Ночь с бессонницей

          НОЧЬ С БЕССОННИЦЕЙ
          (Суггестивные размышления в условиях карантина и самоизоляции)

          1. ПОЛНОЧЬ

          Определюсь сразу: об этом чертовом вирусе с его эпидемией и о карантине здесь ни слова не скажу!
          Ни слова!
          Упоминаю лишь в качестве сюжетной экспозиции. Хватит и того, сколько я об этом передумал. Начиная от панических мыслей типа «Господи милостивый, да за что же такая жуткая напасть свалилась на наши головы!» до полного отрицания вообще какого-либо существования этого самого вируса. Лучше о карантинных последствиях от воздействия на нашу нервную систему и психику. А последствия лично у меня вот какие...

          Бессонница.
          В самом этом слове есть что-то приставучее и тягучее. Может, из-за удвоенных «с» и «н». И еще это слово женского рода.
          Бессонница – женщина. Хитрая, как лиса. Она подкрадывается незаметно.
          Вы устали, зеваете и хотите спать. Вам кажется, что сейчас коснетесь щекой мягкой шелковистой ткани наволочки, и, поддерживаясь в невесомости ее свежим ароматом, отправитесь в удивительное приключение – улетите в дальние таинственные миры сновидений.
          Но бессонница уже рядом. Она лукавит, она заигрывает и флиртует с вами, как распутная девица. Она то притягивает вас – так, что чувствуешь на лице ее дыхание, то обидчиво отпустит. Она то отступает в сторону, покачивая бедрами в узкой шуршащей юбке, изображая оскорбленную невинность, то вновь, вызывающе расправляя плечи и выпячивая грудь, решительно преграждает путь.
          Она ревнует вас к сновидениям, где ее может не оказаться, а будут кружить вокруг вас другие, способные чем-то увлечь ваше сердце.
          Женщина и должна быть ревнивой. Это традиция.
          Вроде ничего такого, и сейчас наступит сон. О, нет! Бессонница уже расставила ограничительные флажки, надежно отгородив от вас территорию сна, и запустила в небо сигнальную ракету, возвестившую, что никто никуда не летит и не едет. Сон отменяется. Сейчас она еще обхватит вашу шею и пожелает всю ночь мучить своим присутствием, то сжимая пальцы на вашем горле, то отпуская.
          Какая непочтительность с ее стороны!

          Поступки бессонницы схожи с действиями скорпиона. Он не расправится с жертвой, пока с нею всласть не наиграется. И как говаривал Бунюэль, от скорпиона пощады не жди – будь ты хоть крыса, хоть его брат-скорпион.
          Луис Бунюэль – человек, презирающий логику поступков и причинно-следственные связи. Вот что я о нем думаю. И в силу этого я прощаю его самого и его изречение.
          Бунюэль, я прощаю тебя!
          За окном какой-то легкий шорох. Словно падают в гущу листвы первые капли дождя. Нет, не надо прислушиваться и отвлекаться. Иначе не усну.
          Бунюэль восторженно говорил, что для него нет ничего прекраснее, чем слушать шум дождя. Возможно, что он под него засыпал. И тут же признавался, что слышит этот звук искаженным через свой слуховой аппарат.

          Сейчас подумалось, как это высказывание можно было бы в качестве примера удачно уложить в теорию интерпретации текста.
          Читатель подставляет к прочитанному собственный ассоциативный ряд. У каждого читателя он свой.
          Как слуховой аппарат Бунюэля, создающий индивидуальное восприятие.
          И тогда каждый прочтет меньше или больше того, что заложено автором. Или прочтет всё не так, как видит собственное изложение автор. Лучше или хуже – не важно. Важно, что читаемый текст обретает полиассоциативность и многовариантность интерпретаций. Но редко писательская мысль будет наложена идеально на восприятие читателя, как два стандартных листа бумаги, наложенные друг на друга, совпадая углами.
          Какими бы ни были читатели, хоть, так сказать, «на лицо приятные, добрые внутри», автор никогда не знает, насколько повернуты или перевернуты их мозги, которым предстоит придумать новые смыслы его произведениям.
          Нет единого нарратива. Текст подвижен и ликвиден. Он живет отдельной от автора жизнью, постоянно изменяя формы и мутируя, словно вирус...

          Возможно, нужно вылезть из-под одеяла, встать и записать эту мысль. Но тогда я не смогу остановиться и начну развивать эту мысль дальше и дальше. И буду писать до утра. Тогда точно не усну. Поэтому к черту вопрос об интерпретации текста!
          Величайшему из всех мировых наук литературоведению придется обойтись без меня некоторое время.
          Бунюэль, я прощаю тебя!
          Потому что я хочу уснуть.
          Но у бессонницы своя нарративная психология и ей нет дела до моих желаний. Она держит меня за горло и, кажется, намерена оставаться в таком положении всю ночь. Ох, она оказала бы мне большую услугу, если бы не сжимала так сильно своими цепкими пальчиками!
          Нет, она не предлагает, а навязывает свой сюжет ночи и его событийность, вне зависимости от каких-либо логических правил и моих планов уснуть и хорошенько выспаться.
          Можно ли ей растолковать? Дескать, вот смотри. Есть постель. Чистая и свежая. А вот есть я. Уставший и сонный. И если я уже лежу в этой постели, то почему бы мне не заснуть?

          В цирке детям кажется, что цирковая лошадь прекрасно понимает, что она – цирковая лошадь, и потому так на арене старается, что они заплатили за билеты и пришли на встречу с ней такие нарядные.
          Да бессоннице глубоко наплевать на мое мнение! Как цирковой лошади. У нее свои цели и задачи. На каком языке ей еще объяснять? На английском?
          Одно время вел учебные занятия в Английском Клубе. Приезжала американка, молодая преподавательница. По программе международной помощи в области образования. С ней вдвоем мы проводили методологические лекции по изучению английского языка. Аудитория слушала ее настороженно и непонимающе. От меня требовали почти каждую фразу перевести.
          Однажды она пришла ко мне домой. Закатывая глаза, жаловалась, что ее никто не понимает. Ни на лекциях, ни на улице.
          Изучите хоть немного наш язык, предложил я. Не мы к вам приехали, а вы к нам. Она ответила, что это невозможно – в нашем языке слишком длинные слова, произносить трудно. Она не может даже запомнить названия улиц.
          Я сказал, что в нашем языке нет слов трудновыговариваемых, сложнопроизносимых или плохозапонимаемых, а есть слова малоизученные.
          Она попросила произнести для нее эту фразу по-русски. Я произнес. Она вновь так закатила глаза, что я уже подумал звать на помощь.

          На эту тему сейчас вспомнился филологический анекдот.
          Диалог между русским и немцем:
          – Какой же у вас сложный громоздкий язык! Взять хоть ваше Sehenswurdigkeit. Жуть! Не выговорить!
          – А как оно звучит по-русски?
          – Да проще простого – достопримечательность!

          Ну, хотя бы слово «бессонница» эта американка могла бы выучить? Не такое оно и длинное. Бессонницу еще называют инсомния. Собственно, так ее и она называет. Хотя зачем ей это слово? Оно поселилось в моем доме, а не в ее.
          Но преподавать, несмотря ни на что, мне нужно постоянно. В этом меня убедила жизнь. Иначе пересыхают и трескаются мозговые извилины. Даже хруст и треск можно услышать. А сейчас время сна, и мне надо расслабиться и обо всем забыть.
          Ученые подсчитали, что около шести процентов людей на свете страдают от бессонницы. Еще подсчитали: для того, чтобы заснуть, человеку в среднем требуется четырнадцать минут. А сколько уже времени я не могу уснуть? Час!

