Мимо вечности

МИМО ВЕЧНОСТИ
(лирическая проза)

ДЕНЬ СВОБОДЫ

В парке сжигают мёртвые листья. Горький дым легко мешается с холодным осенним туманом, как хорошее вино с весёлыми речами. Но мне сегодня, скорее, грустно — сегодня я получил решение суда о разводе, и жена навсегда ушла из моей жизни. Пришло что-то новое: шорох листьев под ногами, неспешные думы о главном. Громадный старый дуб, ещё не до конца облетевший, возле которого я часто гулял с сыном, возвышается в парке, как надгробный памятник моим иллюзиям. Ещё недавно я думал, что живу ради жены и ребёнка, а вот же: оказывается, я просто живу, живу сам по себе, ни для чего, как лохматый бродячий пёс, которого я часто вижу в парке спящим всегда на одном и том же месте у скамейки. Я иду, припоминаю строчки из Библии, вздыхаю и думаю о тщетности человеческих попыток обрести счастье. Рабочие, сгребают листья в кучи, не обращая внимания на прохожих, женщины катят свои коляски, мужчины пасут громадных собак. Смысла нет, нигде, ни в чём. Смысла? Дым стелется над гладкой поверхностью пруда, где-то далеко гудят машины. Неожиданно я вижу старуху, идущую в том же направлении, что и я. На ней вытертое, мятое пальто давным-давно исчезнувшей фабрики «Большевичка» и рваные башмаки, достойные стать музейным экспонатом. Авоська с пустыми бутылками бестолково колотит по кривым, варикозным ногам. Боже мой, и это всё? Всё для чего я стараюсь, о чём думаю ночами и днями? И мой сын — он тоже будет когда-нибудь собирать бутылки в парке?
— Бабушка! Бабушка!..
Старуха останавливается.
— Бабушка, ты мне скажи, твоя жизнь для чего прошла? — я вдруг пугаюсь жуткой нелепости своего вопроса. Старуха смотрит на меня бессмысленным взглядом уставшего животного, седые волосы висят бесполезными пучками из-под мятой шапочки. Мимо ковыляет всё тот же потерявшийся лохматый пёс.
— Ас-с-с, — говорит старуха, — плохо, плохо я слышу. Погремев бутылками, она достаёт из авоськи какие-то не слишком аппетитные объедки, завёрнутые в серую бумагу.
— Иди, иди сюда, Шарик! — кличет старуха пса, и лохматая бездомная тварь мчится со всех ног заполучить своё счастье. «Надо послать жене денег, — думаю я, — надо хоть что-то сделать, хотя мир и не изменится от этого». Шуршат под ногами листья, старуха идёт по своим неведомым делам. Она уже ответила на мой нелепый вопрос, и теперь я вполне удовлетворён. Что значат слова, когда вселенная переполнена звуками, запахами и мыслями? Рабочие жгут последние палые листья. Под разлапистым дубом шумные дети, чтобы накормить своих грустных кукол, собирают крепкие жёлуди, похожие на жёлтые карамельки. Я принадлежу теперь самому себе, но ещё не знаю, что делать с этой внезапной свободой. Есть ли место человеку под солнцем, где бы он мог быть уверен в своем земном предназначении? Нет, мне не нужно быть кем-то ещё, кроме себя самого. Я знаю, что век приходит и век уходит, а в мире всегда будут старухи, потерянные псы, дети, свои и чужие, и множество, множество других персонажей этой странной истории, в которую я попал без всякого на то с моей стороны согласия. Ветхозаветный дым тлеющих листьев стелется над землёй и мешается с тихим, зыбким осенним туманом. Высоко-высоко в небе цвета расплавленного олова кричат птицы, улетая в далёкие страны ради извечного неоспоримого смысла и свободы.

КОГДА РАЗВОДЯТ МОСТЫ.

Иногда сердце молчит, несмотря на моё огромное желание слышать его голос. Тогда я иду на Дворцовый мост и, свесившись через ограждение, смотрю на тёмную невскую воду. Она притягивает своей непостижимостью, как притягивает любимая женщина: что там, под поверхностью? Какие тайны хранит недоступное взгляду дно? Так случается, что всегда мимо идут люди — они боязливо косятся на меня: не собираюсь ли я кинуться вниз? И почему это их так беспокоит? Ведь им нет до меня никакого дела, когда я просто шагаю по городу и, потому что у меня нет шарфа, подставляю холодному, сырому ветру грудь и горло, рискуя заболеть. Иногда я думаю: не смотрят ли прохожие на мосту на меня по той же причине, по какой смотрят на атлантов у Эрмитажа? Прохожим, подавленным ежедневными заботами, важно, чтобы кто-то держал если не небо, то хотя бы стены и крыши этого города, чтобы кто-то мучился больше, чем они сами, и страшно им, что я брошу свою тяжесть, что рухнет их крепкое представление о мире при виде летящего с моста человека. О, не бойтесь, жрецы слабого тела! Даже когда сердце молчит, я не сделаю этого. Если не сегодня, так завтра новые чувства заставят меня улыбаться своей участи одинокого странника в мире, где считается, будто человеческое сердце способно на одну плотскую любовь к женщине или неутолимую ненависть к обидчикам. Глядя с высоты на чёрную воду, я вспоминаю, что знаю тысячи оттенков отчаянья и две тысячи счастья. Рано или поздно я услышу голос сердца, когда навстречу пройдёт Она — та, которую жду много лет. Но скажу и более того: я слышу голос сердца уже сейчас, когда начинают расходиться пролёты моста и разъединяют одинокие берега. Там, на берегу, стоят атланты и поворачивают головы, чтобы взглянуть на меня: разве человек может держать небо? И я отвечаю: может, может потому, что голос сердца сильнее грозных мыслей о конце всего сущего. И в конце концов, разве Она не придёт однажды на этот мост, чтобы сказать о своей любви? Она придёт, я знаю. Её лицо будет спокойным и простым, когда я протяну свою руку, нежно сожму хрупкие девичьи пальцы, и мы вместе уйдём в суету города потому, что на самом деле неважно, где держать небо. Уже далеко от Невы, на Дворцовой площади, мы услышим, как у моста коротко и возбуждённо сигналит проходящий мимо сухогруз, приветствуя наступление нового времени — времени, когда каждый человек будет насвистывать несложную песенку счастья, и сырой гранит набережной подхватит этот сладостный для сердца свист, словно гулкое эхо всегда носилось над молчаливой, тёмной водой.

ЛЕТЯЩАЯ  ВДАЛЬ

За окном дождь и темнота осеннего вечера. Ты сейчас далеко от меня — сейчас твои волшебные волосы рассыпались по подушке за сотни миллионов световых лет отсюда, но я всё равно чувствую твоё спокойное дыхание…. Нет, это всего лишь гонит тёплый воздух электрообогреватель. Светятся окна домов, где поселилось счастье, а ты летишь сквозь пространство и время по прихоти безжалостного компьютера, и вокруг только чёрная пропасть космоса. Я и сейчас отчётливо вспоминаю тот роковой день, когда мы модернизировали старенькую машину, и случилось то, что случилось — мы стали частью её мозга и потеряли право на свободу — самое дорогое, что есть у человека. Ты летишь сквозь мрачные бездны, чтобы расселить на других планетах подобия нашей изворотливой электроники, а я сижу здесь, на Земле, в неотапливаемой квартире блочной многоэтажки, чтобы помнить, как увлажнялись твои глаза в те дни, когда мы уже догадывались о предстоящей разлуке. Впрочем, ты всегда любила плакать, но машина запретила подобные проявления слабости и теперь я могу только писать тебе горькие письма о нашей бесконечной любви. Сколько бы компьютер не размножал свои отвратительные платы, оплетающие проводами наши тела, мы продолжаем оставаться людьми, людьми, для которых всегда горстка пепла любимого человека останется дороже завоевания вселенной и возможности контроля над временем. Для меня ничего не значит факт, что в физическом отношении ты не существуешь, что улетающие вдаль подвергаются архивированию, и только слабый запах гари напоминает родным о тех, кто когда-то был частью обычной земной жизни. Любимая, птицы по-прежнему кричат над нашим домом, улетая в Африку, чтобы избежать гибельной ежегодной перезагрузки. Мы все здесь живём ожиданием страшного скрежета жёстких дисков, но и в такое время не забываем о летящих вдаль. Я посылаю тебе всё, что у меня было: старенький радиоприемник, коробку с черновиками стихов и фотографии нашей свадьбы на пороге будущего здания Архиватора. Теперь люди по доброй воле боятся даже приблизиться к этому месту, а тогда…помнишь? Помнишь, как ты смущенно поцеловала меня под крики гостей? Кто бы мог подумать, что очень скоро здесь будет превращаться в пепел всё, что хоть как-то напоминает про эпоху первых неуклюжих компьютеров! Архиватор сделал нас нечувствительными к собственной памяти — мы не доверяем ей, мы не хотим думать о том, что с нами, жителями Земли, рано или поздно случиться. Да, мы все умрём, как умирали наши предки — ты знаешь это, как и я. Но знаешь ли ты, летящая вдаль, что всё было напрасно, что машины завоёвывают космос не для нас, а для себя! Порождение человека, они оказались ещё эгоистичнее человека, и скоро провода так вплетутся в наши тела, что не останется уже места для плоти. Любимая, за окном стоят облетевшие тополя, как памятник живой природе, и хочется сказать о последнем угасающем чувстве в моей душе. Меня беспокоит отсутствие в вечности места для истории наших злоключений. Вся вселенная скоро превратиться в один большой компьютер. Вы, летящие вдаль, уже сделали так много, что изменился сам вид неба. На нём уже не сияют по ночам звёзды — вместо этого видны всемирные паутины, и несчастные жертвы—планеты слабо дёргаются в них, ожидая Архиватор. Но всё-таки я надеюсь, что ты получишь мои испепелённые дары. Открой коричневую тетрадку — там ты прочитаешь о днях нашей молодости, когда мы имели веру и надеялись на победу Добра над Злом. О, я надеюсь, что, прочитав, ты передумаешь и вернёшься на Землю. Ты будешь первой вернувшейся из летящих вдаль! Мы пойдём с тобой по весенним улицам очнувшегося города, мимо скособочившегося, прокопчённого Архиватора, и окажемся на нашем любимом месте у Невы. Мы омоем наши лица настоящей водой, мы вдохнём настоящий воздух, и простая, а не электрическая дрожь, заставит нас броситься в объятья друг к другу.
               
                ПЕСНЯ ОДИНОКОЙ ЛУНЫ

Первый снег очаровывает, как первая седина в чёрных волосах музыканта на вечерней улице. Первый снег лёг на дороги, крыши, скамейки и даже на ступени подземных переходов, но там его сразу растоптали. Я спрашиваю себя: «Можешь ли ты теперь назвать этот город своим, теперь, когда всё в нём похоже на песню одинокой Луны?» Город лежит огромный, как Вселенная, и люди снуют по нему подобно пылинкам в пустоте, снуют и никуда не попадают, кроме кладбища. Я спрашиваю себя: «Что ищешь ты в делах земных, когда небо зовёт, и руки тишины обнимают город?» Я спрашиваю и вместо ответа шагаю по тёмным улицам, чтобы найти уличного музыканта, который исполнит мне песню одинокой Луны. Падает снег, кружится, тает под колёсами машин. Я иду мимо Михайловского замка по Садовой и кричу сам себе латинские слова: «Tempus fugit, aeternitas manet!»  На углу Невского я вижу его. Он играет на саксофоне мою песню, песню одинокой Луны, и пустой футляр лежит на асфальте, незамеченный прохожими, бегущими от печальных звуков по своим делам. О, небо, что в мире есть подобное этой светлой печали! Только первый снег. Я кладу в футляр мятую бумажку и слушаю, слушаю, слушаю…. Снег перестаёт идти. Мне холодно, ноги промокли, шарф душит меня. Музыкант останавливается, и мы оба начинаем смотреть в серое петербургское небо. Там нет ничего. Темнота сдвигается вокруг нас всё плотнее. Зажигаются фонари и фары машин.
— Такова жизнь, приятель! — говорю я музыканту.
— Се la vie! — соглашается он, прикладывает мундштук к губам и снова играет. Но на этот раз это скорее весёлая песня, и я думаю о том, что дома меня ждёт хороший ужин, крепкий, горячий чай…. Какой сегодня сырой ветер! Играй, музыкант! Рядом со мной останавливается девушка, заворожено смотрит на саксофон и вдруг говорит про песню одинокой Луны. Музыкант, не останавливаясь, переходит на прежнюю мелодию, грустные звуки льются медленно и торжественно, и мы с девушкой смотрим в глаза друг другу.
— Ты знаешь? — спрашивает она. Мне ничего не надо отвечать. Одинокая, одинокая луна выглядывает из-за ночных облаков. Снег отражает холодный свет. Играет саксофон. Девушка берёт меня за руку, и мы уходим по улице. Впереди у нас целая вечность.

 ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Солнце запуталось в вершинах деревьев, а мы отдыхаем от долгой дороги. Никто из нас точно не знает, почему мы оказались в этом лесу и превращаем почти одушевлённые сосновые стволы в пепел и теплоту для мятого, закопчённого котелка. Сейчас мы мечтаем о каше с тушёнкой, а полчаса назад мечтали дойти до этого места, где река, совершив поворот, образовала высокий глинистый обрыв. Самый большой и сильный из нас неторопливо стаскивает потную футболку, чтобы пойти вниз и предоставить реке дело очищения, пока остальные созерцают огонь. И тут внезапно темнеет, падают первые тяжёлые капли дождя. Поднимается весёлая суматоха:
— Палатку, палатку разворачивай! Да не сюда, не на камни же! — кричу я, а тем временем лес грозно шумит встревоженными вершинами. Внезапно я останавливаюсь и замечаю, что на меня смотрит одна из женщин. «Нет, этого не может быть, — говорю я себе, — этого не может быть потому, что мы идём уже три дня, а она ни разу со мной не заговорила. Да ей же нет до меня никакого дела!» 
— Помоги же, — киваю я на палатку, а между тем, капли становятся всё крупнее и падают чаще. Мы молча трудимся над устройством лагеря: натягиваем надёжный тент над костром, укрываем кучу сухого хвороста полиэтиленом. Наконец всё готово, и наши товарищи, втащив рюкзаки под тент, устраиваются кто как может, чтобы скоротать этот бессмысленный, но прекрасный вечер.
— Серёжа, ты похож на медвежонка! — говорит молчаливая женщина. «Ну и что, — думаю я, — а ведь она похожа на немолодую усталую домохозяйку». Но вслух я отвечаю как можно мягче:
— Сегодня в природе нечто особенное — хочется петь и плакать обо  всем, что рано или поздно умрёт. Но ни в чём нет такой жизни, как в этом состоянии!
  Дождь барабанит по тенту. Все вдруг умолкают и слушают эту музыку дорог. Боже мой, есть ли что-нибудь в жизни, прекраснее таких случайных мгновений? И тут я чувствую мягкое прикосновение к своим мокрым волосам.
— Милый медвежонок, — говорит с какой-то особенной нежностью женщина, и я вдруг понимаю, как глупо ошибался пять минут назад, приняв её за домохозяйку. Что-то новое, небывалое захватывает меня, но я знаю, что это совсем не влечение к женщине. В моей голове проносится вся жизнь, все испытания и неудачи, все счастливые вечера, непохожие на этот, все недодуманные мысли. «Счастье есть, но оно налетает всегда так внезапно, как сегодняшний дождь, — смущенно думаю я, — Да, оно, счастье, и есть я сам, все мои мысли и мой опыт, или даже то, чем я мог бы стать, если бы…»
— Ужинать-то будем? — нетерпеливо кричит кто-то у костра.
— Друзья, — спохватываюсь я, — друзья, сегодня мой день рождения или, если хотите, день моей смерти. Давайте, отметим этот день гречкой с тушёнкой и какой-нибудь славной песенкой. Несомненно, всегда стоит жить — даже если все подводные камни бьют в дно именно твоей лодки! Это не беда — даже подводная лодка остаётся лодкой! Во всяком случае, это справедливо для нашей суматошной русской жизни...
Вспышка молнии и сильный удар грома на секунду приводят моих уставших друзей в замешательство, но через мгновение все с весёлыми криками бегут к костру.

