Балалайка

"БАЛАЛАЙКА" - рассказ об участнике ВОВ, в чествование Года 75-летия Победы:

1967 год. Июнь. Я с двумя одногруппниками по Уральскому политехникуму (нам едва по семнадцать) работаю на Свердловском заводе ЖБИ, в порядке "летней отработки": разгружаем вагоны с песком... В марте 67-го ввели пятидневку (вместо шестидневной рабочей недели), но на нас не распространялось: мы работали в режиме учебных недель. В ту субботу, утром, над бункерами стояли два вчерашних пустых вагона, мы сели на не остывший за ночь песок, стали ждать. Солнце начинало жечь: ясно, что день выдастся жаркущим. Подошел рабочий и сказал, что песка не будет, можете уматывать, что мы тут же и исполнили. Надо было разъезжаться на выходные по своим деревням.

Поезда до моей станции Храмцовской уходили в три (пополудни, "ранний") и в пять ("поздний"), но ходил ещё "рабочий" в 11 (утра): с допотопными вагончиками, с открытыми переходами без "гармошек". На нём ездили железнодорожники туда-сюда... Я успел на него. Открываешь все двери и на прямых участках видишь вагоны - вот уж точно! - насквозь. И если покажется вдали контролёр (какие-то пенсионеры, в форме, "зашибали деньгу" и на этом поезде) - ждёшь, пока доковыляет, и перед самым носом спускаешься на подножку, с неё - на подножку соседнего вагона, и смотришь  невозмутимо; поезд-то игрушечный - зачем же брать настоящий билет?..

У станции, завидев меня, притормозил автобус "Совхозный-Белоярский", я из учтивости сел, дал кондуктору 10 копеек, но возле своей Черемховой не попросил остановиться, проехал до начала Храмцовой и "назло" прошагал свои три км, дойдя до деревни с противоположной стороны. Поэтому деревня рисовалась взору незнакомой, всё в этот жаркий июньский день складывалось "нескладно"... Пока шёл, меня насквозь пропекло солнышко; я останавливался, склонялся, озирался: как это всё в такую жару продолжает расти, зеленеть, стрекотать?..

Но вот и первая улица. Поразила непривычная, мертвейшая тишина и повисший летний жар. Ни души, ни шороха или отдельного стука. Я знал, что в такую жару ребятня безвылазно в речке, старухи-старики - по чуланам. Но на сей раз тишина почти звенела. Или мне казалось?.. Казалось, что сквозь эту знойную тишину  сумбурно прорываются непонятные звеньканья-тиньканья. Так звенит знойная тишь?..

По всей центральной улице Ленина  тоже тишь. Иду и вдруг замечаю, что у клубной избы, у дома, что напротив неё, на лужайке лежит много народу, и никто не шевелится... Остановился: это под окнами Анатолия, старшего сына Ивана Васильевича Попова. Дом отца - с клубным пятистенником "на одном дворе", чьё-то раскулаченное гнездо. Малая трёхоконная изба досталась когда-то колхозному трактористу Ивану Васильевичу, и он "настругал" аж пять сыновей. Дам об этом справку:

Колхозные трактористы до войны работали от МТС (машино-тракторные станции), их кормили четыре раза в день, да "на дом" давали еду на воскресенье. Лозунг Сталина был: главное - вспахать, а остальное (сеять, полоть, жать, молотить, веять, сушить) - деревня сделает и с полуголодным брюхом. И трактористы были особой кастой, могли позволить завести много детей, да и "моглось", стало быть. Таково подслушанное мной народное поверье, которое сходилось с жизнью. Помню этот трактор с железными шипами на железных колёсах за околицей. И вот у старшего сына Анатолия праздник: то ли по поводу отселения-новоселья, то ли именины, то ли весёлые "отсевки"...

Под полуденным зноем пирующую компанию разморило, да как-то странно - враз: все спали спокойным могучим сном. Кто, вольно раскинув руки, на спине. Кто-то обнял  мураву и приник щекой. Кто на боку - повалился со стакашком и замер на предплечье. Один прямо с гармошкой, веером раскрывшей свои малиновые меха на груди. Всего человек двадцать и даже несколько женщин. Одна и ладошки успела под щеку "постелить": как бы решила, раз пошла такая пьянка со спаньём, успеть чуточку отдохнуть, да крепко разоспалась... Высокий коричневый кофейник с брагой тоже наклонился, задремал; вилки притихли на тарелках со всякой солёной всячиной. В среднем окне, на подоконнике, одиноко сидел кот и с удивлением смотрел на меня...

