Васенька из жизни сельского пастуха

                - 1 -
   
   Жили в нашем селе брат с сестрой Вася, его больше звали Васенькой, и Тося Бедо;вые.  Бедо;вые -  это по – уличному,  а так-то Гришаковы, и было им на то время уж под тридцать. Жили они в неказистой, крытой соломой, избёнке с матерью, женщиной тихой и замкнутой. Старые люди говорили, что была Клавдия в девках весёлой и привлекательной, да случилась беда, надругались над ней проходящие, а кто такие, не ведомо, их тогда от села к селу толпами ходило. Кто именем Христовым пробавлялся, а кто…Как она только себя не мучила и тяжёлой работой, и вытравить хотела, да тётка Степанида, единственная, оставшаяся в живых, дальняя родственница, отговорила, - Не бери такого греха на душу, дитё-то в чём виновно, а может, оно за тебя перед Господом заступником станет. Вот так и появились брат с сестрой – двойняшки. Считались обои деревенскими дурачками, Тося с утра до вечера моталась по селу, кому прополет грядки, кому польёт, а зимой – снег отгребёт. Была она на работу хваткая, не останови – так и будет копаться, а за услугу – кто что даст, и на том спасибо.         
  Раз- два в году на неё, вроде как, что – то находило, становилась будто пришибленной, а то и злой. Тут уж к ней не подходи, только Вася мог с ней справиться, она его слушалась, успокаивалась и плакала. Если его спрашивали, как ему это удаётся, он только хмыкал или гнусаво отвечал, проглатывая букву « р «, - Энто она вас, умных, не понимат, а ду-ака за-аз, чаво уж там.
    Эх, Вася, Васенька, был ли ты дураком или не был, бог весть, но вот лучшего пастуха ни у нас, ни в соседних деревнях – сёлах, уж точно не было…

                - 2 -
 
 - Васенька, да хватит тебе выкабениваться! Взял тоже моду, как девка на выданьи, вот ведь карактером Господь наделил! А то вона подрядим Прошку языковского и останешьси на бобах.
   Такое слово держал Ванька Мазанкин перед пастухом Васенькой Бедовым, мужичком  невысокого росточка с рыжеватой, как бы выщипанной бородёнкой и вывернутой левой ногой. Характер у него и, правда, не сахар, с людьми он в основном молчал, разговаривал только со скотиной, да и то языком наполовину сдобренным каким-то заковыристым матом. И, надо сказать, вся рогатая и не рогатая живность понимала знакомую и, может быть, до боли родную для них  речь, особенно когда вступал в разговор кнут.
   - Зойка, ля-ва! Тра-та-та, ты куды, тра-та-та, я вот те. тра-та-та!
   Зойка, комолая коровёнка, поворачивалась и, вздохнув, возвращалась к стаду.
   Ванька Мазанкин, когда хотел поддеть Васеньку, всегда начинал с одного и того же, - Какой у нас пастушок-то умнай! А как его скотина слушается, солдаты, право слово!
   На что Васенька, почесав бородёнку, отвечал, - Да нет. Ванька, я ду-ак, энто кнут у меня умнай! Вот бы им тебя пе-епаясать –азок – д-угой, можа  и ты бы ходил ст-оем, да с песней!
   Кнут был у Васеньки на загляденье, кнутовище резное из яблони, сам ремённый, а в конец вплетена тугая коса из конских волос. Волосы надёргивали из хвостов пожарных рысаков  местные ребятишки, за что пастух показывал им, как щёлкать кнутом, чтобы было слышно аж за околицей.
  - Ванька, ты посиди, не шебурши, - вступил в разговор дядька Ротный, знам мы того Прошку, в третьем годе кто потраву устроил, а не он ли? А мы платить, так что помолчи. Васенька, ты пойми к тебе обчество со всей душой, опять же по рублику с головы, оченно даже не плохо, а?
   - И энто же скока по рублику-то?- закатив глаза, спросил Ванька.
   У пастуха от смеха затряслась бородёнка,- Скока, скока? А скока голов, стока и -убликов! Вроде, и школу ходил, а головёнка хуже моей.
   - Ты, Васенька, на себя хулу не наводи,- поддержал смех дядька Ротный, я-то знаю, что и читать и писать могёшь.
   - Маненько могу, тока печатными, мамка научила. А на Т-оицу -убашку, как?
   - Будет и рубашка, моя Марья сгондобит.
   - Белу?
   - А то – кипенну!
   Были у Васеньки две рубашки, красная и белая. Белую он всегда одевал на Троицу, а красную на майские праздники и до девятого числа. Девятого же числа одевал сверху китель, подаренный ему дядькой Ротным и волоча левую ногу, шёл на кладбище. Там он позволял себе, если кто угостит, выпить с напёрсток вина и до самого вечера сидел, глядя с кладбищенского бугра на занимающийся закат. А так весь год ходил в гимнастёрке, пуговицы которой со звёздочками, до блеска начищал мелом, латанных галифе, на ногах литые резиновые сапоги, а сверху длинный брезентовый плащ с обдряпанными полами, через плечо старая сержантская полевая сумка. Что он носил в ней, может краюху хлеба, может какой-нибудь ему нужный предмет, кто его знает? Ванька допытовался, допытовался, да и отстал, махнул рукой, мол, таскай ежели хочется, дурак, что возьмёшь. На голове зимой солдатская шапка, а летом картуз с разломленным пополам козырьком, вот и вся пастушья амуниция.
   - Тады ладно, даю согласию, тольки тебе дядька –отный, а энтому, Васенька показал на Ваньку, - ни за что бы не пот-афил. Шалопут и есть шалопут и Зойка у тебя така же, тра-та-та.
   - Васенька, ну чё ты, я же не сурьёзно, - Ванька обнял пастуха за плечи, - мы жа с тобой друганы! Чай, помнишь, когда Уколихина тёлка в болотине увязла, кто тебе помогал?
   - Ага, помогал, мешал тольки, из-за тебя, вишь, нога как выве-нулась.
 