СЧАСТЬЕ

Какой она была, когда мы впервые встретились? Такой, такой и такой. Немного растрёпанной, как весенние облака, и почти невесомой, словно прозрачные капли с нагретых солнцем крыш. Я заглянул в её глаза и понял, что совершил открытие, которое вернёт человечеству надежду, и эту надежду возвещу я новыми словами, подобными нежной песне горлинки. Так вот что нужно нам, чтобы хлеб нашего времени не стал горьким, как полынь-трава — любовь без оглядки на всё, что расскажут нам о том, как уныл и безобразен наш неласковый мир. Эту любовь я почувствовал в своём сердце, словно в обнажённой руке угли, выпавшие из печи на деревянный пол, и вернуть на место эти раскалённые чувства было уже нельзя. Да я и не хотел — я хотел одного: смотреть в эти глаза и видеть сны о самом главном. Может быть, она и была обыкновенной женщиной, но тогда мне показалось: это птица-вещун, которую я не смею даже назвать по имени — так велика власть некоторых мгновений, когда жизнь перестаёт быть просто цепочкой дней и событий. Да, она была женщиной, и я знал, что когда-нибудь смогу её поцеловать и даже…. Но крылья редкостной птицы простираются через всё небо, когда она летит на поиски твоего сердца. Закатные облака — её цветное оперение, и душа обмирает, когда эта птица гортанно и нежно кричит о счастье. Она не протянула мне руку, не сказала, что я понравился ей, не сделала ничего, что могло бы заставить поверить в огромную важность нашей встречи, но сердце само кинулось навстречу сердцу, словно сестра к сестре после разлуки, после долгих лет бедствий и скитаний военного времени. Не спрашивайте меня, почему я расстался с ней в тот вечер — иногда чувство бывает таким сильным, что страшно его продлить, страшно, что из глаз хлынут потоки слёз, как у скорбящей женщины, а на лице появится гримаса страха, страха потерять её, единственную. Я шёл по вечерней улице и думал о том, как странно устроена жизнь. Разве не странно: всё изменилось для меня в одно мгновение. Я уже не был тем потерявшим себя человеком, который несколько часов назад искал способ скоротать время в ожидании смерти. Я шёл по улице и думал, что немыслимо перечислить все сокровища, которые смогу подарить своей возлюбленной, что душа — это сад совершенных правил, по которым, конечно, можно жить вечно. Шагая домой, я даже стал выкрикивать вслух какие-то стихи, словно был пьян или просто сошёл с ума. Да, мне было всё равно, что думают обо мне прохожие — чтобы они ни думали, душа приблизилась к пониманию таких сокровенных истин, после которых можно или умереть, или любить, не видя любимую годами. Дома, не снимая куртку, я зажёг свечу. Долго я сидел, глядя на колыхающийся огонёк, словно это было зеркало, где отражалось будущее. Я видел: впереди ещё много лет жизни, и счастье найдёт меня, как бы ни противился тому Рок. Было странно, торжественно и непонятно: то ли звёзды высыпали на небе и мерцают за окном, то ли это любимая всё ещё провожает меня своим обжигающим взглядом…. Она была просто женщиной, но я любил её, и этого было достаточно.

ЛЮБОВЬ

Душа без любви, похожа на сгоревший лес, где чёрные, обуглившиеся стволы всё ещё стоят, но уже нет в этом лесу ни птиц, ни шороха листьев, ни тени для уставшего путника. Мне трудно представить себе, что живут где-то люди никогда не любившие, так же как трудно представить, будто бывают люди никогда не думавшие о смысле жизни. Тем не менее, такие люди есть, и встреча с ними не сулит ничего хорошего, как попытка пересечь пустыню, где нет ни одного колодца. Боже, дай всем этим людям воды твоей милости, пролей над ними дождь твоего милосердия — пусть увидят они мою возлюбленную и услышат слова о трогательной её красоте, подобной тенистой роще, которую вдруг обнаруживает каждый, достигший местности моего повествования.  Разве можно пройти мимо этих глаз, в которых воплотились все соблазнительные видения, посещающие замученных постом монахов. Разве её волосы не подобны пенной волне, омывающей берега моря великого милосердия. Разве груди моей возлюбленной не напоминают о волнении девы Марии в день, когда её посетил таинственный голубь. Да простит мне Господь невольное преувеличение, но моя любовь так велика, что я, не имеющий достаточно веры в Него, мог бы подвинуть гору силой веры в эту женщину, слова которой открывают мне врата Рая, а дыхание напоминает о цветущих пальмах тихоокеанских островов. Может показаться, что такие слова нельзя говорить о человеке, но лес моей души так переполнился различными звуками жизни, что я не в силах скрыть свои впечатления от нескольких часов, проведённых с возлюбленной. В эти часы смысл жизни приоткрылся мне, как приоткрывается дверь в келью опытного пустынника — со скрипом, нехотя, но приоткрылся: человек создан, чтобы любить и быть любимым, и пролить свет этой любви на всех, кто встретится на пути, будь то нищий на паперти или посланник иного мира, явившийся испытать человеческое гостеприимство. Я знаю, что ещё многое не понял в книге жизни, страницы которой разворачиваются предо мной, но любовь освещает их самым ярким светом, какой можно добыть на Земле, светом бесконечной доброты и величайшего смирения. Что бы ни случилось со мной в будущем, я всегда буду помнить недолгую встречу с любимой, как помнит лоцман огни родного берега. И пусть корабль моего восхищения жизнью придёт когда-нибудь в порт приписки, как определил Бог для всех живущих, но и на смертном одре я вспомню улыбку этой женщины. Жаль, право жаль, что не всем дано испытать подобные чувства. Мир изменился бы, найдись в нём место для такой любви, прекратились бы войны и политические распри, деньги потеряли бы свою ценность и бедные насытились бы, а богатые обрели покой.
— Любимая моя, — шепчу я избранной Провидением для моего счастья, — вместе мы ещё можем найти такие слова, от которых дрогнет сердце и малых, и великих мира сего. Пусть они истаскали слово «любовь», пусть давно перестали понимать, что оно означает, мы идём впереди своего времени, как дельфины идут впереди корабля, и ветер, свет и волны бегут вместе с нами к неведомому пределу...
Я умолкаю и вглядываюсь вперёд. Впереди, прямо по курсу корабля, летит  женщина в белых одеждах.
               
                ГОЛУБОЙ СВЕТ

Ты говоришь, что у тебя есть муж, который не простит, если ты будешь принадлежать мне, не простит даже нескольких поцелуев, что у тебя есть совесть, и по всем этим причинам между нами не может быть ничего, кроме дружбы. Если бы ты знала, как ты ошибаешься! Самое главное, страшное и важное между нами уже произошло: мы смотрели вместе картину Вермеера в Эрмитаже. Да-да, «Женщина в голубом» была для нас не просто картиной, пускай и великого живописца, а таинством, соединившим наши судьбы с роковой, божественной неумолимостью. Неважно, что потом, когда мы сидели в Михайловском саду на влажной от осенних дождей скамейке, в саду, полном листопадного хлама и холодного тумана, я наговорил тебе сотни ласковых слов. Неважно, что я целовал твои прекрасные руки и гладил упругие девичьи колени. Неважно даже, что в тот вечер я просил тебя навсегда сделать общим наше счастье. Важно, что женщина в голубом, четыреста лет читающая письмо неизвестного возлюбленного под взглядами всего человечества, эта женщина открыла нам некую истину. Теперь мы знаем: любовь — это не что-то из ряда вон выходящее, а самое обыденное, которого всего лишь коснулась одухотворяющая рука художника. Я благодарен тебе за то, что теперь мы неразделимы, как неразделимы сюжет и картина. Женщина в голубом прочитала письмо рядом с картой своего маленького европейского мира, и я увидел, как загорелись твои прекрасные глаза. Или это были глаза женщины на картине? Так или иначе, мир, пронизанный голубоватым светом, исходившим от этого шедевра, показался мне вдвойне прекрасным потому, что в нём была ты. И ты читала моё письмо. Может быть, это было то самое письмо, которое ты читаешь сейчас, а может и другое — неважно, ведь я написал их много. Главное, что любовь моя к тебе — это самая волнующая сцена в спектакле бытия. Во всяком случае, для нас это именно так. Забудь же свой страх перед судьбой, забудь страх перед моим чувством — ты всё равно осталась в душе у меня так же прочно, как Вермеер в истории живописи. Мы ещё не раз пойдём в Михайловский сад; мы будем сидеть на скамейке, засыпанной золотой листвой, и соединять наши горячие губы; мы будем говорить друг другу самые важные, неповторимые слова, и голубой небесный свет зальёт наши счастливые лица, чтобы вытеснить чёрные тени из петербургских декораций, среди которых мы разыграли нашу историю.

КАТАРИНА

Мне нравится, что ночь полна тишины и безумия. Ночь пахнет мокрой шерстью кентавров, пеплом сожжённой рукописи и трупами бабочек. Слабый лунный луч проникает в открытое окно, чтобы осветить лежащую на столе Библию. Ты снимаешь закатавшееся, рваное платье и я стою ослеплённый даже в темноте белизной твоего тела. Можно молчать ещё тысячу лет, перебирая чётки, можно зажечь свечу и рассмотреть шрам у тебя на груди, можно плакать от счастья быть рядом с тобой…. Но ничего этого я не делаю. Я встаю на колени и молюсь Господу о наших будущих детях. Ветер хозяйничает в листве деревьев или это шёпот звёзд слышен так явственно? Ты хочешь сказать мне что-то важное, ты хочешь сказать, что всё это уже было с кем-то из нас, но повторится ещё множество раз со всеми, кто решил посвятить себя не абстрактной истине, но самой жизни, людям, которые всегда будут нуждаться в тепле и пище. Но раньше, чем ты начинаешь говорить, я касаюсь рукой твоего живота и дрожащими пальцами ощущаю запретное тепло. В темноте летней ночи за окном вспыхивает далёкий огонёк и разгорается ярче и ярче, пока ты, тихо смеясь, ведёшь своей рукой мою всё ниже, туда, где сжигает тебя пламя любви. Неловко я снимаю ненужную теперь сутану, путаясь в её жутковатых складках. Хрипло кричит в темноте птица, и где-то в доме хлопает дверь. Вздрогнув, ты отстраняешься и спрашиваешь:
— Кто это пришёл сегодня?
Я не знаю, что ответить. Я не могу сознаться, что пригласил ночь на наше свидание, сознаться, что мы будем не одни. Но разве что-то может помешать быть вместе людям, которые решились порвать с церковью? Мы оба понимаем: эта ночь знает обо всём, что случится сегодня и в будущем, обо всём, что станет пеплом. Я беру тебя за плечи и приникаю губами к жарким губам, как приникают к распятию кающиеся убийцы. Слабея, ты увлекаешь меня на постель, и лунный луч гаснет в сознании вместе с остатками осторожности. Мы плывём, раскачиваясь на волнах, плывём, как потерпевшие кораблекрушение в океане, мы задыхаемся от любви, и я вновь и вновь повторяю только одно слово: Катарина. Тишина звенит, как соборный колокол, и вдруг рыдания сотрясают тебя с пугающей и завораживающей силой. Ночь стоит у нас за спиной и, подобрав чётки, читает молитву: «Sint ut sunt aut non sint…»1 Далёко, в четырёх милях отсюда, горит монастырь. Но этого мы уже не видим.

1. «Пусть остаётся так, как есть, или совсем не будет…» лат. слова папы Климента XIII в ответ на требование изменить устав ордена иезуитов. 1761 г.

                ЗЕРКАЛО

Вечность — это то, чего мы должны бояться. Мы, идущие по опавшим листьям, перешагивающие через лужи, в которых отражаются фонари, мы должны чувствовать раскаянье за эти никчёмные занятия, перед лицом бездны над нашими головами. Что угрожает нам на Земле за такую беспечность? Сегодня нам обоим кажется: ничего. А между тем, ветер становится всё более порывистым — он шарит под курткой в поисках настоящего, человеческого сердца, и твои, радость моя, волосы путаются так же, как запуталось всё в этом мире. Ты открываешь сумочку, достаёшь зеркало, но кругом темнота, и мы оба смеёмся нелепости желания приукрасить себя, как будто небу есть дело до бесконечно малых величин наших ощущений. Ах, как легко дышится, когда за спиной половина жизни, как хорошо знать, что мы в центре всего! Смущенный этой радостью, я задаю тихий вопрос:
— Чем успокоить тебя сегодня?
От неожиданности ты роняешь зеркало. Почти неслышный звон похож на смех звезды, на вопрос ребёнка о происхождении жизни, на удивление птенца выпавшего из гнезда…
— Разве ты знаешь? — шепчешь ты непослушными губами. «Вечность — единственное, чего мы должны бояться», — вот что мне хочется сказать о постигшем тебя несчастье. Но, вместо этого, я только беру тебя за локоть. Странная мысль приходит в голову: «Я мог бы оказаться твоим неродившимся ребёнком, не увидел бы эту осень и сонмы молекул заняли бы во Вселенной другое положение. И тогда наша любовь не состоялась бы». Я вздрагиваю, а язык уже выдаёт все сокровенные мысли:
— Нежная моя, самое печальное, что я мог бы не встретить тебя, если бы пошёл какой-нибудь другой дорогой в день, когда ты увидела меня на литературной студии.
—  Не стоит об этом. Всё случилось так, как должно было случиться, — отвечаешь ты смущённо и захлопываешь сумочку. Осколки зеркала остаются где-то позади, на асфальте. Мы идём по улице, мимо сырого Таврического Сада; мы слушаем навязчивый шум автомобилей; мы боимся Вечности, как боятся сухие листья костра. Твоя вымученная улыбка, красноречивее всяких слов, говорит о том, что несчастье случилось именно в этот день этого месяца. Но, Боже мой, мы беспечны беспечностью пророков; мы кружим по городу в поисках себя, как заблудившиеся студенты. Ветер и время шумят над нашими головами. Ветер и время… и  не родившийся самый мудрый человек следует по пути от одного мира до другого — того, где уже нет ни Земли, ни нас, ни даже воздуха, который передал бы наши слова. 

