
But that was merely an intellectual decision, taken because he knew that he ought to take it.
Но это было просто интеллектуальное решение, принятое потому, что он знал, что должен его принять.
He did not feel it.
Он этого не чувствовал.
In this place you could not feel anything, except pain and foreknowledge of pain.
В этом месте нельзя было ничего чувствовать, кроме боли и предчувствия боли.
Besides, was it possible, when you were actually suffering it, to wish for any reason that your own pain should increase?
Кроме того, возможно ли, когда вы действительно страдали, по какой-либо причине желать, чтобы ваша собственная боль усилилась?
But that question was not answerable yet.
Но на этот вопрос еще не было ответа.
The boots were approaching again.
Сапоги снова приближались.
The door opened.
Дверь открылась.
O'Brien came in.
Вошел О'Брайен.
Winston started to his feet.
Уинстон вскочил на ноги.
The shock of the sight had driven all caution out of him.
Шок от увиденного лишил его всякой осторожности.
For the first time in many years he forgot the presence of the telescreen.
Впервые за много лет он забыл о наличии телекрана.
"They've got you too!" he cried.
"Они получили тебя тоже!" воскликнул он.
"They got me a long time ago," said O'Brien with a mild, almost regretful irony.
«Они поймали меня давным-давно», — сказал О'Брайен с мягкой, почти сожалеющей иронией.
He stepped aside.
Он отошел в сторону.
From behind him there emerged a broad-chested guard with a long black truncheon in his hand.
Из-за него вышел широкогрудый охранник с длинной черной дубинкой в руке.
"You know this, Winston," said O'Brien. "Don't deceive yourself. You did know it - you have always known it."
"Вы знаете это, Уинстон," сказал О'Брайен. — Не обманывай себя. Ты знал это — ты всегда знал это.
Yes, he saw now, he had always known it.
Да, теперь он увидел, он всегда это знал.
But there was no time to think of that.
Но не было времени думать об этом.
All he had eyes for was the truncheon in the guard's hand.
Все, что он видел, это дубинка в руке охранника.
It might fall anywhere; on the crown, on the tip of the ear, on the upper arm, on the elbow -
Она может оказаться где угодно; на макушке, на кончике уха, на плече, на локте -
The elbow!
Локоть!
He had slumped to his knees, almost paralysed, clasping the stricken elbow with his other hand.
Он рухнул на колени, почти парализованный, другой рукой сжимая пораженный локоть.
Everything had exploded into yellow light.
Все взорвалось желтым светом.
Inconceivable, inconceivable that one blow could cause such pain!
Немыслимо, немыслимо, чтобы один удар мог причинить такую боль!
The light cleared and he could see the other two looking down at him.
Свет прояснился, и он увидел, как двое других смотрят на него сверху вниз.
The guard was laughing at his contortions.
Охранник смеялся над его конвульсиями.
One question at any rate was answered
Во всяком случае, на один вопрос был дан ответ.
Never, for any reason on earth, could you wish for an increase of pain.
Никогда, ни по какой причине на земле вы не могли бы желать усиления боли.
Of pain you could wish only one thing: that it should stop.
От боли можно желать только одного: чтобы она прекратилась.
Nothing in the world was so bad as physical pain.
Ничто в мире не было так ужасно, как физическая боль.
In the face of pain there are no heroes, no heroes, he thought over and over as he writhed on the floor, clutching uselessly at his disabled left arm.
Перед лицом боли нет героев, нет героев, снова и снова думал он, корчась на полу, бесполезно цепляясь за больную левую руку.
Part 3
Chapter 2
Часть 3
Глава 2
He was lying on something that felt like a camp bed, except that it was higher off the ground and that he was fixed down in some way so that he could not move.
Он лежал на чем-то, похожем на раскладушку, за исключением того, что она была выше земли и что он каким-то образом был закреплен так, что не мог пошевелиться.
Light that seemed stronger than usual was falling on his face.
Свет, казавшийся сильнее обычного, падал на его лицо.
O'Brien was standing at his side, looking down at him intently.
О'Брайен стоял рядом с ним и пристально смотрел на него сверху вниз.
At the other side of him stood a man in a white coat, holding a hypodermic syringe.
С другой стороны от него стоял мужчина в белом халате со шприцем для подкожных инъекций.
Even after his eyes were open he took in his surroundings only gradually.
Даже после того, как его глаза были открыты, он воспринимал окружающее лишь постепенно.
He had the impression of swimming up into this room from some quite different world, a sort of underwater world far beneath it.
У него было впечатление, будто он вплыл в эту комнату из какого-то совсем другого мира, из какого-то подводного мира, находящегося глубоко под ней.
