Об отце

          ОБ ОТЦЕ
          (К 75-летию Победы публикую отрывок о своем отце – одну из 18 глав
          биографической книги «Без черновика», которую написал в 2007 году.
          Издана книга была небольшим тиражом в 2009 г.)   


          Я начинал писать эту книгу зимой, а заканчиваю в апреле, когда на дворе за окном уже проступила свежая зеленая краска листвы нового поколения.
          По своду высокого неба растянуты выпуклые облака.
          Они похожи на женские губы в легкой улыбке, как на сюрреалистической картине Мана Рея «Влюбленные», где в небесах парят губы красавицы Ли Миллер.
          Я думаю о том, сколько влюбленных после той большой войны вновь обрели друг друга. А сколько – нет! Они тогда тоже смотрели на такие же облака. И никто из них не мог предугадать.
          Как, рассматривая эти облака, и я ничего не могу предугадать.
          Не могу предугадать, когда наступит время дождей. 
          Когда в ночном прозрачном воздухе бульваров остро запахнет сиренью. 
          Когда умытый блестящий асфальт весь словно выпрямится и станет длиннее, показывая, что прошлое исчезло, и настал сезон новый. 
          Когда все застывшие на зиму предметы вдруг начнут одинаково вибрировать – и облака, и воздух бульваров, и влажный асфальт, и налитые лиловой тяжестью гроздья сирени, и губы женщин.
          Они оживают.
          Знаю лишь, что по календарю пришла весна, и что я пишу свою книгу. Сидя за компьютером, работать над ней оказалось легче.
          Нет черновика, т.е. не видишь непринятых мыслей. Как в жизни – всё приходится принимать сразу так, как складывается, без вариантов.

          Я умею писать книги стихов.
          Они складываются из написанных в разное время коротких блоков, которые должны срастаться. Композиционным построением, единством тематики или, напротив, чередующимся контрастом. Блоков, созданных по вдохновению.
          Биографическую прозу по вдохновению написать нельзя. Она сама должна смастериться из фактических кусков, которые всю жизнь лежат в голове. Которые не забываются. Поэтому, в отличие от поэзии, проза биографическая абсолютной не бывает.
          В книге весь материал должен связываться, как у повара ингредиенты в приготавливаемом блюде. Иначе будут висеть отдельные структурные куски, вздрагивая от шевелящихся в них одиноких мыслей.

          Книги стихов мне даются лучше, чем биографическая проза. Я умею зачеркивать. А они составляются именно из того, что не смог зачеркнуть.
          В мемуарах же нельзя зачеркнуть того, что было. Потому что оно было.
          Биографическая книга не имеет конца, как не имеет конца жизнь человека.
          Коротким может быть лишь его физическое существование. Но он остается жить на земле, пока жива память о нем. Пока о нем размышляют, спорят, разгадывают его тайну – он живет в чьем-то сознании.
          Я уверен в том, что нет на свете ни одного человека, который не был бы достоин памяти о нем. И даже биографической книги.
          Наша жизнь и есть книга, которую мы пишем без черновика. На ходу, без оглядки. И что из того, если спустя время, кому-то захочется остановить и воссоздать на бумаге наше движение?

          Папа родился в январе 1924 г. в доме на Архиерейском переулке, который потом переименовали в переулок Советский, ведущий к подвесной дороге возле Шевченковского парка, у самого Днепра. 
          В семье уже было два взрослых брата. Старший студент-медик, средний еще не окончил школу. Мой отец – третий сын, поздний ребенок.
          Семья Левитовых занимала восемь комнат. Были комната прислуги, комната кухарки. По старым меркам жили небогато.

          Отец семейства, мой дед Василий Васильевич, до революции входил в круг духовной консистории города. Коллежский советник, профессор филологии и богословия, он преподавал в Духовном Училище. А после революции – в Университете. Стоявший у истоков вуза, участвующий в организации Университета, в 1920 году был от должности отстранен. Получил нечто вроде «волчьего билета» за честный и принципиальный, с моей точки зрения, поступок.
          Когда новая власть спустила директиву закрывать церкви, от городской интеллигенции потребовали подписи, поддерживающие это воззвание. Речь тогда шла о закрытии Брянской церкви. Подписали воззвание все преподаватели, кроме двух – моего деда и его старшего брата Павла Васильевича, профессора философии и единственного специалиста в городе по общей психологии.
          Церковь все же закрыли, а братья Левитовы остались без работы.

