Смерть! где твое жало?

В попытке осознать белеет ясность,
что отличить себя от собственной рубашки
с годами всё трудней.

И потому
под ветреные стоны за окном
лежишь, в тревоге свёрнут.
Хоть бы знать бы,
чем обернётся тот кулёк атласный,
в котором в тот далёкий день ненастный
несли тебя родители домой.

Ах, пой, златобородый брат во храме.
Не зря ль колокола молчат в крещенье,
но яростно звонят заупокой?

В попытке осознать мелеет гордость.
Чем ближе к праотцам, тем меньше вольность,
тем больше клеток, тем сложней ключи
увидеть в близорукости наставшей.
А день сегодня - точно день вчерашний,
уже не отличить.

И чем лечить,
скажите мне, врачи,
ту неизбежность, что родИлась с нами,
росла, училась, бегала лугами,
в песочнице лепила куличи.

Но выросла.
И вот теперь неймётся
в груди ей спать.
Всё просится наружу,
заглядывает в карие глаза.
И как тут ни крепись, увы, слеза
всё ж вырывается из них

и каплет на пол,
и, испаряясь в тысячу метафор,
рождает цикл, круговорот, исход в конце,
и непременно за концом начало.

Так, плотно завернувшись в одеяло,
тревожной ночью с пеленой на окнах,
ты хочешь верить, будто это - кокон,
в который жизнь тебя намеренно вплетала,
чтобы затем извлечь в среде иной,
где церкви не звонят заупокой,
и некому задать вопрос: "где жало?"

Где только свет от самых дальних звёзд,
трава по пояс, гладь озёр и шорох гнёзд,
и огоньки причала.