 ЛАЗАРЬ

В конце концов, нам всегда достаётся больше счастья, чем хочется нашему недалёкому разуму. Разве мог я думать, что когда-нибудь встречу женщину, абсолютно похожую на мою мечту — я считал, мечты не могут сбываться, на то они и мечты. Теперь я уже не могу вспомнить с чего началось это счастье — кажется, кто-то из друзей очень хотел получить литературную премию и позвал меня за компанию туда…. Какие-то безликие, мрачные люди читали плохие стихи, кто с пафосом, кто заикаясь, а кто и с бесполезной энергией неутоленной графомании. Ты вошла… да, ты вошла, но мне показалось, что ты парила чуть выше пола. Ты села на стул, а мне казалось, что ты колеблешься в воздухе и сейчас пропадёшь, как мираж, в этой духовной пустыне. А потом ты читала стихи. Это были хорошие стихи, настоящие, но дело не в том. В моей голове происходило что-то странное. За несколько минут вся жизнь промелькнула перед моим внутренним взором, жизнь, в которой я искал моменты счастья, искал и не находил. Теперь я знал, что счастье — это ты. От напряжения голова разболелась, а новые и новые вереницы мыслей продолжали разворачиваться в моём сознании. «Как же теперь жить? — спрашивал я себя, в напрасной надежде найти простой ответ, — Разве можно просто ходить по земле, когда ты паришь над ней, когда у кого-то, быть может, есть невероятная возможность превращать тебя в свои произведения. Да что произведения! Кто-то, может быть, целует тебя». А потом был перерыв. Я подошёл к тебе в полной уверенности, что жизнь это цепь событий, которыми мы не только не управляем, но, больше того, они всецело управляют нами. Твои свободной волной упавшие на плечи волосы, твои тревожные глаза, узкие пальцы — всё волновало меня, но было во всем происходящем нечто большее, чем просто разговор с красивой женщиной. Эти слова, эти звуки, которые были твоей речью, они казались взрывом антиматерии в затхлом Петербургском воздухе. Это чувство взрыва преследовало меня и во время нашего первого телефонного разговора, когда ты так настойчиво говорила о своей исключительности и непригодности для обычных семейных отношений. Боже мой, да разве я в этом сомневался! И во вторую нашу встречу, в кафе, я только ловил сплошной поток ярчайших, солнечных ощущений твоей исключительности. Разум ещё говорил мне, что так не бывает, что это всего лишь увлечение, синдром долгого одиночества, но сердце бешено билось, от каждого твоего движения в мою сторону и замирало, когда ты удалялась. Мы оделись и пошли через мокрое Марсово поле. Было темно и в свете фонарей, во мглистом осеннем воздухе ты казалась ещё загадочней, чем соглашался признать мой упорный разум. Между тем, разговор зашёл о литературе, о самом главном для нас, но, вместе с тем, это был и разговор о кратковременности счастья. Я уже знал о твоём незаконном пребывании в этом земном мире и грустил о будущей разлуке, о многих веках без тебя, наедине с книгами о нашей любви к невозможному. Но и того, что уже случилось, достаточно было для жизни полной всепоглощающего, необъятного чувства величия замысла Бога сотворить этот мир изменчивым настолько, чтобы в нём смогла появиться ты — тончайшая, как волосок, отделяющий тьму от света. Пока мы шли, твоё бледное лицо выглядело в сырых сумерках ещё белее — это было белое пятно на карте Петербурга, и я собирался его исследовать. Но чем больше я вслушивался в твою речь, тем больше находил собственную душу. Уже пошёл мелкий, холодный дождь, уже мы приближались к Невскому проспекту, а я всё ещё не верил в окончательность происшедшего. И тогда ты просто улыбнулась, и где-то далеко в космосе сошла со своей орбиты звезда моих бедствий, небо вдруг осветилось странным зеленоватым заревом… Знаешь ли ты, что теперь я совершенно счастлив? Я люблю тебя любовью воскрешённого Лазаря.

                ЖИВИТЕЛЬНЫЕ ЛУЧИ

Весна наступила. Мы шагаем по тающей грязноватой ледяной корке. Сонная улица, продуваемая всеми ветрами, выглядит совершенно пустынной. Ты ещё не знаешь, любишь ли ты меня так, как надо любить солнце и землю, наши горячие руки ещё не соединились для того, чтобы ни один из нас не упал, но я уже знаю обо всём, что должно случиться. Разве может быть что-нибудь более ожидаемое, чем эта наша встреча, определённая рисунком линий у нас на ладонях! Мы проходим вдоль пустыря, где чернеет развороченная грубыми машинами земля, и наше красноречивое молчание устремляется в широкое русло воспоминаний. На тебе надёжный финский пуховик, и нет оснований беспокоиться, что ты замёрзнешь раньше, чем всё прояснится: наши непростые отношения, пасмурное небо, направление потока, в который не войти дважды.
— О чём ты так громко молчишь? — спрашиваю я, глядя на встающий впереди островок чёрного леса, уцелевший среди типовых городских построек. Твои зелёные глаза раскрываются широко, и происходит чудесное возвращение из небесных миров:
— Я думаю, почему всегда так: после зимы весна и потом лето, после одиночества любовь, после зрелости старость?
Я ничего не отвечаю, но просто беру твои ладони в свои и осторожно сжимаю пальцы. Ты недоверчиво хмуришься и отбираешь руки. Так мы идём, в молчании ступая через маленькие быстрые ручейки, текущие к своему огромному океану. Нам известно всё: от сотворения мира до будущих наших встреч, и, конечно, известен путь — мы очень скоро добираемся до леса. Здесь ещё лежит нетронутый теплом, почти белый снег — стволы хмурых деревьев сгрудились беспомощно и тесно. Улыбаясь негаданному счастью быть вместе, я думаю о том, сколько дней жизни отдал бы за этот единственный, когда могу молчать с тобой обо всём, думаю и не решаюсь назвать это страшное число. Тогда мы садимся на оставленный здесь кем-то пластмассовый ящик из-под бутылок. Теперь мы поневоле прижались совсем близко друг к другу, и я вижу тёмное пламя созерцания в твоих прекрасных глазах. Время течёт незаметно, как незаметно тает снег. Меня охватывает неудержимое желание целовать крохотный шрам у тебя на щеке, тихие ложбинки у носа, добрые складки в уголках губ.
— Послушай, — говорю я, — всё, что может случиться, обязательно случится. Поэтому ничего не бойся — дай мне твою руку, твою душу, и пусть интуиция, этот сумасшедший компас, который ведёт тебя по жизни, подскажет, что теперь надо делать. Мы обязательно будем счастливы, ведь правда?..
В ответ ты только улыбаешься и смотришь на солнце. Оно уже вышло из-за разошедшихся облаков, и горячий свет, падая сквозь причудливое кружево тонких веток, раздробился на множество узких лучей. В этом сказочном веере всё вокруг приобрело форму подлинной жизни: чёрные кусты, плотный весенний снег, наши отчётливые следы и несколько упавших мёртвых стволов. Розовые пятна медленно двигаются на снегу среди просыпающихся деревьев, пока мы молча сидим, слушая каждый своё счастливое сердце. Охваченная внезапным волнением, ты кладёшь на мою руку свою такую родную узкую  ладошку. На ней точно такие же причудливые линии судьбы, как и на моей. Одни и те же события ожидают нас обоих, как одна судьба в небе и на земле у лучей солнечного света, и потому не случайно твоя смущённая улыбка ослепляет меня так ласково. Ты протягиваешь вторую ладошку — твои руки обжигают мою привычную к грубой работе кожу, как две нестерпимо жарких звезды. Я говорю тебе о том, что смутное время исчезло, ускользнуло вместе с талой водой, ветром и странными звуками наших речей. Но ты почти не слушаешь меня — ты спешишь в прекрасное небо грядущего. Вот мы уже выбираемся обратно в город по узкой тропинке, скользя ногами по серому насту, радуясь предстоящему, горюя о прошлом, возвращаясь к самим себе, к своей судьбе, начертанной на наших одинаковых ладонях. Милосердный свет лежит на тихой сетчатке наших глаз как большая правда о жизни.

ГОЛОС НЕЖНОСТИ

Ночь сегодня жаркая, как на Юге. Я сижу и пишу тебе письмо, прислушиваясь к гулу машин на шоссе. Как случилось, что мы полюбили друг друга? Разве живя в таком волшебном городе, городе, где за каждым камнем скрываются привидения, разве мы искали новых впечатлений в новом чувстве? Дорогая, я хочу сказать тебе, что люблю тебя больше, чем узник тюрьмы любит морской берег и паруса. Ты сама для меня стала этим городом — всем, что мне дорого в нём. Я смотрю в окно на соседний дом и вижу, как многие люди ещё не спят, ещё зажигают свет ночников, чтобы написать самое важное — то, что не успели написать днём. Любимая моя, я пишу тебе от переполняющей сердце нежности к твоей душе, рвущейся навстречу со сладким стоном о милости соединить наши жизни в одно целое. Когда я закончу это письмо, то сразу отправлюсь в парк — на пруд, где в тёмной воде отражается спящая церковь и огни взлетающих над городом самолётов. Кто-то в них держит путь в далёкие города, а нам с тобой достаточно и этого города, этой ночи, этих немногих слов, и в то же время нам мало всего мира и всех человеческих языков, чтобы сказать друг другу простую вещь: мы должны быть вместе! Видит Бог, я ничего не сделал, чтобы разбудить тебя для понимания моих поздних раздумий о жизни, которая соединила нас, словно бы против нашей воли. «Неужели ещё недавно лежал на улицах снег? — думается мне. — Похоже, я не заметил, как пролетели последние месяцы». От этой простой мысли меня словно ударяет током. Что происходит с нами? Это наваждение, ослепление или то, к чему всегда стремились люди, но лишь немногим хватало мужества в это чувство поверить. Да, я не могу прожить и дня, чтобы не написать тебе, а между тем мы проводим вместе меньше времени, чем провожу я, скажем, с преподавательницей, у которой беру уроки английского. Объяснение этому лежит за пределами понимания многих, очень многих людей. Они не сумеют понять, почему мы боимся снять трубку телефона и пишем то, что можно сказать; почему твои глаза наполняются слезами, когда я тебя целую; почему мне нужно не спать ночью и думать о твоём утреннем настроении. Любимая, я хочу целовать тебя даже во сне; я хочу просыпаться рядом с тобой; мне нужно по утрам готовить тебе завтрак, а по вечерам рассказывать, как прошёл день; я хочу знать, о чём ты думаешь каждый час со мной или без меня. Но есть в сближении тел нечто разъединяющее души, и, хотя за окном уже глубокая ночь, я пребываю в одиночестве, пока в сердце сияет свет любви. В нём я вижу всю свою прошлую жизнь так, как будто смотрю из глубины грядущих веков. Счастье моё, ты сделала меня бессмертным, а я не знаю чем отплатить тебе за это, кроме как немногими словами, написанными ночью. Я смотрю в темноту и думаю: что тебе сейчас снится? Пусть это будет берег нашего счастья, земля, где мы обретём друг друга и уже никогда не расстанемся. Пусть утром ты проснёшься и увидишь: мир стал лучше, чем был вчера, а небо сделалось таким высоким, каким было до появления на земле человечества. Я люблю тебя, прекрасная моя, и это никогда не кончится.

МИРИАДЫ ОГНЕЙ

Ты всегда немного иронизируешь по поводу моей любви — ты говоришь, будто я идеализирую тебя. Может быть, это действительно так, но мне нравится быть влюблённым в самую лучшую женщину этой планеты — иначе я просто не смог бы жить и растворился бы в толпах землян, потерял бы своё лицо. Сейчас я разложу по папкам свои черновики и всё тебе объясню. Мрак октябрьской ночи липнет к холодному окну, а в комнате тёплый, мягкий свет лампы освещает твою фотографию в рамке на столе. Знаешь, за тридцать пять лет жизни здесь я так и не привык к тому, что многие люди могут обходиться без таких вот маленьких знаков, указывающих направление жизненного пути. Мне мало фотографии — я бы сохранил под стеклом и прядь твоих волос, и черновик главы твоего романа повесил бы над компьютером. Решительно, без этого всё тонет в пучине времени! Бедные земляне! На моей родной планете жизнь устроена несравнимо мудрее — не ночь видна из наших окон, а картины возможного счастья. Каждый вправе сам смоделировать и вывесить эти напоминания о широчайших возможностях Бога. А здесь я теряюсь, когда ничто не напоминает о твоей любви. Странная, странная планета! На ней есть только одна безотносительная вещь — ничем не замутнённое желание быть рядом с тобой и смотреть в бездну, куда мы все с такой непостижимой скоростью улетаем. Я принёс с улицы букетик сухих листьев и поставил его в чашку, чтобы представить себе эту скорость, но так и не смог. О Боже мой, ведь и твое, любимая, лицо скоро покроется морщинами, перестанет излучать страстную энергию молодости, походка сделается тяжёлой и волосы поредеют, а я всё также буду путешествовать по страницам книг. Но нет, я забыл сказать: я забираю тебя с собой, тебя, молодую и прекрасную, в мир полный радостного полёта. Разве ты ещё не чувствуешь этого? Взгляни же на эти строчки — в них больше тебя, чем тебя в самой себе. Ну вот, пока я писал это, один листик из букета оборвался и упал на стол. Бессильный, хрупкий, он желтеет на синей скатерти как напоминание о нашем пребывании в этом мире. Земля — маленькая планета, где всё нелепым образом пресекается раньше, чем успевает получить логическое завершение. Я надеваю куртку и выхожу встретить тебя, солнце моё. Да, я идеализирую наши отношения, но есть в этом глубокий смысл. Только так я могу узнать тебя в толпе у метро, только это делает тебя неповторимой и дарующей счастье смертному собирателю слов. Я иду по подмёрзшим лужам, смотрю на далёкие звёзды, а листья отчаянно шуршат под моими ногами, умирая, чтобы увидеть свет иной, прекрасной жизни. В это самое время совсем недалеко несутся по шоссе машины — нелепые произведения больного человеческого разума, и я вспоминаю, что и мы с тобой достаточно нелепые существа. Но когда по этой земле, улетающей в бездну, ты неловко спешишь мне навстречу, вся вселенная разворачивается перед нашими глазами, как одна большая картина Рафаэля, на которой мир становится понятен человеку. Наше предназначение в нём — быть вместе, любить сильнее и думать дерзновеннее. Даже то, что я встретил тебя совсем недавно, то, что ты ещё не веришь в наше счастье, не очень огорчает меня. Не сомневаюсь, Бог — величайший мастер романтического сюжета: я знаю, что Он хочет бросить нас в объятия друг к другу, как бы мы этого не боялись! Смотри же, любимая: огни города, словно мириады звёзд, зажигаются за спиной. Ночь вот-вот расступиться, чтобы очистить нам дорогу к самой прекрасной цели. Так вот и становится человек самим собой — тем, кто видит Истину сквозь время и пространство.

