Акулий кусъ

найдется хоть один человек что дочитает до конца м не переплюётся ?!

Акулий кусъ

Иногда я разгоняюсь, независимо от самого себя
Настроение ли скачет, мысли. В любом случае от агрессии или радости, я чувствую в груди какой то реактивный двигатель.

Бывает, что я хочу кусаться, словно мокрая псина.
Сбрасывая с себя каждый взгляд прохожего, я съеживаюсь до хруста подкожных мурашек, выворачиваю шею, до крапивных, красных ожогов. Кожа рук, "крапивка" как в детстве, что теряя свою пластичность она трещит, как лед на весеннем половодье.

Эти трески йорзают во мне, и я начинаю… это как сдерживание кашля в горле, при выздоровлении от простуды; в самый неловкий момент, тебе щекотит горло, и чем сильнее ты сопротивляешься, тем еще сильнее провоцируешь назойливое першенье; горло так и скачет, вверх-вниз, вверх-вниз; щекотно, и как кашленёшь!
Как все обернуться, что снова хочется отряхнуться мокрой псиной, мокрой псиной, говорю вам, это какой то сумасшедший дом...

Улицы заполнены, карлики в масках, с душою. Калло не приснилось.

Спружиненной шеей, в этом неловком движении, конвульсирующем, если так можно выразиться, щекочущим словно под черепом. Хочется кусать, неуклюжей акульей хваткой, все подряд, отесывая края домов; поглощать части машин; асфальт, как чугунным ковшом загребать нижней челюстью; жевать стаканы; мять об нёбо межэтажную жесть торговых комплексов; обивку; алюминий, и эти колючие вывернутые зонты прохожих.

Удар в темя. Колокол.

Когда не точишь клыки, дёсны начинают чесаться еще сильнее. В конце концов они начинают неметь и бледнеть, когда за день ни крошки во рту; того и гляди голод преодолевает саму злобу. И хочется врезаться этими немыми деснами , расчёсывать их, приводить в себя; конечно все это неаккуратно, но , ран не замечаешь, скоблит эмаль о бетонные блоки, о металлические вывески, хрустят как листья зелени, спрессованная жесть, стекло, и прочее. Не песчинка подло попавшая на зуб. Не застрявший между жевательных зубов стебелек, волокна плоти. Застрянет так, что не достать. А ты, и так извернёшься, и эдак! И зубочистки не хватит, и ногтей; и под десну залезешь до крови, хоть стой хоть падай, а Чеховский мотив играет в голове. И сам себе уж места не находишь. Все отесываю дёсны, да клыки точу. Смешно невыразимо. А злоба самого сжирает. Но не до смеха, ни в комедии, ни в городе, ни в голове. Уж ни кусок ли застрявшего в зубах мяса довел до такого? О, всё проще.

Вцепиться акульей хваткой, неуклюжей, бесшейной, встрепыхнуться подобно пламени насаженному на фитиль, не способному от сего оторваться.

Встрепыхнуться от сводящей тело воды, и выползти наружу. Воды , подобно которой мать закаляет своё чадо, студеной, морозной, из проруби. То вода живая. Но есть мгновенье, когда она начинает сводить ноги, сводить руки, выворачивать шею, и вот в ледяном мозгу пробегает холод по каждой клетке, от спинного, через затылок, под черепную коробку и до самого лба. Щурясь от холода, нервы вопят о пощаде и крутятся-крутятся, словно на сковороде, трещат водою в раскаленном масле. Мышцы век вторят панике нервов, мышцы глаз натягиваются за их разрезы, по углам, но сведенный сумасшествием мозг, под прорубью чувств, как ошпаренный нерв пульсирует все глубже, и темнеет в такт пульсу в глазах, и ты сам словно остываешь, и вот уже холод не страшен. На одну секунду. Удар сердца! Тело сводит. Удар! Скрюченные мышцы сокращаются. Удар! Треск в ушах. Удар. Вдох тепла. Удар! Треск костра. Шум и звон. Медным штырём по стенам. Иглами в глаза колит свет от костра, и его тепло по телу раскатывается меж миллионами подкожных осколков льда, что эти впившиеся под корень льдинки тают, окатывая жаром дышащей плоти меж леденящими ударами розг. А ты все жрешь и кромсаешь этот лёд зубами, что подмораживает нёбо, и подмораживает боль отогревающихся конечностей. Аффект. И вновь бесшейной хваткой, раздробить весь лёд, пьянущей, оглушенной от удара рыбой, по инерции тянущейся к спасательному прорубю. Под напряженьями сведенного хвоста, упругий хлопок о лёд, неуклюжий, но приближенный к правде.