                - 3 -

     А дело было так. Ходил в стаде мирской бык по кличке Гитлер. Ну, мирской понятно – принадлежал всему обществу, а Гитлер потому, что между его огромных рогов прямо на лоб спадала косая чёрная чёлка. Сам он был, как бы соловой масти, а чёлка черней угля. Сколько раз пытались быка постричь, убрать эту ненавистную причандалину, да не тут-то было. Глаза кровью нальются, подойдёшь – убьёт! Вот так и прикрепилась к нему эта кличка, а быку какая беда, что Гитлер, что Геринг всё одно. Да и то сказать на селе такие прозвища есть, диву даёшься! Ни одного дома нет без уличной фамилии, так из поколения в поколение переходит. Ну да, ладно, бог с ним с этим прозвищем, лишь бы дела свои справлял должным образом. И, надо сказать, по своей бычиной части, он – мастак! Почитай, полстада его кровные родственники, работал, как говорится, без осечки. Встанет на бугор, губу оттопырит и давай вынюхивать. Васенька бурчит, - Во-во, кобелина, неймётся тебе, скотобаза ты, тра-та-та.
   Вот однажды и пристала к Васеньке Анка - Уколиха, мол, покажи мою тёлку Гитлеру, прогони мимо его, авось приметит.
   - Да, что я ей сватья что ли!
   - Ну, сватья не сватья, а вдруг приглянется.
   - Да как же п-иглянется? Ладно, я  ду-ак, а ты умна, али как? Вить это п-иода, понимать надо, что он совсем, что ли тю-тю, чтобы пе-ед кажинной изгаляться. Васенька недоумённо мотал своей кудлатой головой и через каждое слово вставлял неизменное тра-та-та.
    И, как-то в один из дней, Гитлер, обходя стадо, приметил коровёнку, которая была не прочь быть замеченной, но по своей коровьей натуре стала от него убегать да увиливать. Быку, понятно, эта игра не в новость, он за ней – куда денется, а тут, как на грех, на их пути возьми и окажись Уколихина тёлка. Создание молодое, неразумное увидела, что происходит, видать испугалась и давай вслед за коровёнкой. Та шмыг в сторону, а тёлка прёт прямо на болотину. Васенька понял, что дело швах, побежал ей навстречь, да где там! А тут ещё Гитлер, как с ума сошёл, то ли подумал, что на его промысел посягают, то ли ещё что, только отвернулся от коровы и айда за тёлкой, да и загнал её, бедолагу, в тину по самую репицу.
   Что делать, засосёт болотина животину, как вытаскивать? За народом бежать – далёко, самому несподобно, хоть караул кричи! Хорошо Ванька очутился рядом, в осиннике слеги вырубал, да что там  - воровал, пока объездчика не было. Ну вот, прибежал, кое-как слегой подважил, а Васенька кнутом за шею заарканил и давай вдвоём тянуть. Вроде дело на лад  пошло, вроде тёлка уже сама стала выбираться, а тут Ванька возьми да подскользнись, да всем телом на Васеньку, вот у того нога и подвернулась. Лежат оба в грязи и встать не могут, и смех и грех. Так с тех пор левая нога у Васеньки с подвывертом и осталась. Привык уже, да и кого винить, не Гитлера же, с него как с гуся вода, а тёлка Уколихина привела на следующий год телка. Сама же Уколиха всем хвастала, как Васенька Гитлера уговаривал, мол, и сухарями-то его ржаными подкармливал, и матерно его не обзывал - только окажи уважение! И вот тебе, пожалуйста, результат.  Баба, она и есть баба, что с неё возьмёшь!

