Их Голгофа. Глава 1. В рай дорога травой заросла

Валентина Майдурова 2 в соавторстве с Ларисой Беньковской
               


                Введение

          Вечерний закат ранней южной осени тихо угасал. Последние солнечные лучи прятались за деревьями,  тени деревьев удлинялись, загадочно изгибаясь на садовых дорожках. Легкий ветерок тронул верхушки деревьев и улетел.  В наступающей темноте первая цикада осторожно тронула струны своей цимбалы  и их протяжно-печальный мотив подхватили  медведки. Маленький оркестр украсил своей мелодией наступающую ночь.
      – Бабушка, а что такое Голгофа? –   Вопрос десятилетней внучки отвлек бабушку от ее мыслей.
      – Голгофа? А почему ты спрашиваешь?
     – Я с мамой смотрела фильм «Голгофа», но не очень поняла, что это – гора или крест, или дорога куда-то и почему надо страдать на этой дороге?
    – Голгофа! Ее понимают и называют по-разному. Для верующих – место казни  Иисуса Христа, Бога нашего на земле. Для географов – холм в окрестностях Иерусалима, на котором, по преданию, был распят Иисус Христос.  Для человеческого общества подразумевается духовная  Голгофа – синоним мученичества и страданий для достижения Великой цели, определяющей всю жизнь человека. – Бабушка умолкла, о чем-то глубоко задумавшись, и затем тихо добавила: – каждый человек проходит свой путь духовной Голгофы. Одни доживают до глубокой старости и уходят в мир иной, исполнив свой долг. … Жизнь других исполнена жертвенности во имя великой Любви к человеку и человечности, но есть и третьи, … – долго молчала бабушка, задумавшись о своем и внучка, завороженная ее не очень понятными рассуждениями, уже приготовилась напомнить о себе. Но опять, уже чуть слышно прошелестели слова бабушки:
       – Жизнь их – это путь сплошных страданий. Часто невиновные, они становятся жертвой заведомого злодея или жестокого равнодушия со стороны общества, в котором живут и, ожесточившись, мстят за боль свою еще большей жестокостью. Иди, моя родная спать, а я еще немного послушаю в тишине ночной оркестр певчих цикад.
     – Завтра еще расскажешь, ладно, только понятнее. –  Полусонно зевнув, ушла  в дом внучка, а старая женщина глубоко задумалась.




                Глава 1

                В рай дорога травой дикой заросла


                В смерти виновен!

