Из неоконченной пьесы о Михаиле Лермонтове

Елена Раскина, начало пьесы о М.Ю. Лермонтове

В а р в а р а  Л о п у х и н а: Мишель погиб… Как это может быть? Нет, этого быть не может. Но если я открою ставни, вот так их возьму и распахну, то душа Мишеля окажется здесь, со мной…  Надо непременно открыть ставни!  (подходит к окну, пытается открыть ставни, они не слушаются, плотно закрыты) Не поддаются… Боже мой, не поддаются… Бедная  моя судьба, горемычная, ничего не могу сделать, как надо. «У Вареньки родинка, Варенька – уродинка…», верно меня дети дразнили. А Мишель слушал – и рвался за меня в бой! Защищал меня. Всегда…
(Входит Н и к о л а й  Ф е д о р о в и ч  Б а х м е т е в, недовольно глядит на супругу)
Б а х м е т е в: Варвара, душа моя, что с тобой? Зачем ты пыталась открыть ставни? Поранилась наверное? Я вчера велел прислуге закрыть их плотно!
В а р я: Это ты! Это все ты! Зачем ты велел закрыть ставни? Мишель… Он же не может войти сюда!
(Рвет ставни на себя, они не поддаются. Она падает в кресло и плачет. По-детски беспомощно, закрыв лицо руками)
Б а х м е т е в (подходит к ней, говорит наставительно): Варвара Александровна, не впадайте в детство! Вашего Мишеля, то бишь покойного господина Лермонтова, здесь не было и не будет! Ни живого, ни мертвого… Мало мы с вами от него натерпелись!
В а р я (вскакивая с кресла): Мы? Мы натерпелись? Говорите только о себе, господин Бахметев!
Б а х м е т е в: Только о себе?  И это говорит жена – мужу? Правильно государь император Николай Павлович изволил сказать о вашем Лермонтове: «Собаке собачья смерть!».
В а р я (подскакивает к нему, говорит резко и зло): Не смейте так о Мишеле! Слышите, не смейте!
Б а х м е т е в (потерянно и как-то жалко): Горе вы мое вечное, Варвара Александровна! Зачем только я зацепился за вашу шаль тогда, на балу! А ведь ваш драгоценный Мишель, он бы на вас не женился! Я женился, дурак!
В а р я (снова садится в кресло, говорит с детской злостью):  И пусть бы он на мне не женился, пусть! Мы бы все равно любили друг друга! И были бы счастливы… Если бы не вы!
Б а х м е т е в: Да я же вам счастья желаю! Всегда желал! (садится на ручку ее кресла, пытается ее обнять).
В а р я (вырываясь): Не надо мне вашего счастья, слышите! Мне лучше несчастье – но с ним! Да откройте же ставни! (подбегает к окну).
Б а х м е т е в: Что ж, воля ваша, Варвара Александровна! Я открою вам окно. Сидите тут одна – и беседуйте с вашим Мишелем. Может быть, он вам ответит!
В а р я: Сделайте милость…
(Б а х м е т е в подходит к окну, открывает ставни, в комнату врывается ветер, гасит свечи)
Варенька радостно и просветленно улыбается.
Б а х м е т е в (укоризненно смотрит на жену): Эх, безумная…
(Выходит. Варя снова бросается к окну, вдыхает вечерний воздух. Потом медленно доходит до кресла, устало садится в него, задыхается, пытается отдышаться. Входит г о р н и ч н а я, зажигает свечи на столе)
Г о р н и ч н а я: И все-то вы, барыня, не бережетесь. Из окна вон как дует! Застудитесь… Закрыть бы окна! Что это хозяин наш не доглядел? (хочет подойти к окну).
В а р я (резко): Нет, не закрывай! Не надо…
Г о р н и ч н а я: Застудитесь, матушка-барыня!
В а р я: ну и пусть…
Г о р н и ч н а я: Не могу я этого позволить…
В а р я: Мне душно, мне нужен ветер. Много ветра.
Г о р н и ч н а я: Дайте я хоть шаль вам на плечи наброшу…
(В а р я молча кивает. Г о р н и ч н а я набрасывает ей на плечи шаль, заботливо укутывает ее, как больного ребенка. В а р я усталым жестом отпускает ее, благодарит. Г о р н и ч н а я уходит)
В а р я (сама себе): «В полдневный жар, в долине Дагестана»…
(Внезапно эту фразу повторяет чей-то глуховатый и грустный голос)
В полдневный жар, в долине Дагестана…
В а р я (радостно): Мишель! (хочет вскочить с кресла, но лишь медленно приподнимается и снова падает в него).
(Это действительно Лермонтов. Такой, каким был перед последней дуэлью. Подходит к креслу Вареньки, сначала становится за ним, кладет ей руки на плечи, гладит по волосам. Она сладко и светло вздыхает, как ребенок)
В а р я: Мишель, это ты?
Л е р м о н т о в: Я, Варенька, я…
В а р я: Ты – живой?
Л е р м о н т о в: Увы, нет…
В а р я: Но ты можешь со мной поговорить?
Л е р м о н т о в: Всегда могу. Душой…
В а р я: Тогда расскажи, как ты погиб.
Л е р м о н т о в: Зачем тебе это, милая?
В а р я: Я должна знать.
Л е р м о н т о в: Я же все рассказал в стихах.
В а р я: Расскажи, пожалуйста, прозой.
Л е р м о н т о в: Стихами лучше. Я привык говорить стихами.
В а р я: Они бросили тебя, да? Там, у подножия Машука? Оставили истекать кровью? Одного? Ты умирал один?
Л е р м о н т о в: Да, один.
(садится у ее ног, кладет голову ей на колени, она гладит его по волосам).
В а р я: Неужели все сбежали? Все твои секунданты?
Л е р м о н т о в: И секунданты Мартынова тоже. И он сам, конечно. И Васильчиков, и Трубецкой, и Монго… И даже Глебов. Впрочем, они думали, наверное, что я мертв. И бросились врассыпную. Но я был еще жив. Несколько часов. Потом приехал мой слуга. Погрузил тело на дрожки. А душа… Она летала над Машуком… Какое удивительное ощущение, видеть горы сверху, с высоты птичьего полета… Но я, должно быть, уже видел их когда-то – так, как в то мгновение…
А когда кровь вытекала из раны, капля по капле… Я видел тебя. Помнишь, в том стихотворении…
В а р я: Помню.