О, как киты глотают корабли. Как полоумные грызут узлы смерительных рубашек. Так ткань скрепит о зубы. Без сумасшествия. Но с ненасытной манией.

И не понять одному сумасшедшему – другого.

Удар в темя. Колокол.

Но дерево мачт корабля хрустит, подтачивая ряд клыков, как жесткой щеткой по скучающим все тем же деснам. Слышу царапанье по оголенному дереву, рубанок с новым лезвием, по бревнам, по ребрам, за жабры, за арки, за эти петербургские невыносимые арки, раскромсать! Трещит борт судна. Подобно Ною – капитан, что больше моря самого, что больше корабля,-- кричит: «Земля!»-- и он спасён.

Ах, эти декоративные фонари, подвешенные в воздухе на проводах между домов, шатающиеся как пьяные на ветру, они ставят под сомнение плоскость.
Вот и акула среди этих улочек, вполне себе возможна. где то между пересветом шатающихся на скрученных нитках фонарей, в полутени, мерещится драконья пасть, что грызет углы домов, врезается в бетон и точит своей всеядностью металлические прутья.

Хруст стоит на весь квартал; там обломанный кирпич, истесанные стены, залитые пеной цокольные этажи дешевых хостелов и ночных пивнушек.

Нет никакой агрессии, есть желание проглотить этот мир, сжевать до нервов ту самую щекоточную лихорадку, расчесать свои зубья, о гранит, пробороздить чрез Мойку, Грибоедова, Фонтанку, Пряжку, в общем,-- от Невы до Невы на брюхе.
Залить весь город взбаламученным потоком ила со всех концов света. Выплюнуть корабли, изрыгнуть высоковольтных угрей и жрать-жрать-жрать все глубже и шире, съедать этот город, кромсая вспоротые потроха людоедов, вместе с гранитом, резцами, клыками и хрустом льда.

Жрать не чтобы уничтожить, кусать— оттого что чешется, кусать— оттого что хочется; глотай не глотай, захлебывайся жадностью, высокомерием и желчью.
Новорожденный щенок вцепившийся в сучью грудь до отрыжки. Так и кормилица засыпающая от блаженной боли— жертвоприношенной, наслаждается маленькими впившимися клыками в ее груди.
Чем ярче стоны, тем слаще сон. Тем сильнее сдвинуты челюсти ее отроков, тем жаднее ее чадо в насыщении и причинении ей боли.

Удар в темя. Колокол.

Комар берет столько — сколько ему нужно, ребенок же— берет всё что есть, а кормилица рада быть высосанной до последней капли, вампирскими неблагодарными отроками, она рада отдать чаду всё что есть, и себя саму, отварную , зажаренную, сырую, по кусочкам и частям, чтоб не встать костью в горле вечного первенца, своего счастливого кошмара; насытить чадо.
Как груди, молодые груди весны трескаются о первые заморозки. Жрать ржавчину чрез жерло насыщая похотью свой желоб; а мама рада, мать гордится; смотри какой здоровый богатырь! Эка огромная детина, пуще валуна Сизифа. Окатыш на обочине проглоченный Зенона черепахи!
Всё варево, с костями, все жарево рембрантовских туш, весь жар русских печей, не сможет разъесть его стыд и раскаяние. И рад бы все забыть, забыть, стереть всю жертву кормилицы, ради первого слова и шага, забыть себя самого с воспоминаньем.
А сейчас? Куда идти шагами что мне дала? Куда идти?! Ты поставила на ноги вампира! Что говорить словами, что вложила мне в уста? Какое сердце? Где любовь?
И человек сказал – «люблю», и вампир покраснел во стыду!
Но ничего не изменилось, от этого еще больней впиваться в грудь! Сильнее и сильнее тяга, все неразрывнее та связь, где невозможно сделать шага.
Эпоха блудных снов и блуждающих сынов.

