Имя на поэтической поверке. Вениамин Блаженный

   Личность и поэзия великого поэта Вениамина Блаженного, одна из самых Божьих и до сих пор толком не прочитанных русских поэтов.

Вызывает удивление, почему его имя неведомо широкой читательской публике, любителям российской поэзии?

       ***

Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем…
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось – беседовал с Богом самим.

Это было давно – я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мёртвых воскрес – и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде восторженных глаз.

   Стихи этого круга, сам автор, Вениамин Блаженный, очень точно назвал «письмами к Богу». Поэзия, Вениамина Блаженного, в начале 90-х годов, в перестройку, привлекла к себе наибольшее внимание своей религиозной заострённостью.

Вениамин Михайлович говорил: «Меня часто упрекают в фамильярном отношении к Богу. Но когда кошка трётся о ноги хозяина – разве это фамильярность? Это полное доверие. Это родство».

Следуя отчасти еврейской традиции спора человека с Богом, отчасти традиции русского юродства, лирический субъект Вениамина Блаженного ожесточённо упрекает Бога за страдания слабых и невинных (не только людей, но и животных):

«Никому не прощаю обид,
Как бы ни был обидчик мой дик…
Если Бог мои зубы дробит,
Я скажу: «Ты не Бог, а бандит».

И с той же страстью признаётся ему в любви:

«Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз».

   Вениамин Блаженный предельно противоречиво относится к Богу, любя и ненавидя, Его одновременно…  Христа поэт неизменно боготворил – ведь Он страдал. А вот к Богу – отцу у Блаженного зачастую – совершенно иные отношения, переходящие порой в богоборчество.

  Блаженный готов признать Его только при условии исправления несправедливости. Бог для Вениамина Блаженного – совершенно свой, никогда не канонический, не церковный и не закоснелый.

  Поэт неустанно ищет Бога, теряет, обретает вновь и вновь. Сам Вениамин Михайлович уже в зрелые годы признался:

«Я до сих пор не знаю, что такое стихи и как они пишутся. Знаю только – рифмованный разговор с Богом, детством, братом, родителями, затянулся надолго - на жизнь».

   Вениамин Михайлович Блаженный (настоящая фамилия Айзенштадт) родился 15 октября 1921 года в еврейском селе Копысь Оршанского уезда, Витебской губернии, в бедной семье, мелкого кустаря-щетинщика.

   Отец Михл, зарабатывал на жизнь изготовлением  обувных и сапожных щёток.

 Однажды отец, грустно пошутил, увидев, что сын пытается писать стихи: «Будешь поэтом – пойдёшь по нищим».

  Вениамин окончил 8-мь классов и всего один курс Витебского ученического института в 1941 году, затем в эвакуации учительствовал – преподавал в начальной школе историю, географию и Конституцию.

Заработок – колхозные 400 грамм хлеба и пол-литра молока. Вечером, после работы, Вениамин Михайлович, вдали от суеты, ходил за деревней, буквально вдыхая небо и птиц, чувствуя себя ненужным человеком на большой дороге.

«Наверное, в судьбе каждого человека бывает какой-то этап, который и определяет всю его последующую жизнь», - говорил Вениамин Михайлович.

На фронт не взяли, хотя через военкомат просился. А всё потому, что в отрочестве у него случился психический срыв – из-за самоубийства старшего брата Иосифа, которого, студента факультета журналистики Белорусского университета в Минске, после убийства Кирова должны были арестовать по разнарядке на «врагов народа».
От Вениамина родители долго скрывали, что его брат повесился. Когда же он узнал, совершенно потерял интерес к жизни и в итоге в 13 лет, первый раз, очутился в психиатрической лечебнице.
На впечатлительного подростка условия быта больных людей, запечатлелись на всю жизнь, впоследствии, он отобразил эти чувства в выразительном стихотворении:

       «Дурдом»

…Тогда мне рваный выдали халат
И записали имя Айзенштадта.
Я сразу стал похож на арестанта.
А впрочем я и был им – арестант.