          2. ЧАС НОЧИ

          Да, час ночи, а сна всё нет.
          Люди тратят на сон около трети своей жизни. Интересно, сколько они тратят на бессонницу? И каковы ее причины?
          В голове всплывает слышанная где-то фраза: «Нарушение сна часто возникает из-за позднего приема пищи или ее состава, содержащего большое количество белков и углеводов».
          А я и не ужинаю поздно или плотно. Я совершенно не гурман.
          Обычный сочный стейк средней прожарки, овощной салат с моцареллой, грибами, тунцом и авокадо, да простые яйца, фаршированные печенью трески и копченой семгой, с лангустами и икрой под майонезом, политые лимонным соком, – такой скромный ужин для меня предпочтительнее, чем какое-нибудь изысканное французское блюдо из одной картошки.
          И после всего чашечка крепкого кофе. Еще триста пятьдесят лет назад сказано: «Кофе – изрядное есть лекарство от надмений, насморков и главоболений».
          Боже мой, что я сочиняю? Я вообще не ем и ничего не пью на ночь!

          Итак, неправильное позднее питание вычеркиваем. Какие еще могут быть причины бессонницы?
          Могут не давать заснуть отвлекающие звуки, посторонний шум. Соседи галдят, где-то грохочет музыка или с улицы слышны громкие крики, разговоры, смех, гул и рычания авто.
          Нет, ничего такого не слышно. Кругом тихо. Карантин.
          А бессонница совершенно беззвучно будоражит мозги воспоминаниями. Мысль скачет, как шахматный конь – неожиданно и, кажется, что хаотично. Но это не так. Каждый шаг этого коня продуман и выверен. Все мысли, в конце концов, оказываются по схеме расставленными на своих местах, чтобы сконструировать фабулу. Они  связаны одним сюжетом и подчинены своей главной героине – бессоннице.

          Детство. Двери нашей квартиры не закрывались. Постоянно приходили соседи, что-то громко и весело обсуждали с моими родителями. А я спал.
          Почти каждый вечер допоздна засиживались гости. В комнате много курили, звенели посудой, разговаривали. А я спал.
          К старшей сестре забегали подружки делать уроки. Визжали, щебетали, хохотали. Даже танцевали. А я спал.
          Постоянно что-то вещало настенное радио. А потом телевизор. А я спал.
          Где в то время была бессонница, в каких далеких краях обитала она?

          До пяти лет я жил с родителями и сестрой в доме, который назывался коммуналкой.
          Дом, однако, был очень красивым. Двухэтажный, с крутым подъемом высокой каменной лестницы, он был сделан какими-то уступами, он приятно пах стариной и, как казалось, руками совестливых мастеровых. Под чердачной заостренной крышей объемно выступали в резных рамочных украшениях цифры «1882» – год постройки дома.
          От входа тянулся длинный коридор, вдоль стенок – двери комнат, возле которых стояли столики с керогазами, кухонной утварью и снедью соседей.
          Дружили всем «коридором». В детстве все соседи мне казались родственниками. Папа с мамой, уходя вечером в кино или в гости, могли завести маленьких меня или мою сестру в любую соседскую квартиру и вернуться хоть утром, ни о чем не беспокоясь – дети были накормлены, ухожены и уложены спать. Все соседи были в ответе друг за друга, откликались на любые просьбы.
          Всё объяснимо. Прошла война, превратив родные дома в руины, продолжался голод, несчастья еще ходили по домам. Объединяясь, выживать было легче. Все люди это понимали и, если требовалось, не раздумывая, бросались на помощь, зная, что их самих завтра не оставят в беде.

          Под своей крышей дом объединял людей всех классов и сословий. Бежавшие из разоренных сел вчерашние колхозники, крепко пьянствующий пролетариат, городская интеллигенция и потомственная дореволюционная аристократия – все жили, как одна семья, жили честно и открыто, заботясь друг о друге, хотя были всего лишь соседями.
          И они считали, что живут счастливо.
          Они и были счастливы, потому что им казалось, что так живут все.

          Жили шумно. Жили коммунально.
          Если поход в кино в 1950-х еще был редким радостным событием, как праздник, то покупка телевизора становилась праздником, который всегда с тобой. Первый телевизор в доме появился в моей семье. Маленький «Рекорд» первого выпуска с зеленоватым экраном.
          Но это только казалось, что папа приобрел его для нашей семьи. Коммунальный дом сразу же счел его общим достоянием.
          По вечерам все соседи, сперва робко, а затем настойчиво, приходили со своими табуретами и рассаживались перед светящимся экраном, превращая зал нашей комнаты в зрительный зал.
          Поначалу, особенно у стариков, минутным показом телевизионной трансляции можно было вызвать обморок.
          Люди, находящиеся в данную минуту в Москве, смотрели им прямо в глаза. При этом что-то оживленно декламировали. Для коммунальных зрителей это была параллельная реальность, к которой они при помощи сердечных капель привыкали постепенно.
          Но вскоре освоились. Чувствовали необходимость обратной связи. С дикторами ТВ, как со знакомыми, здоровались, разговаривали. Освоившись окончательно, стали требовать тушить в комнате свет для лучшего восприятия.
          Когда большие жизненные радости недоступны человеку, он учится быть счастливым от радостей самых маленьких.
          Папа научился, возвращаясь с работы, пробираться в квартиру на цыпочках, чтобы не мешать. Помнил, что вечерами у нас собирались молчаливые гости, входящие в контакт с телевизионным эфиром.

          Вообще, надо сказать, телевидение коренным образом изменяло психологию поведения. За короткое время оно так всех подчинило, что поистине стало являться (вот сейчас я напишу определение, значение которого сам понимаю смутно) осью сообщества.
          Люди веками, собираясь по вечерам, либо пили и разговаривали, либо пели и плясали. Телевидение, взяв эту функцию на себя, приучало людей молчать. И молчать они научились замечательно.
          Однако с появлением в доме первого информационно-развлекательного устройства доброе живое общение не ослабло.
          По словам Гюго, в мире есть только два достоинства, перед которыми можно преклоняться: гениальность и доброта сердечная.
          Гениальность вообще редкое качество – за всю жизнь можно не встретить. Но со вторым в старом доме родителям повезло: доброты сердечной на них приходилось достаточно, чтобы это качество они и сами поставили для себя за принцип в отношениях с другими людьми.
          Светился экран телевизора. Оттуда неслись звуки. А я спал. И никакой бессонницы не было. Теперь телевизор много лет я совсем не включаю. А бессонница есть.

          3. ДВА ЧАСА НОЧИ

          В общем, второй пункт – отвлекающие от сна посторонние звуки – мы вычеркиваем. Так, а еще какие причины могут вызвать бессонницу?
          Обсессии. Жуткое слово. Прямо-таки сосущее под ложечкой.
          Обсессии – это всякого рода навязчивые мысли, тревоги, страхи, сильно волнующие или расстраивающие обстоятельства жизни, которые не позволяют расслабиться и уснуть.
          Я что, боюсь чего-то или чем-то сильно взволнован? Вроде нет. Может, меня что-то в жизни раздражает? Так, надо подумать. Всё равно не сплю.
          Что же меня может раздражать? Постоянно, мало-помалу, исподволь. Это может казаться незначительным и мелким, но оно сурово делает свое дело и, травмируя нервную систему, доводит до бессонницы.