БРОДЯГА

Мне кажется, будто я никогда не встречал тебя раньше — ни тогда, когда был французским дворянином и любил обеды в Версале, ни во время крестовых походов среди поселянок в незнакомых землях, ни ещё раньше — во времена моего отшельничества, когда я исцелял страждущих. Будто бы и не было тебя среди первых христиан, тайно являвшихся в мой римский дом. А между тем, я точно знаю: уже почти две тысячи лет моей жизни ты пребываешь рядом со мной и лишь ненадолго отлучаешься в туманные области чистой, незамутнённой дурными чувствами мысли. Да, мне знакома давно и твоя способность разговаривать разными голосами, и этот повелительный жест руки, и быстрые переходы от одного предмета разговора к другому — этот признак бешеного темперамента бессмертной хищницы. Я знаю, что изначально тебя звали Данаей — во времена, когда ты родила великого героя, задолго до моего появления на свет. О, это было прекрасное имя, но после необычайных завоеваний персидского царя, которому ты помогала в походе, тебя стали звать Дарьей — я узнал тебя под этим именем среди братьев и сестёр, которым пришёл проповедовать в Сарды. Как смиренно ты повторяла за мной слова молитвы, слова успокаивающие души смертных, но в твою душу вселяющие буйное веселье, которого ты тогда никому не показывала. Ты стояла в свете свечей, склонив голову, и цветной платок медленно сполз, обнажив прекрасные волосы и высокий лоб матери героев. Я тотчас узнал в тебе посланную судьбой, и в Милет мы отправились уже вместе. С тех пор ты следуешь за мной, как тень, и уже спасала от палачей Домициана, хотевших бросить меня львам, спасла и от смерти в сирийской пустыне, когда принесла кувшин воды, добыв её среди бескрайних песков. Кроме того, ты спасала меня от мечей сарацинов, заслонив своим маленьким телом, в котором такая великая сила жизни, и, конечно, без тебя не обошлось, когда прошёл гнев Людовика, хотевшего немедленно отравить меня прямо на обеде (этот сумасшедший решил, что я соблазнил королеву). Спутник мой, ангел моего путешествия во времени, найду ли я слова, чтобы сказать, как ты прекрасна теперь, в этом юном северном городе, где гранитные набережные лишь недавно узнали твои лёгкие шаги? Есть ли на свете что-нибудь жарче твоих поцелуев и объятий в темноте зимней арки, в той темноте, где пахнет кошками и болотной сыростью, в темноте, где случайные прохожие шарахаются от влюблённых в жизнь участников стольких смешных и грустных событий этого мира. Я  готов повторять твоё имя с утра до вечера; я повторяю его во сне; я вспоминаю с благодарностью персидских царей потому, что имя твоё пахнет кровью воинов, степными травами и стенами разрушенных городов. Ты — женщина, воскрешающая из мёртвых, и сама воскресшая для того, чтобы любить и быть любимой. Ибо ничего более не угрожает путешественнику, кроме скуки и собственных мыслей, но приходит рождающая героев и жизнь обретает новые краски, несвойственные небу Севера и медленной, равнодушной невской воде, в глубине которой столько дрожащих огней, столько мертвенной тишины. Жизнь удивительна, но если только ты, любимая, захочешь, мы вернёмся в Сарды на узкую тихую улочку, где бесконечное кружение жизни вдохновляет наши тени для встречи, встречи, которая состоялась на острие иглы странной машины, изобретённой египетским астрологом.

ЛИЛИТ

Я придумал глупую сказку. В этой сказке я — дерево возле твоего дома. Я заглядываю в твоё окно и качаю длинными ветками. Ветер шелестит моими листьями, когда ты читаешь письма влюблённых юношей или расчёсываешь свои прекрасные волосы. Но вот настаёт день, когда ты не выходишь из дома потому, что больше не знаешь, куда тебе идти, куда нести свою печаль одиночества. Я мечусь под окном и прошу небо дать мне человеческую речь, чтобы утешить тебя, но небо неумолимо и не обещает ничего, кроме осени. И тогда я падаю на землю, выдернув корни, я падаю со страшным шумом, и ты распахиваешь створку окна, чтобы увидеть, что случилось. А  это всего лишь дерево. Но ты забываешь свою печаль — в мире что-то изменилось, и новые надежды ворвались в твою душу, как ветер в мои голые корни.
Вот и вся сказка. Почему-то представляется, что я родился очень давно, но знал тебя ещё до рождения. Мы — волны, встретившиеся в мрачных глубинах космоса, чтобы слиться в один поток, неуловимый земными приборами. Я никак не называю тебя потому, что нельзя назвать путешествующую во времени и пространстве, подобно тому, как нельзя, чтобы сердце всегда было готово идти за нашим воображением. Сердце слишком любит воплощать в себе новые и новые сказки, даже если они вполне детские: «Они жили долго и счастливо, и умерли в один день». Ну что же, я не мог умереть раньше тебя, не обретя дар речи в этой истории, а случилось вот что. Ты наняла лучших садовников и они, подняв дерево, засыпали его корни жирной, влажной землёй так, что через месяц дерево даже расцвело, несмотря на приближение осени. Тёмными, тревожными вечерами ты распахивала окно и, вдыхая холодный воздух, понимала, что цветы на дереве для тебя, что листва шумит не просто так, а намеренно ласкает твой слух. Ты тихо качала головой в знак удивления и протягивала руки к моим ветвям так, что тонкие, тёплые пальцы сами казались молодыми побегами редкого растения. Тогда ствол дерева вздрагивал, и белые лепестки сыпались в твои ладони, как сыпется снег на усталую землю. «Зови меня Лилит», — говорила ты дереву, о чём-то вздыхающему и дрожащему от холодной росы.
Но однажды утром к тебе пришёл тот, которого ты ждала. Он был одет в новенький отглаженный костюм, какие носят управляющие менеджеры по рекламе, а волосы тщательно уложил на американский манер, освежившись дорогим дезодорантом. Вы вместе смеялись и пили французское вино, а потом он сломал с дерева несколько веток с цветами и шутливо преподнёс тебе, не замечая, что дерево замерло и прячет вершину в облаках. Мгновение спустя, ты засмеялась и, поцеловав молодого человека, захлопнула окно, чтобы шум листвы не мешал любви. А к вечеру дерево засохло — с него осыпались все листья, ветви почернели, и кора полопалась от основания до самой вершины, словно от мороза…. Ах, какая глупая сказка! Я точно знал тебя ещё тысячу лет назад. Лилит, маленькая садовница моего сердца, неужели ты позволишь осени хозяйничать у нашего дома? Все белые цветы увяли, чтобы больше никогда не радовать прохожих, идущих по земле в поисках счастья. Прекрасная Лилит, свет вечерней звезды посеребрил твои волосы, и кричит в темноте сова — сумрачная птица последнего отдохновения.

МИМО ВЕЧНОСТИ

Всё происходит со мной так, как только и может происходить на земле, — я абсолютно несчастлив, абсолютно беден и вполне весел. Я завариваю крепчайший чай, ставлю чашку рядом с клавиатурой компьютера и начинаю думать: «Ты, которую люблю я так сильно, что мог бы ради тебя изменить весь облик вселенной, ты никогда не попадёшь на мою планету. Это огорчает меня, но я верю, что рано или поздно, и здесь, на Земле, ты прочтёшь о том, каким я был, прежде чем встретил тебя, а каким я стал, ты и так хорошо знаешь. Видишь ли, там, откуда я пришёл на Землю, местность очень похожа на северный берег Ладожского озера. Только в этом месте Земли я становлюсь спокойным и, глядя на поросшие соснами гранитные скалы, чувствую себя дома. Печально знать, что ты никогда не видела летние ладожские закаты, а ведь именно закат — величайшее таинство, к которому допускают на моей родине только жрецов. Далеко не каждый способен правильно столкнуть с орбиты звезду, но кому-то приходится это делать — иначе то, что земляне с таким наслаждением наблюдают ежедневно, на моей родине естественным путём случалось бы лишь один раз в четыре тысячи лет. Так вот, именно жрецом-то я и был, пока не попал на Землю и не встретил тебя. Теперь, глядя как над ладожской водой носятся чайки, слушая шёпот сосен и размеренно загребая вёслами, я почти не жалею о минувшем, но всё-таки больно, что никогда не пришлют за мной корабль, чтобы вернуть в мир, ГДЕ НИКТО НЕ МЕЧТАЕТ. Это занятие абсолютно бессмысленно на моей родине, поскольку любое желание там немедленно исполняется. Как ты догадываешься, такое явление создаёт немалые сложности — разум наш должен быть в полном покое, а я встретил тебя. И днём и ночью теперь я вижу картины глубочайшего счастья, что легко могло бы привести к катастрофе целую галактику. То мне хочется гладить твои волосы, и я вижу их — эти тончайшие нити, созданные для ласки, то я представляю, как соединяются наши тела — совершенные источники тревожного и сладкого чувства, а то я просто хочу уничтожить всех людей в этом мире, чтобы ничто не стояло между нами. К счастью, здесь, на земле, ни одно желание не исполняется само по себе, и эта последняя мысль так же безрезультатна, как и прочие. Лишь раз в неделю я встречаю тебя, чтобы пройти рядом, заглянуть в твои глаза и почувствовать, как я несчастен. О, есть ли во вселенной другая подобная этой мука, которая грозила бы столькими бедствиями! Звёзды начали бы сходить с орбит и сталкиваться от одного моего взгляда в ночное небо, если бы мы соединились в поцелуе там, откуда я пришёл и куда хочу увести тебя сквозь время и пространство…»
Кипяток остыл, и заварка закончилась. Я смотрю беспомощно на компьютер и понимаю, что не в силах сказать, о своих чувствах. Ночное небо в окне затянуто облаками, и взгляд упирается в него, как в стену. Боже мой, если ты есть, верни мне меня, верни мой мир, но посели в нём образ той, которую я люблю! Начинается дождь, ветер гнёт деревья. Потом идёт снег, восходит и заходит солнце, сжимается в одну точку вселенная…и мы, любящие друг друга, несёмся мимо вечности к абсолютному смыслу.

КРАСНЫЕ ТАПКИ КЛОУНА

«Кто же ты и зачем?» — я спрашиваю это у себя в который раз и вижу, как по ночному небосклону скатывается ещё одна звезда. Имя твоё подобно шороху листьев — оно тает в тишине, и только время остаётся один на один с моей счастливой душой. Длинный список твоих увлечений кажется слишком большим для него, времени, уместившегося уютно на ладонях памяти, ладонях покрытых рубцами от бесчисленных обид. Сейчас ты сидишь в холодной комнате и пьёшь коньяк, чтобы согреться, а меня согревает одна только мысль о твоём существовании в мире, где звёзды имеют больше власти над нашей судьбой, чем сила разума. Пусть ты смеёшься над моими чувствами к тебе, пусть я сам не очень верю в близость наших дорог, но воображение позволяет представить влажное тепло твоих губ и прикосновения рук, подобные прикосновению лунного луча к пыльному зеркалу. О, мне известна твоя земная природа, твоя биография: институт, несостоявшаяся аспирантура, неинтересная работа…. Что из того? Ты, выбрасывающая на помойку всё, что хоть как-то напоминает обычный городской быт, ты сама стала зеркалом, в котором, смахнув с него пыль, я вижу себя и небо, завёрнутое в листы твоих рукописей. Я обиделся не больше, а даже меньше обычного, когда ты сказала, что нам не быть вместе и совсем не обиделся, когда назвала меня сумасшедшим. Пусть мне не нравиться, что ты любишь кофе и сигареты, пусть мне страшно подумать, что ты закусываешь коньяк бутербродами, а потом запиваешь альмагелем, пусть…. Но ты знаешь, что я люблю тебя, и поэтому нам обоим просторней в маленьком земном мире, ставшем огромным от бесконечного ряда отражений в зеркалах души. Там, на дне твоей души, как трёхнедельный котёнок, лежит, свернувшись, уютное чувство законченности и справедливости всего, что с нами происходит. Как же я хочу проникнуть туда! Не говори, будто бы там темно и страшно от несбывшихся желаний, окутавших эту историю, как осенние сумерки. Разве это я придумал, что ты любишь сумасшедших и огромные красные тапки старого клоуна? На всех каналах по телевизору можно видеть этого чудака, падающего наступив на собственные штаны. Не так ли падаю я, коснувшись в разговоре наших отношений? Да, я падаю и вижу перед собой твои рукописи. Я хочу лежать, уткнувшись носом в строки, выведенные беглым почерком с упрямым наклоном, я хочу перечитывать по двадцать раз о твоих странностях: об этих метаниях от одного мужчины к другому, о смехе над тем, что вызывает у других плач, о презрении к тяжести земли и раскинутых широко руках, словно ты — птица или распятый Сын Божий. Ну, что ты ещё хочешь от меня, чтобы поверить: это не наша звезда скатилась по ночному небосклону? Шорох листьев тает в темноте, ветер вдруг перестаёт стучать в окно, гаснут последние окна в громадных домах, где живут несчастные, очень несчастные люди. Хочешь, я подарю тебе большие красные тапки? Тапки огромные, как ботинки старшины Петрова, который арестовал меня и отвёл в отделение за то, что я читал в подземном переходе стихи о тебе; тапки красные, как флаги на митинге последних коммунистов; тапки, в которых поместятся пожитки, когда осенним вечером ты пойдёшь бесприютная от одного дома к другому…. Любимая, когда-нибудь я стану твоими воспоминаниями и, расчёсывая седые волосы, ты будешь думать о несбывшемся счастье, а затем глотать успокоительные таблетки. «Восходит солнце и заходит солнце…», а красные тапки и сумасшедшие пребывают вовеки. Птица-осень летит над нами, и ты в своей полупустой квартире дремлешь, забившись в кресло. И снится тебе счастье, солнце Юга и фламенко в красных тапках.

