Бродский и пошлость Aere perennius

Бродский и пошлость: Aere perennius

Значительный для истории литературы поэт, как правило, как раз и значителен тем, что расширяет область поэтического, высаживает десант и колонизирует для метрополии «Поэзия» территорию, которая раньше ей не принадлежала.

Подходящий для нашего разговора пример Маяковского:
«Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома».

В 1915 году, когда Маяковский написал поэму «Тринадцатый апостол» («Облако в штанах»), образ голой проститутки, да еще выбрасывающейся из публичного дома, к области поэтического явно не относился. Относился он, скорее, к антипоэтическому.
Здесь Маяковский, как Достоевский в прозе, расширил границы литературы в сторону скандала. Пожар в публичном доме – это же скандал. Такой же, как любовь самого Маяковского. (Любовь эта была к Лили Брик. Скандальные детали ее освещены достаточно).

 
 Добавим, что ничего пошлого или скабрезного в этом образе нет. Он нужен Маяковскому своей точностью: слово должно быть голое. А в те времена люди голыми не спали. Голой при пожаре могла выброситься из окна только проститутка.


Другое направление, в котором Маяковский расширял область поэтического, это вещи, которые сами по себе малоприятны, но обретают поэзию, служа высокой цели. К примеру: в поэме «Во весь голос»:
«Я, ассенизатор
и водовоз,
революцией
мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
из барских садоводств
поэзии —
бабы капризной…
Для вас,
которые
здоровы и ловки,
поэт
вылизывал
чахоткины плевки
шершавым языком плаката».

Опять же, ничего пошлого тут нет.  Как и в строках из той же поэмы
«Уважаемые
товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем говне,
наших дней изучая потемки…»
Хотя бы потому, что жанр «разговор с потомками»  не может основываться на пошлости.


Перейдем к  поэзии Иосифа Бродского.

В 1985 году, на археологических раскопках в предгорьях, неподалеку от Ферганской долины один начитанный юноша из Москвы прочел для художницы Маши стихотворение  Бродского «Письма римскому другу», эту, согласитесь, визитную карточку поэта. Я слышал это стихотворение впервые, но отреагировал сразу, сказав: «Это пошлые стихи». Я имел в виду строки:
«Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще...»

Пошлым я посчитал сортировку женщин по особенностям их анатомического строения.

Впоследствии мысль о пошлости неоднократно приходила мне в голову при чтении стихотворений Бродского.
Вот стихотворение «Дебют»  - размышления лирического героя  после  первого  полового акта:
«Он раздевался в комнате своей,
не глядя на припахивавший потом
ключ, подходящий к множеству дверей,
ошеломленный первым оборотом».

Тут передан самый пошлый, который только может быть, уровень подобных размышлений.  Допускаю, что возможен уровень гораздо более неприличный и грубый, но относительно пошлости останусь при своем мнении. 

(Мне кажется, что это нарочитая пошлость книжного еврейского мальчика, который старается спрятать за ней внутреннюю ранимость).


Замечу, что у Бродского есть ряд стихотворений, которые пошлыми не являются. К примеру, «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…».
Как ни  пытается лирический герой свести все к полной стертости – «дорогой, уважаемый, милая, но неважно  даже кто» -  у него это не получается. Любовная мука оказывается сильнее. Об этом и стихотворение.

Но  и славу Бродскому, и, тем более многочисленных подражателей, принесло именно расширение  поэзии в область пошлого. Согласитесь, очень удобно свои пошловатые вирши глубокомысленно относить к «традиции Бродского»  и  «постмодернизму».
В этих заметках мы, по преимуществу,  рассматриваем область сексуального (и, поверьте, я выбрал не самые пошлые пассажи Бродского – хотя их достаточно), но читатель легко может обнаружить пошлость и в строках Бродского, относящихся к другим темам. 
 