          Вот не понимаю, зачем придумали тушеную капусту и кисель. Кому это пришло в голову? Да еще используют это в качестве еды. Мелочь, конечно. Но ведь это противно! Такое способно раздражать? Вполне способно.
          Конфетные обертки стали запечатывать наглухо так, что конфету пальцами не развернуть – тянешь во все стороны, но ничего не получается. Приходится по краю обрезать ножницами. А если ножниц рядом нет, то конфету, видимо, необходимо съедать вместе с оберткой. Это ведь тоже может раздражать? Может.
          Информацию о продукте на упаковке теперь печатают таким микроскопическим шрифтом, что хочется этих изобретателей ткнуть в упаковку носом и заставить мне читать все на ней написанное вслух.
          Сигареты стали выпускать с белым фильтром – уже не различить, с какого конца поджигать. Но зачем? Сколько раз прикуривал фильтр и плевался! Раньше с контрастного цвета фильтром под тон пробкового дерева разве было плохо? И придумал этот белый фильтр какой-то злодей, который замыслил довести меня до бессонницы.
          А разве не злодей придумал снимать фильмы омерзительно дергающейся камерой? Чтобы в кадре всё тряслось и ходило ходуном. Чтобы ничего нельзя было разобрать, как будто ты до чертиков напился или тебя где-то так укачало, что вот-вот в обморок грохнешься. Раздражает? Раздражает.
          А сам размер кадра! Ну, раньше он был с соотношением сторон 4х3. Нормально. Потом вытянулся по горизонтали и стал 16х9. Еще терпимо. Сейчас все компьютерные экраны выпускаются такого формата. Затем кадр вытянулся еще больше – до неприличия! Современные фильмы стали снимать в формате 2,40х1, т.е. экран превратился в узкую полоску, словно смотришь сквозь щель или бойницу танка. На крупных планах помещаются только глаза актера и его нос. И то не весь. Как он шевелит губами, уже не видно. Говорят, герои фильмов стали по сюжету чаще сниматься в постельных сценах, где в кадре нужно лежать, а не ходить или стоять. Потому и экран стал таким раздражающе узким...

          Ой, хватит! Да что я такое себе надумал? Разве все эти глупые изобретения и новшества могут стать причиной бессонницы?
          Кстати, великие изобретатели Эдисон и Тесла страдали бессонницами. Вернее, практически не ложились спать, среди дня задремывая за столом или на ходу короткими паузами. Их изобретения поистине гениальны. А те, кто наизобретал всякую неудобную хрень, которую я упомянул, небось, спали, как сурки.
          А еще плохо спали или обходились куцым обрывистым сном Леонардо, Наполеон, Франклин и Черчилль. Великие, но не во всём совершенные.
          Другие же, напротив, спали так, что во сне совершали научные открытия. Нильс Бор во сне увидел структуру атома, Менделеев – свою знаменитую периодическою таблицу элементов, а Рихард Вагнер услышал во сне музыку для «Тристана и Изольды».
          С возрастом я научился смотреть на всё великое не снизу вверх, а прямо перед собой. Хотя и незаметно привстав на цыпочки.
          В каждом поколении свои великие, свои герои. Возможно, о нас когда-нибудь скажут: они росли и жили в эпоху Феллини и Хемингуэя, Гагарина и Битлз.

          Иногда не дающее уснуть состояние возникает, если насмотрелся или начитался на ночь чего-то пугающего, трагического или мрачного. Все мы довольно впечатлительные существа, как бы это кто ни отрицал или высмеивал.
          Воздействовать способна даже страшная картина художника, если вспомнится, когда укладываешься спать. Самое пугающее полотно, которое мне довелось видеть в жизни – картина «Velatorio» («Заупокойное бдение»). Ее автор испанский мастер Moises Martin. Всё изображенное на ней кричит о человеческой обреченности каким-то мистическим потусторонним воплем. Но вопль этот немой и необъяснимый в своем безумии. Что усиливает впечатление еще больше. Только картина эта мне сейчас в деталях не припоминается.

          В детстве нам читали на ночь сказки. Мне еще читали стихи. Но и среди них попадались шокирующие детское воображение. Даже стихи Пушкина.
          В разном возрасте стихи воспринимаются по-разному. Я вспоминаю, какой ужас в детстве на меня наводили пушкинские строки про утопленника.
          Прибежали в избу дети
          Второпях зовут отца:
          «Тятя! тятя! наши сети
          Притащили мертвеца».
          Я был столь мал, что самостоятельно читать еще не умел и не мог понять всего текста стихотворения, а от начальной строфы уже пробегала дрожь по телу. Ее мне, возможно в шутку, читала, скорей всего, няня в отсутствие моих родителей. Они бы ни за что не стали на ночь пугать своего ребенка такими строками.
          Эти прибежавшие дети, и этот непонятный тятя представлялись мне бандой кровожадных разбойников, возможно, людоедов, живущих в лесу в покосившейся бревенчатой избе, как Баба Яга. Ликование маленьких бесенят по поводу удачного улова утопленника, дескать, будет чем на обед полакомиться. Тятя – почти тать, лесной злодей, грабитель и душегуб, расставляющий сети на людей живых и мертвых.
          Всё это надуманное наводило животный страх, что есть где-то такие жуткие банды, которые и меня могут утащить и съесть. Печалило и то, что это написал Пушкин, который всегда такие добрые сказки для меня сочинял!
          Но даже напуганный таким чтением, я засыпал – и никаких бессонниц!
          Ладно, третий пункт о впечатлительности тоже вычеркиваем.

          А вообще-то родители мне читали на ночь сказки вполне позитивные. Если не читали, то сочиняли их. И я, надо признаться, засыпал не сразу, а любил слушать их часами. И требовал, чтобы мне рассказывали их часами.
          Родители сильно уставали после работы. Папа, рассказывая мне сказку, засыпал сам, у него начинал заплетаться язык. Как-то мама зашла в спальню, видит: папа с закрытыми глазами, засыпая и уже путаясь в словах, медленно продолжает говорить:
          – А волк вышел из лесу такой бледный-бледный...
          – Какой волк? Ты мне про крота рассказывал! – не унимался я.
          Папа, с трудом преодолевая сон и еле шевеля губами, произносил уже что-то совсем нелепое:
          – А в лесу утверждают, что жена крота очень красива, хотя никто ее не видел. Даже сам крот.
          Чаще всего, когда папа засыпал, я вскакивал с кровати и бежал с криком: «Мама, он уже готов! Иди ты рассказывай».

          Говорят, хорошему засыпанию может способствовать однообразная умственная деятельность. Например, приятное успокаивающее чтение. Да хоть про того же пушкинского утопленника! Я ведь уже не в том возрасте, чтобы нафантазировать себе ужасы.
          В детстве, уже обучившись самостоятельному чтению, на ночь обожал читать Эриха Распе про барона Мюнхгаузена. Шикарная была книга с иллюстрациями Гюстава Доре! И еще сказки Андерсена. Про русалочку. Про оловянного солдатика. Про огниво. И про голого короля.
          А нынче подумалось: голый король – это смешно. А голая королева – было бы довольно заманчиво.