         Душной горечью  отдавали мысли: нет работы, бездарно проходят дни, ушла жена. Сейчас бы напиться, чтобы хоть на несколько часов уйти в тот мир, где ты герой и ты всем нужен, и все у тебя прекрасно.  Сигарета обожгла губу и, выплюнув ее,  услышал знакомый голос:
        – Длинный! ... Ты куда? ... Выпить хочешь? ... – Обернувшись, увидел давнего приятеля  по распивочным делам и с тайной радостью услужливо ответил Прыщу, получившему свое прозвище за постоянно покрытое гнойничками лицо:
       – А, что есть?
       – Пиво и водка, а закусь у тебя найдется? – Минутное колебание, занятое анализом, а есть ли дома закуска … и, ожидаемый ответ.
       – Ага. Идем ко мне.
       Дома хозяин квартиры, восьмикратный рецидивист Джон, уморенный бесконечной выпивкой, спал пьяным сном на обгаженной постели, рядом с которой валялась, опрокинутая бутылка от водки с остатками мочи.
        – «Не буду убирать», – зло подумал Длинный  и прошел в свою съемную комнату.  Быстро очистил место возле старенького компьютера, принес  засохший остаток батона и кусочек дешевой колбасы. Разлили в стаканы пиво, выпили,  добавили еще по одному и только тогда взглянули друг на друга.
       – Как дела, Длинный? – Заботливо спросил Прыщ, заранее зная ответ, ибо и сам был в таком же положении. Два одиноких, потерянных в круговерти дикого капитализма, молодых никому не нужных,  парня.
      – Да, вот,  жена вчера ушла, возвращаюсь к матери. На первых порах поможет. Буду искать работу. Может … Его речь прервал охриплый гундосый голос:
      – А мне чё, не нальете? Ты склизкий, у меня живешь и втихую заливаешь. Давай, делись или катись… и не забудь пиндос  сказать  своей  хавалке, чтобы   убрала в моей комнате. Лень было подниматься.  Да не спутай бутылки, а то выпьешь мочу или уже выпил? 
       Волной нахлынули воспоминания,  унижения свои и жены, ушедшей из семьи из-за постоянных грязных сексуальных приставаний пьяного Джона. Изрядно опьяневший  Длинный сжал кулаки.
– Отвянь – прошипел он, «и закрой двери с той стороны».
– Да ты чё, Длинный, попух что ли, на кого батон крошишь, забыл, кто я? – рассвирепел  Джон и  толкнул Длинного в плечо.
Завязалась  жестокая пьяная драка. Квартирант схватил стул и замахнулся на хозяина квартиры. Еще миг…, но стул задел люстру и упал рядом с постоянно пьяным Джоном, который трусливо кинулся прочь в свою комнату. Длинный почувствовал резкую головную боль, преследовавшую его после прошлогодней   аварии, и свалился без памяти на кровать. Длинный, в 90-е годы, будучи десятилетним  мальчуганом, засыпал обморочным сном на сеансах Чумака, а после автомобильной аварии трехлетней давности, в минуты нервных потрясений,  мгновенно засыпал. Так и сейчас. Он рухнул на диван и полностью отключился от окружающего. Не зная об этой  особенности Длинного,  с ужасом смотрел Прыщ на товарища, что-то бормотавшего в беспамятстве.
         Напарник в ступоре сидел за компьютерным столиком с остатками водки и пива. В наступившей тишине, трясущейся рукой,  наполнил стакан оставшейся водкой, разбавил пивом и  залпом выпил. Звенящая тишина давила, стало страшно. Не выдержав, Прыщ заглянул во вторую комнату, где стонал на полу пьяный Джон. Трусливо оглянулся и от души пнул его тяжелым ботинком  пару раз под ребра: – гадина тюремная, такую выпивку сорвал. Сладкая месть застила глаза и он еще раз пнул беспомощного пьянчугу. Ах, как сладко чувствовать себя героем, когда тебе не могут ответить.  Беспомощное тело Джона не оказывало сопротивления. Хотелось бить и бить, но сдержался.  Джон  и так получил по заслугам. Успокоенный Прыщ  вернулся в комнату Длинного  и сел в углу. Пытался понять происшедшее.  Всматривался в лицо беспамятно спавшего, прислушивался к стонам из соседней комнаты.
        Что делать? Что делать? – Метались беспомощные мысли в голове, и страх холодным потом заливал тело. – Надо  бежать! Они не помнят. Пусть разбираются сами. Но, оцепеневшее от страха тело не подчинялось мыслям. Простой звонок в скорую помощь, изменил бы жизнь всех троих. Но, победило злорадство и природная подлость  рюмочных дружбанов.
        А Женька еще был жив, еще пытался ползти к спасительным дверям, неслышным сипом звал на помощь. Отец и мать мелькали перед меркнущим взором и звали к себе в ту жизнь, где нет боли и обмана, а только справедливость и любовь. И только на пороге смерти, полумертвый  он понял, что право выбора в жизни не означает право сильного убивать, калечить, оговаривать, обижать, обворовывать. Свой выбор он сделал сам. Лицо Джона исказилось в предсмертной муке, и столько  страдания было на нем, что при взгляде на этот кусочек боли наворачивались слезы.

      Серый рассвет заглянул в окно, проехал первый троллейбус. Постепенно прошло болезненное оцепенение. Протрезвевший Прыщ принял решение и, еще раз пнув по дороге умолкшего Джона,  тихонько прикрыл дверь квартиры и сбежал домой.  Родители были на работе.  Дома уже спокойно принял душ. Переоделся. Позавтракал и сел смотреть телевизор.
          … Часов в одиннадцать утра, ничего не зная о ночном дополнительном избиении Прыщом хозяина квартиры, проснулся Длинный от обморочного сна. В горле пересохло, хотелось пить.  Направляясь в кухню,  увидел лежащего на полу Джона. Тот был мёртв. Моментально протрезвев от ужаса, Длинный наскоро напялил мятую мастерку, джинсы  и  пулей вылетел из квартиры.
        …   На улице трясущимися руками набрал знакомый с детства номер матери и, захлебываясь от слез, произнес в трубку:
       – Мама приезжай, у нас полная квартира трупов…. Эт-тто, этт-то…, умер Джон.