Вот, к примеру, строки, пародирующие путем опошления песню Глинки на слова Н.Кукольника. В песне:
«Веселится и ликует весь народ.
И быстрее, шибче воли
Поезд мчится в чистом поле». 
У Бродского:
«В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.
И нарезанные косо, как полтавская, колеса
 с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром
 оживляют скатерть снега» («Представление»).

(Мне тут приходят на память Ильф и Петров, романы которых об Остапа Бендере  написаны, по преимуществу,   языком провинциального пошляка. К примеру, описание шторма на море: «Куда хватал глаз, свистали и пучились мутные зеленые воды. До самого Батума трепалась белая пена прибоя, словно подол нижней юбки, выбившейся из-под платья неряшливой дамочки»).

Еще одно известное стихотворение Бродского – «На независимость Украины». Сейчас, по-моему, уже абсолютно ясно, что в 1991 году произошла трагедия. Однако Бродский использует в стихотворении уголовную лексику и стиль скандала в коммунальной квартире:
«Пусть теперь в мазанке хором Гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы….
а курицу из борща грызть в одиночку слаще?...
Полно качать права, шить нам одно, другое…»
Если это и сатира, то  селится  она на территории пошлости.

Вернемся, однако,  к теме сексуального и рассмотрим стихотворение Бродского «Aere perennius».

Название стихотворения – третье и четвертое слово из оды Горация Exegi monumentum aere perennius  - в переводе «Я памятник  воздвиг,  крепче бронзы».
Бродский написал его в последние годы жизни, несомненно, сопоставляя с «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» Пушкина.
Так что вполне логично рассматривать это стихотворение как духовное завещание поэта.
Чтобы быстрее понять что тут к чему, вспомним, что Бродский преподавал в США литературу, причем  на английском. Английский перевод первых четырех слов оды Горация: «I have erected a monument more lasting than bronze».
Слово, от которого оттолкнулся Бродский в своем «Памятнике» - erected.  То есть крепче бронзы – это, выражаясь языком Бродского, стоять как у волка на морозе.
Поэтому, в отличие от ряда литературоведов, смысл первых четырех строк не вызывает у нас никаких недоумений:
«Приключилась на твердую вещь напасть:
Будто лишних дней циферблата пасть
Отрыгнула назад, до бровей сыта
Крупным будущим, чтобы считать до ста».

То есть: не получилось, как когда-то давно (вероятно, в юности), но меньше, чем сто лет назад. (Хотя, возможно, что профессор снова обзавелся какой-нибудь болезнью, вроде триппера).
Дальше разворачивается характерный для поэзии Бродского скандал на коммунальной кухне:

«И вокруг твердой вещи чужие ей
Встали кодлом, базаря «Ржавей живей»
И «Даешь песок, чтобы в гроб хромать,
Если ты из кости или камня, мать».
Отвечала твердая вещь, на слова скупа:
Не замай меня, лишних дней толпа!
Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть –
Не рукой под черную юбку лезть.
А тот камень-кость, гвоздь моей красы,
Он скучает по вам с мезозоя, псы.
От него в веках борозда длинней,
Чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней».

Скандал,  в  полном соттветствии с приличествующим  обстановке диалогом:
- Да е.ать я тебя хотел!
- Хер сломаешь!

Отметим, что изначально, без коммунально-уголовных интерпретаций,  фаллос есть вещь не пошлая, а священная. Профессор Бродский помнит об этом и во время скандала на  кухне. Поэтому сразу после слов о залезании под юбку он переходит к рассуждениям о вечном. Получается, что детородный орган значительнее, чем учение Христа. Что является мыслью крайне пошлой, поскольку очевидной и примитивной. Действительно, если род людской прекратит размножаться и вымрет, что толку в учении Христа?

Так что  своим «Эрегированным монументом» Иосиф Бродский прочно застолбил  место в истории русской литературы, как поэт, пересадивший  поэзию  на территорию пошлости.Вовсе не обязательно на этой территории оставаться и дальше.