          Можно сейчас включить свет и почитать что-нибудь легкое. К примеру, «Лексико-семантический анализ и структурные свойства в художественном построении поэтических произведений Блока раннего периода».
          Но уж если я включу свет и начну читать, то и писать что-то начну. Стихи или хотя бы вот эти размышления и воспоминания, которые не дают мне уснуть, и которые вы сейчас читаете. А назвать их можно не «Бессонная ночь», где первое слово является определением ко второму, но меня там вроде бы и нет, а «Ночь с бессонницей». Именно с ней я провожу эту ночь. Но тогда прощай, сон!
          Да, ночь с бессонницей.
          Возможно, она считает, что составляет мне хорошую компанию. Начальные слова песенки Марики Рёкк – «In der Nacht ist der Mensch nicht gern alleine», т.е. «По ночам одиноких не бывает» из фильма «Девушка моей мечты». Фильма, который, как мы помним с детства, вместе с песенкой и ее исполнительницей ненавидел Штирлиц.
          Штирлиц воспринимал только прямой скабрезный смысл этой строки. Он умел засыпать и просыпаться мгновенно, когда ему было нужно и насколько было нужно. Понятие бессонницы в его словаре отсутствовало. А в строке, на мой взгляд, речь и о ней могла идти. Не она ли та самая die Frau meiner Traume? Только не та Frau, о которой мечтаешь и думаешь, а та, что заставит не спать всю ночь и думать бог знает о чем!
          Ах ты, господи, никакой любезности со стороны бессонницы!

          А я вот думаю: как хорошо, что имеется у меня большая домашняя библиотека. В ней есть всё, что мне нужно. И есть, что на ночь почитать. Составлялась многими десятилетиями. И брали у меня почитать книги и не возвращали. И грабили мою библиотеку, отобрав половину. А я потом терпеливо и упорно восполнял утраченное. Заказывал, бегал, искал повсюду, не жалея сил и времени, чтобы докупить невозвращенное и отнятое.
          Книги – мои самые лучшие друзья. И самые верные.
          Кто-то пишет поэзию и прозу, посвятив этому делу всего себя. А кто-то всю жизнь пишет только заявления в инстанции, кляузы и доносы. И мне, к сожалению, такие люди известны. Для первых книги необходимы. А вторым они зачем? Но именно они старались раскурочить мою цельную, тщательно подобранную библиотеку. Из зависти, что ли?
          Книги, как солдаты, стоят на полках стройными рядами в своих разноцветных кожаных мундирах. Стоят полками на полках. Уточню ударение – полкАми на пОлках. Они объяты сном, но находятся в чутком режиме ожидания. И вот ты открываешь книгу – и она оживает. Тебе открывается удивительный мир, полный сокровищ просвещения. Ну, не чудо ли?
          Сейчас специализированных книжных магазинов у нас уже нет. Ни полков, ни полок. Ценность книги современным обществом сведена практически до нуля. Их теперь продают в маркетах в отделе «Сопутствующие товары». Наваливают грудой в решетчатые контейнеры вместе с ёршиками для мытья посуды и скребками для пяток. Но никто не интересуется и не покупает. Может, потому что издаваемая ныне продукция похожа на книги только внешне, а читать ее невозможно.

          4. ТРИ ЧАСА НОЧИ

          Сна по-прежнему нет.
          Что я мучаюсь? Ведь давно известно, что крепкий здоровый сон бывает после хорошей физической нагрузки. Работа на свежем воздухе и мышечная усталость – лучший способ избавиться от всяких бессонниц. А как же карантин и самоизоляция?
          Пожалуй, все-таки придется встать и пойти наколоть дров. Вот правильный выход!
          Проблема только в том, что у меня нет топора. И дров, чтобы их наколоть, тоже нет. Потому что живу в большом городе, в многоэтажном доме с центральной системой отопления.
          Значит, так и буду лежать в объятиях не сна, а бессонницы. В ожидании, куда еще она заведет мои мысли.
          Если бессонница все-таки женщина, то почему ее объятия не нежны, а так мучительны?
          В одной женщине редко сочетаются все качества, нравящиеся мужчинам. Такое возможно только в искусстве, и об этом лучше всего понимают художники. К примеру, Гайдай на главную роль выбрал цирковую гимнастку Наташу Варлей по внешним данным. Она ему почему-то понравилась. Но чтобы создать из нее идеальный по гармонии образ, озвучила ее Надежда Румянцева, пела за нее Аида Ведищева, а произносимые ею умные фразы написал для нее Яков Костюковский.

          А в бессоннице я вообще положительных качеств не нахожу. Она нечто вроде Ксантиппы, жены Сократа. Характер у нее скверный и подленький. Вот почему она мне не дает уснуть? Из вредности? А вредности у нее, словно в девочке-подростке, хоть отбавляй!
          Если проанализировать фабулу, то Набоков написал «Лолиту» как антицвейговскую новеллу «Письмо незнакомки». У Цвейга девочка-подросток влюбляется в зрелого мужчину, и это чувство становится главным в ее жизни, в итоге приводя ее к гибели, хотя мужчина этого чувства не достоин.
          У Набокова, напротив, зрелый мужчина влюбляется в девочку-подростка, и это чувство становится главным в его жизни, в итоге приводя его к гибели, хотя девочка этого чувства не достойна.
          Так или иначе, в подобных отношениях кто-то гибнет. Эндогенное неравенство и однополярность любви счастья не предполагает. В моих отношениях с бессонницей скорее погибну я, хоть в нее и не влюблен.
          И как говорил Заратустра, с этим приходится не бороться, а считаться.      
          Впрочем, Заратустра такого никогда не говорил.

          Крепким сон бывает действительно, если хорошо устаешь за день.
          Помнится, даже в ранние школьные годы приходилось здорово уставать. В школу нужно было долго ехать на автобусе. Она находилась далеко от дома, зато специализированная английская, с опытными педагогами.
          Зимы того времени я совсем не помню светлыми.
          Просыпался рано, но мамы дома уже не было – она вставала в пять, чтобы доехать к началу работы в свое конструкторское бюро на другом конце города. Она была инженером-конструктором. Проектировала какие-то немыслимые паровозы и поезда.
          Папа на кухне готовил крепкий и очень сладкий чай. Какой себе, такой и мне. Ставил на стол две огромные чашки.
          Из дому выходили в потемках. Всю зиму небо я видел лиловым, а снег фиолетовым. На белый снег можно было глянуть днем только через школьное оконное стекло, на котором, как его ни мыли, всегда проступала побелка. Поэтому вид из окна был мутным, как в старом телевизоре, и почти нереальным.

          После школы была музыкальная школа в том же корпусе, куда я прилежно ходил, таская с собой огромный портфель с нотами и упражняя на клавишах детские пальцы. А потом продлёнка. И назад домой снова в потемках, когда небо опять приобретало лиловость, а снег становился фиолетовым.
          От всего этого день казался наполненным чьей-то безотрадной выдумкой, по злорадству навязанной мне неизвестным всевластным правителем. И изменить этот утомительный, темный, неудобный, страшноватый распорядок жизни не в силах было никому, даже взрослым, даже тем, кто меня любил – родителям.
          Только дома несколько вечерних часов перед сном были теплыми и яркими. Я играл, читал, очень любил рисовать, а также рассматривать альбомы и пачки со старыми фотографиями, которых у родителей имелось огромное количество.
          С детства заметил за собой примечательное свойство. Рассматривая на столетней давности фотографиях молодые веселые лица, давно ушедшие в могилу, я всегда мог представить их старыми.
          В моем воображении это второе, взрослое, постаревшее лицо само так ясно проступало сквозь беззаботную молодость.
          Но некоторые лица не поддавались, их черты не старели в моем сознании.
          Спрашивая у мамы о судьбах этих людей, я узнавал, что умерли они молодыми, и тогда, глядя на другие, я безошибочно определял, короткая или длинная жизнь выпала им.
          Выходя из детства, не хочется оглядываться.
          Выходя из молодости, не хочется идти дальше.