Окно в решётке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум…
Свирепость отчуждённая врачей,
Свирепость санитарок яроглазых.

Расталкивая шваброй и ведром
Понурых, словно обречённых казни,
Они на нас обрушивали гром
Своей исконной бабьей неприязни.

Обед с нехваткой места за столом…
Но удавалось сбоку примоститься,
А кто и стоя – этаким столбом –
Ладони обжигал горячей миской.

И каждый был и лишний и ничей…
Мы были сыты – с голоду не пухли
С капустой обмороженною щи
Казались блюдом королевской кухни.

«Налопались?.. Теперь айда во двор…»
Я пёр, как все, зачем-то шагом скорым…
- О, Боже, как ужасен твой простор,
Темничным огороженным забором!..

   В 1946 году Вениамин Михайлович вернулся, после эвакуации, в Белоруссию, жил в Минске. И тут оказался не у дел: в школу не брали, как, впрочем, и на завод.

  Приняли лишь в инвалидную артель, переплётчиком, чертёжником, художником-оформителем, фотографом-лаборантом, где он проработал более 20 лет, пока не ушёл на пенсию, по инвалидности.

  Надо отметить, что в 1946 году, Вениамин Михайлович приехал в Москву, чтобы поступить в Литературный институт. Но учиться не пришлось. «Нужно резкая перемена тематики», - сказали ему, просмотрев стихотворения для приёмной комиссии.

 В советские времена о публикации глубоко трагических и мистико-религиозных стихов Вениамина Блаженного не могло быть и речи.

 И 24-х летний поэт, узнав адрес, в институте, у поэта Николая Асеева, пришёл в гости к Борису Пастернаку, в писательский посёлок Переделкино.

  Эта знаменательная встреча в его судьбе, о которой сам он вспоминал всю жизнь и которая в чём-то, определила отношение к нему и других поэтов, с именитыми именами.
Позвонил в дверь. Дверь открыл красивый мальчик. Это был младший сын Пастернака Лёня. Вениамин Айзенштадт спросил: «Папа дома?» - «Нет. Папа за водой пошёл».

Вениамин Михайлович сел в прихожей на стул. И тут открывается дверь и возникает легендарный профиль Пастернака.

Он спрашивает, видя человека, в изношенной, мешковатой одежде: «Вы – водопроводчик?»

Вениамин Айзенштадт ответил: «Нет. Я лью словесную воду…»
Борис Пастернак сказал Вениамину Михайловичу: «Некоторые ваши стихи мне понравились» и молодой автор вежливо ответил: «Мне тоже нравятся некоторые ваши стихи».

   Начиная ещё с 40-х годов прошлого века, Вениамин Михайлович, нет-нет и вырывался в Москву – возил стихи на прочтение поэтическим мэтрам. Приезжал и в Переделкино – к Борису Леонидовичу

Вениамин Михайлович не раз ещё бывал в этом доме. Знаменитый поэт понимал, что парень отменно беден.

И каждый раз Борис Пастернак давал, прощаясь, деньги. «Вы весь светитесь от голода», - говорил он. Но гость незаметно оставлял их.

 Не сумел вернуть лишь во время последней встречи. Эти деньги, 200 рублей,  он хранил в книге и не потратил, даже когда голодал, как память о знакомом литературном небожителе.

  Вениамин Михайлович переписывался с Пастернаком, Виктором Шкловским, Арсением Тарковским, Семёном Липкиным и Инной Лиснянской, Григорием Померанцем и Зинаидой Миркиной.

  Редко – но бывает: в читательский оборот вдруг входит поэт такого масштаба, что диву даёшься – неужели его не замечали при жизни, собратья по перу?!
Замечали, признавали, высочайше оценивали!

   Литературный небожитель, тончайший мастер стихосложения, о котором говорили как о наследнике Серебряного века русской поэзии, Арсений Тарковский в своём письме к Вениамину признался: «Ваш диктат поэта мощен, подчиняешься ему беспрекословно».

«Много лет я не слышал, не читал стихов такой силы и красоты», - сообщал Вениамину Блаженному признанный мэтр, поэт-фронтовик Александр Межиров.