«Он почти забыл о Боге за тяжким трудом приближенья к Нему…»

То разгоревшийся фитиль свечи разросся щедростью забытых тайн. Что ставят вровень каждого грешного человека. Пламя бесстрашно овивает смоченные пальцы гасящие фитиль. И скалит зубы и шипит, отбрасывая искры. Непогасимый тот огонь. Что только жалит, вновь заставляя кровоточить раны. Как режущая страница книги, что ревнуется к другой. Заставит всю себя до слова, перечитать и перейти уже к другой. Как совесть, что всегда с собой.

Сидеть. Курить. Смотреть на небо. Как вдруг в момент столб сигаретного пепла, как нарочно, падает в раскрытую ладонь, что примостилась на ляжке сверху запрокинутой ноги на ногу, ладонь расслабленную, не чающую, верную. Подобно ловцу над пропастью, ловцу листвы, или другого случая. Ловцу. И этот пепел, перешел в ладони, стало быть, как крови каплей.

О бешенные очи, о безумные! «Грозный…Четвертый. Неприкаянный» и репинский мазок, подобно самому припадку, царь царевича убивший. Гойевский «Сатурн». А может вечный сюжет блудного сына?! «Тайна еще не прожитой жизни распластывалась перед ним». О, знал бы он то, от чего бежит?

Быть может от одной любви невыносимой?! И знал ли он, к чему вернулся?!

Исполосовано лицо царя и сына- холст, и садовый нож что впился за ребро картины. Он было рехнулся от вопящего взгляда, подобно страху что по сей день имеет отраженье в зеркальном лезвии того ножа, во взгляде. Терзаемый неизбежным ужасом. О, не позволь себе носить маску своего отца.

То на губах царевича,- во полнокровный шепот слились слова прощенья

Но будь он сам отцом отрока убившим, смог бы тогда простить себя?!

«Но этого ль твоя душа алкала?»

Вампир! Что щедрый и нисщадный, осознающий боль другого. И беспомощный ему помочь. Как видящее отражение, смотрящего в упор, что не способно дать тому по лбу.

Удар в темя. Колокол.

Где минотаврии рога? Те оба два, чье остриё направлено почти что в небо?

Весь мир и отражение, как два клыка спрягающих реальность, как два укуса,— раны, как два родителя спрягающих саму любовь… и время, и дитя, как солнце и свеча, как с тенью тень, со светом свет. Дитя ради себя, дитя ради семьи, семья родит дитя, родит ради семьи, дитя родит себя, не ради, — вопреки; И завопит он песнь свою, скорей извергнет крик: «Вся боль равна нулю, когда есть для чего. Любовь равна нулю— когда не для чего.»
Отрыв, по первым швам, жрём всё, даже плаценту, медузьий выверт, ожогов жар, жар-птицу и надежду. Насытить, проглотить, забыть, и слезы оторвутся, как только упадешь на передышку в сон. Сквозь сон опять все веки расчесав, иссушенные солью, сон— не подозревал, пролитых слез с любовью.
И снится каждый вечер бешенному, тихий младенческий час, причмокивания груди, поглаживание волос и где то там внутри голос; Гору сдвигающий колосс, что кубики.
И не было ни слова и ни шага, нет все враньё и был, и голос, и ступня предназначЁнные всей воле, и занесенная рука, слова, шаги, любовь в ладони, как сердцем неприкаянным предназначался стук второго;