          В детстве мы спим по девять, даже десять часов. В подростковом возрасте – чуть более восьми. Во взрослом – шесть-семь. Сейчас мне бы и пяти часов хватило. Но сна не получается аж никак, даже на пять минут!
          Подумать только! Люди могут прожить дольше без пищи, чем без сна.
          Где-то на окраине своего мозга я придерживаю мысль о, казалось бы, быстром, надежном и радикальном способе избавиться от бессонницы. Но всеми силами я торможу эту мысль, препятствую ей и укрощаю, как ретивого коня.
          Учеными давно придумано такое химическое средство, как снотворное. Проглатываешь таблетку и спишь. При этом бессонница, как считается, должна в слезах обиды и отчаяния молча удалиться ни с чем.
          Только отчаяние охватывает не бессонницу, а неспящих. Это они от отчаяния глотают убийственные для организма таблетки.
          Но в современном мире снотворные средства по-прежнему популярны. Хотя на самом деле снотворное обладает лишь паллиативным эффектом и излечить от бессонницы не может. И убить ее не может – только на время отпугнуть. Как ее вообще можно прикончить? Это всё равно, что попытаться убить привидение – как его убьешь, если оно дух уже умершего человека? А снотворное своим действием и содержащимися в нем отравами способно и человека превратить в дух.
          Благие цели – жестокие средства.

          Барбитураты – самое распространенное для самоубийц средство покончить с собой. Вспоминаются мне в этой связи Мэрилин и Джордж Сандерс.
          Умница, аристократ, невероятно артистичный и талантливый во всём, к чему прикасался в жизни, Джордж Сандерс принял большую дозу пентобарбитала, написав перед этим предсмертную записку: «Дорогой мир, я ухожу, потому что мне скучно. Я чувствую, что прожил долгую жизнь. Я оставляю вас с вашими заботами в этой сладкой помойке. Удачи!».
          А признанная во всем мире богиня красоты Мэрилин как-то нацарапала в дневнике: «Я желаю, чтобы я была мертва – была  абсолютно несуществующая, чтобы исчезла отсюда и отовсюду, где могла бы быть».
          Снотворные средства оказались им, как и многим другим, в помощь.
          Только всегда нужно помнить, что в жизни всё бывает. А в смерти не бывает ничего.

          Название наркотического вещества морфина произошло от имени бога сновидений в греческой мифологии Морфея, по аналогии с его действием.
          А потом был придуман героин для лечения у послеоперационных больных морфиновой зависимости.
          Фрейд считал кокаин лучшим анальгетиком в хирургии, проводил с ним опыты на себе, постоянно принимал его сам, как обезболивающее, выписывал всем знакомым, в том числе и своей жене Марте. Считал, что он улучшает сон.
          В литературоведении есть термин – точка невозврата. Это момент сюжета, после которого герой больше не может действовать прежним образом. Он следует за сюжетным поворотом (перипетией) – действием, поворачивающим сюжет в новом направлении. Сюжетный поворот для читателя всегда неожиданный, но при этом он закономерно вытекает из предыдущих событий.

          У Филипа Макдональда есть детективный рассказ «Strangers in the night».
          Хозяйка дома травит свою экономку, готовую раскрыть страшную тайну своей госпожи, предложив ей на ночь стакан молока с подсыпанным в него ядом – большим количеством снотворного. Затем она опустошает пузырек с вероналом и оставляет его на видном месте у постели убитой. После чего объявляет о самоубийстве экономки, косвенно обвиняя в смерти врача, которая прописывала той сильнодействующее снотворное.
          Этим она сама попадается на крючок, поскольку врач признается, что выписывала экономке под видом сильнодействующего веронала другое, совсем безобидное лекарство. Несчастная убитая не нуждалась в снотворных средствах, у нее было скорее банальное нервное расстройство, а не нарушение сна.

          5. ЧЕТЫРЕ ЧАСА УТРА

          В какую мрачную область съехали мои мысли! А вроде бы нежное детство вспоминалось... Ах, я так неуклюже выстраиваю сюжетную композицию! Впрочем, так только на первый взгляд может показаться, позвольте вас уверить.
          Мне льстит собственное любопытство, куда еще благодаря бессоннице могут завести меня ночные мысли.
          Так что после детства? После детства еще была студенческая юность. Поездки, путешествия, поезда, самолеты, автобусы дальних межгородских рейсов, какие-то укачивающие до рвоты пароходики. Но везде спалось и обходилось без всяких бессонниц.
          Веселое беззаботное время. Мне казалось, что я чем-то схож с Джином Келли. Даже внешне. И мне так же хотелось всё время передвигаться, перемещаться, следуя за некой осязаемой вечностью, петь и танцевать под дождем.
          Хотя не всегда рисковал. Обращал эти желания в стихи. Умещал в границы творческого пространства.
          Нравилось куда-нибудь ехать осенью. Если бы глубоко занимался эвристикой, сумел бы доказать, что осень – лучший сезон для путешествий и творчества.

          Осень. Как люблю осень! Самый взрослый, самый мудрый сезон, с такой очевидностью показывающий итоги года. Летишь сквозь год без оглядки. И только осень может всё объяснить.
          Осенью ясно думается и хорошо пишется.
          Стареет листва – желтые проседи в редеющих шевелюрах.
          Зреет, краснея, черемуха своими треугольными гроздями: издалека кажется, что это акация покрылась бутонами роз.
          Дожди. Как детские кораблики, плывут листья тополей, и с ними движется весь тот сор, что был незаметен в цветении лета.
          Еду, покачиваясь и почти засыпая, в автобусе мимо застывших мрачных полей, утративших свое былое цветастое легкомыслие красок и словно задумавшихся. Осень – это янтарь и медь. В голове складывается начало стихотворения:
          Осень – это янтарь и медь.
          Флот соломинок и травинок
          плывет по лужам. Однако впредь
          им не увидеть цветок барвинок.
          Да и нам суждено с тобой
          барвинок увидеть только весной.
          Помнишь, какой он был ярко-синий?
          Цвет золотой нам дарован отныне.
          Осень стоит меж тобою и сном,
          в сон залетая, вся в золотом...

          Но записать не на чем. Когда приеду домой, или забуду, или перевру. Или не допишу…
          В таких поездках и путешествиях не было ничего особенного. Юность вообще склонна к тому, что называется wanderlust. И это не погоня за призрачным счастьем. В жизни не обязательно зацикливаться на счастье и выбиваться из сил, чтобы заполучить его и как можно больше. По-настоящему счастлив тот, кто не знает, что он счастлив.
          А еще я того мнения, что быть счастливым поэту вообще вредно. Счастливый автор ничего острого и дерзновенного не напишет.