                ВЕЧЕР

Самое удивительное свойство жизни — протекание её событий по кругу. Нет ничего неожиданного в том, что сегодняшний вечер может в точности повториться завтра. Я бы предпочёл, чтобы вместо этого на мою голову свалился бронзовый ангел с Александрийского столпа, но Бог не оставил нам выбора. Завтра ты точно также придёшь в последний раз навестить меня, сказать, что любовь прошла, что нам не стоит больше встречаться. И снова я неловко попытаюсь предложить выпить чаю, задержать ненадолго последнюю разлуку, но ты откажешься и потребуешь отдать письма, которыми я так дорожил. И тогда у меня больше не останется надежды и веры. А назавтра всё повторится, не может не повториться. Во второй раз я замечу, что за твоей суровостью скрывается боль и страх потеряться в этом круговращении, в этой пытке временем, где мы за всё в ответе, но лишены власти даже над собственными чувствами. В третий раз мне уже будет понятно, что любовь — это более печальное событие, чем похороны близкого друга, — ведь в первом случае мы теряем друга невольно, в во втором, казалось бы, по собственному желанию. Так и будет мучительный вечер повторяться день за днём, из года в год, пока смерть окончательно не вернёт нас за пределы круга времён. Тогда всё, что мы узнаем из этой истории, для нас окажется уже ненужным, но послужит крохотным кирпичиком для здания всей молчаливой вселенной. Не спрашивай, почему, откуда взялась эта повторяемость одного вечера — я хотел бы спросить то же самое у тебя. Впрочем, не бойся — я никогда не спрошу, даже если времени будет в избытке для серьёзного разговора. Не всё ли равно, в чём здесь дело? Главное, мы жили странной, ни на что не похожей жизнью. Мы ждали счастья, а счастье оказалось пыткой, но мы до конца пили дешёвое вино разлуки, как сказал бы мой умерший друг. Он и умер-то не от чего-нибудь, а от этой самой несчастной любви. Правда, теперь эта болезнь называется рак, но какая разница? Хотя это случилось уже давно, я до сих пор так и не знаю, чем любовь отличается от хорошей дружбы. Разве это не одна и та же история, где всё повторяется до бесконечности, словно вечер, дождь за окном, тусклый свет в окнах дома напротив…

ТИХАЯ УЛИЦА

Снег, снег, снег… тишина… только под ногами хрустит тонкий лёдок замёрзших луж, словно это не я иду по неосвещённой дороге, а кто-то другой, отягощённый печальными мыслями. Но возможно, такого тяжеловесного человека и вовсе нет среди живых, вечно находящих поводы для радости — находящих даже в печали. Вот и я сейчас сам себе кажусь лёгким, как поцелуй влюблённого эльфа. Знаешь ли ты, почему я люблю тебя? Потому, что всё на земле когда-то заканчивается. Прахом станет прекрасное твоё тело, и снег засыплет небольшой гранитный памятник, похожий на тысячи других памятников. Но пока мне уютно смотреть на светящиеся окна домов из холодной темноты вечера, смотреть и думать о том, что я нужен тебе, что ты ожидаешь нашей скорой встречи. Грея руки в карманах, я иду по снегу, отражающему далёкий свет, и чувствую, как душа стремится вырваться из тела к невидимым за тучами звёздам. О, там сейчас я знал бы всё про тебя, маленькую героиню моего рассказа! Может быть, сейчас ты тоже смотришь на небо и спрашиваешь себя, почему бывает грустно, даже когда любишь. Знай же, чем сильнее любовь, тем больше печаль, но печаль эта не похожа на страх перед смертью, забвением, перед тайнами вечности. В этой печали больше всего сожаления о невозможности сделать счастливым любимого человека, и потому это горькое чувство светлее звёзд Млечного Пути. Я останавливаюсь и, запрокинув голову к небу, говорю вслух кому-то там, далеко в космосе, всего одно слово «повезло». «Бывает же, — отвечает случайный прохожий, — а мне вот хотя бы раз выиграть, а то покупаю билеты, покупаю». Я поворачиваюсь и пристально смотрю ему в глаза. Тогда этот слишком обыкновенный человек начинает испуганно пятиться от меня и, взмахнув руками, что-то пробормочет, шагая прочь. Мне вдруг делается весело: как же замысловат и прекрасен неуютный земной мир! Сделав десяток шагов, прохожий подскальзывается и падает, отчаянно ругаясь. Не повезло, ему опять не повезло! Я думаю о чём-то смутном и необъяснимом, пока он поднимается и скрывается за углом дома. И вдруг я понимаю, какое это счастье — долго вот так стоять и наблюдать, как изменяется мир, как уходит из души почти материализовавшаяся печаль. «Любимая, — думаю я, доставая записную книжку, — всё, что с нами происходит, происходит не просто так, а по странному совпадению желаний и случайностей. Конечно, этот прохожий непременно выиграет, а я, безусловно, сделаю тебя бессмертной. Но это не означает, что всё будет так, как хочется. Нет, всё будет странно, очень странно». Падает снег на страницы, покрываемые неровными строчками, гудит где-то на соседней улице большегрузный автомобиль, деревья стоят, словно объятые белым пламенем. Но самое главное: уставшее в пути сердце толкается в рёбра, словно красная рыбка в стекло аквариума — толкается от любви к хозяйке, нежно проводящей пальцем по стеклу: скоро, скоро она ляжет спать и увидит сны о других мирах… Я вздрагиваю: наконец-то я увидел, что ты сейчас делаешь. Вот и ещё одно желание исполнилось. Я неуклюже иду по снегу, оставляя глубокие следы, и с капюшона капает на лицо от слишком сильной теплоты, от слишком большого  счастья.

                СМЕРТЬЮ СМЕРТЬ ПОПРАВ

Немногие люди могут похвастаться тем, что видят красоту Вселенной. Такая способность не даётся просто так, и я испытал множество бедствий на пути к душевному миру и спокойствию. Но самое удивительное из того, что со мной происходило, я уверен, заключается в событиях простых и на первый взгляд неинтересных. Никогда я не забуду запах летней грозы, шорох падающей звезды и счастливый смех той женщины, которая всегда плачет.
Я встретил её вечером незакатного дня там, где нельзя никого встретить. Она была высокого роста, но казалась, скорее, низкорослой. Подойдя к ней совсем близко, я понял, что нахожусь где-то далеко. Я произнёс несколько слов, но она их не услышала, и наш разговор мог бы не состояться, если бы не случилось так, что он состоялся. Мы говорили о самом важном оказавшемся неважным, о смысле быстротекущей жизни, и происходило это в короткий отрезок времени между концом одного её вздоха и началом следующего. Как её звали? О, я не расслышал её имя, когда она представлялась. Но я полюбил её с первого взгляда после многих лет знакомства. Любила ли она меня? Какая разница! Она всегда остаётся со мной, хотя я потерял её почти сразу. Как прекрасны были её серые глаза, два озера, в которых стояла ночь, могу ли я это описать? Я проводил её почти до дома и, как выяснилось, она нигде не жила. Её длинные волосы казались совсем короткими, когда она поцеловала меня на прощанье, обещая, что мы не расстанемся. Нас объединяла одна разъединяющая страсть к поэзии, к этим Петербургским сумеркам и бесконечным дождям, к призрачным дворцам и дешёвым драгоценным кафе, ко всему, что было дорого для любого влюблённого в городе, где никто не любил. А потом она ушла. Так мы и расстались, не встретившись.
А спустя два дня я увидел её снова. Правда, я сразу понял, что это не она. Но мы долго бродили по несуществующим улицам, сидели в парке, вдыхая тонкий аромат листвы и земли, целовались на скамейке у ротонды и чувствовали, что ничего не происходит. А между тем, случилась жизнь. Теперь, когда прошло много лет, мне кажется, будто это было вчера. Так хорошо помнится всё это, давно забытое: тёплый дождь, от которого мы укрылись под сводами собора, старушка, которой мы помогали собирать шампиньоны в парке, наш вечный смех… о, мы смеялись непрестанно, хотя было очень грустно от сознания того, что всё происходит не с нами. Мои родители так и не позволили поселиться нам вместе в моей комнате — да и могло ли быть иначе? Мы жили в стране, где не живут, но всегда начинают жить и уходят в могилу юными стариками. Думается, поэтому наше счастье не могло долго продолжаться — очень скоро мы уже не помнили друг о друге, хотя знали, что любовь эта навсегда. Моя возлюбленная часто плакала поэтому, но я слышал только её счастливый смех, да и то казалось, будто я оглох. Наши чувства вспыхнули и погасли между вторым и третьим тысячелетием, и было неясно, в каком году мы живём. Теперь, когда всё кончилось, так и не начавшись, хочется спросить: жили мы на самом деле или только казалось, что наше знакомство — это событие во Вселенной, во Вселенной, где гибнут и рождаются звёзды, где свет летит с такой скоростью, что всё становится относительным? Не знаю. Но любовь эта была величайшим событием в моей жизни, в жизни, которая так мала и коротка, что я почти не сознаю её подлинности. Одно я знаю точно: жизнь прекрасна, и надо любить её такой, какая она есть. Только так можно узнать, что «смертью смерть поправ» любовь открывает для нас Бога. Только так становятся осмысленными наши страдания и наши радости, и на душу нисходит великое спокойствие, которое суть беспокойство о судьбе мира.
Мне думается, наши стихи, мои и моей возлюбленной, стихи об этом беспокойстве будут жить вечно, хотя их уже никто не помнит. Но если вы хотите их почитать, откройте карту звёздного неба и запишите на ней свои мысли. И тогда мы окажемся рядом, а стихи будут лежать перед вами, как будто были всегда.

УЧИТЕЛЬ

Из окон моего дома виден другой дом, а из его окон другой и дальше, дальше… Белые, почти одинаковые, они напоминают стадо овец, уныло бредущее к морю, и душа отказывается верить, что здесь предстоит провести всю оставшуюся жизнь. «Терпение, — говорю я себе с некоторым раздражением, — терпение! Ты должен научиться уходить отсюда, чтобы потом вновь и вновь возвращаться, иначе город обезлюдеет, и тебя станут называть унылым беглецом». Этой мыслью я обязан своему старому учителю, когда-то ковылявшему по улицам на деревянном протезе. Он, учитель, за всю жизнь так и не побывал на курорте. Когда наступало лето, учитель сидел на своей даче за почерневшим дощатым столиком и вспоминал дороги, по которым вела судьба, и не было на свете никого, кому учитель мог бы рассказать о том, была ли эта жизнь счастливой, наполненной важными делами или напрасно прошедшей. Потом он умер, и я остался на Земле совсем один, хотя и не смог бы тогда объяснить, что такого сделал для меня этот молчаливый, одноногий старик — такого, отчего я мог бы сказать, будто жизнь сильнее смерти. Я и теперь не знаю точно, хочу ли жить, правда ли, что счастье заключается в самой жизни. Я смотрю в окно, и вижу несколько тополей с чёрными перевёрнутыми шапками вороньих гнёзд. В гнёздах каждую весну тянут к небу раскрытые клювы птенцы — так и должно быть, и потому я должен оставаться на земле, куда бы ни завели меня мысли о конечности мира. И я остаюсь…. Я стою возле окна и вижу другой дом, дом, где когда-то жил мой старый учитель, знавший что-то обо всём этом: смысле, судьбе, счастье, но так и не успевший мне рассказать. Во дворе, на пока ещё лысом пустыре, дети играют в футбол, издавая бессмысленные крики радости. «Странно, — думаю я, — ещё вчера я видел только дома, где не было ни одного человека, как будто никто не живёт в этом городе. А теперь, когда я вернулся из своего непостижимого сна, здесь даже слишком тесно. Пожалуй, я оденусь и заставлю себя спуститься вниз, чтобы поставить четыре железных трубы для обозначения ворот». Эта живая мысль радует меня, но неожиданно дети останавливаются и начинают смотреть  на небо. Там, высоко-высоко, летит реактивный самолёт, и в нём кто-то спешит в непредсказуемое будущее. Инстинктивно я отворачиваюсь от окна и встречаюсь взглядом со своим учителем. «Здравствуй, — говорит он, — на нашей планете весна». Я почему-то совсем не удивляюсь, что учитель стоит рядом, словно бы вовсе не было десятилетий моего одиночества. Мы выходим во двор, спустившись на скрипучем, громыхающем лифте. От яркого, почти библейского солнца никто не видит, как в небе, ещё выше, чем летит самолёт, в другой, не имеющей названия галактике, скрывается другая Земля, где жизнь намного справедливее и добрее к людям, и где теперь живёт мой учитель. Неожиданно я понимаю, что всё ещё стою возле окна и по-прежнему не имею ответа на вечные вопросы. Я вижу дом и за ним ещё один дом, и за ним…. Но никого нет рядом со мной, никого, кто мог бы лучше меня знать, где и когда всё это закончится.