Никакой тишины, треск мрамора, треск льда и снова ледоход. Всё перемолотое тесто, все— стон металла, пожрали стулья, стол и кресло – огнем и хрустом угольков, и пламени пожара, так моль не жрет, блоха не чешет, так пьявка не сосет; Я ем— огонь; волна, в бульон всё, ревет весь Невский, и нет как будто бы земли.
Ты только представь, представь что нету неба, представь что все фанера, как пепелинку тянет вниз к воде, а пепел-пыль, неуязвима, ни перед временем ни перед пылом, она скитается как призрак, как неприкаянная в слабости своей, заложница неугасающей любви, что ищет своим сердцем— пульс; То вверх поднимет ее ветер, то вниз опустит;
Вот так закруживает её долгожданный жар пламени костра и поднимает вверх, отшелушившись от раскаленного угля, вздымает выше, наковальня раскалена, стреляет громче молот, и первородное рагу, раздутое мехами, кипит, переваривая себя идёт по новой, и вечный первенец кричит.

И вновь идёт отец— ребенок плачет. Любви венец, родился мальчик.
Спросил он сам себя и сам ответил: «я ничего не знаю, ничего» на что отец уже ему ответил: «то риторический вопрос и на него есть всё ответ, чего захочешь, хоть в принципе ответа нет как токового, но где то ждет тебя ответ, взгляни на зеркала портрет» Живи. Покамест есть очарованье, лучей и солнечного блеска. Как полированная стрелка рассекающая сжатую лучом света пыль. Преодолевающая само время.

Удар в темя. Колокол.

Секундная стрелка, вечно преодолевающая саму себя;
Знаешь, тот момент, когда она вот вот сорвется с места?!
Ровно на одно деление, ровно больше в раз чем она была прежде. И та ходит прыжками с запасом, секунда, и снова, вперед, секунда и снова, и снова, и снова ее отбрасывает на полсекунды назад, упругость временных измерений, этот самое невидимое осознанию отбрасывание на полшага назад, шаг вперед, полшага назад, секунда, полсекунды назад, секунда и так, тик-так, тик-так, вопреки, этот маленький отброс, этот лилипутский шажок назад, как вечное сомнение, "а туда ли?"; "а так ли?", как неловкое оглядывание, как желание взглянуть хоть одним глазком на осознание всего механизма коей частью он является, как нерешительность, секунда, полсекунды назад, секунда— половина назад, снова секунда вспять.

Я не знаю, но каждый раз как мой взгляд падает на стрелки часов, он цепляется именно на тот самый обратный момент, на то самое отторжение времени собой. И каждый раз когда я начинаю видеть стрелку именно в этот самый момент, я начинаю исчислять время в обратном его ходе, и следующая секунда становится невыносимой, "что за диссонанс?!
Только что оно шло вспять, буквально полсекунды назад, а теперь снова вперед?!"
Время само отвергает свой ход, и условные рамки контроля, вечно движущиеся, вечно мечущиеся.
Вперед, секунда, полсекунды назад, шаг вперед, шажок назад, и снова эти колебания, словно нужно оглянуться, словно чей то голос, дух времени, сопротивление, все в напряжении, и как стрела не перегнулась и циферблат не вывернут до сих?!
Все наизнанку, обратно, часы нужно делать многосферные, объемные, чтобы стрелки бродили по своим исчисленьям, плоскостям, чтобы в каждой был закат, под вывернутое веко, и восход, как возвращение в реальность, то — пробуждение, и все то же напряжение, усилие над собой, преодоление, вперед , полшага назад, вперед, полшага назад, и нет конца и края, а то само и время без оглядки не может, и ходит то, по видимым следам сечений;
На нашем языке, когда тени выпрямляются всей длинной и превращаются в кишащих змей, без отражений, бродящих словно чистилищу, без цели, и неосознанно пугающих детей, а то ведь тоже дело, причиной быть.
И снова шаг вперед и резонируя назад, то время саморазгоняющееся, но не беспамятное, на что оно зовет тебя, на что через плечо мне бросить взгляд и оглянуться, увидеть не себя ли? само время? тень?