          Поехал в Москву к дяде, чтобы показать свои новые стихи и переводы Рембо. Тогда в Москве было легко заметить приезжего. В одной руке у него капающее мороженое, а в другой – авоська с пятью килограммами апельсинов. Поэтому я усиленно избегал подобных шаблонов.
          Дядя Платон, писатель, поэт, киносценарист и бывший репрессированный, приходился моей маме сводным братом.
          Спал он в своем кабинете. Но кровати не было. И двери в кабинет тоже не было. Дверь лежала на чемоданах под стеной. На ней он спал. Лагеря из лет заключения остались с ним навсегда не только памятью, но и болезнью позвоночника. Поэтому дверь своей идеально ровной твердой поверхностью была «лечебная». Из большой любви к моим стихам это королевское ложе он предоставлял мне, а сам спал в другой комнате.
          Крепкой дружбой нас связывала любовь к поэзии. Когда-то в моем юношестве он первым объявил моим родителям, как диагноз: «В вашем доме живет состоявшийся поэт. Имейте это в виду». Но я и сам это не имел в виду.

          Писателем он был опальным. Его произведения не печатали. Родственные отношения с запрещенным тогда писателем Владимиром Набоковым скрыть не удалось. Отец его, начальник метростроя, был расстрелян до войны. А его арестовали не до войны, где четыре года воевал пулеметчиком, а уже после, когда учился в Литинституте на семинаре поэтов Асеева и Сельвинского, против которых готовили компромат. Но начали с того, что стали арестовывать близких к ним студентов. 
          Только в период оттепели по его сценарию Владимиру Басову удалось снять фильм «Жизнь прошла мимо». Еще дяде разрешили читать лекции об Эйзенштейне и ранних кинокомедиях Александрова, а на телевидении вести редкие передачи на какие-то скучные научные темы.
          Много позже, в 2000 г., младшая сестра Владимира Набокова пригласила его к себе в гости в Женеву. Когда встретились, Елена Владимировна обняла и сказала: «Вижу, как похож на брата». Посетили «Монтр-Палас», где жил знаменитый писатель, и его могилу.

          Кабинет дяди маленький. Помещался только письменный стол с печатной машинкой и дверь вместо кровати. Вот странно, во время моих ежегодных визитов в 1970-х, пока жил в его семье, я спал на этой «лечебной» двери и никакие бессонницы меня не мучили!
          Окно в кабинете без штор, за которым сквозь деревья виден Театр мимики и жеста. Он для глухих.
          Это было время, когда и всем вокруг нужно было о многом либо молчать, либо, как глухим, объясняться мимикой и жестами. Но у нас были «кухонные беседы», которые никому не удалось у нас отнять.
          Днем дядя таскал меня на московские киностудии, а вечерами были эти кухонные разговоры, которые затягивались заполночь.
          А беседы те, надо сказать, были удивительные.
          Его говорение походило на горение. Рассказы – на аутодафе.
          Слушал я с огромным интересом. Кроме стихов, которые потом так и не стали ремеслом, мои мозги ничем не были заняты.

          Помимо бесед об искусстве, затрагивалась тема, которая в его жизни была болезненной, но незабываемой. Я многое узнал про лагеря, чего тогда нигде еще прочесть было нельзя. По обвинению в КРД (контрреволюционная деятельность) его сперва приговорили к расстрелу, затем смягчили – к сроку.
          Топором и киркой строил железную дорогу Тайшет-Братск.
          Лагерный труд не предполагал разделения труда. С бригадой зэков валил сосны, изготавливал из них шпалы, их же укладывал под рельсы.
          В лагерях было страшно. Чтобы прогнать страх, шутили, смеялись. Для каждого что-то было страшней всего. Для Платона Набокова страшней всего было вынести холод. От него он погибал. Мы забыли, что такое холод. Вероятнее всего, никогда и не знали.
          Это не перемерзнуть на остановке в ожидании проклятого автобуса. Это ощущать, как твое тело превращается в неодушевленный предмет. Как камень или бревно. Даже не ощущать, а понимать. Потому что тело уже перестало реагировать на температуру. Оно забыло боль. Больно лишь от осознания, что никогда не согреться.
          К этому нельзя привыкнуть, тихо переждав свой срок.
          Каждый день начинался как истерика. Этим и заканчивался.
          Холод жил и в бараках. Спали так, как ходили на работу. Валились на нары, не прикасаясь к одежде. Выживали за счет того, что дышали.
          Дыханиями и испарениями еще живых тел отапливали барак.
          К утру ватник, в котором спал, примерзал к нарам. Чтобы подняться, дядя просил соседа киркой отковырять его, отбив лед. И о какой бессоннице тогда могла идти речь?
          Свалившись от тяжелейшей пневмонии, в лагерной больнице он писал стихи. Врач, такой же зэк, большим шприцем, вроде того, каким искусственно осеменяют скот, выкачивал у него из легких жидкость.
          Стихи нужно было прятать. Придумал кукольный спектакль.
          Стал мастерить кукол. К тряпкам приделывал головы, сделанные из папье-маше.
          Головы были пустые внутри. Листочки со стихами скатывал в трубочки, набивал ими кукольные головы. Так рождался его будущий цикл «Стихи из кукольных голов», который сейчас издан. Рукописи сохранились благодаря этим головам кукол.
          Не было места, где можно было согреться. Но от искусства оттаивала душа. Кукольный спектакль разрешили к показу. Даже возили по другим лагерям.
          Дядя Платон говорил мне, что сорок лет ему снится один и тот же сон: просыпается на нарах и сразу вспоминает, что сидеть еще десять лет.

          6. ПЯТЬ ЧАСОВ УТРА

          А у меня вот сна нет. Даже, слава богу, такого жуткого.
          Почему мне сейчас вспомнились промерзлые нары из рассказов дяди и еще та дверь вместо кровати в его кабинете? Сплю ведь я сейчас на огромной кровати, на роскошном ортопедическом матраце! А уснуть не могу. Но бессоннице все равно, на чем ты спишь. Ей нужен ты и твои мозги, а не спальное место.
          Внешние факторы, обстановка и условия, могут влиять только косвенно. Твердая твоя постель или мягкая, душно в комнате или холодно, тихо или слышен шум – если тебе суждено уснуть, ты уснешь. Но если за тебя взялась бессонница, решив провести с тобой ночь, тут только лежи, думай и вспоминай.
          Это словно часть некоего непостижимого космического замысла.

          Слоны вообще спят стоя. Без всяких ортопедических матрацев обходятся. Лошади и овцы могут спать и стоя и лёжа, хотя в положении стоя они не видят сны.
          Рыбы спят в воде и постели с перинами на дне морском не стелют. В воде спят и бегемоты. На суше у них быстро пересыхает кожа, поскольку не имеет сальных желез. Я люблю спать на боку. А вот интересно, могут ли бегемоты, эти огромные туши, спать на боку?
          «Ох, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота!»
          Весь юмор этих детских стихов Чуковского заключается именно в том, что работа тащить бегемота из воды – бессмысленна. В ней, в водной среде, его родной дом. Тогда выходит, что его не спасают, а тащат из болота на убой.
          Акулы, китообразные, дельфины, крокодилы и птицы спят «наполовину», с одним бодрствующим полушарием, что позволяет им постоянно оставаться в сознании.
          И никакой бессонницы. Это естественное состояние. А я что за птица?
          Что-то вроде белой вороны. На белую ворону обычно показывают пальцем, дразнят всем обществом. Она оправдывается: мол, ошибка генетики, неправильно скрещенные хромосомы, повлиявшие на окрас.
          Да плевать на общественное мнение! Еще оправдываться!
          Но можно сказать: это побелка – делаю у себя дома ремонт. Потому и белая.