Только я шагнул дальше, как услышал в самом конце улицы треньканье балалайки. Это было неожиданно, ибо в деревне почти в каждой избе были только гармошки. А балалайка - она была у Фёдора, младшего брата Ивана Васильевича. Я присмотрелся: да, это он, "дядя Федя", в синей майке, со смоляными крупными кудрями на глазах, в руках тренькающая балалайка, сам что-то поёт, приостановившись и мотая головой. Ему тогда было чуть за сорок. Он один из пирующих не успокоился, пошёл по деревне под этим знойным солнцем; в чуланах и под прохладными крышами во дворах слышали и знали: это Фёдор блудит, с балалайкой, всё не как у людей...

Фёдор и вправду выделялся странностями среди мужиков: ну, отдубасит кто-то свою по пьянке, а Федор в подпитии хватает кувалду и остервенело долбит у собственной избы шлакобетонную завалинку; бух! бух!.. Соберутся бабы вечером на перекрёстке встречать скотину, а поодаль шум, пыль столбом. "Чё там?" - "Да Фёдор опять бушует, завалину долбит..." А мужики даже не оборачивались. Видимо, знали что-то...

Годом раньше до того жаркого июня, помню, мы с девками в клубе, и Галька тоже, старшая дочь Фёдора. Знаем, что сегодня пирует дядя Федя, и вот видим, что ко клубу направился. Стали прятать Гальку в чулане. Там в кучу свалены сочинения Сталина, много. (Не успели уничтожить в своё время, сбросали в чулан). Гальку посадили в угол, сказали обнять колени, чтоб погруднее, и заложили, как кирпичами, толстыми книжками. На пороге Фёдор, в правой руке крепко сжата железная вилка: "Где Галька?!" Отвечаем, мол, была, ушла куда-то... Фёдор обходит клуб, останавливается в сенях у чулана, а я завожу разговор:

- Дядь Федь, а нехорошо Гальку с вилкой искать...
- Пусть скажет, где мать!
- Так и мать нехорошо с вилкой...
- Пусть ножики на место положит!..

Он не был злым, он был добрым, поэтому я осмеливался говорить с ним, а вилка... Я принимал её за некую рисованную безобидную причуду; у кого что, как говорится, но дело было в другом...

В тот жаркий июньский день, когда я дошёл до дедова дома, а балалайка появилась и в этой улице, я спрятался в палисаднике, чтобы рассмотреть поближе, как Фёдор играет на балалайке. Балалайка!.. Она может весело забренчать, а может уроненно, потерянно тренькнуть лишь раз... На гармошке так не сделать. И вот Фёдор проходит мимо, мотая смоляными кудрями; майка прилипла; он приостановился, дёрнул головой, пропел:

- Иэх, молодость моя! Куда же ты девалася-а-а?..

Это он и пел всю дорогу, пока обходил деревню. Последние слова он повторял - с особенным выражением: "Куда же ты девалася-а-а?!"

Я относительно недавно узнал, что "дядя Федя" тоже был фронтовик, ибо он 9 мая к обелискам для фото почему-то не спешил. Так делали все, кто попал на войну к её завершению. Они не считали себя фронтовиками на 100%. Мужицкая деревенская скромность. Фёдор был с 1926 года. Как брат тракториста и знакомый с техникой, был мобилизован в танковые войска, в 1944-м, 18-ти лет. Танковые войска - это не только танки и танкисты. Это и технические подразделения, и разведывательные - по уничтожению фаустников в Берлине, и ещё до Берлина - в Будапеште и Кракове. Разговорились однажды с соседом Виталием Шишкиным (старше меня) - про Фёдора, про его странности.

- Фёдор-то? - откликнулся Виталий, много помнящий о деревне. - Так он же это, до Берлина дошёл, да... Одиннадцать немцев, фаустников, ножиком зарезал... Понимаешь ведь... Там и старики могли попасться, и малолетки... У танкистов ведь эти, кинжалы чёрные были, вот Федьку как молодого да проворного и посылали, да... Одиннадцать человек зарезал!

Виталий замолчал, задумавшись. И я замолчал. Как и фронтовики почти всегда молчат о войне. А потом кувалдой по завалинке выгоняют из себя эту убийственную память... Зарезать в свои 18-19 одиннадцать человек - это "зарезать" и свою молодость, себя... И только верность воинской присяге всё оправдывает. А потом - работай, пируй, бей кувалдой до потери сил; не спится - иди по деревне с балалайкой и пой про молодость: "Куда же ты девалася?" А она, молодость миллионов парней, осталась на войне, легла по границам Родины, а если вернулась с фронта, то долго искала себя, потерявшуюся...