How long he had been down there he did not know.
Как долго он был там внизу, он не знал.
Since the moment when they arrested him he had not seen darkness or daylight.
С того момента, как его арестовали, он не видел ни темноты, ни дневного света.
Besides, his memories were not continuous.
Кроме того, его воспоминания не были непрерывными.
There had been times when consciousness, even the sort of consciousness that one has in sleep, had stopped dead and started again after a blank interval.
Были времена, когда сознание, даже такое сознание, какое бывает у человека во сне, останавливалось как вкопанное и начиналось снова после пустого промежутка.
But whether the intervals were of days or weeks or only seconds, there was no way of knowing.
Но были ли интервалы днями, неделями или всего лишь секундами, узнать было невозможно.
With that first blow on the elbow the nightmare had started.
С этого первого удара по локтю начался кошмар.
Later he was to realize that all that then happened was merely a preliminary, a routine interrogation to which nearly all prisoners were subjected.
Позже он понял, что все, что тогда происходило, было лишь предварительным, рутинным допросом, которому подвергались почти все заключенные.
There was a long range of crimes - espionage, sabotage, and the like - to which everyone had to confess as a matter of course.
Был целый ряд преступлений — шпионаж, саботаж и тому подобное, — в которых каждый должен был признаться, как само собой разумеющееся.
The confession was a formality, though the torture was real.
Признание было формальностью, хотя пытки были настоящими.
How many times he had been beaten, how long the beatings had continued, he could not remember.
Сколько раз его били, как долго продолжались избиения, он не помнил.
Always there were five or six men in black uniforms at him simultaneously.
Рядом с ним всегда находилось пять или шесть человек в черной форме одновременно.
Sometimes it was fists, sometimes it was truncheons, sometimes it was steel rods, sometimes it was boots.
Иногда это были кулаки, иногда дубинки, иногда стальные прутья, иногда сапоги.
There were times when he rolled about the floor, as shameless as an animal, writhing his body this way and that in an endless, hopeless effort to dodge the kicks, and simply inviting more and yet more kicks, in his ribs, in his belly, on his elbows, on his shins, in his groin, in his testicles, on the bone at the base of his spine.
Были времена, когда он катался по полу, бесстыдный, как животное, извиваясь из стороны в сторону в бесконечном, безнадежном усилии увернуться от пинков и просто вызывая все новые и новые пинки, в ребра, в живот, на локтях, на голенях, в паху, в яичках, на кости у основания позвоночника.
There were times when it went on and on until the cruel, wicked, unforgivable thing seemed to him not that the guards continued to beat him but that he could not force himself into losing consciousness.
Были времена, когда это продолжалось и продолжалось до тех пор, пока ему не казалось жестоким, злым, непростительным дело не в том, что надзиратели продолжали бить его, а в том, что он не мог заставить себя потерять сознание.
There were times when his nerve so forsook him that he began shouting for mercy even before the beating began, when the mere sight of a fist drawn back for a blow was enough to make him pour forth a confession of real and imaginary crimes.
Бывали времена, когда его самообладание так покидало его, что он начинал кричать о пощаде еще до того, как начиналось избиение, когда одного вида отведенного назад кулака для удара было достаточно, чтобы он излил признание в действительных и мнимых преступлениях.
There were other times when he started out with the resolve of confessing nothing, when every word had to be forced out of him between gasps of pain, and there were times when he feebly tried to compromise, when he said to himself: "I will confess, but not yet. I must hold out till the pain becomes unbearable. Three more kicks, two more kicks, and then I will tell them what they want."
Были и другие времена, когда он начинал с решимости ни в чем не признаваться, когда между вздохами боли приходилось выдавливать из себя каждое слово, и были времена, когда он вяло пытался пойти на компромисс, когда говорил себе: "сознаться, но не сейчас. Я должен продержаться, пока боль не станет невыносимой. Еще три пинка, еще два пинка, и тогда я скажу им, чего они хотят."
Sometimes he was beaten till he could hardly stand, then flung like a sack of potatoes on to the stone floor of a cell, left to recuperate for a few hours, and then taken out and beaten again.
Иногда его били так, что он едва мог стоять, потом швыряли, как мешок с картошкой, на каменный пол камеры, оставляли на несколько часов, чтобы он пришел в себя, а потом выносили и снова били.
There were also longer periods of recovery.
Были и более длительные периоды восстановления.
He remembered them dimly, because they were spent chiefly in sleep or stupor.
Он помнил их смутно, потому что они проводились главным образом во сне или оцепенении.
He remembered a cell with a plank bed, a sort of shelf sticking out from the wall, and a tin wash-basin, and meals of hot soup and bread and sometimes coffee.