   Александр Кушнер, которого нобелевский лауреат Иосиф Бродский называл одним из лучших лирических поэтов ХХ века, после прочтения рукописи минского автора писал ему: «Поразительные стихи…».

Но даже столь значимые персоны не могли помочь Вениамину Блаженному опубликовать хотя бы строчку.

  К примеру, у Арсения Тарковского было то, что именуется статусом: успешный литературный переводчик, журналист, поэт-фронтовик. Но и свою первую поэтическую книгу издал в 55-ть лет, в 1962 году.

Издал в тот год, кстати, когда его сын кинорежиссёр Андрей Тарковский, получил Гран-при, Венецианского кинофестиваля, за фильм «Иваново детство».
А какой статус был у Блаженного?

   Недоучка, окончивший перед войной один курс пединститута. Сумасшедший – с соответствующей справкой. Художник, рисующий вывески.
А что касается сумасшествия…

Соседи Блаженного по дому, в котором он жил, говорили, что ничего такого не замечали. Интеллигентный, неизменно вежливый, спокойный человек. Правда, беспомощный в быту.

   Впрочем, соответствующая справка у Блаженного была. Иногда он проводил некоторое время в больнице. Но не стоит обращать на этот факт большого внимания, тем более что все мы чем-нибудь болеем.

   Однажды художник живописного цеха Вениамин Айзенштадт, позволил себе покритиковать начальника цеха. А тот возьми да и скажи сотрудникам:
«Берегитесь этого шизофреника!».

  И Вениамин Михайлович вынужден был письменно поставить точки над i  в этом вопросе. Он попросил руководителя комбината высказать порицание начальнику цеха и при этом разъяснил:

  «Да, действительно в систему бытового обслуживания я 16 лет назад трудоустроился как инвалид 3-ой группы с данным диагнозом. Но за 16 лет работы я не дал повода усомниться в своём здравомыслии и умение вести себя в коллективе…».

   И далее податель жалобы говорит о том, что коллеги доверяют ему: избрали председателем товарищеского суда комбината, а ранее избирали членом профгруппы, профоргом цеха. Разве он не права честно высказать своё мнение?

Пришли иные времена, началась перестройка и отношения к талантливым людям в стране, с 1986 года, в эпоху гласности, наглядно изменилась к лучшему.

   Первые стихи поэта-изгоя датируются 1943 годом, первая публикация 1982 год, под фамилией Блаженных, затем книги выходили под фамилией Блаженный. Что можно сказать, этот человек был блаженным, в конце концов, это стало его фамилией.

   Первая книга Вениамина Блаженного вышла в Москве в 1990 году, когда поэту было почти 70 лет. В том же году и в Минске издали сборник. Времена были перестроечные, но ещё не настолько, чтобы сборники сложились так, как хотел автор.

   Однако в 1995 году  ему повезло на встречу, которое позволило составить новое издание по своему разумению. Когда в Минск приехал с гастролями Юрий Шевчук, с группой «ДДТ», его познакомили с поэтом.

  Певец и рок-поэт Юрий Шевчук, был так впечатлён встречей, что принудил своих спонсоров издать большим тиражом книгу Вениамина Блаженного: «Сораспятье».
Потом, когда Вениамин Блаженный читал кому-нибудь свои стихи, он обязательно держал этот томик «Сораспятье» - под рукой. Хотя всё помнил наизусть.

   Стихи Вениамина Михайловича стали открытием для читающей публики. Исследование его творчества опубликовал журнал «Вопросы литературы».

   Поэтесса и весьма уважаемый литературный критик Татьяна Бек в своём послесловии к одному из сборников поэта говорила о нём как о «грандиозном творческом феномене».
Вот ведь кем был, как оказалось, этот маленький человек – с обывательской точки зрения, и грандиозным творческим феноменом – по мнению знатоков литературы.