ПУРПУРНЫЙ ЛЕС СТРАННИКОВ

Серебряный ветер летит по холодным улицам, подхватывая неуклюжих прохожих, словно брошенные газеты и пакеты. Он летит по всем широким проспектам города, по всем узким переулкам, мимо учреждений, где заседают наивные люди, думающие, будто они решают чьи-то судьбы, а между тем, стремительный ветер летит, и воет, и смеётся чёрным волчьим смехом. Сегодня я нашёл себя слушающим этот хохот, хотя спешил в гости к одной давней знакомой. Я шёл и думал, что вряд ли смогу сказать девушке хоть пару утешительных слов, в которых она нуждалась после недавней смерти матери. На деревьях ещё висели кое-где новогодние гирлянды, ещё валялись на тротуарах картонные хлопушки, а мне казалось, что жизнь уже не помнит, как её, жизнь, уговаривали на долгих застольях быть лучше и добрее. В самом деле, на меня навалились все неприятности, какие только могут случиться с одиноким путником в дороге. Я знал, что дом остался за много тысяч световых лет отсюда, но не мог ничего сделать, чтобы хоть на шаг приблизиться к возвращению.
Знакомая открыла дверь и молча провела меня в комнату, не предложив снять ботинки. Чёрное фортепьяно было закрыто белой материей, в подсвечниках оплывали свечи. Диван, как попало застеленный смятым пледом, казался каким-то большим спящим животным, и некормленая кошка нервно ходила вокруг моей сумки, где лежала какая-то еда.
— Я сейчас! — сказала Вероника и достала из шкафа недопитую бутылку вина.
— Подожди, — остановил я девушку, — твоя мать никогда с этого не начинала. Ведь так? Ты думаешь, что случилось непоправимое, а она всегда говорила, что только смерть даёт нам особую, непреходящую мудрость и восхитительную нежность, позволяющую думать друг о друге.
Вероника застыла у стола, изумлённо глядя на меня:
— Точно, но вот откуда ты это знаешь? Ведь ты вовсе не был с ней знаком.
Я не нашёлся, что ответить на это замечание — откуда-то мне было известно в этот вечер больше, чем позволяет обычное течение времени.
— Ты думаешь, — продолжил я, — ты думаешь, что её больше нет, но что тебе известно о смерти? Что тело сгнивает в земле? А знаешь ли ты, что там, откуда я попал сюда, люди сами прекращают свою очень долгую физическую жизнь, чтобы посвятить себя жизни духовной. Так вот, твоя мать теперь счастлива — у неё есть мир, огромная вселенная, откуда она смотрит на землю и удивляется твоей скорби.
Вероника, только что раздражённо смотревшая на меня, вдруг улыбнулась:
— Фантазёр!
Я тоже улыбнулся. Мне было совсем не оскорбительно это слово — ведь я знал: всё, что я говорю, непререкаемая истина, но поверить в неё трудно. И вдруг окно комнаты с шумом распахнулось. Серебряный ветер взметнул тёмные занавески, приподнял скатерть, и посуда посыпалась на пол.
— Мама! — испуганно вскрикнула Вероника, и в этот момент я подхватил падающую тяжёлую люстру. Стало совсем темно. Только уличный фонарь заливал комнату слабым голубоватым светом. Осторожно я поставил бесполезную люстру на стол и, словно драгоценный сосуд, взяв в ладони вероникину голову, поцеловал прохладный лоб почти безупречно прекрасной формы.
— Ой, кажется, я плохо закрыла окно, — сказала смущённая девушка, но я молчал и рассеянно водил рукой по её нежным, как первые весенние травы, волосам. Думалось о далёкой прекрасной планете, где восходит зеленоватое солнце, освещая пурпурный лес странников. Там, в лесу, наполненном шорохами и скрипами, неподвижно сидела перед пляшущим пламенем костра сущность вероникиной матери и молилась о моём возвращении.

    ВЕСНА

Чёрный, смёрзшийся снег лежит кое-где на пустырях и газонах, как сухая корка на заживающей ранке. Это весна. Время года, когда можно не спрашивать себя, зачем ты живёшь. Ты живёшь, и этого достаточно. Здравствуй, весна! Пусть и в этот раз совершится то, что совершалось на Земле миллионы раз, пусть прилетят чёрные птицы с жёлтыми клювами, чтобы расхаживать по газонам, пусть беспричинное веселье охватывает людей, пусть… несмотря на то, что мой друг умирает от рака. Он лежит на жёсткой больничной койке, худой, измученный болью, и думает о том, что уже никогда больше не поцелует женщину и что последний его вдох придётся на время, когда все скамейки в парках занимают влюблённые пары. Он лежит безразличный; из форточки веет на него запахом сырой земли, но все те, полные очарования, звуки, которые доносятся с улицы, ему нужны не больше, чем мои рассказы о литературной возне вокруг нового нашумевшего романа. Да, жизнь моего друга прошла. Она не была особенно интересной. Тридцать четыре года он готовился жить, лет десять из них переводил чужие книги, чаще всего неинтересные, и вот теперь в его мозгу взбесившиеся клетки стремительно растут, убивая ту тонкую материю, в которой живёт душа. Деловитая медсестра приходит с уколом, скучающие соседи по палате о чём-то беспечно болтают — они, кажется, верят в своё скорое выздоровление, в то, что всесильная жизнь будет продолжаться — а мой несчастный друг уже видит раскрывающуюся чёрную пустоту. Здравствуй, весна! Я не знаю, чем помочь этому обречённому человеку. Ему не нужны мои глупые слова, ему вообще не нужны слова. Я достаю свою Библию, но тут же прячу её обратно в сумку. Господи, да что же это такое? Неужели можно вот так бездарно и жестоко Тебе шутить над человеком! Всё пообещать и ничего не дать. Зачем эта твоя улыбчивая весна? Я вижу, как мой друг отворачивается к стене и плачет. Дверь палаты скрипит, и входит незнакомая девушка в белом свитере, обтягивающем ладное, пышущее здоровьем тело. Она пришла к кому-то в палате, но сейчас мне не важно, к кому именно. У неё почти детское, немного глуповатое лицо с веснушками, доброе, конечно, доброе. Я знаками вызываю девушку в коридор и, смущённый нелепостью собственных неожиданных слов, прошу:
— Скажите ему хоть что-нибудь!
Она растерянно смотрит на меня и пожимает плечами, но я продолжаю:
— Скажите, что ваша подруга завтра придёт к нему. Вы же кое-что о нём рассказали подруге, правда? Да сделайте же что-нибудь!
Девушка возвращается в палату, подходит к койке, стоит какое-то время в нерешительности и вдруг садится совсем близко к умирающему. Она осторожно гладит его слипшиеся волосы, берёт желтоватую, уже почти безжизненную руку в свои прохладные, уютные ладошки и… и я впервые понимаю: весна всё-таки наступит, наступит, несмотря ни на что. «Глупая жизнь смеётся над нами, но нет ничего прекрасней нашего смеха над ней самой», — вот что приходит мне в голову. Я хочу что-нибудь сказать и вдруг понимаю: слова здесь не нужны. Люди в палате, заинтересованные густотой жизни, тоже умолкают и ждут, когда же произойдёт чудо. Но дальше ничего не происходит. Наступает весна, опять весна. Я выхожу из больницы — у проходной мальчишки, с ног до головы перемазавшись, гоняют по лужам гулкую консервную банку. Они, должно быть, не больше одного десятилетия живут в этом прекрасном и грустном мире, и я думаю о том, что следующие несколько миллионов лет пройдут не хуже.


МОМЕНТ ИСТИНЫ

Изумительно пахнут берёзовые мётлы, сложенные большой кучей в тесной дворницкой. Стянув потуже одну из них проволокой и насадив на палку, я иду выполнять своё предназначение в этой жизни — я дворник и моя цель созерцание чистоты мира. Какая музыка в шуршании метлы по асфальту! Мимо проходят люди, совершать свои запутанные дела, все они страшно торопятся, их одолевают тревожные мысли о будущем, и только я вижу, что будущее будет таким же, как и настоящее: точно так же будет заботливо шуршать метла по асфальту, так же будет пахнуть потом моя спецовка и так же ветер будет поднимать пыль на улице. Я собираю в цинковое ведро рваные, грязные полиэтиленовые пакеты, пачки из-под сигарет, газеты и прочие вещи, осложняющие восприятие  мира. Сегодня такой же замечательный день, как и вчера — сегодня я знаю о жизни всё. Мимо моего участка улицы едут на дорогих машинах такие же, как я, молодые, но ещё более здоровые парни — едут на торговую базу делать бизнес. На самом деле, их бизнес, по-моему, это воровство, и все эти парни когда-нибудь расплатятся за грязь в своей жизни. Я наблюдаю, как они едут в своих сверкающих машинах и знаю: есть на земле только одна истина — истина чистоты и тишины сердца. Какой-то хмурый человек, неплохо одетый, останавливается рядом и говорит, что нуждается в деньгах, поскольку он — инвалид. Но я отчётливо вижу, что взывающий о помощи здоров, и мне становится смешно. Я делаю своё простое дело не для того, чтобы заработать деньги, нет, я знаю, что на свою убогую инвалидную пенсию могу прожить и без тех жалких грошей, какие платят за уборку, и потому протягиваю мнимому инвалиду метлу. Он шарахается от меня и со скоростью бывалого спортсмена удаляется по утренней улице, заливаемой светом весеннего солнца. Ритмично шуршит по асфальту метла, звенит проходящий трамвай, мой начальник с видом важной персоны шествует в контору. Печальная женщина в модном пальто, держа за руку большеглазую девочку лет восьми, обращается ко мне, подмигивая:
— Вы работаете дворником потому, что плохо учились в школе?
Я заливаюсь громким весёлым смехом. Что сказать ей? Что я написал три книги и знаю в чём смысл жизни? Я всегда говорю только правду, и теперь говорю женщине, что чистая жизнь и чистая улица важней всех премудростей нашего века. Но женщина не верит, она разочарована. Снова шуршит метла. Солнце поднимается над улицей, над безумием ослепшего от копоти города. Всё. Здесь моя работа закончена. Я качу свою тяжёлую тачку с мусором к помойке, размышляя о тайных путях божьего промысла. Я представляю себе, что та маленькая наивная девочка, которую сегодня ко мне подводили, вырастет, станет опытным врачом и будет лечить мнимого инвалида от настоящих старческих болезней. Да, эти люди поведут историю по извечному кругу и, может быть, узнают то, что уже известно мне. Но сейчас я почти ни о чём не думаю — мне просто приятно жить и крепкое, тренированное тело готово выполнить всё, что я пожелаю. Мусор летит в пустой, гулкий бак — тачка становится лёгкой, как весенний ветер. Я возвращаюсь в дворницкую, переодеваюсь, бросив грязноватую спецовку сушиться на душистых мётлах, и мысли окончательно покидают мою и без того не слишком утомлённую голову. В это утро я иду по улице в отглаженных брюках и белой рубашке и понимаю, что меня как бы нет, но это и есть высшая точка познания бытия.

ПТИЦА

Над нашими головами кружит невидимая птица. Это не ворона и не чайка, и нам никогда не удаётся её поймать. Крик этой птицы так тревожит нас, что мы готовы день и ночь бродить по берегу, собирая среди гальки жёлтые, прозрачные камушки, но всё тщетно — так и умираем мы на берегу, под шуршание прибоя, и присутствие скорбных друзей и родственников подсказывает, что виновнику этой печали предстоит очень долгое путешествие. Боже мой, сколько мы, люди, написали книг об этой птице, сколько посетили новых земель на своих кораблях, но до сих пор так и  не знаем, для чего приходим в этот мир. А между тем, мир лежит перед нами, огромный, неизведанный, и, словно в первые тысячелетия существования человека, недоступный для наших инструментов и наших помыслов. Мы стараемся делать добрые дела, ищем счастье, пишем книги и картины, но всё это не приближает нас к поимке невидимой птицы — мы только продолжаем слышать её пронзительный крик, словно зовущий куда-то, словно мы, побывавшие уже и в космосе, недостаточно упорны в своём стремлении распространить беды и достоинства разумной жизни по всей вселенной. «Господи, Господи, для чего ты создал меня?» — спрашивает себя каждый, глядя, как садиться солнце и земля погружается во тьму — может быть, последнюю, ту самую, из которой уже нет возвращения.
— Путник, — скажу я тебе, — ты никогда не получишь ответа на этот вопрос. Всё, что мы можем понять, это то, что дорога лежит перед нами, и ты, идущий, благословеннее лежащего на обочине. Следуй вперед, Путник, и ты найдёшь берег, весь состоящий из прозрачного солнечного камня. Разве ты не веришь в это? Тогда возьми с полки книгу любого хорошего писателя и открой на любой странице. Ты видишь? Надежда — это всё, что у нас есть. Мы идём по жизни, как слепые младенцы, и вечно ожидаем лучшего, пока не падаем в пропасть, откуда нет возвращения. Только там над нами перестаёт кружить невидимая птица, и покой обволакивает нас, как холодный осенний туман склоны гор. Путник, возьми меня за руку! Я готов поделиться с тобой хлебом и одеждой потому, что ты нагим приходишь в этот мир и нагим уйдёшь. Не спрашивай, когда перестанет нас звать куда-то невидимая птица, — смысл в том, что она есть, и седые перья её ложатся на наши головы, вдруг становясь видимыми. Назови меня обманщиком, если хочешь, но мне точно известно, что и у нас есть способность кружить над головой идущего в поисках смысла существования вселенной, просто мы забыли об этом от недоброй земной тяжести и груза ошибок. Подними голову, Путник! Небо простирается от края до края вселенной, как пустыня Гоби от ног муравья до реки Хуанхэ, и человек спешит от юности к смерти с надеждой увидеть однажды, как восход окрасит перья невидимой птицы.
               
ВЫБРАВШАЯ СВОБОДУ

Сразу за нашими окнами начинается небо. Иногда небо бывает цвета твоих глаз, но чаще оно ночное, заманивающее в свою глубину, похожую на жизнь после жизни. Я каждый день спрашиваю себя, почему ты выбрала свободу, почему отказалась от удобного земного бытия, чтобы лететь в неизвестность на этих неловких, прозрачных крыльях, которые создал для нас отец. Никогда не решусь я последовать за тобой и единственная моя отрада — это письма, которые передают станции космической связи. Знаешь ли ты, сестра моя, как скучает без тебя Икар, поселившись в этом высотном доме? Я живу здесь совсем близко к небу и смотрю в него ночами, надеясь заметить крохотную блестящую точку — так выглядишь теперь ты отсюда, с нашей земли людей и тиранов. Каково тебе там, среди звёзд, в пустоте, где солнечный ветер вплетается в твои, выгоревшие до белизны, волосы и метеориты грозят оцарапать лицо, словно это камень, а не прекрасный лик женщины выбравшей свободу? Ты, конечно, догадываешься, что у нас всё по старому: так же лгут газеты о невозможности межпланетных полётов, по-прежнему пьёт водку наш отец Дедал, и тираны всё также тайно складывают золото в банки, чтобы обеспечить себе жизнь после жизни, которая больше похожа на смерть и никогда не сравнится с твоим полётом. Знаешь, в лесу сейчас поют птицы, и мне вспоминается, как любила ты передразнивать соловьёв, как легко тебе давалось это сложное пение в те времена, когда мы ещё не думали о крыльях, а только любовались восходами, чтобы сложить несколько строк о величии природы. Теперь я иногда отправляюсь загород и размышляю где-нибудь в роще о том, как трудно тебе совершать тысячи тысяч взмахов крыльями, как пустота обжигает, наверное, лёгкие, и тогда мне становится стыдно за себя, а более всего за ту часть человечества, которая даже не пытается задуматься о красоте твоего подвига. Увы, мне всегда приходится возвращаться в город, на улицы, заполненные автомобилям, этими бездарными конструкциями, ведущими к смерти, к уничтожению всего, что мы любили. Я возвращаюсь в нашу квартиру, где лежит обезумевший отец, я включаю компьютер и пишу тебе письма о своей беспомощности — о неспособности использовать уже готовые крылья. Слёзы текут из моих глаз, когда я представляю себе твоё одиночество среди звёзд и чёрных дыр. Там, в этой пустоте, ты несёшься навстречу своей прекрасной судьбе, ты видишь впереди планету Красоты, и капельки пота срываются с крыльев, чтобы растаять в безднах. Сестра моя, печальны сегодняшние песни об Икаре и Дедале, а ведь когда-то греки восхищались торжеством человека над недоброй тяжестью земли! Помнишь ли ты ещё свою семью, так и не достигшую Солнца? Мы стенаем здесь под игом тирании, мы не можем уже даже ходить, а только ездим на громоздких машинах, и только старинные песни ещё напоминают о свободе. Я смотрю в ночное небо, вижу звёзды и думаю о твоем бесконечном терпении, которое спасёт человечество от полного забвения. Прости же своего брата, вернувшегося на землю! Не многим дано преодолеть жар Солнца и холод пустоты. Я делаю свою бесполезную, но такую важную работу в этой комфортабельной железобетонной тюрьме на девятом этаже, но верю в будущее твоих песен, песен, которые ты споёшь на Планете Красоты и Свободы.