Он помнил камеру с наром, какой-то полкой, торчащей из стены, и жестяным умывальником, и блюда из горячего супа и хлеба, а иногда и кофе.
He remembered a surly barber arriving to scrape his chin and crop his hair, and businesslike, unsympathetic men in white coats feeling his pulse, tapping his reflexes, turning up his eyelids, running harsh fingers over him in search for broken bones, and shooting needles into his arm to make him sleep.
Он вспомнил угрюмого парикмахера, пришедшего, чтобы почесать ему подбородок и подстричь волосы, и деловитых, несимпатичных мужчин в белых халатах, которые щупали его пульс, щупали его рефлексы, поднимали веки, водили по нему жесткими пальцами в поисках сломанных костей и стреляли иглами в его руку, чтобы заставить его спать.
The beatings grew less frequent, and became mainly a threat, a horror to which he could be sent back at any moment when his answers were unsatisfactory.
Побои стали реже и стали главным образом угрозой, ужасом, в который его могли отправить обратно в любой момент, когда его ответы были неудовлетворительны.
His questioners now were not ruffians in black uniforms but Party intellectuals, little rotund men with quick movements and flashing spectacles, who worked on him in relays over periods which lasted - he thought, he could not be sure - ten or twelve hours at a stretch.
Его допрашивающими теперь были не хулиганы в черной форме, а Партийные интеллигенты, маленькие пухлые человечки с быстрыми движениями и блестящими очками, которые воздействовали на него по очереди в течение периодов, которые длились - он думал, он не был уверен - десять или двенадцать часов подряд.
These other questioners saw to it that he was in constant slight pain, but it was not chiefly pain that they relied on.
Эти другие допрашивающие следили за тем, чтобы он постоянно испытывал легкую боль, но главным образом они полагались не на боль.
They slapped his face, wrung his ears, pulled his hair, made him stand on ne leg, refused him leave to urinate, shone glaring lights in his face until his eyes ran with water; but the aim of this was simply to humiliate him and destroy his power of arguing and reasoning.
Они били его по лицу, крутили ему уши, дергали за волосы, заставляли стоять на одной ноге, не позволяли ему мочиться, светили ему в лицо ярким светом, пока из глаз не выступили слезы; но целью этого было просто унизить его и разрушить его способность спорить и рассуждать.
Their real weapon was the merciless questioning that went on and on, hour after hour, tripping him up, laying traps for him, twisting everything that he said, convicting him at every step of lies and self-contradiction until he began weeping as much from shame as from nervous fatigue.
Их настоящим оружием были беспощадные допросы, которые продолжались и продолжались час за часом, ставя ему подножки, расставляя ему ловушки, искажая все, что он говорил, на каждом шагу уличая его во лжи и внутренних противоречиях, пока он не начал плакать так сильно от стыда, как от нервной усталости.
Sometimes he would weep half a dozen times in a single session.
Иногда он плакал полдюжины раз за один сеанс.
Most of the time they screamed abuse at him and threatened at every hesitation to deliver him over to the guards again; but sometimes they would suddenly change their tune, call him comrade, appeal to him in the name of Ingsoc and Big Brother, and ask him sorrowfully whther even now he had not enough loyalty to the Party left to make him wish to undo the evil he had done.
Большую часть времени они выкрикивали в его адрес оскорбления и угрожали при малейшем колебании, что снова отдадут его охранникам; но иногда они вдруг меняли тон, называли его товарищем, обращались к нему от имени Ангсоца и Большого Брата и с грустью спрашивали его, не осталось ли у него и сейчас достаточной лояльности к Партии, чтобы заставить его желать искоренить зло, которое он совершил, сделал.
When his nerves were in rags after hours of questioning, even this appeal could reduce him to snivelling tears.
Когда его нервы были на пределе после нескольких часов допросов, даже это обращение могло довести его до слез.
In the end the nagging voices broke him down more completely than the boots and fists of the guards.
В конце концов придирчивые голоса сломили его сильнее, чем сапоги и кулаки охранников.
He became simply a mouth that uttered, a hand that signed, whatever was demanded of him.
Он стал просто ртом, который произносил, рукой, которая подписывала все, что от него требовалось.
His sole concern was to find out what they wanted him to confess, and then confess it quickly, before the bullying started anew.
Его единственной заботой было выяснить, в чем они хотят, чтобы он признался, и затем быстро признаться в этом, пока издевательства не начались снова.
He confessed to the assassination of eminent Party members, the distribution of seditious pamphlets, embezzlement of public funds, sale of military secrets, sabotage of every kind.