          До самой войны жили плохо. В войну еще хуже.
          В девятилетнем возрасте мой отец остался без матери. Она заболела и умерла молодой. Незадолго до смерти пошла с подругой к гадалке. Та, только увидев Ольгу Дмитриевну, замахала руками: «Тебе и гадать нечего – всё в прошлом».
          Дед Василий больше не женился.
          Перед войной работу нашел. Скорее, подработку. Это были несколько лекционных часов в неделю – он читал латынь в Мединституте, и русский язык и литературу в Доме милиции. Однако дом на Архиерейском переулке пришлось освободить. В конце 1930-х семья моего папы уже жила в двухкомнатной квартире на улице Поля.

          До войны мама жила на той же улице, что и папа – на улице Поля. Знали они друг друга лет с 10-12-ти. Учились в одной школе.
          В 13 лет у них начался роман. Для папы мама была профессорской дочкой ректора вуза, а он – сын изгнанного преподавателя с неблагополучной для пролетарской власти родословной. По-видимому, от этого, или просто от стеснения, юный Ромео часто проникал на свидания к ней не через парадную дверь, а через окно, чтобы «не светиться».
          Впрочем, не исключаю, что это был обычный юношеский романтизм.
          Мама тоже росла без матери, но с мачехой. Мачеха Зина, красивая и величественная, как актриса немого кино, была меломанка. На стульях в комнате грудами лежали ее граммофонные пластинки.
          Однажды, пробираясь на свидание к маме через окно, папа задел один из таких стульев – дорогая музыка посыпалась на пол, но разбилась лишь одна пластинка. Но какая! Такую в магазинах нельзя было достать. Гнев мачехи мог стать серьезной угрозой для влюбленных подростков. Деньги на пластинку собирали друзья папы всем двором. Где они достали точно такую же пластинку – неизвестно. Только замена произвелась в кратчайший срок. Зина ничего не заметила.

          Папа воспитывался в читающей семье, где умели не пропускать ни одного литературного явления. Сумел прочесть все самое главное в литературе.
          На фоне закрывающих зрение страниц с книжными текстами возникали собственные сюжеты. Стали расти стихи.
          В доме книги занимали большую часть кубатуры. Дореволюционные многотомные издания, вся отечественная и зарубежная классика. А журнальные подшивки и приложения к «Ниве», «Вокруг света», все номера «Сатирикона» и «Нового Сатирикона» папа хранил на чердаке в сундуках, как пушкинский рыцарь золотые монеты.
          Духовные ценности в семье предпочитались всем остальным.
          Жили, читая. Не замечая, какую одежду носят.

          И сейчас, вспоминая отца, чаще всего представляю его над раскрытой книгой. Тихо сидит, читает. Что-то пишет. И меня он в основном учил разбираться в литературе, в разных искусствах. Прививал правильный вкус.
          Большего в жизни мне никогда не надо было. То, чему он учил, потом стало моей профессией, которую люблю.
          Но папе выбрать для себя профессию, для которой родился и был предназначен, не позволило время.

          Месяц окончания средней школы совпал с началом войны.
          Мысль о поступлении в Московский Литературный Институт захлебнулась в горечи реальных событий.
          Вместо отъезда в Москву уехал на фронт.
          Воевать ушел и старший брат Василий. Средний брат Дмитрий, заболевший пневмонией, с семьей и отцом оказались в оккупированном городе.
          Для них дни превратились в такие ночи, когда не видно сияния звезд.
          Домашние предметы приобретали новое значение. Делились на те, что годятся для растопки в печи, и те, что нет. На бесценное тепло ушла мебель и домашняя библиотека, включая чердачные накопления.
          Книгами топить страшно и невыносимо больно. Чтобы горели, приходится варварски сдирать с них обложки, вырывать клочьями дорогие сердцу страницы. Ужаснее и мучительнее греха и представить невозможно. Никакого тепла не захочешь.
          Много позже папа говорил, что, вернувшись с войны, не простил этого брату и в родном доме больше находиться не мог. Хотя понимал, им приходилось выживать любыми средствами.

          Война смешала все.
          После демобилизации папа не мог найти себе жилья. Ненадолго поселился в коммуналке у старшего брата, военного врача, который, возвратившись с фронта, уже жил отдельно. Хозяйство брата Василия было бедное и скудное. Комната практически пустая. Но папе после фронта казалось, что у Васи много лишних вещей.
          Вели полуголодное существование по карточкам, на которые с трудом выживали. Вскоре и папа устроился на работу. Стал он получать 500 рублей в месяц. Буханка хлеба на рынке стоила 250.
          Послевоенное благополучие жизни, как понятие, накрепко связалось с фразой «наутро проснулись живыми».