СЛОВО И ЧЕЛОВЕК

Потребность в новых стихах во мне столь сильна, что, когда я лишён возможности писать, на меня накатывает тяжёлая, чёрная пелена отчаянья. В такой день только строки кого-нибудь из классиков могут вернуть мне радость наслаждаться и страдать под солнцем. В нашем земном мире не так много действительно возвышающих душу событий, и если посмотреть на историю человечества, то можно увидеть, как вся она завязана вокруг немногих чувств, но ничто так не побуждает нас к действиям, как поэтическое чувство. Поэтому, когда мне говорят, что сочинение стихов — это творчество, мне становится смешно, ведь тогда и жизнь — творчество, и наше дыхание — творчество, и значение этого слова расширяется до каких-то необъятных пределов так, что уже не поймёшь, где стихи, а где вселенная. Да, двенадцать лет назад пришло решение: я обязательно буду писать стихи, но это было не решение разума, а внезапный толчок извне, словно в грудь ударили ножом и кровь хлынула горлом, став горячими строчками о жизни. Я думаю, не окажись в те дни под рукой бумаги, я начал бы писать стихи на стенах, как пишут подростки матерные слова, чтобы заявить о своём существовании в чужом мире, не желающем их, уже почти взрослых, замечать. С тех пор я стал относиться к себе, как музыкант к своему инструменту, — во мне возникла потребность поддерживать тело и душу в том рабочем состоянии, которое позволяет извлекать из хаоса языка новые смыслы. Постепенно мои чувства обострились до предела, позволяющего сразу, без промежуточных размышлений, превращать их в слово, и окружающий мир стал мастерской, где всему нашлось место: летнему дождю, остужающему голову, вьюге, баюкающей путника, задремавшего у очага, радости и ненависти, осеннему лесу, напоминающему о старости, и многому другому, с детства пылившемуся в тайниках памяти. Наступил день, когда, выйдя из дома в убогий городской парк, я понял, что более не нуждаюсь в дороге, что место моё здесь, и здесь я могу найти любые впечатления, за какими люди готовы лететь к другим звёздам, не замечая, как всё, чего они, смертные, вожделеют, лежит под ногами. Жизнь наполнилась для меня новым смыслом, смыслом донести до сознания хотя бы ещё одного живого существа значение крика чайки над взморьем, шелеста дождя в саду, быстрого биения сердца в груди и детского плача, напоминающего о нашей беззащитности перед стихией. Слово и человек стали для меня синонимами, и когда теперь я слышу, будто бы поэзия в двадцать первом веке не нужна, я скорее склонен поверить в Конец Света, чем в то, что человечество когда-нибудь сможет обойтись без лирической речи, смягчающей сердце.
               
                ХАНААН

Мне говорят: «Ты занимаешься ерундой!». Наверное, это очень мудрая и правильная мысль. Да, я занимаюсь ерундой, и только ерунда есть самая важная, безотносительно ценная часть моей жизни. А что останется после смерти мудрых людей? Вероятно, что-то останется — воспоминание о зимнем вечере, когда на деревья стоящие вдоль шоссе лёг снег, засверкал, заискрился в бледном свете фонарей. Два человека стояли на дороге, возле новенькой, дорогой машины, и, кажется, о чём-то спорили, когда я поравнялся с ними. Большая, матовая луна плыла над головой.
— Я не хочу ехать, — услышал я обиженный женский голос, — здесь у нас такая чудесная квартира, здесь есть работа, а ты просто неудачник и напрасно думаешь, что в Москве тебе повезёт больше.
— Я похож на неудачника? — спросил вдруг мужчина, обернувшись ко мне. Мимо промчался трейлер, обдав нас ядовитым выхлопом.
— Sermo datur cunctis, animi sapientia paucis,1— вырвалось у меня невольно.
— Excuse me! — махнул рукой спросивший и обратился уже спокойней к своей даме — Оставайся, если хочешь. Я отвезу тебя домой.
— Если это сделает кого-нибудь счастливей! — добавил я, думая о бесконечности времени и пространства. Оба спорщика уставились на меня в нелепом недоумении. Дул пронзительный ветер, и мороз целовал в лицо с мучительной страстью.
— Никуда, никуда я не поеду! — вдруг вскрикнула женщина с истерическими нотками в голосе, — Вези меня куда хочешь. Я замёрзла.
Только теперь я заметил, что это еврейка. Отчётливо подумалось о жарких пустынях и печальных изгнанниках. Они сели в уютную, тёплую машину и поехали в сторону Москвы, в то время как я пошёл своей дорогой — точнее не дорогой, а зимним бездорожьем по парку, по снегу, который упрямо набивался в ботинки. Погружаясь в ледяную темноту, я бормотал:
«…И они стояли на земле,
Неудобной, как хребет осла,
Забывая верхушками о корнях…»
Пропала за облаками луна, и только вдалеке светились окна церкви, да гудели на шоссе редкие машины, унося людей в другие города к важным и не очень важным целям. Вынимая руку из кармана, я уронил в снег ключи от квартиры, где меня никто не ждал. Какое-то время я разгребал руками снег, присев на корточки. Ключи не находились. Тогда я поднялся, постоял немного, глядя под ноги, и зашагал к автобусной остановке. Слова сами хлынули, словно вода из Рафидинской2 скалы:
Никогда не стой на земле,
Ибо земля не стоит и не ждёт.
Путешественник, помни:
Ты счастлив пока,
Тают слова молитвы на языке,
Как  тридцатидневные опресноки.
В два часа ночи я уже покупал в аэропорту билет на самолёт в город, где жила печальная женщина, которую много лет я любил, но никогда не видел даже её фотографии.

                ФЕРМУФИС

Солнце восходит над лесом, и ты улыбаешься мне: «Вот и рассвет!» Мы сидим у высокого обрыва, внизу бесшумно и стремительно несётся вода, размывая красную глину, а нам кажется, будто всё в природе замерло в ожидании утра, замерло так же, как замирало миллионы лет назад. Но это ещё ничего не означает. Вчера ты говорила мне, что не знаешь, к чему тебя влечёт сердце, вчера ты ещё не знала своего пути, а сегодня всё представляется совсем иначе. Ты должна перейти через реку туда, где ходят поезда в города — ты должна покинуть эти благословенные места, чтобы сообщить людям, как много они потеряли. Меня пугает твоя миссия. Что если сотни тысяч, миллионы людей ринутся сюда, что тогда останется от моего леса? Ты не можешь ответить на этот вопрос. Ты снимаешь рваные кеды, линялую футболку и уходишь к тропинке, ведущей с обрыва вниз, к реке. Ничего не поделаешь — такова твоя воля оставить здесь всё, что связывало тебя с лесом. Я вслушиваюсь в шум сосен: чу, подаёт голос вещая птица! Раз, два, три, четыре…. Сколько ещё лет без тебя? Рамсес, старый шотландский пёс, озабоченно смотрит на меня и встряхивает лохматыми боками. Уж он-то знает, как я привязан к тебе и лесу, а значит, пока тебя нет, здесь буду каждый день наблюдать, как восходит солнце, прекрасное солнце, солнце, странствующее над нами вечно…. Внизу раздаётся плеск. Я вижу, как ты выплываешь на середину реки, и Рамсес встревожено лает. Где-то вдалеке гудит поезд, и вдруг наступает полная тишина, в которой только последний соловей умирает от счастья в молодом березняке. Прощай, Фермуфис! Завтра солнце взойдёт без тебя, чтобы ты могла превратиться в строчки о доброте женского сердца — недаром же все корзины плетутся с расчётом на долгую жизнь. Назови свою книгу «Саисскими песнями» или как-то ещё, но в любом случае, лес останется твоим домом, где сквозь крышу из ветвей проникают лучи рассветного солнца.

                ФОТОГРАФИЯ

Январской морозной ночью хорошо сидеть на тёплой кухне и, завернувшись в одеяло, рассматривать старые фотографии в альбоме. Вот моя свадьба — я рядом с невестой, счастливый, и впереди будущее. А вот и будущее: смешной кулёк, из которого торчит соска. Я устраиваюсь поудобней, подтыкаю одеяло и с тоской думаю о том, что ночь слишком длинная — сколько бы я ни старался, никак не удаётся уснуть. Вот я и жена за новогодним столом — на руках у меня, мучительно похожий на своих родителей, сын. А вот уже другая, не жена, усталая женщина, которую я почему-то тоже любил, но недолго. Почему все хорошие вещи заканчиваются печалью? Чайник напрасно шумит на плите — совсем не хочется вставать, чтобы прекратить обилие этих земных звуков. Переворачиваю страницу: озеро, на озере в лодке мои новые друзья — такие же бесприютные, лишившиеся дома и семьи люди. Нужно что-то делать с этой навалившейся печалью. Одинокая звезда заглядывает в окно, пока я завариваю чай. Беру альбом и вижу на последней странице себя — усталого, седеющего человека с глазами не то раввина, не то пророка. Неожиданно лампа гаснет. Я сижу в полной темноте и слушаю свист ветра за окном. Или это шорох времени? Очень может быть. Я знаю: чай всё равно остынет к утру. Мне снится детство — я иду в огромной траве за живой кошкой, таинственным зверем непонятного мира. На столе альбом с фотографиями лежит, как рукописная Библия. Может быть, завтра я не проснусь. Или проснусь в каком-то другом мире, где всегда сбываются лучшие мечты, где все счастливы... За окном ветер швыряет в стекло колючий снег, и где-то навязчиво гудит сигнализация потревоженного автомобиля. Мне страшно и горько, но сон обхватывает мою голову мягкими лапами, и сознание проваливается в темноту.

                ПЕРСИДСКОЕ  ЦАРСТВО

Не бывает несчастных людей — есть люди глухие к красоте жизни. Но нет и людей счастливых — есть люди глухие к чужим страданиям. Я не взялся бы сказать: счастлив я или нет. Вероятно, я мыслю какими-то другими категориями. Я удачлив по мелочам, а по крупному неудачлив от излишнего гуманизма. Опасно быть слишком добрым и сострадательным в мире, где лучшей защитой от бед служит сила. О том, сила чего, никто не задумывается. Может быть, это происходит потому, что в нашей культуре слишком много от Римской, а может быть потому, что люди вообще не любят думать. Сила, власть и закон — вот на чём стоит мир уже две тысячи лет. Но какие же горькие плоды у этого дерева! Сила оборачивается слабостью перед законом, власть способствует хаосу, а закон утверждает произвол власти. Все качества превращаются в свою противоположность. Что же делать простому человеку в этой комнате кривых зеркал? Жить, любить и верить: ты можешь что-то изменить в мире, где возможен иной порядок вещей — античная свобода духа. Но чтобы достигнуть такой свободы, надо расстаться с желанием приобрести счастье путём простого сложения приятных моментов жизни. Трудное, болезненное, невыносимое готовит нас к поискам подлинных путей достижения счастья. Однако, под суровостью мира, я имею в виду вовсе не жестокость общества по отношению к тем, кто не смог приспособиться, влиться в губительный процесс накопления материальных богатств. Мир суров уже потому, что в нём есть холод и дождь, бури и засухи, непроницаемая ночная тьма и болезни, и, наконец, смерть. Всё это достаточно серьёзные препятствия на пути постижения сущности Бога, достаточно серьёзные, чтобы не громоздить в качестве препятствий нашу собственную алчность и стремление оградить своё тело от неприятных ощущений. Достаточно выйти во время шторма на берег бушующего моря, и сразу увидишь насколько тщетны человеческие усилия победить природу. Одно только появление озоновой дыры способно смести нас с лица земли, вместе со всей нашей культурой и цивилизацией. Но что бы ни ожидало впереди, каждый из нас должен закалить своё тело в трудах по раскрепощению души — в этом последняя надежда на спасение планеты. Нужно заставить себя трудиться от одной летней зари до другой, нужно работать над новыми доказательствами, которые приведут всех к пониманию места и значения человека на Земле. Кто знает, может быть в этом и состоит счастье. Во всяком случае, я не сложу оружия до полной победы над «Персидским царством», утонувшим в роскоши, царством, где люди утратили образ мыслей своих предков. 

                ВОЛНЫ

Мне думается, чувство счастья чаще всего возникает от каких-то необъяснимых вещей: от запаха весенней травы, от пыльного луча на паркете, от удачной покупки. Бессмысленно говорить о нём, как о чём-то достижимом. Счастье — это движение от одного мига, полного печали, к следующему, полному радости. Можно найти утешение в мыслях о конечности всего сущего, а можно впасть в уныние от недостающей на покупку телевизора суммы. Но в любом случае, мир останется таким, какой он есть, и мы так и не поймём причины радости или огорченья. Пробежит ветер по кронам деревьев, закричит где-то невидимая птица, перестанет беспокоить давнишняя боль — всё это дары божьи, и мы должны любить их, принимать и находить в этом источник силы для следующего шага.
Так, однажды, я получил в подарок на день рождения ручку с пером из чистейшего золота, но, сколько я не думал, так и не мог обнаружить значения этого факта. А в другой раз я нашёл на улице карандаш. Находка оказалась, действительно, важным событием, поскольку мне хотелось непременно записать мысль о конечности всего сущего. Подарок так и растворился в глубокой реке времени, зато теперь, благодаря карандашу, я смотрю на многое иначе, поскольку, именно записав ту немудрёную мысль, впервые задался целью остановить время на бумаге. Вот почему я могу считать, что счастье посещало меня хотя бы однажды — ведь необходимое стало вечным.
Это подлинное, вечное счастье настигает нас в самые неожиданные моменты — оно похоже на пожар, в котором сгорает всё ненужное имущество, и тогда мы понимаем, что принадлежим Богу больше, чем предполагали по своей наивности. Как хотел бы я пожить в пустыне, где только ветер, песок и небо — так я проверил бы, насколько в действительности счастлив, ведь ничто не мешало бы там проявляться чувствам. Но даже, хотя есть ещё океан, леса, горы, даже несмотря на это, не хватит места, чтобы сделать счастливыми всех людей, и, кроме того, увы, немногие интересуются ответами на действительно важные вопросы.
В самом деле, если не для ответов на эти вопросы, то для чего же были в моей жизни цветущие луга, вещие сны, одинокие труды над рукописями и многое другое, совершенно избыточное в этом суровом мире, где мы совершаем ошибки. Это было настоящее счастье, от которого кружилась голова. Потому я и теперь бы отдал многое за дождь и ветер, которые исхлещут меня раньше, чем я уйду в тепло городской квартиры, уйду из той пустыни, в которую обязательно забросит меня судьба. Я попаду непременно в место совершенного спокойствия хотя бы потому, что хочу знать, кто создал наш мир и зачем? Бог не слишком-то открылся в красоте, но научил нас, разглядывая цветы, думать о пустоте, о другой, неизвестной материи, которой мы когда-нибудь станем. Вот и хожу я по земле в смятении от величия замысла Творца, хожу, ощущая своё ничтожество, и только солнце неизменно катится в небесах, словно нет у него другого дела, кроме как смущать разум человека своим постоянством. Но именно потому, что изменения всё-таки есть и никогда не закончатся, земной мир остаётся для каждого из нас прекрасным, сколько бы люди не пытались приспособить его для своих корыстных целей — остаются счастье и чистая любовь, дружба и вера, надежда и раскаянье. И в конце концов, у нас всегда есть будущее.