Он сознался в убийстве видных деятелей Партии, распространении крамольных листовок, казнокрадстве, продаже военной тайны, всякого рода саботаже.
He confessed that he had been a spy in the pay of the Eastasian government as far back as 1968.
Он признался, что еще в 1968 году был шпионом, оплачиваемым правительством Востока.
He confessed that he was a religious believer, an admirer of capitalism, and a sexual pervert.
Он признался, что был верующим, поклонником капитализма и сексуальным извращенцем.
He confessed that he had murdered his wife, although he knew, and his questioners must have known, that his wife was still alive.
Он признался, что убил свою жену, хотя он знал, и его допрашивавшие должны были знать, что его жена все еще жива.
He confessed that for years he had been in personal touch with Goldstein and had been a member of an underground organization which had included almost every human being he had ever known.
Он признался, что в течение многих лет был в личном контакте с Гольдштейном и был членом подпольной организации, в которую входили почти все люди, которых он когда-либо знал.
It was easier to confess everything and implicate everybody.
Было легче признаться во всем и обвинить всех.
Besides, in a sense it was all true.
Кроме того, в некотором смысле все это было правдой.
It was true that he had been the enemy of the Party, and in the eyes of the Party there was no distinction between the thought and the deed.
Это правда, что он был врагом Партии, а в глазах Партии не было разницы между мыслью и делом.
There were also memories of another kind.
Были и воспоминания другого рода.
They stood out in his mind disconnectedly, like pictures with blackness all round them.
Они стояли в его сознании бессвязно, как картины, окруженные чернотой.
He was in a cell which might have been either dark or light, because he could see nothing except a pair of eyes.
Он находился в камере, которая могла быть либо темной, либо светлой, потому что ничего не видел, кроме пары глаз.
Near at hand some kind of instrument was ticking slowly and regularly.
Под рукой медленно и размеренно тикал какой-то инструмент.
The eyes grew larger and more luminous.
Глаза стали больше и светлее.
Suddenly he floated out of his seat, dived into the eyes, and was swallowed up.
Внезапно он вылетел из своего места, нырнул в глаза и был поглощен.
He was strapped into a chair surrounded by dials, under dazzling lights.
Он был привязан к стулу в окружении циферблатов под ослепительным светом.
A man in a white coat was reading the dials.
Человек в белом халате читал показания циферблата.
There was a tramp of heavy boots outside.
Снаружи послышался топот тяжелых ботинок.
The door clanged open.
Дверь с лязгом открылась.
The waxed-faced officer marched in, followed by two guards.
Вошел офицер с вощеным лицом, за ним двое охранников.
"Room 101," said the officer.
— Комната 101, — сказал офицер.
The man in the white coat did not turn round.
Человек в белом халате не обернулся.
He did not look at Winston either; he was looking only at the dials.
На Уинстона он тоже не смотрел; он смотрел только на циферблаты.
He was rolling down a mighty corridor, a kilometre wide, full of glorious, golden light, roaring with laughter and shouting out confessions at the top of his voice.
Он катился по могучему коридору шириной в километр, полном славного золотого света, заливаясь смехом и во весь голос выкрикивая признания.
He was confessing everything, even the things he had succeeded in holding back under the torture.
Он сознавался во всем, даже в том, что ему удалось утаить под пытками.
He was relating the entire history of his life to an audience who knew it already.
Он рассказывал всю историю своей жизни публике, которая уже знала ее.
With him were the guards, the other questioners, the men in white coats, O'Brien, Julia, Mr. Charrington, all rolling down the corridor together and shouting with laughter.
С ним были охранники, другие допрашивающие, люди в белых халатах, О'Брайен, Джулия, Мистер Чаррингтон, все вместе катились по коридору и кричали от смеха.
Some dreadful thing which had lain embedded in the future had somehow been skipped over and had not happened.
Что-то ужасное, заложенное в будущем, каким-то образом было пропущено и не произошло.
Everything was all right, there was no more pain, the last detail of his life was laid bare, understood, forgiven.
Все было в порядке, боли больше не было, последняя подробность его жизни была раскрыта, понята, прощена.
He was starting up from the plank bed in the half-certainty that he had heard O'Brien's voice.
Он вскакивал с нары в полууверенности, что услышал голос О'Брайена.
All through his interrogation, although he had never seen him, he had had the feeling that O'Brien was at his elbow, just out of sight.
На протяжении всего допроса, хотя он никогда его не видел, у него было ощущение, что О'Брайен был рядом с ним, просто вне поля зрения.
It was O'Brien who was directing everything.
Всем руководил О'Брайен.
It was he who set the guards on to Winston and who prevented them from killing him.
