Врачи зимой

(Все персонажи вымышленные, совпадение с реальными людьми случайно)

Врачи зимой


«Под этой крышей на Рождество собрались все мои враги…»
(Джеймс Голдмен, «Лев зимой»)


            Некоторые отцы и матери видят в детях продолжателей «своего дела», рода, и бог весть ещё, что видят, поэтому предъявляют к ним завышенные требования. Отсюда и «оправданное» битье, и незаслуженные наказания.

            Моя тётка Эмма видела во мне полное ничтожество. Поэтому её наказания трудно было объяснить.

            Ей достаточно было бы просто не замечать меня. Но она выдумывала изощренные способы воздействия на детскую психику. Например, когда к бабушке Наине приходили гости, меня выставляли из дома на улицу, и я слонялась по саду, как дикий зверек или выброшенный на улицу котёнок.

            Я бродила в синих сумерках, шурша опавшей, прихваченной снегом ноябрьской листвой, стараясь не смотреть в ярко освещённое окно столовой, где дальняя и близкая родня уплетала курицу под соусом бешамель.
 
            Силуэты чёрных деревьев сливались с тенями огромного сада. У дальнего забора на верёвках сушилось окостеневшее, морозное бельё.

            Бабушка Наина любила, чтобы простыни пахли морозной свежестью. Бельё слабо отражало лунный свет, качаясь, как паруса на ледяных веревках.

            Почему-то в саду не было ни одной скамейки, где можно было бы присесть, поэтому я неприкаянно бродила вокруг овала золотистого света, рассеянно льющегося из окна.

            Из дома доносился смех гостей. Их тени были видны за тюлевыми занавесками. За спиной зловеще скрипели веревки. Вот в темноте мелькнули два зелёных, огненных глаза. Я вскрикнула, но к счастью «два глаза» вышли из тени на свет, нежно и громко мурлыкнули.

            Бабушкина кошка Герда грациозно прошла мимо меня, приласкав гладкой шерсткой коленки, ловко вспрыгнула на цветочную кадку с засохшими «ноготками», с неё – на подоконник светящегося окна и требовательно мяукнула. Окно тут же приоткрылось, впустило путешественницу в тепло и захлопнулось.

                + + +

              С тех пор я совершенно не терплю темноты, и бегу во сне от силуэтов корявых, враждебных деревьев на синем снегу. Свет – источник истины – откуда бы он не лился, даже из окна того давно забытого и истлевшего дома – всегда был мне близок и дорог.

             Я очень любила курицу под соусом бешамель. Её подавали на именины и к новогодним праздникам, с белым рисом и зелёным горошком, а на закуску ставили пироги с капустой, мочёные яблоки и солёные помидоры из погреба.

             Бабушка работала в Тушинской больнице «сутки-через двое» и очень уставала. Так что дважды в неделю в доме появлялась приходящая кухарка Люба и готовила еду на три дня. Иногда, по семейным праздникам, бабушка просила Любу остаться и помочь с готовкой. Кухарка соглашалась в любой день, кроме воскресения.

             Бабушка говорила, что Люба – баптистка. Слово «баптистка» из уст бабушки звучало как ругательство, но Люба прекрасно готовила, а что важно, знала бабушку ещё с Венгрии, где мой, ныне покойный дед, служил послом. В то время Люба работала поваром в советском посольстве, но баптисткой ещё не стала.

              Люба была очень-очень аккуратная. Педантично аккуратная, как бабушка. Неизменно приходила в узкой, серой юбке-карандаше, закрывавшей икры, опрятных, чёрных ботильончиках, твидовом сером жакете и в белоснежных блузах с жабо. На лице из косметики только розовая помада. В ушах старомодные, дрожащие, золотые серёжки с искусственными рубинами. Седые волосы с шиньоном аккуратно убраны в высокую прическу.

              С бабушкой они были похожи, как две капли воды. И юбки, и блузы, и жакеты, и прическа, и оренбургский платок у бабушки были такие же, но побогаче материалом. Я терзалась вопросом: кто из них двоих друг другу подражает – бабушка Любе или, всё-таки, Люба – бабушке.

              Честно говоря, мне всё равно было тогда, чем Любина вера в Христа отличается от православной. И мне было совершенно безразлично, почему, например, Моисей спать не мог спокойно, пока не привёл сынов Израилевых к Земле обетованной.

              Раскатывая тесто для пирогов, кухарка мурлыкала под нос псалмы. Текст их, по большей части, мне был не понятен, хотя звучал по-русски.