                Женька – Женечка - сынок

      Джон,  Жека, Женька,.. алкаш,.. убийца,.., Джон-Пахан, Джон-трепло,  рецидивист, туберкулезник… – для уличных и тюремных друзей-сидельцев. Женя, Женечка, сыночек, милый мой, единственный наш – для родных. Да, единственный сын, долгожданный сынуля. Женя был шустрым ребенком, любознательным маленьким инженером. С малых лет самостоятельно мастерил движущиеся телеги,  сказочные машины. В классах постарше  любимые предметы – физика и математика. Играючи усваивал иностранный язык. Как и все мальчишки  в его годы, в Советском Союзе, собирал макулатуру, чтобы пополнить свою, пока маленькую, библиотеку. Не умел Женя одного – противостоять наглой силе, бессмысленным дракам, не мог обидеть слабого. Вероятно поэтому, он долго, с пятого до седьмого класса, терпел  постоянные насмешки, издевательства и унижения: слабак, немкин сынулечка, фриц. Физически более слабый, Женя не мог противостоять  группке сильных и наглых одноклассников. Его  и других школьников, особенно младших классов, избивали  по дороге в школу, со школы, отнимали завтраки, опустошали карманы от копеек на мороженое или пирожок.  Учительский коллектив был слеп.  Классные руководители и учителя-предметники «не замечали» синяков на лицах малышей, порванные пиджачки и рубашки.  По накатанному,  согласно планам работы, проводили  классные часы  воспитательной тематики (обо всем и ни о чем). С целью соответствующих воспитательных мер,  вызывали в школу родителей…, но не для того, чтобы защитить слабых, а для того, чтобы  успокоить недовольных родителей. Главное – не выносить мусор из дому. Сдался учительский коллектив на «милость победившего»  их хулигана, ещё не стоявшего, в свои тринадцать лет,  на учёте в детской комнате милиции, но имевшего для этого  все предпосылки.
         Школьники, униженно заглядывая в глаза  психически больному заводиле, предводителю мерзких дел, безропотно отдавали и приносили в виде подарков все, что  требовал недоросль.  Мерзавец   держал в ужасе не только мальчишек своего, но и других классов. Он занимался в кружке начинающих боксеров и  после тренировок отрабатывал удары на более слабых, отбирал  у детей деньги, вымогал еду и  дорогие «подношения», которые приходилось воровать у родителей.  Уже в седьмом классе, Женя, не выдержал издевательств наглого  классного заводилы, грозы карманов одноклассников. Он принес в школу раскладной, перочинный нож и  пригрозил:
       –   не прекратишь издевательств,  убью.
       Несостоявшийся боксер на перемене,  потащил  Женьку в пустой соседний кабинет, где решил ещё раз  «объяснить», кто в классе главный, но Женя  не стал  дожидаться очередного рукоприкладства  и  ударил ненавистного одноклассника  ножом в живот.  Выжил одноклассник, а у Жени начался путь на Голгофу. Учительский коллектив не стал на сторону Жени –  как же, сын учительницы  «порезал» товарища, какой позор для школы, для всего коллектива. Всеобщий шок поразил школьное общество: ату его, ату…, преступник, убийца. Глубокая обида на несправедливость суда, предательское поведение наставников-учителей, бессилие родителей перед прокуратурой и судом, глубокой болью засело в сердце  подростка и дало первые ростки жестокости. Суд…, два года детской колонии  и  перевод,  уже совершеннолетнего  Жени,  во взрослую тюрьму строгого режима ещё на год. Мать от стыда и позора тяжело заболела,  уволилась с работы. Отец покинул пост освобожденного секретаря парторганизации завода, ушел с инженерной  должности,  до самой смерти не мог оправиться от стыда, остался на заводе простым рабочим.
        Долгие три года родители ждали сына. Вернулся  сынок из   тюрьмы с красным аттестатом за одиннадцать  классов.  Одновременно получил начальное «специальное профессиональное» образование  в области тех наук, что ломают человека, превращая его в  машину возмездия. Нет, не забыл Женя   школьных издевательств и унижений, приобрел в колонии необходимые знания и навыки, определившие выбор его жизненного пути.
        Вернулся сынок домой из «первой ходки», но не ласковым сыном, а обиженным на весь свет волчонком. Надзор после освобождения из колонии был постоянным и назойливым, с угрозами полуграмотного участкового, упечь на следующие пять лет, чтобы на участке не было подобных типов. Глядишь, и звездочка будет, и премией не обойдут. И добился своего. Приписали Жене участие в драке, где его и не было. Участковому поверили,  не «бандиту» и пошел Женечка по второму кругу на следующие три года. Уже в тюрьму для взрослых, где  закончил свое «специфичное образование».  Вернулся матерым, созревшим озверелым уголовником с кличкой Джон.  На воле, как и в тюрьме, среди себе подобных, отличался все годы особой подлостью и жестокостью.

