Материнство

1

Что кануло, то походя не тронь –
суждений прежних, преклонений…
Но перед женщиной, в ком вечности огонь,
как мы не встать посмели на колени?

Как мать могли мы в ней не разглядеть,
шинель накинувшую на себя, ушанку,
так высоко сумевшую взлететь, –
ни самолёту не настичь уже, ни танку.

Нет, мы уподобились разгневанной толпе.
Мы не услышали одной ей ведомого зова.
Мы думали: «Неужто по тропе
не больно ей нести клеймо позора?

Зачем понадобилось ей влезать в шинель,
на плечи взваливать нелёгкий груз погонов?
Не для того ли, чтобы спрятать цель –
за маленькой страстишкою погоню,

когда одна владела всеми цель –
смертельный клин таким же выбить клином,
остался б только край родимый цел
с берёзами и клином журавлиным».

Мы думали: «О Господи, какой позор!
Ложится тень на всё девичье войско…»
А как был страшен политрук и зол:
«Так вот оно – то яблоко румяное в авоське.

То, сорванное тайно с древа зла…»
Но живота круглилось полукружье.
И женщина во всеоружье шла,
хотя и старшине сдала своё оружье.

Одна потёртая и старая на ней шинель.
И снят ремень, живот раздвинул полы.
И взгляды, взгляды следом, – как шрапнель,
Ухмылки в спину, – как штыков уколы.

Я тоже гнев испытывала там.
Глядела вслед со всеми, негодуя.
Со всеми шла незримо по пятам.
Но как с собою – прежней – не в ладу я.

2

Отрезаны, позаросли назад пути.
Не дай туда нам, Боже, возвращенья.
Но где её, чтоб на колени встать, найти
и попросить, как мать у матери, прощенья!

Сказать: «Несовершенен мир земной, жесток.
Но материнство женщиной повелевает каждой.
И лишь любви пронзительный глоток
способен утолить мучительную жажду.

Испить его хоть раз бы на веку…
Одежды о штыки и жерла обрывая,
ты потянулась жарко к роднику,
как ягода, зардевшаяся, заревая.

Прильнула. Разве в том твоя вина,
что сыпались не бомбы сверху – поцелуи
с горячих и желанных губ, как семена
на землю, жадную до жизни и сырую,

готовую из семени взметнуть росток…
Не вынося пороховой и дымный запах,
ушла ты, тяжело ступая, на восток.
И багровел и клокотал от злобы запад,

что уносила жизнь из лап его в века…»
Нет-нет, я встречу, я найду её, узнаю.
Дымы светлели, превращались в облака.
Она по ним ступала, неземная.

3

Так над землёю высоко взлететь!..
Смотрели люди. Не дышали: «Богоматерь!..»
Что думал он, дерзнувший кисть воздеть,
что знал, когда холста коснулся кистью, мастер?

Откуда столько в нём явилось сил?
Что чувствовал в тот миг далёкий сердцем,
когда её над миром возносил –
мать человеческую – у груди с младенцем*.

Печальная, она идёт по облакам.
Трепещет покрывало, словно парус.
И люди, благодарные векам,
к ней руки простирают, улыбаясь.

И люди ждут столетия подряд,
когда она ногой на землю ступит,
где мудрецы над книгами мудрят,
слова толкут, рай обещая, в ступе.

А люди знают, что такое ад.
Не надо рая им, им только бы покоя.
Им страшно глянуть в прошлое, назад.
Покой? Они забыли, что это такое.

На лицах ожидания печать.
Ревут аэродромы, космодромы.
Пытаются тот рёв перекричать
новорождённые под крышами роддомов.

Надежды те дома в себе таят.
Там вечный зайчик солнечный на окнах.
У окон матери с младенцами стоят,
как на несозданных пока ещё полотнах.

1970-е

* Имеется в виду картина Рафаэля Санти «Сикстинская мадонна».