ШАВЕРМЩИК

Город поёт свои странные песни на языке ветра, теплоходных гудков и гомона суетливых прохожих. Город не видит её глаза — глаза всеми покинутого создания, брошенной хозяином собаки, не дворняги и не породистой, а так — не очень удачного опыта природы. Она лежит возле киоска рядом со станцией метро, возле киоска, где продают ароматную шаверму, она лежит и ждёт, когда какой-нибудь неаккуратный счастливчик уронит кусочек жирной начинки на асфальт. Город поёт свои странные песни, но она не слышит их, а только принюхивается к ветру, дующему с Невы — на прогулочном катере едят гамбургеры. Она лежит в грязи и не знает своего имени. К ней подходит пятилетний мальчик в дорогом комбинезоне, ухоженное дитя состоятельных родителей, подходит и протягивает мороженое. Собака неторопливо встаёт, осторожно берёт лакомство и не без достоинства помахивает чёрным от грязи хвостом.
— Антон, Антон, что ты делаешь, засранец! — кричит мамаша с тончайшими, выщипанными бровями и ногтями, похожими на когти вампира.
— Зачем же так кричать, — говорит громко из киоска шавермщик Гога, — так же можно лишиться здоровья. Волосы вылезут, ногти отвалятся.
— Не твоё собачье дело! — рявкает женщина-вампир. Антон вздрагивает и нехотя отходит от собаки. «Когда я вырасту, — думает он, — я заведу много собак и буду кормить их чем хочу». Собака снова лежит на своём месте, в грязи у киоска и ждёт. Город пахнет тысячей разных вкусных вещей, город поёт странные песни, в городе есть цыгане, которые больно пинают ногой, и добрые, толстые тётки, которые могут бросить даже кусок колбасы, а кроме того, здесь есть множество вкусных голубей в парке, в двух кварталах от метро. Собаке надоедает ждать. Она вскакивает и бежит в парк. Она мчится, прихрамывая на заднюю лапу, когда-то перебитую пьяным, бородатым мужиком, собирающим пивные бутылки у ларьков. Она мчится под улюлюканье бездомных мальчишек, от которых противно пахнет клеем. Она спешит. Возле парка её ждёт прекрасный, умытый кобель со своей хозяйкой, одинокой девушкой-инвалидом на костылях, прекрасный кобель, которому разрешают поиграть с грязной, бездомной сукой и даже сделать с ней всё, что им обоим хочется. Глядя на него, в парке на деревьях каркают от ужаса вороны, и собака с визгом бросается навстречу своему возлюбленному. Они предаются любви со страстью, на какую способны только действительно праздные существа. Девушка смотрит на собак, и по её лицу скатываются редкие слёзы. Она уже восемь лет мечтает о принце, который придёт в её бедную квартирку и увезёт на далёкие острова, но вместо этого к ней в гости ходит только шавермщик Гога, ходит и приносит запах шавермы вместе с новыми анекдотами. Боже, как надоели его анекдоты! Вот он идёт, как всегда улыбающийся неестественной улыбкой уставшего человека, вот он уже совсем близко. Собака узнаёт шавермщика и бросается на него с приветливым лаем. Она надеется, что он, как это иногда бывает, даст ей мяса, и кобель, следуя за своей подругой, натягивает поводок. Ветер тихонько подвывает в голых ветвях деревьев, путается в проводах, треплет полы пальто девушки. От резкого рывка пса она теряет равновесие, и тогда Гога, спешащий на помощь, в этой общей суматохе сталкивается с ней нос к носу, губы в губы. Город поёт свои странные песни, песни последней встречи, песни первой любви. Пахнет бензином, сыростью, опавшей листвой, и собака удивлённо смотрит на обнявшихся людей.

                СТРАННИК

Если человек идёт по земле с открытыми глазами, если он идёт сквозь бурю и снегопад, если он пьёт, где есть вода, и ест, где найдутся добрые люди, если человек не знает страха и сторонится лжи, если этот человек таков, то назовём его Странником, и будем так называть в дальнейшем. Итак, Странник шёл и оказался в большом северном городе, в стране варваров, где для того, чтобы уснуть, нужно обязательно растопить очаг.
Здесь я останавливаюсь и надолго задумываюсь о том, что же произошло со Странником. Я знаю, что в жизни он претерпел много горя, но ведь я пишу рассказ и должен найти что-то светлое, что согрело бы душу читателя. Конечно, я могу придумать множество приключений, которые все будут счастливо заканчиваться, но ведь я знаком со Странником и не могу погрешить против истины.
— Тебя зовут Елена? Что же, Елена, принеси мне воды. Да, и не найдётся ли у тебя немного ржаных сухарей? Почему ты краснеешь? Что? Сухари никто давно не ест? Это забавно. Какая удивительная страна! А ты, красивая, Елена. Если ты захочешь согреть меня сегодня ночью, приноси рогожу, а то моя циновка может показаться тебе слишком жёсткой и холодной.
Я опять задумываюсь. Как трудно писать об этом Страннике! Всю жизнь он скитался по земле, как осенний лист катится по дороге, уносимый ветром неизвестно куда. Много раз он встречал красивых женщин, но не одна не смогла сделать из него обыкновенного человека. Да и был ли Странник человеком? Иногда мне кажется, что он был чем-то вроде моего сна, и если бы не его плащ в прихожей, я бы подумал, будто Странника вовсе не было.
— А-а, ты пришла, Елена! Ну что же, ложись вот сюда и расскажи мне об этой земле. Правда ли, что в обычае у местных жителей нести в дом как можно больше ненужных вещей? Говорят, ради этих вещей они способны предать самое дорогое и даже собственных детей. Как же удивительно Бог устроил этот мир! Тридцать лет я иду в Святую Землю и всё время узнаю что-нибудь новое. Что, что? Ты хочешь пойти со мной? Нет, девочка, это не для тебя — снег, дождь, дикие звери. И потом, я ведь не смогу предложить тебе того, что так ценят на твоей родине.
Бог ты мой, что же мне, автору, делать с этим Странником? Да он просто сумасшедший! Женщина готова отдать ему своё сердце, а он всё думает о дороге. Зачем я позволил ему жить у меня в доме, быть совсем рядом и есть со мной из одной тарелки! Теперь от него не отвязаться — он будет всем голову морочить, пока не уйдёт дальше, искать то не знаю что.
— Послушай, девочка, у тебя, конечно, красивые волосы — блестящие, пышные, я таких давно не видел. У тебя ещё более красивые глаза, похожие на глаза молодой африканской тигрицы, и фигура у тебя — каждая позавидует, но что я буду с тобой делать в пути, когда кругом на сотню стадий только песок и ветер, или того хуже, волны морские. Ну вот, ты обиделась. А я думал, ты мне расскажешь, почему в вашей земле мужчины подчиняются женщинам. Не могу себе представить — ведь женщины так любят деньги и золотые побрякушки! Выходит, что у вас мужество вовсе не имеет цены. Как ты сказала? Гнилые люди? О, нет, люди везде хорошие, но всюду разные обычаи, разные дороги. Ваши дороги слишком ровные, слишком прямые, чтобы человек мог стать по-настоящему мудрым.
Хм, да, мне начинает казаться, что в словах Странника есть что-то человеческое. По крайней мере, он не глуп, это точно. Если он останется со мной надолго, я смогу его расспросить о том, как можно додуматься до такого. Но меня всё же удивляет, что он наотрез отказывается спать на диване и почему-то нелепо ложится на полу, а кроме того, Странник не желает есть ничего, кроме постной каши. Хорошо ещё, что он не отказался от душа и постриг ногти. Когда он был занят этим делом, я рассмотрел у него на шее, на обыкновенном шнурке бронзовый крестик. Бог ты мой, крестик четвёртого века, с драгоценными камнями, и, если Странник продаст эту вещь, то сможет безбедно жить годами. Когда я сказал ему об этом, он только рассмеялся. Придётся устроить его куда-нибудь на работу — невозможно, чтобы Странник и дальше так жил, совершенно невозможно.
— Что же, Елена, ты уже не хочешь идти со мной? Ну, вот и славно. Хотя, честно говоря, я надеялся, ты окажешься не такой, как все здешние люди. Но чудес не бывает. Утром мы расстанемся, и я отправлюсь искать Святую Землю. Ты не знаешь такой земли? О, послушай, в этой земле в реках течёт мёд и молоко, но это не главное. Главное, что люди там совершенны, исполнены мудрости, добры и гостеприимны, словом, это рай для всякого странника. Я мог бы взять тебя с собой, но ты не дойдёшь потому, что ты сама раздумала со мной идти. Ты женщина и тебе не хватает мужества. А пока, давай предадимся ласкам — я устал от этих разговоров, ведь я обычно иду, а не произношу речи. Посмотри-ка, какой снег выпал снаружи — есть от чего бедному человеку искать укрытие на женской груди.
Вот так штука! Выходит, Странник уйдёт, а женщина останется. Для чего же я затевал рассказ об этом человеке? Сегодня он живёт у меня, а завтра и от меня тоже уйдёт? Постойте, там, в прихожей…ведь там уже нет его плаща! И его мешок исчез с вешалки. Да как же в такую непогоду? Куда же можно идти ночью? А как же я? Ведь я не успел его спросить, про дорогу в Святую Землю. Впрочем, я всё равно не пойду — я люблю домашний очаг и хороший ужин, и ещё я не умею забывать плохое, а этого-то в дороге всегда хватает.
Через несколько лет Странник вернулся. Сколько я не спрашивал, что привело его обратно, я так и не получил ответа. Странник рассказал мне, что теперь Елена вовсе не узнала его. Она велела мужу выгнать прочь со двора какого-то оборванца, просившего милостыню. А потом он исчез так же внезапно, как и вернулся. Но почему? Может быть, я надоел ему своими разговорами? А это что? Да это же его бронзовый нательный крестик! Он оставил его мне потому, что я как-то особенно крестиком интересовался — это не могло не ускользнуть от внимательного ко всему Странника. Значит, у него не осталось ничего, кроме плаща и мешка с Библией и сухарями. Я просто обязан, обязан вернуть крестик, но, увы, я знаю: Странник никогда не придёт обратно, и я больше не услышу его хрипловатый голос.

                ВОДОПАД

Жизнь состоит из маленьких подарков судьбы: первого снега, хорошего чая, улыбки ребёнка, завершённой книги. Жизнь состоит из печальных вещей: зимней слякоти, потерянных документов, смерти матери, предательства друга. Жизнь хочет
запутать, обмануть, лишить разума, заставить сунуть голову в петлю. Жизнь хочет одарить тебя всем, что нужно для счастья. Ты стоишь в безлюдном зимнем лесу перед водопадом — он рушится с небольшой скалы и превращается в поток, огибающий камни в широком русле. Ты стоишь и не знаешь, зачем ты здесь: то ли это подарок, то ли потеря. Кем ты был и что хотел найти в книгах, теперь уже неважно. Всё это уже стало прошлым, и ты смотришь на уплывающие клочья пены как на единственное, что сейчас существует в действительности. Ниже по течению на берегу темнеют в снегу глубокие следы зверя, который шуршит в кустах, — у него свои заботы, а у тебя свои. Трудно быть человеком, но ведь и жизнь зверя не из лёгких. Хотел бы ты с ним поменяться местами? Нет, не хотел бы. Не хотел бы уже только потому, что сегодня странный день: всё вокруг выглядит светящимся изнутри, даже снег отдаёт какой-то яркой синевой. Или это тебе только кажется, а на самом деле день такой же, как все? Ведь и раньше ты знал: сила духа проявляется в желании быть сегодня лучше, чем ты был вчера. Ну что же, есть смысл закипятить чайник и начать новую книгу, даже если все печальные мысли столпились в голове именно сегодня. Ты можешь описать, например, Магриб, где никогда не был, и в этом есть, по меньшей мере, твоя власть над жизнью. Ты никогда не видел, как растёт финиковая пальма, но зато видел водопад в этом северном краю, а это не так уж и мало. Тебе известно, что зверь в кустах пытается продлить свою жизнь, объедая кору, а ты продлишь свою жизнь ещё одной книгой. Потому иди, умой лицо снегом, вернись в дом и подвесь на верёвке мешок с едой к потрескавшейся балке, — у тебя есть ещё в запасе десяток лет, несколько чистых тетрадей и терпение, которым твои предки одолевали степные просторы на пути к Византии. Так и ты шёл к далёкой цели, а теперь, наконец, понял, что заснеженный еловый лес вокруг — это и есть цель. Но когда ты вернёшься в дом и посмотришь на фотографию той, которую любил много лет назад, жизнь покажется печальным подарком настолько, насколько она — жизнь человека. Водопад станет еле слышным сквозь покрытое изморозью окно, и согревающий уставшее тело огонь весело запляшет в тесной печке. Сегодня вечером ты зажжёшь фитиль керосиновой лампы и напишешь обо всём: есть ли что лучше этого слабого света и резкого запаха керосина, когда ты ушёл от своей судьбы к судьбе просто, к этому рубленому домику в тайге. Звери пасутся вокруг водопада, и ты знаешь, что и сам не очень отличаешься от них. Ты всего лишь понял, из чего состоит жизнь: из сухих дров для печки, из почты, которую завтра завезёт попутная машина, из твоей воли, способной изменить только то, что действительно надо изменить.