«Не бу-ууду более говорить! Не бу-уууду более го-ооо-вооорить!»  – Люба шмякала тесто о стол и, подмигнув мне, бралась за скалку:
«Не приключи-ииии-ится тебе зло-ооо! Не приключи-иии-иится…»
 
              Для меня было гораздо важнее, что Люба, непревзойденная кудесница кухни, пекла по субботам шоколадные пирожные с заварным кремом и всегда оставляла мне «ещё одно, подзаправиться».

              В тот субботний вечер я видела, как Люба, кутаясь в лисий воротник, то и дело взмахивая чёрной сумочкой, идёт по скользкой дорожке к калитке. Кухарка никогда не оставалась ночевать, даже если задерживалась допоздна.

              Я горестно шмыгнула носом – Люба ушла, и пирожных мне не видать. И клюквенного морса тоже.

              Когда, окоченев на морозе, я, презирая себя за слабость, возвращалась в дом спустя пару часов, то поспевала как раз к тому времени, когда нужно было убирать посуду.

               Бабушка, видя моё состояние, спохватываясь, наливала чаю, и испуганно заискивая, спрашивала:
             – Ты же не хотела есть, правда? Мы тебя звали, кричали, но ты не отзывалась.

              Среди грязных тарелок с остатками шоколадных пирожных, скорчившись на стуле, я пила остывший, спитой чай. Родня смотрела жалостливо-брезгливо, как на лишайного котёнка, а тётка, взвизгнув стулом по кафельной плитке, поднималась и объявляла:
              – Кто последний вышел из-за стола, тот и моет посуду! – и довольно улыбалась своей выходке.

              Стоит ли говорить, что я боялась тётку, как огня. В её присутствии впадала в ступор, отмалчивалась, на вопросы отвечала невнятно, так что она, вероятно, считала меня полной идиоткой.

              От вида унижения у тётки поднималось настроение. Она даже напевала что-то под нос, весело поглядывая, как я ледяной водой из растаявшего снега, красными, одеревеневшими руками в цыпках мою полы в столовой, драю кастрюли, чищу снег у крыльца не по-детски огромной лопатой или стелю себе постель на холодной, неотапливаемой террасе, а в саду ветер ломает ветви голых, промерзших яблонь, и их тени, как в театре Кабуки пляшут на стенах, словно черти в аду.

              Однажды тётка подошла и сказала:
              – Как только ты приезжаешь, в доме появляется какой-то сладковатый, приторный запах, – она сморщила нос, – тебе необходимо помыться.

              И она потащила меня в каморку, где из крана в чугунную раковину в любое время года текла холодная вода, и заставила вымыть с мылом и подмышки, и шею, и за ушами.
             – Ну вот, другое дело…

              Тётка знала точно, что, вернувшись с каникул, я не пожалуюсь родителям, и что бабушка тоже ничего не скажет, и родня будет молчать.


              Хорошо помню разговор с двоюродной сестрой на холодной террасе в мой последний приезд к бабушке Наине. Кузина была старше меня на восемь лет, и уже заканчивала школу. Она с детства жила с бабушкой, мать видела только по выходным.

              Мы были совершенно разными, будто и не родня вовсе. Я – задумчивая и наивная, белокурая, небольшого роста, кузина – рационально мыслящая и лишенная иллюзий, темноволосая, высокая, сутулая.

              Как и мать, сестра всегда считала себя правой. Тётка любила спорить с поводом и без повода. В споре для неё было важным любой ценой доказать свою правоту (даже если она, брызгая слюной, несла чушь несусветную) и желание принизить собеседника, доказать свою значительность.

              Переубедить тётку было делом бесполезным. Она всегда зло вышучивала меня. Никогда никого не хвалила, кроме каких-то выдуманных знакомых, добившихся потрясающих успехов в жизни, заработавших кучу денег и прославивших имя родителей, город, страну и весь мир! Эти выдуманные персонажи были нужны, чтобы показать, как ничтожны мои собственные успехи в рисовании, и во всем, что у меня получалось хорошо.

              Стоило тётке открыть рот, из которого потоком лились бесконечные морали и пустые сентенции, я мгновенно чувствовала себя раздраженной. Я огрызалась и, следовательно, получала наказание. Бить племянницу тётка не смела, боялась отца, но лишить ужина или обеда могла.

              Однажды в декабре тётка заперла меня в каморке с памятной чугунной раковиной, в которой мыли ночные горшки. В каморке водились мокрицы и сороконожки – большие, блестящие и зелёные, как навозные мухи. От стен пахло синькой, содой, марганцовкой и стиральным порошком «Лотос». Места в коморке хватало для чугунной печи-плиты на кривых ногах, в которой сжигали бумажный мусор, грели воду для ванной и кипятили бельё, дровницы, стиральной машины, гладильного пресса «Калинка», эмалированных тазов, ночных горшков, раковины… и меня. Прислонившись к холодной стене, я гадала в темноте, откуда выползут проклятые сороконожки, и сколько времени им понадобится, чтобы найти мои ноги.