Безъязыковое пространство, что прошлое на пол шага; Следи за самим собой, сквозь зеркала, что отраженье вдвое дальше от осознающего того же взгляда, что если я моргну, взглянув в зеркало на другом конце света, то отраженье оживет в дороге, и подмигнет мне не одновременно? что все пространство ест твой взгляд, а эхо ест все время, что чей то голос зовущий тебя за спиной, быть может заблудившееся эхо?

Мой, голос, сквозь века, ведет меня к себе же? Уж не потому ли эти полшага секундной стрелки идут в обратную сторону, как бы подтверждая твердость своего намерения, и убеждаясь каждый миг в себе, она смотрит как летит время?
Она видит как сама делает свой шаг вперед, и остаётся при том наблюдателем, сама свой ориентир, словно стрела имеет две, в себе, одна — что безоглядна, другая— что вездесуща; Одна делит пространство, другая его словно ткёт, самопорождение, самопоедание, безграничность и самоограничение, страх и осознание, ужас и абсурд, свержение и возвышение, и всё что угодно, метание оголенного провода, возгорание, воспламенение, и отражение света сквозь пространство и время может показаться необитаемой жизнью вдалеке;
Ты не один увидел свою спину, быть может та спина прохожего который идет впереди, что разгоняет тебя заставляя идти всё быстрее, быть может он дышит в спину, и самоускорение, подобно скорости времени, все быстрее и быстрее, до своего собственного эха, и тикают секунды, стрела сама себя кусает, ускоряет, замедляет, в какой же фазе ты сейчас? Предчувствуешь свой шаг? На пол шажка назад, и снова шаг вперед! То танго. То одиссея ли, ли фатум, танец?

Удар в темя. Колокол.

Я пожирающий себя, Сатурн пожирающий своё дитя, как оттопыренная в полсекунды стрелка; глотающий всё зримое пространство, что способно его в свою очередь пожрать в ответ. Смотрящий в бездну, и поймавший на себе её вопящий взгляд. Замеченный и дикий. Вопрошает блестящим всплеском, взгляда задранного вверх, настолько изнаночным, что подвечные (за-веко) мышцы глаз сводит подобно пульсирующему накатыванию припадка, как уголек расплавивший ресничку, как мыльная вода в глаза.
И снова, все что мыслимо – и даже сумасшествие. Акулий кусъ и почему акулий? Акулий кусъ,-- укус необратимый

Когда ослабила планета притяженье. Когда ослабил, чудище, тугой ремень, насытившись усталостью. Среди руин и босховского «С»ада, настала пауза, тишина, и шаг за шагом черти побежали покурить. Ангелы уснули на мгновенье. Чтобы дать человеку время для воспитания совести. Доверие. В такой момент звезды обретают дыханье, и в отражении бездны. Наружу! Подумать только как блеск в глазах оживляет взгляд. Та маленькая точка света. «Мой костёр в тумане светит, искры тают на лету…» маленькая неугасающая искорка, что кроется, где то внутри самого взгляда. Как мазок кисти художника, быть может, единственное, что досталось нам от Создателя. Дар. Так вот, о чём это я? В такой момент звезды обретают дыханье в отражении бездны. Наружу выпуская свет из потусторонней изнанки самой тьмы, что та—рассеивается, подобно туману над рекой. Издалека – туман в густоте своей нисщадный, но стоит только в него войти, и приспособить зрение; теперь в самом тумане тумана не увидать. А ведь это спустились облака, те облака, в которых одни влюбленные вечно чего то ищут, другие же просто смотрят. Так вот, туман рассеялся в себе самом же. Жар испарился. Поволочив с собою шлейф ужаса, что ядом отравил весь город. Пошел град.

Чудовище хохочет на собою; прилипла языком губа между зубов зажатая другой губою, словно временем самим, прикушенная нижняя губа, что треснула от холода ли напряженья?! что испытала на себе, как впился в них вампир, и защипала солью предвкушающая ранка, «быть может, прежде губ родился шепот». Он облизнул холодные качели, язык прилип. И снова щиплет. Он представляет колючую снежинку , как кристалл, что колит морозя язык, и в раскаленном паре льда, он отрывает свой язык,-- одна печать снята. И сделалось как бы безмолвие на небе…