Именно он натравил на Уинстона охрану и не дал им убить его.
It was he who decided when winston should scream with pain, when he should have a respite, when he should be fed, when he should sleep, when the drugs should be pumped into his arm.
Это он решал, когда Уинстону следует кричать от боли, когда ему нужна передышка, когда его следует кормить, когда ему следует спать, когда ему в руку закачивать наркотики.
It was he who asked the questions and suggested the answers.
Именно он задавал вопросы и предлагал ответы.
He was the tormentor, he was the protector, he was the inquisitor, he was the friend.
Он был мучителем, он был защитником, он был инквизитором, он был другом.
And once - Winston could not remember whether it was in drugged sleep, or in normal sleep, or even in a moment of wakefulness - a voice murmured in his ear: "Don't worry, Winston; you are in my keeping. For seven years I have watched over you. Now the turning-point has come. I shall save you, I shall make you perfect."
И однажды — Уинстон не мог вспомнить, было ли это в наркотическом сне, или в обычном сне, или даже в момент бодрствования — голос прошептал ему на ухо: «Не волнуйся, Уинстон, ты на моем попечении. Уже семь лет я наблюдал за тобой. Теперь настал поворотный момент. Я спасу тебя, я сделаю тебя совершенным».
He was not sure whether it was O'Brien's voice; but it was the same voice that had said to him, "We shall meet in the place where there is no darkness," in that other dream, seven years ago.
Он не был уверен, был ли это голос О'Брайена; но это был тот же самый голос, который сказал ему: «Мы встретимся в том месте, где нет тьмы», в том другом сне, семь лет назад.
He did not remember any ending to his interrogation.
Он не помнил, чем закончился его допрос.
There was a period of blackness and then the cell, or room, in which he now was had gradually materialized round him.
Был период темноты, а затем камера или комната, в которой он сейчас находился, постепенно материализовалась вокруг него.
He was almost flat on his back, and unable to move.
Он почти лежал на спине и не мог двигаться.
His body was held down at every essential point.
Его тело удерживали во всех существенных точках.
Even the back of his head was gripped in some manner.
Даже затылок был каким-то образом схвачен.
O'Brien was looking down at him gravely and rather sadly.
О'Брайен смотрел на него серьезно и довольно грустно.
His face, seen from below, looked coarse and worn, with pouches under the eyes and tired lines from nose to chin.
Его лицо, если смотреть снизу, выглядело грубым и измученным, с мешками под глазами и усталыми морщинами от носа до подбородка.
He was older than Winston had thought him; he was perhaps forty-eight or fifty.
Он был старше, чем думал о нем Уинстон; ему было, наверное, сорок восемь или пятьдесят.
Under his hand there was a dial with a level on top and figures running round the face.
Под рукой у него был циферблат с уровнем сверху и бегущими по циферблату цифрами.
"I told you," said O'Brien, "that if we met again it would be here."
-- Я же говорил вам, -- сказал О'Брайен, -- что если мы встретимся снова, то только здесь.
"Yes," said Winston.
— Да, — сказал Уинстон.
Without any warning except a slight movement of O'Brien's hand, a wave of pain flooded his body.
Без всякого предупреждения, кроме легкого движения руки О'Брайена, волна боли захлестнула его тело.
It was a frightening pain, because he could not see what was happening, and he had the feeling that some mortal injury was being done to him.
Это была пугающая боль, потому что он не мог видеть, что происходит, и у него было ощущение, что ему наносят какую-то смертельную травму.
He did not know whether the thing was really happening, or whether the effect was electrically produced; but his body was being wrenched out of shape, the joints were being slowly torn apart.
Он не знал, происходило ли это на самом деле, или эффект производился электричеством; но его тело выворачивалось из формы, суставы медленно разрывались.
Although the pain had brought the sweat out on his forehead, the worst of all was the fear that his backbone was about to snap.
Хотя от боли у него выступил пот на лбу, хуже всего был страх, что его позвоночник вот-вот сломается.
He set his teeth and breathed hard through his nose, trying to keep silent as long as possible.
Он стиснул зубы и тяжело дышал через нос, пытаясь промолчать как можно дольше.
"You are afraid," said O'Brien, watching his face, "that in another moment something is going to break. Your especial fear is that it will be your backbone. You have a vivid mental picture of the vertebrae snapping apart and the spinal fluid dripping out of them. That is what you are thinking, is it not, Winston?"
«Вы боитесь, — сказал О'Брайен, глядя на его лицо, — что вот-вот что-то сломается. Ваш особый страх в том, что это будет ваш позвоночник. из них капает спинномозговая жидкость. Это то, о чем ты думаешь, не так ли, Уинстон?