                -4-

   Всё бы ладно, но как говорят в народе, беда одна не ходит. Третьего года умерла Клавдия, умерла тихо, как и жила. Работала она всю жизнь на износ, то в поле, зимой на заготовках, брёвна ворочала, а последнее время телят водила. Была набожной, замаливала свой грех, в котором и вины-то её ни капельки, в храме стояла всегда в притворе и в любую погоду на коленях. Батюшка, иерей Тимофей, спрашивал её, мол, почему в притворе молишься, на что она отвечала, - Это моё место.
    В гробу лежала в белом платочке, соседки диву давались, увидев как из-под платка выбиваются пряди седых кудрей. Никто и не знал, что она кудрявая, с открытой головой её не видели, всегда ходила в чёрном платке или шали. Глубокие морщины её когда-то красивого лица разгладились, она как будто помолодела и весь её умиротворённый вид говорил, - Ну. вот и славно, отдохну, всем я довольна. И только восковые руки, широкие со скрюченными, раздавленными работой ладонями, упокоившиеся скрещёнными на груди, только руки говорили о прожитом и пережитом.
     По матери Васенька убивался долго, став ещё более замкнутым, но стадо не бросал, даже наоборот чуть ли не каждую скотинку до двора провожал, а выйдет свободная минутка – сразу на кладбище.
    Сельский погост на высоком бугре, с которого виден такой простор – дух захватывает! На что уж Ванька Мазанкин, человек несерьёзный и балаболистый, то и тот становился, глядя на такую красоту, каким-то степенным и повторял всегда одну и туже речь. – Энто ить нады определить такое место! Тут душе и разгоняться не нады, вспорхнула и вот оно, небушко. Принимай, Господь, на покаяние!
     Здесь и набрела на Васеньку Уколиха, тот сидел, привалясь на гробничку и, как заворожённый, смотрел на наливающийся малиновым цветом закат.
   - Васенька, да что ж ты не идёшь, ай забыл про ужин-то? Айда, айда, хватит тебе здеся сидеть, мёртвым -  покой, а живым – жизнь.
   - А чаем напоишь?
   - А как же плитошным, - и, зная пристрастие пастуха к сладкому, добавила, - с конфеткой.
   Покормив пастуха, как было и договорено при найме, она прибралась, села отдохнуть да и задремала. И снится ей сон, будто идёт по лугу, а луг весь, как есть в ромашках, Клавдия. Не идёт, а будто плывёт и земли не касается, в таком красивом сарафане, которого в деревне и сроду ни у кого не бывало, а поверх кудрей венок из тех же ромашек. А чуть далее Тоська, то появится, то пропадёт, вроде как в ромашках прячется. Тут ей Анка и закричи, мол, видишь мамка – то твоя пошла, да кака красива, а Тоська в ответ, - я её догоню, а ты тётка Анка Васеньке скажи, что его ждать у парома будем; и Тоська вовсе не дурашливая, а обыкновенная девка, даже чем то на мать похожая в молодости.
    Кое-как дождавшись утра, прибежала Уколиха к Лушке и давай ей сон рассказывать, да расспрашивать, что к чему и как. Лушка, вроде во снах сведущая, - Что-то это не к добру, как бы беды не вышло. Вишь, вроде Кланька-то собират всех вместе, спаси и сохрани, господи.