  А сам автор, как и положено персоне блаженной и не взыскующей мирских похвал, спокойно отвечал на комплименты:

  «Поэтом меня можно назвать лишь условно», «Я не в полном смысле поэт…»
«Человек отчасти легендарный» - написал о поэте с Минска, в своей антологии “ Строфы века» Евгений Евтушенко.

   «Строфы века» - антология русской поэзии ХХ века, выпущенная в 1995 году, минско-московским издательством «Полифакт» в серии «Итоги века. Взгляд из России».

  Книга-фолиант, составленная Евгением Евтушенко, включившей в неё стихи 875 авторов.
Есть в ней и одно стихотворение Вениамина Блаженных (этот человек был блаженным, в конце концов, это стало его фамилией, по просьбе редакторов, с начала публикаций, в годы перестройки):

Разыщите меня, как иголку, пропавшую в сене,
Разыщите меня – колосок на осенней стерне, -
Разыщите меня – и я вам обещаю спасенье:
Будет Богом спасён тот, кто руки протянет ко мне!..

Разыщите меня потому, что я вещее слово,
Потому, что я вечности рвущаяся строка,
И ещё потому, что стезя меня мучит Христова,
Разыщите меня – нищеброда, слепца, старика…

Я не так уж и слеп, чтобы вас не увидеть, когда вы
Забредёте в шалаш, где прикрыта дерюгою боль,
И где спрячу от вас я сияние раны кровавой, -
Я боюсь – я боюсь, что в руках ваших ласковых соль…
1981 год.

   Соседи по дому №47 по улице Короля, в Минске, говорили, что настоящим спасением для Вениамина Михайловича была его супруга Клавдия Тимофеевна, с которой он прожил почти 50 лет. Супруги берегли и жалели друг друга, до последних дней своей жизни.
Клавдия Тимофеевна, красавица-казачка, некогда напрочь разорвавшая все связи с родными, восставшими против её брака с полунищим странноватым евреем по фамилии Айзенштадт, все эти годы была ему и женой, и нянькой, машинисткой, и секретарём и заступницей от всех невзгод.

  Познакомились они, когда Вениамин Михайлович принёс, Клавдии Тимофеевне перепечатать свои стихи, в инвалидное, машинописное бюро, где она работала машинисткой.

 Клавдию Тимофеевну так покорили стихи неизвестного поэта, своей самобытностью и энергетикой, что она почувствовала душевную приязнь к Вениамину Михайловичу, причём, как показало время, на всю жизнь.

   Клавдия Тимофеевна, военврач, фронтовичка, кавалер ордена Боевого Красного Знамени, она имела твёрдый мужской характер и по-настоящему женское, доброе сердце, своего суженого старалась оградить от житейских проблем.

  Как инвалид войны получила двухкомнатную квартиру. Приобрела автомобиль, даже путешествовала с мужем – они дважды съездили на Кавказ. Будучи профессиональной машинисткой, после войны работать медиком – не позволяло здоровье, без конца перепечатывала рукописи супруга.

  Поскольку в определённые годы хорошую книгу в стране можно было купить только по блату, Клавдия Тимофеевна пользовалась положенной ей льготой, чтобы приобретать свежие издания, которые муж отслеживал по издательским анонсам.

А если всё же книга уплывала к чиновным людям, Клавдия Тимофеевна шла по кабинетам – ругаться и требовать.

А ходить ей было трудно – одну ногу потеряла на войне, вторая тоже была изранена. Годами ей не могли сделать удобный протез.

Когда она болела и лежала в больнице, соседи по её просьбе опекали поэта. Одна соседка мерила давление и готовила горячие бутерброды с сыром, другая кормила завтраком, третья прибирала в квартире.

Несмотря  на не участие в литературной жизни Белоруссии, лишь за несколько месяцев до смерти, Вениамин Блаженный был приглашён в редакционный совет журнала «Немига литературная».

   Вениамин Блаженный в 1990 ые года стал центральной фигурой в русской поэзии Белоруссии.

   Вениамин Михайлович крестился в 1995 году, Клавдия Тимофеевна была крещена в детстве. Крестил поэта известный минский батюшка Андрей Лемешонок.