Winston did not answer.
Уинстон не ответил.
O'Brien drew back the lever on the dial.
О'Брайен отодвинул рычаг на циферблате.
The wave of pain receded almost as quickly as it had come.
Волна боли отступила так же быстро, как и пришла.
"That was forty," said O'Brien. "You can see that the numbers on this dial run up to a hundred. Will you please remember, throughout our conversation, that I have it in my power to inflict pain on you at any moment and to whatever degree I choose? If you tell me any lies, or attempt to prevaricate in any way, or even fall below your usual level of intelligance, you will cry out with pain, instantly. do you understand that?"
"Это было сорок," сказал О'Брайен. «Вы можете видеть, что цифры на этом циферблате доходят до ста. Не могли бы вы помнить на протяжении всего нашего разговора, что в моей власти причинить вам боль в любой момент и в любой степени, которую я выберу? Если вы будете говорить мне всякую чушь, или попытаться как-либо увильнуть, или даже снизить свой обычный уровень интеллекта, вы сейчас же закричите от боли. Вы это понимаете?
"Yes," said Winston.
— Да, — сказал Уинстон.
O'Brien's manner became less severe.
Манеры О'Брайена стали менее строгими.
He resettled his spectacles thoughtfully, and took a pace or two up and down.
Он задумчиво поправил очки и сделал пару шагов взад и вперед.
When he spoke his voice was gentle and patient.
Когда он говорил, его голос был нежным и терпеливым.
He had the air of a doctor, a teacher, even a priest, anxious to explain and persuade rather than to punish.
Он имел вид врача, учителя, даже священника, стремящегося скорее объяснить и убедить, чем наказать.
"I am taking trouble with you, Winston," he said, "because you are worth trouble. You know perfectly well what is the matter with you. you have known it for years, though you have fought against the knowledge. You are mentally deranged. you suffer from a defective memory. you are unable to remeber real events and you persuade yourself that you remeber other events which never happened. Fortunately it is curable. you have never cured yourself of it, because you did not choose to. There was a small effort of the will that you were not ready to make. even now, I am well aware, you are clinging to your disease under the impression that it is a virtue. Now we will take an example. at this moment, which power is Oceania at war with?"
«Я беспокоюсь о вас, Уинстон, — сказал он, — потому что вы стоите беспокойства. Вы прекрасно знаете, что с вами происходит. невменяемый, вы страдаете дефектной памятью, вы не можете вспомнить реальные события и убеждаете себя, что помните другие события, которых никогда не было. К счастью, это излечимо, всего лишь  малым усилием воли, на которое вы не были готовы. Даже сейчас, я хорошо знаю, вы цепляетесь за свою болезнь под впечатлением, что это добродетель. Теперь возьмем пример, в этот момент, какова сила, с которой Океания воюет?»
"When I was arrested, Oceania was at war with Eastasia."
«Когда меня арестовали, Океания воевала с Остазией».
"With Eastasia. Good. And Oceania has always been at war with Eastasia, has it not?"
— С Остазией. Хорошо. А Океания всегда воевала с Остазией, не так ли?
Winston drew in his breath.
Уинстон перевел дыхание.
He opened his mouth to speak and then did not speak.
Он открыл рот, чтобы заговорить, но не ответил.
He could not take his eyes away from the dial.
Он не мог оторвать глаз от циферблата.
"The truth, please, Winston. Your truth. tell me what you think you remember."
«Правду, пожалуйста, Уинстон. Твою правду. Скажи мне, что, по твоему мнению, ты помнишь».
"I remember that until only a week before I was arrested, we were not at war with Eastasia at all. We were in alliance with them. The war was against Eurasia. That had lasted for four years. Before that - "
«Я помню, что всего за неделю до моего ареста мы вообще не воевали с Остазией. Мы были с ними в союзе. Война шла против Евразии. Она длилась четыре года. До этого…»
O'Brien stopped him with a movement of the hand.
О'Брайен остановил его движением руки.
"Another example," he said. "Some years ago you had a very serious delusion indeed. You believed that three men, three one-time Party members named Jones, Aaronson, and Rutherford - men who were executed for treachery and sabotage after making the fullest possible confession - were not quilty of the crimes they were charged with. You believed that you had seen unmistakable documentary evidence proving that their confessions were false. There was a certain photograph about which you had a hallucination. You believed that you had actually held it in your hands. It was a photograph something like this."