          До отправки на фронт папа успел увидеть войну в городе. 
          Сидел с ребятами на склоне Днепра. Думал о своей любимой, уезжающей с семьей в эвакуацию.
          Советские войска покидали город, как Наполеон русскую столицу – спешно и как будто навсегда, словно это было чужое место. Сжигая за собой мосты.
          Сжигая мосты – не метафора.
          Вместе с друзьями папа видел, как при отступлении войск был взорван железнодорожный мост. Это было неожиданно, прямо на глазах, совсем близко. Но взорвали неудачно. Оторвавшись от своих опор, мост ровно поднялся в воздух и упал на то же место, не развалившись. Немцы потом вошли по нему в город без затруднений.
 
          По окончании войны папа остался служить в армии. Брать на службу было некого – поколение мальчиков, которым «посчастливилось» родиться в начале 1920-х, забрала война. Из папиного класса в живых осталось несколько ребят. Демобилизовался только в феврале 1947-го.
          Город стоял в руинах, людей в нем было совсем мало. Папа вернулся оттуда, где погибал каждый второй. Папа оказался первым. Геройство здесь ни при чем, просто вытащил первый номер.
          Каждый второй – это тоже не метафора.

          На фронте папа воевал в артиллерии. На подступах к Берлину шли через всю Западную Европу. Немцы стремительно отступали. 
          Ставка торопилась этим воспользоваться, чтобы продвинуться как можно быстрей к Берлину. Шли без остановки день и ночь. 
          Спали на ходу. И это не метафора. Во взводах солдаты разбивались по тройкам. Тот, кто посредине, марширует вместе со всеми, но спит. Боковые его поддерживают. Через каждые полчаса среднего будят, и он становится боковым – поддерживать того, кто поддерживал его, чтобы тот поспал.
          Это казалось невозможным, но папа говорил, что научился спать на ходу, и удавалось неплохо отдохнуть. Усталость была столь велика, что проваливался в сон мгновенно, а ноги сами собой шли по земле.

          Пили солдатский чай. Срывали душистые, расцветающие по весне веточки с деревьев и бросали в кипяток, вместо заварки. Он приобретал слабый аромат и назывался чаем.
          Самое страшное на войне, говорил папа, – артобстрел. Особенно если с обеих сторон. Земля горит, в воздухе фейерверки земляных комьев, от чудовищного грохота лопаются уши, и кажется, что наступил конец света.
          Даже к многочисленным трупам, усеивающим путь, привыкали. Лежит убитый солдат, упавший навзничь на дороге. По нему только что проехала колонна танков. Тело стало, как блин, в палец толщиной. В двух шагах от него на бугорке сидят солдаты, едят из консервных баночек. Стараются не обращать внимания. Думают о том, что живы и что все равно есть хочется.
          Рассказывал, какой ужас несет в себе взрыв снаряда.
          Однажды вдвоем с солдатом своего взвода остановил местного жителя на подводе, которую неторопливо тянула лошадка. Разговорились, о чем-то стали расспрашивать. Тот, не зная нашего языка, долго объяснял. Папа отошел на минуту, извините, по малой нужде. Вскоре раздался мощный взрыв. Кинулся назад. На месте лошади с подводой и двух разговаривающих – большая земляная воронка. И больше ничего. Так на войне исчезает жизнь. В один миг.
          Смерть всегда была рядом. Как тяжелая хроническая болезнь. Она уже виделась, как только после чуткого солдатского сна открывались глаза, и жила внутри, в постоянных мыслях и ощущениях.
          От этого сердце разрывается. Потому что человеческое. Но среди дня легко склеивалось. Потому что к смерти возникала привычка.

          Через многочисленные притоки рек протягивали понтонные мосты. Переправляли тяжелую артиллерию. Несколько взводов тащили гаубицы, за ними пешим ходом двигалась вся дивизия.
          На одной из переправ где-то в кустах засел фашистский снайпер. Рассчитавшись на «первый-второй», разбились в две шеренги. Первый проскочил по мосту. Второй с простреленной грудью упал на середине моста в воду. Из первой шеренги еще один солдат добежал по мосту до противоположного берега. Из второй – был убит, как и стоящий перед ним товарищ. 
          Когда пробегал солдат из первого расчета, снайпер перезаряжал оружие. А солдату из второго расчета доставалась пуля.
          Папа, как я уже говорил, оказался первым. Просто так получилось. Первая шеренга смотрела на вторую, обреченную на гибель. А те смотрели на них. И все молча. Номерами никто не менялся, в спасительную команду не просился.
          Это война, а не рынок. Умирали без жалоб.
          Папа рассказывал, что из стоящих в затылок двенадцати вторых номеров не выжил ни один. Они это ясно осознавали, но никто из шеренги не вышел. Просто согласились с тем, что надо умереть.

