Не отрекаются любя

На стенке одиночной камеры
Висело фото из журнала.
С него, дразня губами алыми,
Перед собой смотрела Алла

По типу нежно и внимательно,
Но будто бы не замечая
Маньяка Зверя в синем ватнике
Чья жизнь вскорости кончалась.

А ведь, как тащатся от айсида,
Как молодежь от рейва корчится,
Так перся дикий зэк от "Айсберга",
Выстегивался от "Паромщика".

Бывало, слушал композицию,
И мнилось ярко, что на воле он.
Считал говном, а не певицами
Ротару, Вайкуле и Долину.

Но жизнь не оставляет выбора.
Ему - расстрел за преступления.
А ей - в мужья солиста-пидора
И миллионов поклонение.

***

Чефир, как нефть, кромешный дочерна
Тем утром выхлебал он стоя.
Прочтя пять слов мельчайшим почерком:
"Шалава, Зверь, споет в Ростове".

"Сто километров! Их бы пёхом я!" -
Мелькнула мысль. Но чу! Лязг двери!
Вошел майор, оружьем грохая.
"На выход, осужденный Зверев!"

По коридору шел расхристанный,
От подозрений было тошно:
К визиту Аллы П. Борисовны
Расстрел задумали нарошно!

Хотят унизить, падлы страшные!
Зверь будто нехотя, уныло,
Рванул вдруг на себя "Калашников",
Отбросив к стенке конвоира.

В другого - очередь мгновенная,
А третий поднял руки в гору.
Прижав к себе сатрапа пленного,
Зэк побежал по коридору.

Ствол - тачку - клифт - бабло с ирисками
Всё выдали, боясь урона.
А между тем Алла Борисовна
Ступила на асфальт перрона.

***
Отпев "Куда уходит детство",
Зашла в гримерку посидеть.
Душа не находила места,
Всего хотела, но не петь.

Устала Алла, отгорела,
Позеленела как кольцо.
Из всех зеркал в глаза смотрело
Спитое рыхлое лицо.

Забычковала мрачно Salem,
Слила последний "Главспирттрест".
Уже ревело быдло в зале,
Потело, вскакивало с мест.

Вернулась. Помахав уродам,
Запела хит "Прости, поверь".
И в этот миг к черному входу
Подъехал на "газели" Зверь.

***
             Охрана вдавливала в дверь его,
Мол он похож на арестанта.
"Вы ебнулись?!! Впустите Зверева!!!"
- взвыл в рацию администратор.

Однофамилец парикмахера
С усмешкой глянул в злые лица.
Сжимая что-то под рубахою,
Спросил: "Где выход за кулисы?"

***
Люди всяко про зэкА говорят,
Не гадая, кто из них виноват.
Коль на зоне - поделом, - мыслит свет.
А виновных там практически нет.

Зверев тридцать человек погубил,
В глазах судей маниаком он был.
А он сам не помнил, как убивал,
Взявши ножик, в помутненье впадал.

И у сцены стоя, плакал теперь,
Как ребенок плакал, а не как Зверь.
С щек колючих шапкой слезы смахнул,
В направлении к артистке шагнул.

***
Одетого неброско, скромно,
Сочли мужчину за электрика.
Он шел уверенно и ровно,
До Пугачевой было метра три.

В одежде что-то пряча. Мало ли:
Вдруг провода для синтезатора.
"Там бомба, ****ь! Какие кабели!" -
Пронзила мысль администратора.

***
Окутан ужасом и страхом
Администратор весь обмяк:
"Какой он на хер парикмахер?!
Он отмороженный маньяк!"

И, эту мысль подтверждая,
В партер вбежал ОМОНа взвод,
Мгновенно сцену окружая
И перекрыв служебный вход.

Зашелся криком репродуктор:
"Товарищи, на сцене зэк!"
Заела фонограма люто
На "нужно быть смешным для всех".

Почти приблизившись к певице,
Герой за пазуху полез.
Закономерно грянул выстрел,
И им повержен был подлец.

***
Куда уходит детство,
Нам ясно не всегда.
Но рядышком со зверством
Цветет любовь всегда.
Вот тело окружили,
Как будто с сеном тюк.
Саперу разрешили
Рискнуть одной из рук.

"Колючее там что-то",
- Шепнул себе под нос.
И показал народу
Букет из алых роз.

Их было ровно тридцать,
Как и маньяка жертв.
Зверь их принес певице
И был почти что мертв.

Когда ж издал прощальный,
Вполне счастливый хрип,
Певица закричала,
И то был страшный крик.

***
Все было в ее жизни,
Гламурной и блестящей,
Вот только не случилось
Любви в ней настоящей.

В свои шестьдесят восемь
Вдруг поняла она
Что кой-кому на зоне
До слез была нужна.

Певицы и артистки,
Бросайте пидоров!
В любви по переписке
Ищите сердцу кров!

Придет конверт казенный,
Читайте между строк,
Придет к вам зэк влюбленный,
Как отсидит свой срок!

Любовь ведь не соринка,
Чего ею сорить?
Она вам много счастья
Способна подарить!



***
Примолк народ. ВертухАи
Оружие поопускали.
Все взгляды приковав свои
К застывшей неподвижно Алле.

Лежал невинно теплый труп
У барабанной установки.
Изгибом посиневших губ
Звезду будто прося о чем-то.

И хоть устала страшно Алла,
Но, медленно придя в себя,
Она завыла, зарыдала:
"Не отрекаются, любя"