          Только воронам тоже надо спать. Даже если белые. И даже если во рту сыр держат.
          «Сыр выпал, с ним была плутовка такова».
          Но какова – автор умалчивает. Всегда меня этот вопрос интересовал. Какова такова?
          Размытая концовка наводит на мысль, что финал не продуман. Думаю, вообще написан неправильно. На самом деле лисица отравилась выпавшим несвежим сыром и померла. А ворона пела заупокойную на ее похоронах во всё воронье горло своим противным голосом.
          Это тоже была часть некоего непостижимого космического замысла.
          Жанр басни приемом иносказания в пределах одного сюжета нацелен только на одну нравоучительную мораль. И вариант развития действия только один. Без учета мнения Вселенной или замысла, указанного в предопределении.
          Героям кажется, что все принятые ими решения должны иметь лишь те последствия, которые они предполагали. Но они не учитывают неотвратимости предопределения и своего предназначения во Вселенной.
          Ворона вообще могла выронить сыр не от похвал, а потому, что уснула. У нее не было бессонницы. Этим она решила судьбу хитрой плутовки.

          Чтобы уснуть, можно начать считать. Но не баранов, а белых ворон. Хотя они редкость и их единицы. Для счета нужна толпа. Тогда любую другую птицу. Тоже белую. Гусей считать, например. Гусь ведь птица, если мне не изменяет память?
          Но гусей считать трудно. Отвлекает тот факт, что вся поэзия Золотого века написана гусиными перьями. Перья для письма изготавливались исключительно из левого крыла гуся. Левое маховое, третье, четвертое или пятое от края. Потому что оно лучше ложится в правую руку – писать удобнее. Кстати, современные перьевые воланы для бадминтона делаются тоже из левого гусиного крыла. Только левого.
          Интересно, случалась ли с Пушкиным бессонница, и считал ли он при этом гусей? А когда писал, держа в руках перо, мысль о гусях не возникала, не отвлекала от поэзии?

          Каждая вещь имеет свой жизненный исток – природное происхождение или живые руки мастерового. Но прикладной характер вещи или долгое владение ею заставляют нас забыть ее генезис и ее онтогенез. Она становится для нас бытовым предметом, сливается с хаосом повседневности.
          У нас, к огромному сожалению, нет ни одной фотографии Пушкина. Лишь по живописным портретам, мы знаем, что курчавый смуглокожий Пушкин был голубоглаз.
          Первая в мире фотография с изображением человека появилась через два года после смерти поэта, в 1839 году. А еще через пару лет, в начале 1840-х, в мире уже вовсю процветала порнография. Как и персонажам басен, авторам изобретений тоже представлялось, что все их чудесные открытия во благо человечества должны иметь лишь те последствия, которые они предполагали.
          Любая изобретенная вещь должна расширять пределы свободы человека. Но чаще всего далеко выходит за рамки мнимой свободы, превращаясь в безнравственность. Нравственность – это всегда ограничение.

          Пушкин писал гусиным пером. Оно удобно лежало в руке. Оно скрипело. Не представляю, чтобы не скрипело.
          Пушкин писал ночью, когда хотелось спать. Бессонницы не было, и он боролся со сном. Рука привыкает к перу, а перо привыкает выводить на листе знакомые слова. То ли от этой привычки, то ли от подступающего к сознанию сна, возникают лексические повторы. Повторы самого себя. Заметил, что даже у Пушкина.
          В «Отрывке из Фауста»:
          Я мелким бесом извивался,
          Всё угодить тебе пытался.
          И в «Евгении Онегине»:
          Гусар Пыхтин гостил у нас.
          Уж как он Танею прельщался!
          Как мелким бесом извивался.

          Извивался? Или рассыпался? Откуда взялся этот извивающийся, перебегающий из одного стиха в другой мелкий бес – бесенок, повадками похожий на бессонницу? До Пушкина он мелькнул еще у Вяземского: «Старик Вольтер дар угождать имел царям, философам, повесам, он рассыпался мелким бесом...». Затем в «Вечерах на хуторе...» у Гоголя «парубки рассыпались перед молодицами мелким бесом». Потом мелкий бес неожиданно вынырнул в романе Федора Сологуба.

          Что за мысли лезут мне в голову? Почему? Бессонница – это результат излишней активности головного мозга, говорят ученые. Значит, нужно убавить эту активность до минимума. Как огонь газовой горелки, когда готовишь кашу. А как это сделать? Мозги – не горелка.
          Приятель, которому как-то пожаловался на бессонницу, мне говорит: «А ты можешь ни о чем не думать?» Ни о чем не думать я не умею. «Тогда думай о чем-то статичном или спокойно ритмичном. Представляй море, например, – говорит. – Оно накатывает волной и откатывает, накатывает и откатывает. Словно колыбель качается».
          Но когда я представляю море, мне тотчас хочется писать о нем стихи. Беда прямо! Или опять же вспоминаю истории, чем-то с морем связанные.
          Вот вспомнив сейчас дядю, припомнился еще один его рассказ. Там дело как раз у моря происходило.

          В самом начале 1960-х он был женат на актрисе Инне Макаровой.
          Летом поехали отдыхать к морю в Крым. Как-то вечером отправились на прогулку. Заболтались, загулялись, не заметив, как зашли далеко и углубились в малопроходимый лесок. Но настроение романтическое. В стране царит долгожданная оттепель – эпоха мнимой свободы.
          Вдруг из-за кустов дикий окрик:
          – На землю! Лежать, сволочи!
          Дядя Платон успел краем глаза заметить выскакивающую к ним группу в форме и с автоматами.
          «Вот оно, опять арест», – мелькнуло в голове. А его лет пять, как освободили из лагерей.
          По зэковской привычке сразу рухнул на землю – лицом вниз, руки за голову, ноги врозь. Насмерть перепуганная Инна Макарова проделала то же самое.
          Потом оказалось, что случайно забрели на дачу Хрущева, а этот лесок к ней непосредственно примыкал. Народную артистку и московского сценариста признали. Извинились. Но сурово попросили больше на эту территорию не заходить.
          Оттепель оттепелью, а нравы высших сфер были прежние.
          Впрочем, всё хорошо, что хорошо кончается. Только в жизни всё хорошо никогда не кончается. Даже сама жизнь.
          Когда-то Эразм Роттердамский писал: «Чаще всего побеждает тот, кого не принимали всерьез». О приходе к власти Хрущева лучше не скажешь.

          7. ШЕСТЬ ЧАСОВ УТРА

          А я вот всерьез не могу уснуть. Когда уже шесть утра! И бессонница заставляет меня вспомнить не 1960-е, которые по малолетству помню плохо, а 1990-е, поскольку эти годы были самые беспокойные. Вот когда могли найтись сотни причин для бессонницы!
          Странные годы. Страшные. Они мелькают рваными лоскутами, короткими отрывками.
          Сначала был желанный глоток свободы. Очень вкусный глоток. Для меня он выражался в том, что люблю и чему посвятил жизнь. Литература.
          Стремительность ее появления после долгих запретов была столь велика, что не успевал насладиться каждым читаемым произведением. Хлестал свежий поток разных жанров и стилей из огромной бочки, в которую вливалось десятилетиями, но закупоривалось. И вдруг сразу из запретной бочки выдернули затычку.
          Так же, как сейчас по ходу этого повествования меняются у меня жанры и стили. Но, уверяю вас, это не я их размываю, а бессонница.
          А тогда я чувствовал себя, как командированный, нашедший несколько часов на осмотр всех достопримечательностей города. Когда хочется не упустить ничего, но времени ничтожно мало, и наслаждения не получается.
          Не удавалось подержать в руках толстый журнал или книгу столько, сколько положено держать. На подступе следующий ряд периодики – и так бесконечно, бесконечно… Мало кто понимал, что это был способ отвлечь от главного – того, что происходило в государстве.