          Это был конец войны. Немцы уже не строили никаких тактических планов по захвату чужих территорий. Пленных не брали. Отступая и понимая, что движутся в небытие, старались убить как можно больше наших солдат – из свирепого отчаяния утянуть их в бездну небытия вместе с собой.
          Убивали нечестно. Но война вообще бесчестная штука.
          Кто-то сказал, если воевать по правилам, получится саботаж.
          Дикая свирепость одной стороны, вызывала ответную реакцию у другой. Наши пленных брали. В папину роту сдался в плен немецкий солдат. Пухлый, курносый, рыжеватый – простой парень, которого и описывать не надо. До войны работал в мясной лавке. Совсем юным женился. За пять лет брака жена родила ему четверых детей. Потом, в самом конце войны, его призвали в армию.
          Пленный немец прижился в роте. Выполнял всю черную работу, которую ему поручали – был на подхвате. На привалах колол дрова, варил солдатам каши. Вечерами у костра доставал фотографии своих детей, про каждого рассказывал целые истории. Вместе с нашими солдатами пел песни.
          «Слава богу, конец проклятой войне, – говорил он, – скоро дети увидят своих отцов».
          В первую ночь, чтобы не сторожить и так, на всякий случай, ему дали кружку чистого спирта. Он понял, зачем. Хохоча, выпил – и отключился до утра. Потом без всякого «наркоза» и никем не охраняемый, вместе со всеми отключался по команде «отбой».

          Вскоре был получен приказ о марш-броске.
          Командир сказал:
          – Пленного не брать.
          – Что же с ним делать? – спросили солдаты.
          – Расстрелять.
          На фронте команды не обсуждаются, как бы нечеловечески они ни звучали.
          Папа был поражен. Он ушел, не мог смотреть, как двое солдат его роты расстреливали того, с кем только что ели кашу и делились куревом, по-приятельски хохоча над его веселыми байками.
          И сделать ничего было нельзя.
          Немец и сам не мог поверить в услышанное. В столь внезапно свалившейся на него безысходности кинулся доставать карточки своих детей, перечислять их имена. Но это не помогло.

          Каждый год, отмечая День Победы, как самый большой праздник в году, папа говорил, что ему являются лица его погибших на фронте товарищей. Отмахнуться от этого, забыть их невозможно. Но вместе с ними он не мог забыть и того молодого пленного немца, чьи дети так и не дождались отца.
          Война – самая жестокая вещь на свете, которую придумало человечество. Но ужаснее то, что ни один век существования человечества без войны не обходится. Словно история ничему не учит. Или каждый новый век забывает прошлую историю.

          Папа прошел всю войну до конца, участвовал в боях за Берлин, был ранен осколком мины. Привез домой множество наград – орденов, медалей, а также полевую сумку с некоторыми трофеями. Это было несколько пар наручных часов, благодаря которым первое время удавалось выжить, меняя их на продукты, и еще одну серебряную ложку.
          Этой ложкой он пользовался последующих 55 лет, до конца жизни на другую не меняя. Хранил память тех лет жизни, которые забывать нельзя.
          Ложку и я сохранил, «съеденную», истончившуюся за полвека на треть. Простой потемневший металлический предмет, в царапинах и неотчищаемых пятнах. На обороте ее рукоятки слово «Linde» и маленькая пометка, что изготовлена она на заводе Круппа – крупнейшем литейном заводе Германии.
          К ложке есть небольшая предыстория. 

