Моей бабушке Хараузовой Марии Николаевне посвящает

 ещё не доспел.

Марья стыло молчала. Но слёзы
скупо  скатывались по щекам…
будто резанный вёснами шрам
на стволе  черноокой  берёзы.
(Что со среза весеннего шрам
по стволу черноокой березы.- 2вариант)
   
Муж обоих обнЯл. Шурку к небу
бросил раз и другой… И пошел,
(по   проселочной пыльной дороге)
не оглядываясь…. Был и не был…
был и не был…   Эх, было б за « што,»
зацепить этот вопль, эту муку,
что рвались, как собаки с цепи,
половодьем прорвались... И руки
вниз упали…
              Терпеть и любить
надо будет теперь. Дни и ночи
втихомолку молиться за тех,
кто за землю родную бессрочно
будет биться, не жалуя смерть.
змейке -
сундуки и узлы  - там и сям…
И у двери последней  соседка
показала: - Стучи, Лёха там.-

Раз, второй, всё настойчивей: гулко
эхом вторила тишина…
Снова будто стояла  стена
перед ней.
         Расхрабрившийся Шурка
подтолкнул… Поддалась. Вот те на!!!
За столом: свёкр, муж, сестричка
та, что с фронта писала письмо…

Марья рядом  присела... Поникла
на минуту:
              - Ну, Шура, с отцом
поздоровайся! -
                Их обедом
накормили… Пошли провожать…
Муж молчал, а потом, будто врезал:
-Ты спасибо должна ей сказать…
На кой ляд тебе нужен калека?!
Костыли, перевязки, горшки!
Я тебя пожалел и проехал…
Чуть не вытолкали мужики…
Они видели, как ты металась,
догадались, что ищешь меня,
и пытались!  Давили  на жалость!
Наорал на них, бога кляня.-


Замолчал...
        - Ты пришли летом Шурку…
Деду в радость… -
                Молчала она,
онемевшая – дура дурой,
- а потом всё корила себя:
почему не кричала, смолчала,
почему не сказала "люблю"?
Словно семипудовый камень
продавил,заклеймил ей грудь.

Медсестрица с Алёшей недолго
прожила. Молодая ж была...
А Мария простить не смогла
осень ту сорок пятого года,
лужи, солнце, скамейку у дома...
Жалость, ярость и слёзы из глаз
ночью в поезде, долгой дорогою.