 Он и другие священники Петропавловского собора приходили к Айзенштадтам со святыми Дарами и причащали стариков, успев, до их смерти в 1999 году.

   Клавдия Тимофеевна скончалась на рассвете 19 июля 1999 года, через 12 дней, 31 июля, не стало и Вениамина Михайловича, на 78-ом году жизни.

   Вениамин Блаженный умер, не оставив никаких письменных распоряжений по поводу своего имущества. У него, по его словам, не было детей и близких родственников.

В последние годы жизни он передал часть своего архива в Российский государственный архив литературы и искусств, в Москве.

   Умер Вениамин Михайлович Блаженный всё в том же Минске, где прожил большую часть своей многострадальной и бесконечно счастливой жизни – жизни «блаженного», то есть истинного Поэта - человека, разговаривавшего с Вечностью и Богом.

   Из поэтического наследства Вениамина Блаженного.

- Господи, вот я, ослино-выносливый,
И терпеливый, и вечно-усталый, -
Сколько я лет твоим маленьким осликом
Перемогаюсь, ступая по скалам?..

Выслушай, Господи, просьбу ослиную:
Езди на мне до скончания века
И не побрезгуй покорной скотиною
В образе праведного человека.

Сердце моё безгранично доверчиво,
Вот отчего мне порою так слепо
Хочется корма нездешнего вечности,
Хочется хлеба и хочется неба.

       ***

Так приютиться возле смерти
(Какая в жизни перемена!),
Как будто маленькие дети
Ночуют робко в стоге сена.

Ночуют робко и стыдливо
И почему-то прячут слёзы:
А вдруг и их настигнет ливень,
А вдруг и их настигнут грозы?..

О дети, надо ли бояться
Своей бездонной новой доли, -
Ведь если вправду гром раздастся,
Так это Бог ворчит всего лишь,

Ворчит привычно, добродушно,
А позже спрашивает тихо:
«А вот не тесно, вам не душно,
Вам не пришлось изведать лиха?..»

       «Девочка»

Та девочка, - а я был ей смешон, -
Ходила, как мальчишка, в грубых гетрах.
Она дружила с ветром, и с мячом,
И с вёслами, и с теннисной ракеткой.

И странно: столько лет и столько зим –
Событья, перемены, годы, лица, -
А девочка мерещится вблизи,
А девочка хохочет и резвится…

Она стоит, откинувшись слегка,
Беспечная, у сетки волейбольной,
И сквозь неё проходят облака,
Проходят дни, и годы, и века…
Ей хоть бы что – ни холодно, ни больно.

       ***

Дети, умирающие в детстве,
Умирают в образе зайчат,
И они, как в бубен, в поднебесье
Маленькими ручками стучат.

«Господи, на нас не видно раны
И плетей на нас не виден след…
Подари нам в небе барабаны,
Будем барабанить на весь свет.

Мы сумели умереть до срока –
Обмануть сумели палачей…
Добрести сумели мы до Бога
Раньше дыма газовых печей.

Мы сумели обмануть напасти,
Нас навеки в небо занесло…
И ни в чьей уже на свете власти
Причинять нам горести и зло».

       ***

Николай Алексеевич Клюев
Головою касается звёзд,
И бредёт, благодарности взыскуя,
Наш всевышний ушибленный пёс.

И бредёт в одиноком смятенье,
Ако голубь, пресветел и чист,
И его окликает Есенин,
И приветен Васильева свист.

Николай Алексеич в испуге
Большелобой трясёт головой:
- Ой вы, милые юные други,
Вам недолго дышать синевой…

Ненасытна звериная злоба,
Собираются в круг палачи,
И во сне я увидел три гроба,
Словно три восковые свечи.

Ако пёс, и смердящ, и затравлен,
Ако голубь с стрелою в боку
Ваши смерти во гробе восславлю
Я, России второй Аввакум…

31 декабря 1988 года.

       ***

Моление о кошках и собаках,
О маленьких изгоях бытия,
Живущих на помойках и в оврагах
И вечно неприкаянных, как я.