              Кузина отличалась от матери лёгкостью характера и тем, что любые морали действовали на неё, как лёгкий ветерок на скалу. Она не спорила, молча слушала, соглашалась и делала по-своему. Сестра вообще всё делала очень быстро. Я не помню её сидящей на месте больше двух минут, если, конечно, в руке не было сигареты.

             Бесшумно закрыв за собой оббитую ватой, дерматиновую дверь, прошлёпав по ледяному полу босыми пятками, сестра нырнула ко мне под одеяло и застучала зубами.
            – Как ты тут спишь, Евка? Околеть можно.
            – Мне нравится.
            – И тебе не холодно?
            – Нет. Я привыкла. Одеяло пуховое.
            – Это всё из-за дома.  – Шептала на ухо сестра.
            – Как это, из-за дома?
            – Что тут непонятного? Дом после смерти бабушки должен достаться моей матери. Потому что «Волга» досталась твоему отцу. Они перессорились из-за наследства, когда умер дед. Мамаша поставила условие: раз дом ей достанется, то вас тут быть не должно, а твой отец возразил, пока бабушка жива, внуки будут её навещать. Поэтому мамаша заявляется всякий раз, когда ты приезжаешь на каникулы. Поняла?

            Я кивнула:
            – Почему ты раньше об этом не говорила?

            Сестра пожала плечами:
            – А разве отец тебе не рассказывал?
            – Нет, он никогда не говорит о семье.
            – Ну, теперь ты поняла, почему. Ну, и семейка у нас!
            – Неужели тётя издевалась над младшим братом, когда он был маленьким? – мелькнула неприятная догадка.
            – Не знаю. Разница в возрасте между ними большая, двенадцать лет. Да и сводные они. Думаю, мамаша помыкала твоим отцом, воспитывала, так сказать. Это она любит. Да, семейка у нас та ещё… – сестра вздохнула.

           Щёлкнула зажигалка, и темноту на мгновенье разрезал яркий свет.
           Загорелся огонёк сигареты, в воздухе растаяло облачко дыма.
           – Ты только не рассказывай никому, что я курю. Мамаша меня убьёт…
           – Не расскажу, не бойся – я прижалась к плечу старшей сестры.
           – Ты у меня такой хороший человечек… Знаешь, я, кажется, влипла.
           – Как влипла?
           – У меня задержка… две недели.
           – И что теперь будет?
           – Не знаю… мамаша убьёт меня, если узнает… – сестра мрачно выпустила клуб дыма, – тут важно решить, у кого делать аборт – в клинике у бабушки или у мамашиного мужа…

...

             Я представила себе четвертого тёткиного мужа, нынешнего.  Тихий, невысокий, чернобровый и рыжеусый человечек. Волосы неестественно каштанового цвета притягивали моё внимание всякий раз, когда он снимал на пороге дома полосатую, вязаную шапку-петушок. Сестра по секрету рассказала, что отчим красит волосы и усы хной, и это потрясло меня до глубины души.

            При разговоре отчим подходил очень близко к собеседнику, так что видны были только печальные, карие глаза за линзами очков и гладко выбритый подбородок. Я стеснялась отодвигаться и чувствовала не только аромат одеколона от неизменно чистой рубашки, но запах яичницы с луком – от усов.

            Бабушка Наина восхищалась зятем.

            «Учись хорошо, – наставляла она внучку Олю, – у Власьки огромные связи, он устроит тебя, кобылу, в Первый Медицинский».

...


            – …У бабушки, конечно. Мама говорила, что у неё «все наши» делают. Но, может, лучше где-нибудь ещё? Бабушкина младшая сестра тоже врач. Она-то точно не выдаст.
            – Да, ты права. Завтра позвоню ей. Ну и семейка у нас! Одни врачи, а обратиться за помощью не к кому.
            – Что же ты, Олька, сволочь, не заступилась за меня сегодня? – я уронила на подушку слезинку.
            – Ты что! – зашептала сестра, – мамаша убьёт меня, если узнает, что я разговаривала с тобой! В прошлый раз она месяц не приезжала и денег не дала. Ты терпи… скоро каникулы закончатся и начнётся твоя дольче вита…
            – Да, завтра приедет папа и заберёт меня.
            – Как завтра?
            – Так. Я позвонила в Москву и сказала, что мне тут скучно… и я соскучилась по Янке. Она, наверное, уже выздоровела.