— Еще один пример, — сказал он. «Несколько лет назад у вас действительно было очень серьезное заблуждение. Вы считали, что трое мужчин, трое бывших членов Партии по фамилии Джонс, Ааронсон и Резерфорд — люди, которые были казнены за предательство и саботаж после того, как дали самое полное признание, — не были виновны, в преступлениях, в которых они обвинялись. Вы полагали, что видели безошибочные документальные доказательства того, что их признания были ложными. Была некая фотография, с которой у вас была связана галлюцинация. Вы верили, что действительно держали ее в руках. фотография примерно такая».
An oblong slip of newspaper had appeared between O'Brien's fingers.
Между пальцами О'Брайена оказался продолговатый клочок газеты.
For perhaps five seconds it was within the angle of Winston's vision.
Секунд пять оно было в поле зрения Уинстона.
It was a photograph, and there was no question of its identity.
Это была фотография, и не было никаких сомнений в ее подлинности.
It was THE photograph.
Это была та самая фотография.
It was another copy of the photograph of Jones, Aaronson, and Rutherford at the party function in New york, which he had chanced upon eleven years ago and promptly destroyed.
Это была еще одна копия фотографии Джонса, Ааронсона и Резерфорда на вечеринке в Нью-Йорке, которую он случайно наткнулся одиннадцать лет назад и тут же уничтожил.
For only an instant it was before his eyes, then it was out of sight again.
Всего на мгновение оно было перед его глазами, потом снова исчезло из виду.
But he had seen it, unquestionably he had seen it!
Но он видел это, бесспорно, он видел это!
He made a desperate, agonizing effort to wrench the top half of his body free.
Он сделал отчаянную, мучительную попытку вырвать верхнюю половину своего тела.
It was impossible to move so much as a centimetre in any direction.
Невозможно было сдвинуться ни на сантиметр ни в какую сторону.
For the moment he had even forgotten the dial.
На мгновение он даже забыл о циферблате.
All he wanted was to hold the photograph in his fingers again, or at least to see it.
Все, чего он хотел, это снова подержать фотографию в своих пальцах или хотя бы увидеть ее.
"It exists!" he cried.
"Это существует!" воскликнул он
"No," said O'Brien.
— Нет, — сказал О'Брайен.
He stepped across the room.
Он прошел через комнату.
There was a memory hole in the opposite wall.
В противоположной стене была дыра памяти.
O'Brien lifted the grating.
О'Брайен поднял решетку.
Unseen, the frail slip of paper was whirling away on the current of warm air; it was vanishing in a flash of flame.
Невидимый клочок бумаги кружился в потоке теплого воздуха; он исчезал во вспышке пламени.
O'Brien turned away from the wall.
О'Брайен отвернулся от стены.
"Ashes," he said. "Not even identifiable ashes. Dust. It does not exist. It never existed."
— Пепел, — сказал он. «Даже пепла нет. Пыль. Ее не существует. Ее никогда не существовало».
"But it did exist! It does exist! It exists in memory. I remember it. You remember it."
«Но она существовала! Она существует! Она существует в памяти. Я помню её. Вы помните её».
"I don't remember it," said O'Brien.
"Я не помню этого," сказал О'Брайен.
Winston's heart sank.
Сердце Уинстона замерло.
That was doublethink.
Это было инакомыслие.
He had a feeling of deadly helplessness.
У него было чувство смертельной беспомощности.
If he could have been certain that O'Brien was lying, it would not have seemed to matter.
Если бы он мог быть уверен, что О'Брайен лжет, это, казалось бы, не имело значения.
But it was perfectly possible that O'Brien had really forgotten the photograph.
Но вполне возможно, что О'Брайен действительно забыл фотографию.
And if so, then already he would have forgotten his denial of remembering it, and forgotten the act of forgetting.
А если так, то он уже забыл бы свое отрицание воспоминания о нем и забыл бы сам акт забвения.
How could one be sure that it was simple trickery?
Как можно было быть уверенным, что это был простой обман?
Perhaps that lunatic dislocation in the mind could really happen: that was the thought that defeated him.
Возможно, это безумное расстройство ума действительно могло случиться: это была мысль, которая победила его.
O'Brien was looking down at him speculatively.
О'Брайен задумчиво смотрел на него сверху вниз.
More than ever he had the air of a teacher taking pains with a wayward but promising child.
Больше, чем когда-либо, он походил на учителя, заботящегося о своенравном, но многообещающем ребенке.
"There is a Party slogan dealing with the control of the past," he said. "Repeat it, if you please."
«Есть Партийный лозунг, касающийся контроля над прошлым, — сказал он. — Повтори, пожалуйста.
"Who controls the past controls the future: who controls the present controls the past," repeated Winston obediently.
«Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто владеет настоящим, тот управляет прошлым», — послушно повторил Уинстон.
