Первый и последний поляк в моей жизни

Страну и народ, которые мне решительно чем-то не нравятся я никогда, слава Велесу, не увижу. О болгарах всё не выберу времени написать, с включённой болгаркой в руках надо быть крайне внимательным и не материться сквозь зубы, а что до поляков, то в жизни я повидал одного и больше не надо! О польках не хочу и думать: на этом свете столько малоприятной экзотики, что для битья лучше уж выбрать чёрных девочек из Замбии. Где согласно офциальным данным более пятой части населения сто лет назад погибло от испанки. Один белый врач приходился на сто тысяч чёрных душ: только успевал записывать. Мне по душе пороть странно пахнущих неженок, а не этих грубых с романтическими претензиями тёток.
Было это двадцать два года назад. Я и художница Глафира Чеснокошкина пили сухое белое в придорожном кафе. Тогда я был дурак дураком (и теперь, сами видите, не шибко поумнел!), а Глафира– эстетически подкованной морально устойчивой молодой женщиной. Чего нельзя было сказать об ейном супруге, который вскоре эмигрировал в Перу, где сошёл с ума и выбросился с балкона девятого этажа спального района какого-то столичного пригорода, абсорбирующего всякую иммигрантскую пену. Тоже художник, он творчески подавлял Глафиру, которую я расковывал, возможно не творчески, но всё-таки не подавлял, что от дурака более чем достаточно.
Так вот, пьём мы вино, закусываем заливной форелью, а этот типус за соседним в одиночку заказывает сто пятьдесят горилки без ничего, будучи вполне нерусским: и одет он был странно, и манеры у него были среднеевропейские, на ногах носки, сам бритый и наодеколоненный.
Он назвался Збышеком и попросил на ты, а я его с места в карьер взял на вы и окрестил Збигневом. Он признался в сочинительстве и дал нам почитать свой блокнот. А сам тем временем развёл демагогию о польской диаспоре в Крыму. Национальных польских обществ на этом полуострове было около дюжины, и они днём с огнём искали взрослых физически крепких поляков, истых католиков, чтобы оттягать у власти старые, давно переоборудованные под что-то ещё костёлы.
Збигнев извинился в туалет– и там пропал на полчаса, пока мы с Глашей не смирились с необходимостью заплатить за хитреца, стишата которого годились только на подтирку. К нашему столику приблизились двое мужчин в чёрном, подсели к нам, молча вручили нам два пухлых конверта и подписки о неразглашении сроком в двадцать лет. Которые мы молча подмахнули не глядя, словно пользовательское соглашение Стихиры.
Был ещё один полуполяк, ГМОсексуал, с которым я шапочно познакомился на книжной ярмарке. Он обещал продать мне какие-то сборники стихов, да зажабил, а затем его убил какой-то апаш, к которому Лёлик пристал по пьянке.
Глафира вскоре разошлась с Евстигнеем Полукарповичем и вышла замуж за нахичеванского азербайджанца. Она для меня давно умерла, равно я для неё, а что до Збышека, то его попросту замочили в сортире.