             Насчёт «скучно», я наврала. Мне никогда не бывало скучно. Я привыкла занимать саму себя: читала, лепила из пластилина забавных зверюшек, рисовала в альбоме сказочных принцесс в розовых платьях, собирала гербарий, вязала кукле шапочки и шарфики, наряжала и причёсывала.

             – Надо сказать бабушке, – прошептала сестра.
             – Зачем?
             – А если твой отец приедет утром, а ты тут лежишь на морозе?
             – Я же сказала, мне нравится.
             – Но вряд ли это понравится твоему отцу.

             Сестра загасила сигарету, сунула мне в ладонь карамельку и, выскользнув из-под одеяла, бесшумно открыла пухлую, ватную дверь и исчезла в глубине тёплого дома.

             Через несколько минут слабый свет разлился под куполом абажура на потолке, и на террасу вошла бабушка в пальто поверх длинной ночной сорочки:

             – Пойдём-ка в дом, Ева. Здесь, действительно, холодно. Простудишься – твой отец мне не простит… – сказала она будто бы даже с упрёком.
             – А если не простужусь, то простит? – я рассматривала белые балки потолка и тусклый круг света над цоколем абажура.

              Уютный жёлтый свет падал на бумажные обои в цветочек, на венские стулья и круглый стол, покрытый клетчатой клеенкой. Разговаривать с бабушкой не хотелось. Горло горело, глотать было больно:

              – Уходите, со мной всё в порядке.

              Бабушка странно посмотрела на меня. Вероятно, удивилась, что я вообще могу изъясняться внятно:
              – Пойдём, Ева, не упрямься, постелю тебе в «той комнате».

             «Та комната», как её все называли, находилась на тёткиной половине на втором этаже. Комнату держали для гостей. Помещение довольно милое, оклеенное лимонными обоями в клеточку, с небольшим оконцем в мезонине в пенке воздушных, кружевных занавесочек. Туда после смерти деда перенесли его дубовую кровать, письменный стол, трехстворчатый шифоньер, и самое главное, старинный охотничий шкаф карельской березы.

             В шкафу, украшенном бронзовыми накладками, хранились патроны и ружья, одно из которых, редкий, уникальный карабин с серебряной чеканкой, подарил деду сам Янош Кадар. Когда тётки не было дома, я любила тайком от бабушки забираться в «ту комнату», открывала шкаф (ключ лежал у бабушки в комоде под стопкой простыней) и подолгу рассматривала антикварные раритеты и старые фотоальбомы.

             – Вы же говорили, что в доме нет места, – я смотрела на чёрные стрелки часов на стене у входа. Часы громко тикали, хрипло били, поэтому их сослали в ссылку на террасу, чтобы не мешали ночью спать.

             Я давно привыкла к часам. Теперь они единственные поддерживали меня и нервно щёлкали:

             «Их так – их так – их так – их так – их так!»

             Бабушка пожевала губами и молча сдернула с меня одеяло.

             – Даже, если я здесь замерзну насмерть, с места не сдвинусь, – уперлась я, – верните одеяло и уходите. Я уеду утром, и больше вы меня не увидите. Так что не трудитесь провожать.

             Никто не смел разговаривать с бабушкой таким тоном, но я уже не могла остановиться.

             – Ева, не глупи, – в дверях возник тёткин силуэт, – весь дом переполошила среди ночи. – Тётка выставила локти на груди, принимая боевую позицию.

             – Я вас не звала, а вы мешаете мне спать.

             «Их так – их так – их так – их так – их так!»

             Тётка проглотила язык.
             – Дикарка, – выдавила она с усилием.
             – Кукушка! – прокричала я в ответ.

             «Их так – их так – их так – их так – их так!»

              Тётка побледнела и скрылась за дверью. Бабушка ринулась следом за ней. В дверях маячил силуэт сестры:

             – Ну, Евка, и заварила же ты кашу.

             «Я?»

              Прошлёпав босыми ногами по студеному полу, я вытащила ключ из замочной скважины и вставила в замок со стороны террасы:
              – Ничего… расхлебаете. Утром я открою дверь. Уходи.

              Лицо сестры стало белее мела:

              – Не делай этого, Ева… Ты не понимаешь… От мамаши можно ждать, чего угодно. Она вызовет милицию, психушку и скажет, что ты помешалась, заперла дверь и взяла нас всех в заложники! или скажет, что ты хотела поджечь дом!
              – Но это же неправда!
              – Правда-кривда! Какая разница! Давай ключи, оставим всё, как есть. А ты лучше подопри ручки двери изнутри.

