Часть II

Будто запамятую
указать себя в титрах.
Но буду говорить о себе,
на всём протяжении
эфирного времени фильма.
Отец.
Семя бессилия.
Не всё,
что произнесено вслепую
тоном исключающим
возражения -
есть молитва.
Когда я вам говорю
не представлять
шариковую ручку,
вы себе представляете,
что она синяя.
Но исчезающими чернилами
я пишу на тебе,
и будь что
будет врачебно-калиграфическим почерком инея,
что дед мороз
ошибся калиткой.
Обрывки
газет               
клейких ран
на титульном лице               
злополучно,
пятой власти
газетная утка,
как фикция
безопасная бритва.
Забавы ради, на смех,
опухшая скука,
бросает нас в вольер
к неудачным попыткам
суицида.
А ключ к свободе -
пинцет.
Так плавает поветрие
об обручальном кольце
в пучине
горячительного напитка.
Подшипник Сансары
букетно-конфетного реноме:
как препарировать
ошибки бездыханных -
моя медицина.
Но плохо о мёртвых нельзя,
только если это
не твой отживший изъян
или неактуальный модус
самого себя.
Тёплый хлеб.
Хоть за углом магазин.
И кстати,
у меня угловой дом.
И по ежедневному обыкновению,
буханку хлеба
мой гастраномический инстинкт поставлял всегда
свеженадкусанной.
Папин совет гласил,
сравнивать своё
с намерением соседа.
Но после н-ных откровений
чувствуешь себя
в луже проклятого света
разбитой копилкой               
внутричерепного мусора.
Вот бы нам               
аккумулировать энергию
подчёрпнутую из розеток.
Но трапезный этикет клозета
Иногда нищает
вкуса гамм.
Высвеченной плёнки
ходатайства.
Сразись со мной,
как я с себе не противным,
когда-то.
Но не вздумай даже,
не поддайся.
Ставлю на тебя
в тотализатор.
В аритмии вальса,
Лолита,
поверь.
Как на слово несчастному.
Отсель
моё настоящее сейчас - табу,
моё настоящее сейчас -
это всегда “теперь”.
А древесные кольца могу
сосчитать
по пальцам друида.
Но не остановить
на скаку табун дежавю
того, что постепенно
всё более ядовито.
Ведь противоядие - яд.
И тут уже не эстетика пития,
а придание
товарного вида
врагу.
Бытие
спорящих за золото
приоритетов,
как громоотводов каста,
унимает обоюдно
серебро.
И из сокровищницы
главного сюжета,
как с государством,
процент
напополам со словарём.
В зигзаги
фанатичный паломник.
Юзом шины.
Периодическое издание.
Голубь на балконе.
И летучая мышь
в банке из под аджики.
Ручеёк брызг
докатился до локтя
с не закатанными рукавами.
Ком сырой глины.
Должен обжечься,
чтоб стать
счастливым кувшином.
Все известные
мне прототипы голема
свои тетраграммы
не нарочно проглотили.
Недостаточно мёртвые
и около живы.               
Как если бы
болела дилеммой
выбора тряпья агония
А ею инфицированы были б
гардеробы плотяные.
Таков орден без имён,
но безъязыкого синонима.
Премия за по праву
лучшую хронологию.
Номинант
на окончательный черновик.
Где вороные листы,
как рваный вопль
невидимой совы.
Несовместимая
с мышиной жизнью
антиутопия.
Будучи совершенно один,
всё же
ищу предлоги я
для просьбы к официанту
сдвинуть столы.
Исход листопада -
сугробами.
Осень - это слегка
переиначенный тир.
Зима в межсезонье
примеряет холостые патроны.
Крайности -
задают ритм.
От него и пляши на краю.
А у тебя вразброс
осветлённые локоны.
Знакомый
с грустью по-новой,
когда вынужденно юн
и все пузыри
пупырчатого полиэтилена
полопаны.
Соблазнённые
тишиной изнутри,
к твоему
одинокому фонарю,
словно рой мошкары,
слетелись драконы.
Пишет картины
в четыре руки
фантазия и память.
Вещи - долговечнее холста.
Скорее неповторимости ввиду бесценные.
На найти на мне
мёртвые места:
я сплошь
зататуирован стихами.
И даже
незначительная правка,
такая как из гнезда
выпавшая запятая -
дублирует вселенные.
Эти символики
смотрят сквозь меня,
задержав дыхание,
стигматами Христа.
И каждая иную
компрометирует не лестно.
А я эдакая целокупность
незамеченных стараний.
В стороне
от источников шума,
я для всего бесполезный,
вакуум безвоздушного
свиста щелей,
созерцаю предприимчивых
пираний.
Хроника одного дня
инородных людей,
словно блюдо дежурное,
в клетке для сафари.
Лучше
продемонстрировать глаза,
которыми кое-что видел,
чем нежели истовый
сочинять рассказ.
Ведь,
не попасть под трибунал,
как прародитель,
если делишься лишь
постулатами начинки
глаз.
Когда
именной фантик сжёг
после прочтения тот,
для кого
там был изображён
лишь листок
фиги.
Иду
и футболю кусок,
не наступая
на половичные стыки,
окаменевшей лавы
вдоль теплотрасс.
Туда,
где для утоптанных
столпотворений митинг,
как голословная
могильная плита,
пришёл с мёдом
седативный сбитень,
и как всегда,
как никогда               
нашлось то,
что примирило нас.
Но не напрасно,
таким как я
не к лицу шлем,
мы на серую
обыденность натасканы.
Чтобы лучше понимать,
что радуга
улыбается лишь тем,
кто вверх тормашками.
Ванная комната.
Спираливидный шланг душа.
Сломан.
Оперативное вмешательство.
Дедушка.
Твой захотел узнать,
что будет если, внук.
Загробные плакальщицы
прогоркло стонут.
И после
собственной смерти,
как иконам фельетона
их оплакивать
некому.
А тогда, как сейчас,
он сердится.
А я ощущаю
зыбкую неправоту
горечью
подступающих слёз.
Мне зря казалось,
что через парадный вход,
абы кого,
не пропускает мельница.
Неприступно
соблюдают лопасти
аванпост.
Ковёр сушится на солнце.
Перед выездом
из гаража.
На плитке.
В её желобках
военные отряды травы,
превознося лето,
завели строевые песни.
Спадает жара -
открываются ставни.
Улетучится день -
запираются калитки.
А я чувствую перманентно,
как мама с папой
порознь вместе.
Мы с мамой находим
много общих тем.
Коварная нега.
Я её трепет.
И рыцарь
без распушённого рыльца.
Дом виноградной улитки
не на бутылке вина.
Я воочию наблюдаю,
утоляя
уже далеко не праздное
любопытство,
как оставляет след в небе
невидимая ракета.
Я однажды на ней
улечу навсегда.
Надеюсь, мой
дебютный полёт,
не рухнет как бутерброд,
а приземлится напопа.
Но пока канва
сюжета
задом наперёд
играю с солнцем,
кто первый моргнёт,
я или август
и изображая жертву
и вправду
сгораю дотла.
Вечно пьяный папа
встретил на вокзале.
Он пытается быть милым
и обходительным супругом -
мама убирает губы.
И после вердикта
всех судебных заседаний,
только одного родителя
я могу взять за руку -
какая глупость.
Сквозь розовых
очков полк,
если угодно
ретуши чар лик,
того зазора
неподтверждённого правилом
вопреки овчарни
что волк
человеку побратим.
Но человек
в близорукой
грамоте рутин
крохобор и карлик.
И при том
легче показать на карту,
чем показать на карте -
дом.