Часть IV

Секретер, открывающийся
со щелчком.
Древняя загадка
о происхождении звука.
Я до сих пор
в тупике.
Кто на себе зациклился,
как ни на ком,
тот не понаслышке знаком
со скукой.
А я всё так же гол
в наготе.
Стоматологический стул,
за дорого по тем деньгам.
Скамья для фортепиано.
Папа почти
не носит очки.
Слепок зубов.
Шпатель.
Сигаретный дым.
Столбы света.
Оконный вентилятор.
Бумбокс.
Кассетная музыка
прошлого века.
Из-за пассивного
курения низги.
Мама налагает запрет на
длительное посещение
папы за работой.
Но верх надо мной
возьмёт опека.
Как метель под грудки
снежного человека,
холодного времени года.
Золотые руки.
Неправильный прикус.
Духота на чердаке.
Законсервированный хлам.
Может теперь плету
за собой ярлыков свиту,
ведь вещи я ранее
не именовал.
Слой пыли толщиной
с нежелание его вдохнуть.
Окно в дальнем конце.
И когда бы я впредь
не пытался уснуть,
я пытаюсь не проснуться
в третьем лице.
Ржавый замок поддался,
как я
восторгу первопроходца.
Трофейный мешок
с гильзами
и боевыми патронами.
Мой мир чурается войны
на правах парадокса.
Хочу приобрести автограф.
Но в бантике шнурок рвётся
и куда мне с иконами?
Раскалившийся шифер изнутри. Вечнозелёная верхушка ели. Мурлыкающий
шорох голубей. Как никотин, аккомпанемент уединений.
Это чувство
рождается где-то в животе,
а после ты
во-первых старик
и в цвете лет,
а во-вторых
навсегда беремен.
Рано или поздно
придётся платить,
будет неприятно удивлён
банковский билет.
К примеру, ты
пользующийся успехом
у женщин, брюнет,
но смещает
окно Овертона блондин.
Судя по этому, моих
тёмно-русых букет,
на безопасном расстоянии
середин.
Вот почему, я продолжаю
описывать мир таким,
каким его нет.
Чем разреженней воздух
ближе к реке,
тем слышней голоса
размытых плотин.
Ты говоришь со мной так,
будто я в западне.
Но мой дом не на дне, добродетельный дельфин.
И не дно его,
а он это дно
поглотил.
Зачем конвейерной
ленте трафарет,
того что однажды
было принято в штыки?
Учти,
читая вслух грядёт момент,
сверх которого твоя речь
уже ни о чём
не будет говорить
почти.
Рано утром.
Приходит на ум.
Будит и пробуждает.
Мама, без паники!
Мы едем убивать
время с убийцей.
Он знает как.
И, кстати,
скоро это подтверждает.
В танце с ножами,
с которых ест васаби,
самолично,  столько,
что нельзя нечувствительным
к остроте притвориться.
Я мал. И толст.
Он кисть. Я холст.
Под местный наркоз.
С подвохом вопрос.
Чем бы всё это
не кончилось, интригует анонс.
Почему ветром,
так рьяно, сносит к обочине
дым папирос?
Почему, тем что не спешу
покинуть очередь,
лишь умоляю запрос?
И чем сквозит многоточие,
имён стихов
безымянных звёзд?
Траурные почести
букеты увядших роз.
Моё отчество
рапортует сигналы sos.
С тех самых пор
отрочества,
для меня немногим меньше,
чем в ничто
скособочена
символика слёз.
Стало быть,
неутешительный прогноз.
Третий этаж.
История жизни его,
победоносный тлен.
Без применения силы.
Школьник ломает обе ноги.
Моё гениологическое древо
вывернутых в обратную
сторону колен.
Сожаелею, у меня нет хлеба
для голубей.
Как нет потворства
желаниям слуги.
Тот прыжок
вынудил кодекс чести.
Или щель
в табакерке чертей.
Там в окне, среди
ниспадающих гардин,
злыдень пестует гордынь.
Согласно, правилу
номер один,
кто не прыгал,
выглядит ловчей.
В детском саду
выдал трели буревестник.
Мы показали
средний палец
уборщице фасада
здания школы.
Из-под меня
будто выдернули скатерть,
но не разбился
фамильный сервиз.
Теперь анонимной
группы риск,
его трансформировал
в монолитный осколок.
Тем меньше хрупкой
клади в ранец.
Тому, кто предостереженьями
ведомый.
Бродяжничества синдром
уводил из дома,
предпочитая
непролазную слякоть.
Много позже,
чтоб переосмыслить
ценности по новой.
Мой несгибаемый стержень,
это игла в кроссовок,
болевой рефлекс
принудил реже якоть.
Всеобъемлюще я намерен
доверять и располагаться.
Вечер.
Одноклассники.
Я пью на дискотеке.
Задолго
до притупления чувств,
а мне увы
поклясться нечем.
Чудом уцелевший клоун
ломаных комедий.
Много ругаюсь матом
и генерирую веселье.
Все глазеют
на меня
и ловят каждое слово.
Культурный обмен
валютой промилле зелья.
Скандируя догматы
неписанных законов.
Переходный возраст -
чепуха.
Я вовлечён в нечто
необозначенное воистину.
Оборви на полуслове
старика.
Этот букварь
скармливает нас
нам же самим,
но через фистулу.
Не всё,
что вселленского масштаба,
легко различимо
из туманного чада
космоса.
Перед тем я непременно
снимаю шляпу,
кто тотчас
употребит её
ради фокуса.
Может, если бы мне довелось испытать похмелье алкоголя
я бы отложил
повторный анализ
на неопределённый срок.
Ангелы израненных крыльев соревнуются в горней погоне. Доказывает,
что ты полнокровен,
только лишь
кровавый спорт.
Но нет. Мы снова и снова
всяческими эйфориями
попираем болевой порг.
Программа максимум
в силе взятой взаймы.
Предвкушая щекотку
со страха дрожит ребро.
Боязнью страх
от предвкушенья щекотки
забыть.
Острый юмор.
Никакой критики.
Заложила уши музыка.
Родители в отъезде.
Как бенгальские огни
воспламеняет
августейшие фитили.
Нужда просветленья
в обесточенном подъезде.
Нам можно
опустошать минибар.
И выбирать койку.
Обивка дивана.
Объятия. Флирт.
Обыденность мне жмёт,
я великан
за барной стойкой,
идейный лидер
воображаемых битв.
И свидание
с собой тет-а-тет,
это очередная попойка.
Пещерный человек,
над которым нависает
сталактит.
Утоляет жажду
каплей в море,
шифоньер приталенной моли,
поскольку бьют
подземные ключи.
Обостряя
до червоточин аппетит.
Хилая надежда,
что бумажный самолёт
всё ещё летит
с незапамятных времён
брошенный детьми.
Безинженерного
полёта мысли о металлоломе. Неслучайные касания.
Обречённость пустоты.
Звуки пульсирующих тел
в спальне второго этажа.
Выше октавой нашатырь,
чтоб во хмелю
не возомнить,
центром всего,
как пуп земли,
и крах интриг,
в эпатаже негляжа.
Пьяная муха. Шельма.
Лишь зевни.
И на липкой ленте
лишний нимб.
А мозги суше лишая.
Тело - мишень. ПомнИ
в знак бесконечности нули,
словно бутыль
опорожнённую не зря.

Сначала я хотел с собой
познакомиться поближе,
а теперь вопрошаю к тому,
кто услышит:
всё вот это вот, ну
неужели - я?