          Продвигаясь к Берлину, папина артиллерийская часть захватила небольшое предместье, оказавшееся замком Геринга. Замок пустовал – его обитатели в панике бежали. В этом бою папа не был ранен, но произошел другой злополучный случай – потерял свою ложку. Выпала из голенища сапога, где все солдаты обычно ее носили. Без ложки на фронте, как без оружия.
          Во время привала с несколькими солдатами своего взвода исследовали окрестности. Вошли и в замок Геринга. Папа поднялся на второй этаж, увидел огромный столовый зал. Открыл шкаф кухонной посуды. Из столовых предметов взял одну ложку и сунул в сапог вместо утерянной.
          Ложка Геринга пережила своего владельца. Спустя десятилетия, пережила и папу. Я даже когда-то стихи об этой легендарной ложке написал.
          Так предмет приобретает фактическую значимость и даже способен стать фамильной реликвией, когда за ним стоит человеческая история.

          Папа рассказывал, как с цветами и поцелуями, со слезами радости и благодарности встречала Европа своих освободителей. А в День Победы, когда объявили о капитуляции Германии, все местные жители с ликованием стали выносить из домов столы, стулья и всё съестное, что было у них. Ставили в ряд праздничные столы бесконечным полотном вдоль улиц и до утра устроили общий пир с нашими солдатами. Интернациональное единение и обоюдный восторг были беспрецедентными.
          Папа ушел на фронт подростком. В таком возрасте я вообще не понимал, что такое война. Человек всю жизнь познает самого себя. Познает по обстоятельствам, которые ему подсовывает выпавшее на его судьбу время. Иногда поражается собственным возможностям.

          Вспоминая папу, я размышляю обо всем поколении тех интеллигентных мальчиков, вчерашних школьников, которым досталась война. Они все чем-то похожи, и такими их сделала общая беда и ответственность за свою родину. Не суровость и агрессивность, а спокойствие, выносливость и милосердие было присуще им.
          Папа был бесконфликтным человеком. И таким я видел его до конца его дней. Органически не выносил ругань, бранные выражения, крикливые разбирательства. Был тихим, добрым и веселым. Любил юмор и умел ценить его. Всегда обезоруживал улыбкой. Презирал мстительность, всех всегда прощал.

          Папа был интеллигентом. Умел выдержанно и тактично сохранять природное благородство в любых жизненных обстоятельствах. Часто вспоминая его, я почему-то невольно нахожу в нем сходство с Булатом Окуджавой. Вовсе не внешнее, нет, а некой лирической тональностью души, что ли. Может, потому что они были одногодки, и это тональность всего поколения.
          Но папино интеллигентное поведение на протяжении всех лет, что я имел счастье знать его, всегда так убедительно показывало мне то, что однажды озвучил Булат: интеллигент – противник насилия, самостоятельно мыслящий и уважающий личность.
          Булат по-домашнему напевал под свою тихую гитару.
          Оказалось, напел целую эпоху.
          Мне кажется, папа спел свою земную жизнь с ним в унисон. И в унисон со своим стойким и терпеливым героическим поколением.

          Но эта эпоха прошла. А вместе с ней ушли ее герои, а также ее антигерои, завершая бурный ХХ век.
          Век новый открылся не укреплением и продолжением былых побед, а их разрушением и отрицанием. Потому что мир был в руках уже другого поколения, научившегося забывать.
          А мы стали забывать слово «мещанство». И зря. Именно мещанство в новом веке одержало убедительную победу в борьбе за форму социального устройства и общественных отношений. Мне вообще трудно представить, как бы отнесся отец к новому времени и как бы в нем жил. Даже представлять не хочу.
          Мещанские жизненные ценности в их нынешних гротескных формах, мещанские идеалы, с победой вещи над человеком, с триумфом потребительства и бездуховности – всё это не укладывается в стремления и усилия, присущие славному, но уже ушедшему поколению.

          А закончу я эту главу коротким эпизодом, который рассказывала мне мама.
          Вернувшись из эвакуации, она ждала возвращения с фронта жениха – моего папу, которого любила с тринадцати лет. А он не мог ее найти – ее дом был разбомблен, и она временно ютилась у своей тетки в другой части города.
          Город, как я уже говорил, стоял в руинах, людей в нем было совсем мало.
          Мама шла по пустым улицам к Шевченковскому парку. Неподалеку от колоннады увидела фигуру солдата, стоящего у передвижной тележки с газводой. Солдат, который, видимо, очень хотел пить, уже держал стакан с водой в руке и потянулся к нему всем корпусом. Почти дотронулся до него губами, но в этот момент глянул в сторону мамы. Не сделав и глотка, он поставил полный стакан на поднос тележки и быстро пошел к ней навстречу.
          Так встретились мама и папа после войны. И до конца жизни уже не расставались.



На фото мой отец Павел Васильевич Левитов на фронте. Весна 1945 года.