Слово и слово

Скоро Пасха. Бог знает, как придётся встречать её православным читателям в этом году, но в заветную ночь они почти наверняка услышат или прочтут зачин Евангелия от Иоанна:

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него н;чало быть, и без Него ничто не н;чало быть, что н;чало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

Главную мысль этого отрывка знают даже многие, кто Евангелия в руках не держал – им пересказал Николай Степанович Гумилёв:

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.

Действительно, говоря о божественной природе слова, мы подчас отрываем его от земли и забрасываем куда-то в платонов мир идей (хотя большинство из нас и Платона не читали), куда дотягиваются редкие ростки поэзии, но никак не повседневная болтовня. Слово до того слепит нас божественным сиянием, что мы забываем о вочеловечевании Бога. Вот и Гумилёв в финале хрестоматийного стихотворения:

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

– прав лишь отчасти: не только мы поставили слову пределом скудное естество, но и оно согласилось и обитало с нами. Просто чудо, что посреди пещерно-обезьяньей грязи, похоти и пробитых черепов мы вдруг обрели дар речи. И это, скорее всего, навсегда. Тем больше наша ответственность и наше чаяние.
Если Христос в Евангелии называется Словом и Сыном Человеческим, то наши слова тоже нам дети, поражённые грехом и несовершенные, как мы. Мысль изречённая есть ложь – ибо всяк человек ложь, и сегодня мы уже даём предметам имена далеко не столь точно, как до Грехопадения. Неслучайно, например, в стихах Александра Введенского воспоминание о чистой власти над словом безо всякого перехода сопрягается с плачем о собственной тленности и приблизительности:

Я вижу искажённый мир,
я слышу шёпот заглушённых лир,
и тут за кончик буквы взяв,
я поднимаю слово шкаф,
теперь я ставлю шкаф на место,
он вещества крутое тесто
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я не точен...

(«Приглашение меня подумать»)

Однако слово до сих пор живо и действенно, это подтвердит каждый, кто хоть раз в жизни с упоением читал, разговаривал или писал – то есть всякий нормальный человек.

И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.

(Пушкин, «Осень»)

Пускай же нас не обманывает ни эфемерность и кажущаяся неприкаянность словесности, ни народные мудрости, вроде «спасибо на хлеб не намажешь» – ведь авторы подобных пошлостей давно уже проели свой хлеб насущный и почили в безвестности, а полнокровные призраки их речи всё кочуют из уст в уста.

Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное слово.

(Ахматова)

Змиево искушение в Райском Саду было не только безнравственно – но и тавтологично. Зачем науськивать нас: «будете как боги» – если, имея власть называть и призывать весь мир, мы уже были, как боги? И остаёмся, как боги, до сих пор, хотя силы наши не те, что прежде. За жизнь каждый из нас сотворяет великие сонмища слов, словечек, словес – и наконец идёт с этой свитой навстречу Всевышнему Творцу и Поэту, чтобы Тот поглядел, как справился человек с доставшей ему волшебной силой. Вот почему от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься; именно поэтому за каждое праздно сказанное слово дадим ответ на Страшном Суде.
Всё грознее звучат эти предостережения Евангелия, архангельскими трубами прорываясь через лавины информационного шума. Всё быстрее и суетнее живём мы, всё реже успеваем воплотить то, что говорим. В итоге, большинство из нас рискует явиться на Суд, ведя за собой орду брошенных на ветер речевых фантомов и зомби.

...И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

Но наша надежда сильнее надвигающейся угрозы, ведь у самого захудалого, злого человечишки найдётся хоть одно изречённое в мирном духе слово, способное спасти и воскресить из мёртвых тысячи вокруг себя.
Стихотворение Гумилёва – как раз из числа таких, оно подобно святому отшельнику, бесконечно сокрушенному о грехах и однако стяжающему нетленные ризы. Так и поэзия, повествуя о распаде гармонии, смерти, уходе вдохновения, превозмогает содержание небесным совершенством формы. Это словесность Страстной Пятницы, пройти через неё необходимо и неизбежно – но неверно было бы на ней заканчивать. Ведь совсем скоро наступит Праздник Праздников, на котором мы будем читать про одно Слово, Которое всё-таки воскресе из мертвых, смертию смерть поправ. И до сих пор живо и действенно. Это навсегда.

Слова вошли в пределы естества,
и здесь гостили, властвуя над телом,
и умерли, но, как бы между делом,
восстали вновь – была им смерь тесна.