Рассказ, о девушки и ее парня программиста, 2

Разряд. Я отступила.
Подошла к окну. Отодвинув холодные шторы, распахнула скрипучую раму.
Звук резкий, внезапный, царапающий.
Глаз выхватил крохотную чешуйку краски, отпавшую от деревянной ветхости, кувыркнувшуюся в комнатном воздухе, распластавшуюся по пыльному подоконнику белой крапинкой на сером фоне.
Луч, скользящий по тусклой поверхности осветил чуждую частицу яркости. Она заиграла снежным и зимним в торжественном свете дня, и свежий ветер, ворвавшийся в квартиру, привыкшую к запаху кофе и заводского пластика, повеял январским и новогодним.
Двоякая вспышка воспоминания слилась, наложилась, трансформировалась.
В этой случайности, в этой сверкающей ложной песчинке, отделившейся от законного места, отведенного мирозданием, мелькнул раздвоенный образ. Елочный праздник, а под ним двор прошлого мая.
Сквозь чистое, доверчивое, не подернутое сомнением, абсолютное счастье пробивалась настороженность жесткой лавочки, отталкивающая сила, обратившая любимых одноименными полюсами. И эта отодвинутость, эта антимагнитность разрывала нас, тогда как курантовый бой дарил зыбкое и короткое единство, накладывающееся на минувшую, мимолетную ссору, прощенную и забытую, но всплывшую из глубин памяти по извилистым тропам ассоциаций.
В те каменные мгновения на его нервном ногте, приковавшем, охваченное грозным предчувствием внимание, плясала такая же сияющая в солнечной объективности крупинка. Слова проносились над головой, внушая потребность сгорбиться. Точно надо мной свистели свинцовые пули, мертвые и безжалостные, будто его лицо затвердело бетонным дотом, непробиваемым для неловких доводов, скомканных и наивных, ощетинившееся пулеметным стволом. В его глазах горела готовность уничтожения и самоуничтожения.
В нем заледенел некий отчаянный героизм, жажда уничтожить все во имя всего. Будто бы он хотел вырвать из прогматичной души самое дорогое, поставить все, иметь все или ничего.
Я молчала, но застольный смех стирал отчаявшуюся тишину миновавшего.
Я попыталась воскресить то безнадежное, что охватило меня тогда... Но искрилась лишь легкость секунд, когда с экрана слетала гладкая, президентская речь, как символ загаданного под двенадцать ударов грядущего, как обещание лучшей доли, сглаживания углов, как гарантия от ошибок.
Верилось, что смена календаря — таинственная страховка, очищающая судьбы от лишнего и наносного.
Я не могла усомниться в том, что отныне все сложится хорошо. Да и как колебаться, когда восторг захлестывает, когда сердца бьются в едином ритме.
Как вспомнить то чудовищное напряжение ужаса, когда я решила, что кончено все? Я клялась, что не повторю ошибке, не потребую всего, как в тот роковой день. Но теперь снова требую, потому что не требовать не могу. Теперь вновь пытаюсь вспомнить, глотнуть двойную горечь, испить боль сегодняшнюю вместе с ядом запылившихся обид.
Я понимаю, что это безумие. Я тону в обманчивой зыби слез, и барахтаясь погружаюсь быстрее и глубже, ныряю в трясину пугающей бесконтрольности?
Зачем терзать старые раны? Зачем вскрывать зажившие шрамы? Зачем повторять просчеты прошлого?
Я знаю, что не получу желаемого. Я знаю, что утопия невозможна, но бросив первое обвинение не могу отступить.
Смесь гордости, алчности и инстинктивной надежды.
Быть может, сложится. Ведь я дорога ему. Ведь он готов на многое. Так почему бы не брать.
Влюбленная жадность, горькая и жестокая.
Он исполнял всякую прихоть, но до некого, невидимого предела.
В нем нет тщеславного упрямство, юношеского духа противоречия.
Если просила я какую-нибудь нелепую мелочь, чтобы доказать себе неведомую силу его привязанности, он пожимал плечами, не спорил.
Но однажды я наткнулась на некий металлический стержень в нем.
Расстроенное усилие, удивление, но в ответ неуязвимая прочность логики.
Не помнятся грубости, брошенные мной в ярости несоответствия реальности. Не помнятся его стальные ответы, отбивавшие выпады, но теперь, отступив с поля боя, стараюсь вспомнить прошлое сражение, которое не забыл он.
Необходимость проанализировать, победить...