"Who controls the present controls the past," said O'Brien, nodding his head with slow approval. "Is it your opinion, Winston, that the past has real existence?"
«Кто контролирует настоящее, тот контролирует прошлое», — сказал О'Брайен, кивая головой с медленным одобрением. "Вы считаете, Уинстон, что прошлое реально существует?"
Again the feeling of helplessness descended upon Winston.
Снова чувство беспомощности снизошло на Уинстона.
His eyes flitted towards the dial.
Его глаза метнулись к циферблату.
He not only did not know whether "yes" or "no" was the answer that would save him from pain; he did not even know which answer he believed to be the true one.
Он не только не знал, ответ «да» или «нет» спасет его от боли; он даже не знал, какой ответ он считал верным.
O'Brien smiled faintly.
О'Брайен слабо улыбнулся.
"You are no metaphysician, Winston," he said. "until this moment you had never considered what is meant by existence. I will put it more precisely. Does the past exist concretely, in space? Is there somewhere or other a place, a world of solid objects, where the past is still happening?"
— Вы не метафизик, Уинстон, — сказал он. "До сих пор вы никогда не задумывались о том, что подразумевается под существованием. Я скажу точнее. Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-то место, реальный мир, где прошлое все еще происходит?"
"No."
"Нет."
"Then where does the past exist, if at all?"
«Тогда где же существует прошлое, если оно вообще существует?»
"In records. It is written down."
«В записях. Оно записано».
"In records. And - ?"
— В записях. И…?
"In the mind. In human memories."
«В уме. В человеческих воспоминаниях».
"In memory. Very well, then. We, the Party, control all records, and we control all memories. Then we control the past, do we not?"
"В памяти. Тогда очень хорошо. Мы, Партия, контролируем все записи, и мы контролируем все воспоминания. Тогда мы контролируем прошлое, не так ли?"
"But how can you stop people remembering things?" cried Winston again momentarily forgetting the dial. "it is involuntary. It is outside oneself. How can you control memory? You have not controlled mine!"
«Но как вы можете помешать людям что-то помнить?» — снова воскликнул Уинстон, на мгновение забыв о циферблате. "Это непроизвольно. Это вне тебя. Как ты можешь управлять памятью? Ты не контролировал мою!"
O'Brien's manner grew stern again.
Поведение О'Брайена снова стало суровым.
He laid his hand on the dial.
Он положил руку на циферблат.
"On the contrary," he said, "you have not controlled it. that is what has brought you here. You are here because you have failed in humility, in self-discipline. You would not make the act of submission which id the price of sanity. You preferred to be a lunatic, a minority of one. Only the disciplined mind can see reality, Winston. You believe that reality is something objective, external, existing in its own right. you also believe that the nature of reality is self-evident. When you delude yourself into thinking that you see something, you assume that everyone else sees the same thing as you. But I tell you, Winston, that reality is not external. Reality exists in the human mind, and nowhere else. Not in the individual mind, which can make mistakes, and in any case soon perishes: only in the mind of the Party, which is collective and immortal. Whatever the Party holds to be the truth, is truth. It is impossible to see reality except by looking through the eyes of the Party. that is the fact that you have got to relarn, Winston. It needs an act of self-destruction, an effort of the will. You must humble yourself before you can become sane."
«Наоборот, — сказал он, — вы не контролировали его. Вот что привело вас сюда. Вы здесь, потому что вы потерпели неудачу в смирении, в самодисциплине. Цена здравомыслия. Вы предпочли быть сумасшедшим, меньшинством. Только дисциплинированный ум может видеть реальность, Уинстон. Вы верите, что реальность есть нечто объективное, внешнее, существующее само по себе. Вы также верите, что природа реальности самоочевидна. Когда вы обманываете себя, думая, что видите что-то, вы предполагаете, что все остальные видят то же, что и вы. Но я говорю вам, Уинстон, что реальность не является внешней. Реальность существует в человеческом уме и нигде иначе. Не в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и во всяком случае скоро погибает: только в сознании Партии, коллективном и бессмертном. Что Партия считает правдой, то и есть правда. Видеть действительность иначе как глазами Партии. Факт в том, что ты должен переучиваться, Уинстон. Нужен акт самоуничтожения, усилие воли. Вы должны смирить себя, прежде чем сможете стать разумным».
He paused for a few moments, as though to allow what he had been saying to sink in.
Он сделал паузу на несколько мгновений, как будто давая возможность осмыслить то, что он говорил.
"Do you remember," he went on, "writing in your diary, 'freedom is the freedom to say that two plus two make four'?"
«Помнишь ли ты, — продолжал он, — написал в своем дневнике: «Свобода — это свобода сказать, что два плюс два — четыре»?»