царь

Это было со мною, с людьми, я ребёнком роднился.
Весь я отдавался людскому живому участью.
Мне были открыты все стороны света и выси,
И в людях я искренне жаждал любови потребность.

И не было там ничего невозможного, разве
Неправдой заполнено наше святое общенье.
Я видел и верил тому, что я видел – прекрасно,
И слышал другое, что люди тайком говорили.

Что то, что мы видим, не есть абсолютная правда,
Что правда другая меж слов расточительных скрыта,
Что люди – враги, и людьми называются только,
Когда слишком долго любуются в зеркале мира.

Что здесь для любого и двери и окна закрыты,
Что только по крови мы связаны вместе с рожденья,
И что достучаться немыслимо: наглухо схвачены двери
И окна прозрачны, но в них не войти, не проникнуть.

Я этим словам непонятным не верил, забыл их.
Стучался я в двери, и мне открывали, как раньше,
И мне улыбались, и я эти видел улыбки,
И всё потому, что я был просто глупым ребёнком.

Когда я играл посреди этих комнат просторных,
Они от меня очень тихо и тайно скрывались,
Чтоб я не увидел, как в их холодеющих лицах
Скрывается то, что они так упорно боятся.

А их тяготили, как камни, заботы о быте.
Для них было важно богатство и полная сытость.
И не было там ни покоя, ни светлых стремлений,
Ведь знали они, что они только слабые люди.




А тот, кто хотел среди них быть могучим и сильным,
Указывал им на их слабость и вечную бедность.
И их заставлял собираться в огромные стаи,
Где слабый и жалкий ему отдавал своё имя.

Когда за тобою людские шумящие толпы,
Не страшно уже оказаться и слабым и робким:
Тебя вознесут их луженые крепкие глотки –
И слабым покажешься ты великаном храбрейшим.

И мне позволяли и жить, и игрой упиваться,
Пока мои ноги и руки в игре не окрепли.
И знали они, что меня ждёт дорога из дома,
Где я был ребёнком и там я ребёнком остался.

Я видел картины большой, оглушительной жизни,
Громады домов уходили и высились в небо.
И сотни знамён в вышине воспевали победу,
И не было ей ничего непосильного всуе.

И мне говорили, что есть человек человеков,
На самом верху его место у самого Солнца,
Он там восседает, великий и чинный на троне,
Оттуда вершит он людскую судьбу – справедливость.

И занят он тем, что читает учёные книги,
И пишет законы, и знает в них каждое слово,
И что для меня начертал он дорогу из дома,
Чтоб я долго шёл по просторам его королевства.

И вот когда утро в окошко светло постучалось,
Мне дверь широко в этот мир навсегда отворили,
Сказали: “Иди и ума поскорей набирайся,
И станешь как тот, что сидит высоко в поднебесье.




Тогда будешь ты всем указывать страны и судьбы,
И будешь свободным от гнёта судей и законов,
Ведь выше законов одно величавое Солнце,
И что до него никому не долезть, не добраться”.

И с этим я вышел, и взрослым меня окрестили,
Хотя были мне башмаки велики и не впору,
И дали мне палку, с которой ходили другие
По разным дорогам, по разным урочищам смысла.

И как в благодарность за эти за их подношенья
На них оглянулся нечаянно с детской улыбкой.
За мною стояли знакомые люди чужие,
И разницу понял меж тем, кем я был и кем вышел.

Как только я это увидел как шаг к пониманью
Одной из страниц непонятных, запутанных истин,
За мною закрылись и двери и окна обратно,
Как будто меня никогда и нигде не любили.

И я уже шёл беззащитным, напуганным малым.
И рядом со мною бродили туда и обратно
Ужасные звери, что были людьми спозаранку,
И бывшие звери, что стали людьми поздно ночью.

И мне попадались в пути старики и младенцы,
Как те, что состарились, странствуя в рубище ветхом,
И те, что идти никуда ни за что не хотели
И так и сидели и плакали в сумерках поздних.

И видел я их – и больнее мне всё становилось.
И вспомнил я слово, одно только слово – “забвенье”,
Что тот наверху произнёс, на развалины бросив:
“Но разве тебе я не дал всё, что мог для дороги”.




И понял, что крепче за посох мне надо держаться,
И что башмаки только с виду дырявы и хлипки,
И ноги мои, как и руки, по–прежнему тощи,
И им еще долго до дланей святых не касаться.

Что добрая смерть обездоленным даст облегченье
От тяжких страданий, что выпали им поневоле.
И что все бедняги опять обретут, как богатство,
Последний приют от жестоких мучительных козней.

И тут на меня, как дожди и как стрелы пророка,
Летели осколки избитых и гневных речений,
Чтоб ранить меня и убить неподвижной тоскою,
Чтоб я не прошёл, где идти в тишине предстояло.

И в сердце в открытое стрелы, как спицы, вонзались,
И боль леденящая душу и мозг мой сковала.
Но сердце теплом мои мощи легко отогрело,
И тот наверху улыбнулся, мой празднуя подвиг.

“Твой путь освящён, потому что тебя оболгали
И сладким сомненьем вокруг остальных отравили.
Для них это – сон, для тебя – это явь, проявленье,
Так зорче гляди – и дороги твои прояснятся”.

И стрелы я вырвал и бросил на почву подальше,
Как черные змеи, они расползлись по равнине.
И я уже знал, что от них тяжело избавляться,
Ведь ближе всего они были несчастному сердцу.

Я выбрал тропу многолюдных тупых суеверий,
Взглянул я туда, где мой дом далеко находился.
И больше не видел, ведь там больше не было дома,
И город, в котором я вырос, не тем оказался.

1997 г.