          Потом свободы стало сразу много. Очень много. Но вместе с ней в стране возник такой разгром и вакханалия, что сначала уехали евреи, за ними стали уезжать ученые и люди искусства. Потом уже все.
          Эмиграция: Дон-Кихот на Росинанте, Гильденстерн на Розенкранце. Едут и смеются, Розенбаума поют. Ехали куда угодно. Хотя всё это называлось одним словом – на Запад.
          Я продолжал читать и никуда не поехал. И не думал уезжать. Ни на какой Запад, который давно предупреждал: «Гуманитарии здесь у нас располагаются на самом дне». Да, гуманитарии не нужны обществу потребления, общество с трудом потребляет их. Приехать, даже со знанием языка, в чужую страну c чемоданом стихов, в надежде построить на них головокружительную писательскую карьеру, – наивно и опасно.
          А страна была уже полностью разорена, и люди были согласны на всё, чтобы выжить. Как грибы, стали появляться какие-то странные прорицатели, целители, астрологи, уфологи. Все малограмотные, с убогой речью. Зачастили и иностранцы, для которых наш человек становился легкой добычей, особенно женщины.
          Люди перестали полноценно жить. Они на время затаились в ожидании чуда. Те, кто без души и сердца, пользуясь случаем общего хаоса, прокладывали себя дорогу в будущее огнем и мечом. Но основное население ожидало чуда, выдерживая испытания в бездеятельности.

          У Хармса было довольно существенное убеждение, что ожидание чуда составляет смысл человеческой жизни. Каждый по-своему представляет себе чудо. Для одного оно в том, чтобы помимо его воли произошли благотворные изменения, подарившие ему счастье. Для другого – в том, чтобы узнать или увидеть нечто такое, что навсегда озарит его жизнь. Для третьего – в том, чтобы прославиться или разбогатеть, или еще что-то, в зависимости от его амбиций и внутренней шкалы ценностей.
          Однако людям только кажется, что их желания разнообразны. В действительности они, сами того не ведая, желают лишь одного – обрести бессмертие. Это и есть настоящее чудо, которого ждут и надеются на его пришествие. Но бессмертия уже не ждали, когда нужно было выживать.
          Стало попросту трудно оставаться в живых. А тем, кто выжил, стало трудно оставаться человеком.

          Темные бесфонарные улицы. Темные неосвещаемые подъезды. Всюду мрак. Зимой добавлялся холод, который тоже был везде. На службе и дома.
          Могли дать воду, могли не дать. Но не давали.
          Могли включить отопление, могли не включить. Но не включали.
          Днем сохранялась видимость цивилизации. Но очень бедной цивилизации. А с наступлением сумерек словно нараспашку открывались двери всех тюрем. И для уголовников звучал плотоядный призыв: идите в города, теперь они ваши!
          Каждый вечер с темных улиц слышались истошные крики – кого-то грабили. Или убивали. Утром в подъезде, который тогда не запирался, валялись резаные сумочки, пустые кошельки.
          Еще возникло новое слово, запугавшее всех, – рэкетир. Для рэкетиров люди делились на тех, кто делится, и тех, кто делиться добровольно не хочет.

          Появлялись новые деньги, не похожие на деньги. И с таким количеством нулей их номинала, что нельзя было сосчитать. Нули добавлялись постоянно. И всё быстрей. Всё равно на них ничего нельзя было купить. В витринах магазинов вместо товаров стояли пустые трехлитровые банки. Чтобы заполнить пустоту помещения. Но не заполняли, потому что тоже были пустые.
          Самое дешевое – проезд в трамвае, он стоил, кажется, сорок тысяч. Неизвестно чего. Но не рублей. В общем, сорок тысяч новых денег. Пока временных. Но в транспорте не платили. Зато курили. И никто не смел сделать замечание.
          Но и в вузах зарплату перестали платить. Мы работали так, бесплатно, потому что привыкли ходить на работу. Мне приходилось разрываться и работать на разных работах. С семи утра и до одиннадцати вечера. Нужно было кормить семью.
          На улицах видел соседей, коллег, даже знакомых университетских профессоров, сидящих на ящиках и торгующих с ящиков петрушкой, укропом и зеленым луком. Тем, что им удавалось вырастить в домашних условиях.
          Происходящее вокруг хотелось назвать коротко – корабль дураков.
          А на корабле дураков каждый себе на уме.
          Тем временем инфляция постепенно обгладывала сбережения, как тля листья на дереве.

          Мы, некогда избалованные эпохой постмодернизма, но уже ею отравленные, как снотворным, продолжали жить образами. В нашем представлении конструкция мира продолжала состоять из идеальных образов и гармоничных интонаций. Но страну в это время уже вовсю раскручивала центробежная сила вульгарного прагматизма и подгоняла инерция беззакония.
          Вместе с этой силой вырастала и новая фразеология, которую мы не заметили. Как не заметили и зарождение  нового человека – нового феодала, остающегося внутри первобытным дикарем. Без царя в голове и без правды в ногах. Ростки будущего олигархата.
          Нравы становились пещерными. А жизнь – хаотичной. Ее горький ядовитый вкус был нами терпим лишь тем, что она пришлась на молодость.

          Да зачем я всё это вспоминаю в седьмом часу утра? Чтобы оправдать бессонницу? Пора немедленно прекращать эти жуткие и бессмысленные воспоминания и впечатления! У Сеченова есть фраза: «Сон – небывалая композиция былых впечатлений». Значит, бессонница – бывалая композиция былых впечатлений.
          Если я лег в половине двенадцатого, то пролежал без сна, но в компании бессонницы, уже семь часов!
          Фирменный поезд «Красная стрела» за это же время домчит от Москвы до Петербурга. Хотя современный скоростной «Сапсан» пролетит это же расстояние за четыре с половиной часа. А когда-то, в начале XVIII века, Петр Первый, передвигаясь на лошадях, устанавливал непобедимый рекорд. Этот путь он преодолевал за трое суток! Именно суток, так как в дороге царь находился и в ночное время. Была ли у него бессонница в такой жуткой тряске?
          Обычно этот маршрут занимал неделю пути, с остановками на ночлег и переменами уставших лошадей. А вот в конце того же XVIII века, чтобы написать свою книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», вольнодумец Радищев неторопливо проезжал это же расстояние...

          Так, что такое? Кажется, я засыпаю. Уже пора бы и вставать, но непреодолимо смыкаются глаза, и тяжелый мед сладкого сна тягучими пластами наплывает на мой разум. Обволакивает его и, как пушинки, разгоняет мысли.
          Кстати, по Жильберу Сесброну, десятая муза – бессонница. Если кто не знал.
          Ночь прошла, а с ней прошла и бессонница. Не знаю, когда она заставила меня написать то, что вы прочли. Сам не заметил. Успел лишь заметить, как с достоинством и чувством выполненного долга удалялась от меня эта дерзкая и своенравная девица. Гордо приподняв голову, поводя плечами и плавно размахивая в рассветном воздухе белыми ручками.
          Она удаляется всё дальше и дальше. И всё глуше и тише слышится стук ее острых каблучков.
          И вот наступает полная тишина... Я сплю.


          Май 2020