Средь юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но, в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна.
И в грустный сон ее душа младая
Бог знает чем была погружена…

Л е р м о н т о в: Ты сидела в отдалении от них: бледная, усталая… Наверное, болело под грудью, как сейчас.
В а р я: да, болело. Ты знаешь, Мишель, это чахотка. А кто же другие?
Л е р м о н т о в: Какие другие?
В а р я: Те, что весело болтали о тебе… Хотелось бы знать.
Л е р м о н т о в: Ты ревнуешь?
В а р я: Нет.
Л е р м о н т о в: Тогда зачем тебе знать? Впрочем, какая разница? Должно быть, Катрин Сушкова, нынче уже Хвостова… Или эта фурия Эмилия, увядающая роза Кавказа, и ее шестнадцатилетняя сестрица Наденька. Или Катенька Быховец. Какая разница?
В а р я: Как их много. А я одна.
Л е р м о н т о в: Ты все же ревнуешь?
В а р я: Иногда, когда есть еще силы и не так болит под грудью.
Л е р м о н т о в: А я не могу видеть этого твоего Бахметева. Ты для меня всегда Лопухина. Была и будешь. Мы квиты.
В а р я: А мою сестру Марию ты тоже видел там, среди этих женщин, которые весело болтали о тебе?
Л е р м о н т о в: да, наверное. Но это не имеет никакого значения.
В а р я: А что имеет значение?
Л е р м о н т о в: Только ты. И я. И вечность. В вечности ты будешь для меня Лопухиной, не Бахметевой.
В а р я: «Но Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах»… Как у твоего любимого Пушкина. Мы встретимся в вечности и будем навсегда вместе? Верно?
Л е р м о н т о в: Верно. И никакого Бахметева. И никаких веселых болтливых дам. Я еще приду к тебе. Жди…
Варя: Скоро?
Л е р м о н т о в (подымается, поправляет на ней шаль, целует ее в родинку над верхней губой): У Вареньки родинка, Варенька уродинка… Очень скоро. До свидания, милая…
(И с ч е з а е т. Свечи гаснут. Темнота. Полоска света из-за двери)