Моление об их голодных вздохах…
О, сколько слёз я пролил на веку,
А звери, молча, сетуют на Бога,
Они не плачут, а глядят в тоску.

Они глядят так долго, долго, долго,
Что перед ними как бы наяву,
Рябит слеза, огромная, как Волга,
Слеза Зверей…  И в ней они плывут.

       ***

Мне приснился мальчишеский Витебск,
Я по городу гордо шагал,
Словно мог меня в Витебске видеть
Мой земляк сумасшедший Шагал.

У Шагала и краски и кисти,
И у красок доверчивый смех,
И такие весёлые мысли,
Что земля закипает, как грех.

Бродят ангелов смутных улыбки,
Разноцветные крылья у кляч,
И наяривает на скрипке,
И висит над домами скрипач.

И Шагал опьянён от удачи,
Он клянётся, что внешний мой вид
На какой-то свой холст присобачит,
Только лик мой слегка исказит.

И прибавит и блажи и сажи,
И каких-то загадочных чар, -
И я буду похож на себя же,
И на всех дорогих витебчан.

       ***

Простите, что я говорю по-еврейски,
Что вещий язык мой доступен немногим,
А тем бесконечно любимым и близким,
Кто древле со мною соседствовал в Боге.

И вот вам избранников древних приметы:
Они на господней земле не случайны,
Они страстотерпцы, изгои, поэты
И в душах хранят сокровенные тайны.

Они на задворках печального гетто
Читают молитвы (о, вздохи хасида!),
И на рукавах их желтеет примета,
Что скорбно зовётся Звездою Давида.

9-го февраля 1995 года.

       ***

В калошах на босу ногу,
В засаленном картузе
Отец торопился к Богу,
На встречу былых друзей.

И чтобы найти дорожку
В неведомых небесах, -
С собой прихватил он кошку,
Окликнул в дороге пса…

А кошка была худою,
Едва волочился пёс,
И грязною бородою
Отец утирал свой нос.

Робел он, робел немало,
И слёзы тайком лились, -
Напутственными громами
Его провожала высь…

Процессия никудышных
Застыла у божьих врат…
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.

- Михоэл, - сказал он тихо, -
Ко мне ты пришёл не зря…
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.

Ты столько изведал бедствий,
Тщедушный мой богатырь…
Позволь же и мне согреться
В лучах твоей доброты.

Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу
А ты называйся мною –
Величье тебе к лицу…

       ***

Пока река не вспенится сурово,
Не обернётся ямою земля, -
С удилищем беспечным рыболова
Сиди, над бездной леску шевеля…

Как хорошо в прохладе деревенской
Курить свой одинокий табачок…
Но вздёрнет и тебя Рыбак Вселенский
На острый окровавленный крючок.

       ***

Айзенштадт* – это город австрийский,
И мне думать об этом занятно:
Может быть, продают в нём сосиски,
Может, слушают музыку Гайдна.

Может быть, в этом городе следом
За маэстро прославленным Гайдном
Проживал незаметный мой предок –
И судьбе был за то благодарен.

С отрешённою робкой улыбкой
И доверчивыми глазами
Проходил он неспешно со скрипкой –
И прислушивался к мирозданью.

И играл он в каком-то трактире,
Но, однако, он знал непреложно,
Что и я буду жить в этом мире
И печальную песню продолжу.

*Айзенштадт – ледяной город (нем).

       ***

Не прогони меня, Россия…
Пускай душа моя дрожит,
Как на ветру листок осины…
Но только тут хочу я жить.

Но только тут, где мной исплакан
Земной кладбищенский простор…
Ведь даже есть и у собаки
Какой-то лаз, какой-то двор.

… Сыщи хоть мёртвому мне место,
Хоть душу в памяти спаси…
Известный или неизвестный, -
Я был поэтом на Руси.

13 сентября 1973 года.

   Вениамин Блаженный: «Если бы мне сказали, что я написал удачное стихотворение, я бы оскорбился. Это всё равно, что сказать: «Ах, как хорошо ты плакал». Для меня поэзия – это исповедь, это плач, это моление».