Не вывернусь

Предан суду, оклеветан,
торжествовать будет невинность.
Был то друг или враг?
Герой или гений, кручинясь...

Не вывернусь, как Лермонтов говорим,
но ядом обливать не буду твоим,
не будем упиваться тем, что память письма
хранит с терзаньем, вздохами и полутьма
ей улыбается, как покосивший ларчик
побеленную глупость гасит,
захлопывая немость, смелость, глупость твою
с моей одиночно в темноту.
Удары сердца твоего – тяжести,
а от теней на лице крапинка,
солоноваты губы и, немея,
по щеке змейка
пота.  Милый,
мы на свете под всеми.
Даже если замок и летает гриф,
мы ниже всего, потому что для него
нас нет.  Дотянуться не могу и таю,
будь со мной пока не рассветает.

Думать пора, как с рассветом
сном ослепленным этом
спать, умирать и следом
наглухо в мир одетом
став...

Иди ко мне, черноволос
зверь раскис и дух нечист,
старый камин, ново кино,
свет погасите, семь на неделе,
семь и любимо, черноволос,
губы, колени под и над всеми,
дальше оно сорвалось.
Моя тоска твоих неудобств,
не увеличь мыслями вскачь,
тихо не тычь, рвется легко,
остро перо и чумы мор голоден, дик,
но не жалеет разбега текст,
ты во мне весь, тихо, тихо
будет затем, пока хризантем
желтый снежник, я поплыла,
ты мне рек, как умеет
снежник течь, лавина лав,
снова нашел и перешел,
и во мне цвел, мир – это мрак,
ветер ревел, снова присел,
мне не холодно в мире заплат,
вынимай меч, одновременно –
это и блеск, и боль пера,
и несомненно я надо всем,
когда на тебе, когда ты вода,
становлюсь слепо, ты давно нем,
скоро светлеет, утро стиха,
на тебе сев, на тебе плен,
толкал в плечо, чтоб еще говорила.

Милый, не рай неизведан,
а дивный сад проповедан,
то, что пока он редок,
просто не было света.

Была листва, как интеллигенция гнилая, палая, а под ней земли обман.  И копать дальше не было причин.  В легких запах.  Но не спалось.  И я выходила так, словно это моя роль копать изо всех сил, упорно, но неспеша.  Лилось сверху.  Дымит, моросит, не было меня исхудалее, но и ты был в снеге...

Я никуда не денусь,
каким бы ни был мраком сцен,
мы с тобой две половины, треснутые две,
во мне, во мне ты прошлогодний и пропитан сырым весь,
об стену бейся, царапай меня лапами, но нек
ому сказать проснись, неожиданный и сладкий сон данный
спустился сам, а то, что само не обманешь,
спускался конденсацией слепого по капле,
но как остановить то, что в скором разгоне?
Может Бога самого легендарный визит,
моросит, дышит,
стоит в саду на раскоряке,
и просит одно, только одно,
чтобы иногда отпускал холод,
заносит зима снегами, скрипит лед,
но то всего лишь наш пушистый сугроб,
и я не чувствую ног
под тобой, съезжая с горки,
падаю в твои руки
и лежит пленкой кино.