Toties quoties...

   - Asinos non curo!..
   Сделав перед бронзовым зеркалом ещё более серьёзное лицо и поправив складки на Toga pura, Квинт Вариний Метелл внимательно осмотрел в нём свою тщедушную фигуру, а потом выставил вперёд левую ногу,.. но, впрочем, почти сразу же изменил свои намерения, и переставил ноги уже совсем наоборот, когда теперь впереди стояла его правая нога, а вся его благородная осанка свидетельствовала о силе и величии его незаурядного характера. Он ещё повыше задрал голову, и, впервые рискуя повторится, громко произнёс эту же фразу ещё раз, постаравшись добавить к ней как можно больше многозначительных интонаций,.. а потом о чём-то не надолго задумался, после чего стал говорить вслух со всё нарастающей силой голоса закоренелого в своём ремесле оратора, умело подчёркивая в произносимом им тексте самое главное из того, о чём, собственно, и хотел бы поведать, дабы убедить в том и самого себя, а, главное, и своих будущих слушателей, стараясь подобным образом придать себе силы духа перед грядущим выступлением среди равных себе по положению, но неравных по величию, ибо тут его превзойти, по его мнению, было дано, отнюдь, не каждому, кто, как и он, умело владел даром речи, когда за его плечами было целых два года обучения в афинском Lyceum, где он терпеливо выслушивал занудство местных философов, вынуждено следуя за ними, когда они прогуливались по тропинкам вдоль подножия холма, громко болтая совершенно об чём попало, что им тут же приходило на ум, а преимущественно, о вине, комедиях Аристофана и внешности гетер, совершенно забывая о том, что их слушают их же ученики, и они им воочию подают дурной пример собственной безнравственности, когда и совсем не о том бы им следовало говорить, но пафосно изрекать неизречённые ещё премудрости мало кому понятной, а оттого, ещё более ценимой простыми согражданами, философии, заслуженно получая в похвалу робкие, но одобрительные комментарии от тех, кто ещё только готовился к тому, чтобы впоследствии и самим прослыть за настолько умных людей, чьи имена безо всякого труда гораздо позже вошли бы в анналы римской истории на все её последующие столетия.
   Но мы отвлеклись в сторону от линии нашего повествования, и вновь возвращаясь к нашему герою, спешим заметить, что речь его текла плавно, а он, и не особо задумываясь, всё вещал, и вещал, и не было этому видно и ни конца, и ни края, пока он слегка не утомился, а голос его не стал хриплым и противным, а потому, отпив из стоящего на столике бокала вдоволь хиосского вина, он присел в кресло, которое стояло вблизи садово-огородных растений, произраставших в viridarium, латинских названий которых он так и не знал, но которые были столь обожаемы его дражайшей половиной, в просторечии, именуемой им просто и незамысловато - Клеопатрой, потому как, вся её отдалённая и многочисленная родня вела свой, ещё не столь древний, род прямиком от Птолемеев, будучи её побочной ветвью ещё со времён той всем достопамятной свадьбы в Сузах.
   Но мы опять отвлеклись, и, видно, нам так и предначертано всё время отвлекаться на самые незначительные детали нашего, в чём-то, исторического повествования, когда и не о том бы мы хотели поведать, но лишь поближе познакомить нашего читателя с нашим же главным героем, скрупулёзно перечисляя всё то, что на наш непредвзятый взгляд, стоит самого пристального внимания, хотя это и идёт во вред нашему изложению событий, а потому, мы вновь возвращаемся к нему именно в тот самый момент, когда он что-то записывает в свиток, нумеруя всё это по пунктам, после чего, пробежав глазами весь текст, перечитывает его вслух, но уже не столь громко, а медленно, тщательно вчитываясь в каждое написанное им слово, чтобы не упустить из вида что-нибудь важное, и если не для себя, то, по крайней мере, для своих же будущих слушателей.
   Но проходит время, и день близится к закату, и становится всё темнее, а он всё так и сидит, и всё что-то обдуманно заносит в свиток, а его чело склоняется всё ниже, и ниже, пока он, наконец-то, не опускает голову на левую руку, касаясь лбом краешка стола, изготовленного из индийского дуба на мебельной фабрике в Карфагене,.. и тогда свиток свертывается в рулон, и скатывается со стола к краю piscina, где и могли бы плавать маленькие цветные рыбки, привезённые в Рим откуда-нибудь с берегов Mare rubrum, но их там просто нет, а потому, и стоило ли об этом упоминать, и если мы, зачем-то, и упоминаем об этом, то только для придания ещё большего колорита происходящему.
   Неслышно, лёгкими шагами в перистиль входит его им горячо любимая жена Клеопатра, а с нею два эфиопских раба, которые осторожно берут Квинта Вариния Метелла с двух сторон под руки, и стараясь не потревожить его чуткий сон, доносят его до ближайшего ложа в exhedra, где и укладывают со всеми удобствами, а заботливая Клеопатра снимает с него sandalia, укрывает от ночного холода шерстяной накидкой, а затем, поднимает с пола свиток, аккуратно кладёт его на столик, и так же неслышно удаляется, вознося молитвы своим египетским богам за то, чтобы у её мужа назавтра всё сложилось самым наилучшим образом. А он всё что-то там бормочет во сне, и ворочается, и ему снится, как он с триумфом выступает в театре Помпея на очередном ежегодном поэтическом соревновании, где он в который раз будет претендовать на звание самого лучшего поэта современности...