              Дверь закрылась, сестра ушла. Я подперла, как она велела, двери спинками венских стульев и забилась под одеяло. И всё думала о словах сестры. Может быть, это правда, и я смогла бы поджечь дом?

              Не знаю, как я пережила ту ночь. Никогда демоны страха так не властвовали надо мной. Сквозь дрёму чудилось, что ручки замков двигаются, поддаются, впуская ночных чудовищ, и я закрывала рот ладошкой, стараясь подавить крики ужаса. Я слышала, как подъехал автомобиль и остановился у ворот, и кто-то, крадучись, пробирается по скрипучему снегу к крыльцу. Входная дверь дрогнула, потом явственно прозвучал крик, звук падающего тела, и всё стихло.

              Наутро я очнулась на кушетке в бабушкиной спальне. Тело и лицо полыхали огнём. Отец, присев на стуле, огорченно смотрел мне в глаза:
              – Как ты, Ева?
              – Домой хочу.
              – Что же вы не доглядели за ребёнком? – строго спросил отец бабушку Наину.
              – Она не слушается, выбегает на террасу раздетая, – не моргнув глазом, соврала бабушка Наина.

              За спиной бабушки стояла тётка и молча кивала. Левая рука у неё была на перевязи, в гипсовой повязке.

              Значит, шаги на крыльце ночью и звук падающего тела мне не послышались. Интересно, если бы тётка не поскользнулась на крыльце и не сломала руку, куда бы увез меня ночной автомобиль? В милицию? В психушку? Куда?!

              – Дикарка, – пискнула сестра из-за спины матери и заискивающе на неё посмотрела.

              – Евушку нельзя перевозить в таком состоянии, – с мнимой заботой покачала головой тётка, – да и Яночку она заразит. Яночка такая слабенькая, постоянно болеет, только выздоровела…
              – Нет, я поеду! – зашлась я в кашле.
              – Вот видишь, она не слушается, – торжествующе заявила тётка, – к тому же, курит на террасе украдкой. Я нашла сегодня окурок рядом с диваном. Таскает мои сигареты, бегает сюда курить раздетая, вот и простудилась. Вот что, братец, оставляй её с нами. Не беспокойся, Ева получит надлежащий уход.

               – Не слушай её, они убьют меня! – защищалась я из последних сил, – они морили меня голодом!

               Отец потрясённо уставился на сестру.
               – Ребёнок бредит, не обращай внимания! – махнула рукой бабушка, – Ева плохо ест, это верно, но зачем же такое придумывать. Как не спросишь: «Хочешь есть?», – ответ один: «Не хочу!». Не могу же я ходить за ней целый день и просить.

               – Папочка, они врут! Умоляю, возьми меня с собой! Я не подойду к Яне! Я даже дышать не стану в её сторону! Только не оставляй меня здесь!


               Мне повезло. Отец забрал меня домой. С тех пор я наотрез отказывалась ездить к бабушке Наине. Родители не настаивали. Отец, наверное, что-то подозревал, но я, скорее, дала бы полоснуть себя ножом по лицу, чем выдала правду, а разговоры с бабушкой ставили отца в тупик.

               – Почему Ева спит с открытым окном зимой? Объясните мне, откуда у неё возникли странные привычки? Ева умывается только холодной водой, ест один раз в день и почти не разговаривает. Кстати, она не курит – мои сигареты в целости, я специально подсчитывал их каждое утро всю неделю. Что происходит? Я отдал вам ребенка на каникулы в надежде, что вы поможете. Вы же знаете, Яна постоянно болеет…

                Я не слышала ответов бабушки по телефону, но уверена, что та смогла оправдать и себя, и тётку.
               
                На какое-то время я смогла обезопаситься, защититься, убежать от ночных кошмаров, но душевные раны, нанесенные близкими людьми, не так просто залечить.
 
                Затаённая на всю жизнь обида живёт помимо воли и желания в сердце и напоминает о себе всякий раз, когда болит отмороженный мизинец. Борьба двух «я», злого и хорошего, день за днём опустошала меня.

                Правда всплыла неожиданно – кто-то из родственников, а скорее всего, кухарка Люба, всё же, проболтался, и отец, полный негодования, звонил тётке и бабушке и выяснял отношения. Я слышала, как папа в сердцах бросил трубку и процедил сквозь зубы: «Стерва!».

                – Почему ты не рассказала? – спросил он меня с болью в голосе.
                – Я боялась.
 
 
16 октября 2017 года,
Москва

http://stihi.ru/2015/03/21/813