       За всю оставшуюся жизнь, до самой смерти, его ни разу не вызвали в соответствующие надзорные органы,  чтобы поговорить о будущем. Не спросили, где и как будет жить, работать.  Общество, и в первую очередь милиция, не были заинтересованы в его будущем. Главное, поймать на нарушении и убрать с глаз долой.
       После долгих мытарств, удалось с большим трудом Джону устроиться сторожем  на   бывший аэродром. Там и жил, там и  еду добывал для пропитания своего и дружков определенного круга. Из-за Женькиных мясных блюд вскоре в округе не осталось ни одной бездомной дворняги.  Появилась подруга по несчастью,  забулдыга Танюха, что жила в жалкой развалюхе. Приютила мужика, у которого были пьяные мозги, но золотые руки. Для её  развалившейся печки  стащил Джон пару кирпичей  из кучи у соседских ворот, а потом,  в очередной товарищеской выпивке с тем же соседом,  рассказал ему о своем проступке, пообещав долг вернуть.  Посмеялись вместе, а на следующее утро сосед,  которого  всю ночь давила жадность за унесенные несколько штук  кирпичей,  написал  донос на Джона  и  увели его в наручниках из общества порядочных соседей  на очередные три года в ставшие родными пенаты.
         Отсидел  Джон за донос соседа (не успев вернуть обещанный долг)  три года и опять был отпущен «в люди».  Нет, и в этот раз не пришли ему на помощь. Не попробовали  впустить в свое благополучное, но такое равнодушно-подлое общество  приспособившихся и преуспевающих.  По возвращению из мест далеких, проблемы житейские стали еще очевиднее.
        Мать с отцом старели.  Боль душевную хоть на недолго помогали снять пятидесятники  (община протестантов). Молитвы и слезы, и горячая вера, что вот придет  Тот, что все видит и знает. Он все исправит одним мановением своей святой руки. … Нет, не были услышаны горячие молитвы родителей.
 
         Закоренелый рецидивист, получивший на зоне кличку Джон-пахан, после каждого краткого «отдыха» на воле, совершал очередное преступление и  возвращался в теперь ставшую «родной» зону, где набирался тюремного опыта.  И теперь в  ходе расследования очередного кровавого преступления левый «пахан» каждый раз проходил как соучастник, а не как главный преступник в совершенных грабежах и убийствах. В силу разных причин, Джона прикрывали ходоки с зоны. В последний раз он вернулся домой пятидесятилетним стариком, больным туберкулезом.

         Женька, поселился  подальше от родителей, на дачке за Днестром. Новым дружкам и подружкам  рассказывал красочно о своих подвигах  там, откуда вернулся паханом. В еженощном пьяном угаре обещал им сытую, денежную жизнь. Каждую ночь из-за реки неслись пьяные маты, крики боли, угрозы.  Иногда, после ночной разборки, раздавался плеск тяжелого предмета,  сброшенного в воду. Очередной дружок, молчаливым свидетелем  шел кормить раков.  Дружки, страшась деяний и расправ неуправляемого,   постоянно пьяного  Джона, разбежались. Оставшись один,  он вернулся  в родительский дом.

         Тяжким бременем повис  сынок туберкулезник на шее родителей.  Одинокий главарь, прозванный теперь брошенными дружками Джон-трепло, за неисполнение своих обещаний,  ненавидел всех, включая родителей. Гремели страшные девяностые.  Дикий капитализм вламывался в устоявшийся строй и,  перемалывая судьбы и жизни людей, строил новое общество, в котором каждый был за себя. В этом вертепе обществу было не до судеб отсидевших, самим бы выжить. Восемь «ходок» и ни разу никто из участковых и других официальных служб не поинтересовались, как же живет рецидивист? Где работает, каково его поведение в обществе? Есть ли семья? Главное, чтобы во время пришел отметиться у участкового. И он приходил, и во время, чтобы не зацепили в очередной раз. Ибо были у него свои дела в том обществе, что так рьяно его выбросило за пределы нормального мира. Возненавидел мир и мстил ему постоянно. Личная жизнь Джона превратилась в Ад, его личный Ад,  ибо не нашел он защиты и понимания, не увидели в нем жертву, а только злодея.  И поставил Джон на кон свою жизнь, чтобы доказать всем лицемерам, что он проживет и без них и теперь он не жертва их презрения и ненависти, а царь и бог и будет судить  их всех своим собственным судом. Его Ад и его Голгофа.

          Больной, спившийся, уже никому не страшный, да и ненужный,  Джон особенно жестоко изводил своих стареньких родителей. Каждое утро он начинал с вопроса: 
         – Ты жива, япона мать? Не боись, уже недолго. –  И после жуткого смеха, заботливо спрашивал. –   Бражка есть? Ну, поднимайся,  топай за опохмелкой…,   святая… . – А вечером, укладываясь в промокшую от мочи постель, заплетающимся языком обещал: – ну ничего, уже завтра …
        Однажды, не выдержав его издевательств над матерью, отец, схватив топорик для разделки мяса, рубанул сынка, некогда  безмерно любимого, по голове. Но слаб уже был отец и не смог зверя  домашнего лишить жизни. Видно еще не закончился путь зверя на Голгофу. Умерли родители. Их Голгофа, полная боли и потерь закончилась для них. А  подонок выжил, чтобы подохнуть в муках нечеловеческих. Бесславный путь, его закончился   в то серое утро, а жизнь жестоко пнула  тяжелым ботинком оставшихся в живых.

P.S.