               
                - 5 -
   
   Тоська бежала по улице, размахивая руками, её широкоскулое, обычно угрюмое лицо светилось какой-то детской радостью.
    - Постой, постой, Тоська! Ты это куды метёшся, да така весёла? - окликнула её Лушка Тюлина, шедшая, прихрамывая, к колодцу. Ну, Тюлина это она по метрикам, а по-уличному Лямая, уродилась такой – одна нога короче, так стала на всю жизнь Лямая. Хромая значит, была она одинокой, безвредной и, даже Васенька по своему её жалел.
    - Куды, куды к Ваське! Колька Гумов из городу приехал, глянь-ка какой платок мне привёз. Тоська достала из кармана нарядный цветочками по синему платок, - Во! А Ваське картуз новый, восьмиклинку!
    - Да куда ж ты, стадо-то на нижнем поле, а гляди, - Лушка показала на небо, - кака планида собиратца, счас така гроза вдарит, упаси господь! Он, наверно, уж стадо загнал на старый лагерь, тама и подождёт, не беги, Христом богом прошу!
      - Не, как жа нады Ваську обрадовать!
… Не добежала Тоська, гроза настигла её, как раз на последнем повороте, перед лагерем. Укрылась она  под раскидистым вязом, да так и осталась лежать, сжав в руке подаренный платок. Дождь лил, не останавливаясь, мутные потоки оббегали расколотое, дымящее дерево. Васенька, стоя на коленях, плача, тормошил сестру, - Тось, а Тось, ты это чаво? Вставай, вставай, а я-то как?
     Хоронили Тоську всем селом. Васенька шёл за гробом, волоча свою покорёженную ногу и, заглядывая в глаза каждому, тоскливо подвывая, спрашивал, - А это чаво, а? А я-то как таперича?
    Пережил пастух свою сестру года на два. Умер он на Духов день, лежал на лавке в белой рубашке, прижав к груди свою неизменную сержантскую сумку. Когда люди открыли её, то увидели  ржаные сухари, посыпанные солью, образок Николая-чудотворца и аккуратно завёрнутые в тряпицу деньги. Там же была написанная крупно и коряво записка: ЭНТИ ДЕНЬГИ Я ПОЛУЧИЛ ОТ ОБЧЕСТВА ЕМУ И ОТДАЮ ПУЩАЙ НА НИХ ИЗБУ ЛУШКИ ЛЯМОЙ ПОКРОЮТ А ТО ИЗБА СГНИЁТ И ОБВАЛИЦА И ЛУШКУ ПРИШИБЁТ А  НА ОСТАТНИ ПУЩАЙ ГОРОДЬБУ НА КЛАДБИЩЕ ПОПРАВЯТ А ТО СКОТИНА ПО МОГИЛАМ ШАСТАТ И ОБ КРЕСТЫ ТРЁТЦА А СМОТРЕТЬ ЗА ВСЕМ ПРОШУ ДЯДЬКУ РОТНОВА А ЕЖЕЛИ ОН ПОМРЁТ ТО ВАНЬКУ ОН ХОТЬ ДУРАК А ЧЕСНАЙ ВОТА И ВСЁ ПАСТУХ ВАСИЛИЙ АЛИ ВАСЕНЬКА КОМУ КАК НДРАВИЦА ЧУТЬ НЕ ЗАБЫЛ ПОЛОЖИТЬ МЕНЯ РЯДОМ С МАМКОЙ И ТОСЬКОЙ ОНИ РАДЫ БУДУТ А КРЕСТ ПУЩАЙ ИЗ ДУБА СДЕЛАЮТ ТАМА ЗА ДВОРОМ БРЕВНО ЛЕЖИТ Я ЕВО ДАВНО ПРИПАС.
    В гроб Васеньке дядька Ротный положил ненадёванную кепку – восьмиклинку и сержантскую сумку.