Автобиографические заметки

Я, Арсений Александрович Тарковский, родился в 1907 году, в городе Кировограде (тогда Елизаветграде) на Украине (тогда в Херсонской губернии).
Мой отец — Александр Карлович — был арестован по делу о покушении на харьковского генерал-губерна­тора; он принадлежал к партии Народной Воли. Под
стражу он был взят со студенческой скамьи, он учился на юридическом факультете Харьковского университета.Мой отец два или три года пробыл в одиночном, лет
пять — в общем тюремном заключении, после чего был лет на десять выслан в селение Тунку (Туруханский край).
До ссылки и тюрьмы он был женат на Александре Андреевне Сорокиной, — она также была арестована одновременно с отцом, но вскоре вышла на свободу и, родив девочку — мою сестру Леониллу Александровну, умерла, кажется, от холеры.
В ссылку к отцу ездила очень любившая «Сашеньку» тетя Вера Карловна. Когда отца возили по тюрьмам из города в город, она сопровождала его и в далекую Тунку.
Отец говорил, что самой тяжелой тюрьмой была орловская, даже тяжелей Петропавловской крепости, где он тоже сидел.
Потом, возвратясь в Елизаветград, отец, находясь под гласным надзором полиции, служил в городском банке. К концу империи он был товарищем директора банка. В должности директора его не утверждали, несмотря на его большой авторитет в этой области.
На моей матери, Марии Даниловне, он женился в 1902 году. От этого брака родились Валерий, мой брат (1903 г.), и я.
Отец знал греческий, латинский, французский, не­мецкий, английский, итальянский, польский, сербский языки. Году в 1915-м к нему стал ходить какой-то раввинообразный еврей: отец взялся за древнееврейский.
Его способностей к языкам я, к сожалению, не уна­следовал. Учился я в гимназии Крыжановского, где были очень хорошие преподаватели. Гимназия (част­ная) была «классической», но преподавание естествен­ных наук там также было поставлено отлично, физиче­ский кабинет, химическая лаборатория были хорошо оборудованы, различные коллекции — насекомых, минералов — были велики; нам, гимназистам, их часто показывали: Милетий Карпович Крыжановский был любителем естественных наук, хоть и был филологом.
Проучившись три года (1,2, 3-й классы) в гимназии, я перешел в 6-ю группу трудовой школы, которая только что организовалась тогда.
Из одноклассников помню только Бондаренко, Слинченко, Заманского, Поволоцкого — а больше вспо­мнить не могу.
О школьных годах — потом, возвращусь к более ран­ним временам.
Я очень хорошо помню доктора Михалевича.С Афанасием Михайловичем Михалевичем отец был в ссылке, в Тунке. Он был сослан по делу украинских
социалистов. В мое время он был сед той сединой, которая не оставляет ни на голове, ни в бороде, ни в усах ни одного темного волоса; роста был высокого, голубоглаз, — глаза его были добры до лучеиспускания. Волосы делились пробором слева. Летом он ходил в белой широкополой кавказской шляпе, чесучовом пиджаке, с палкой. Он был
врач. Он лечил меня в детстве. От него пахло чистотой, немножко лекарствами, белой булкой.Я много болел, и мне прописывали много лекарств. Он отменял их все и лечил меня чем-то вкусным, на сиропах. Ничего, я выжил.Афанасий Иванович был сковородист. Он почитал память старчика Григория, но религиозен, во всяком случае, слишком явно религиозен не был. А может быть, и был, но не в большей мере, чем другие наши знакомые.
Отец рассказывал, что в Тунке, где они жили вместе, он будил его по ночам:
— Александр Карлович, вы спите?
— Сплю.
— Ну, спите, спите.
Еще он любил, также по ночам, играть на скрипке и петь псалмы. Учился он, кажется, в духовной семина­рии. Он был несчастен в личной судьбе. Это касается его детей; жену он очень любил, как и она его. Он женился в ссылке на крестьянке, воспитал ее, обучил грамоте. Она была очень умна, у нее глаза, казалось, видели тебя насквозь. Дети его — несколько человек, все мальчики — уми­рали один за другим: один отравился нечаянно мыши­ным ядом мышьяком, другой застрелился уже взрослым, третий и четвертый тоже умерли как-то вроде этих. Остался в живых только один сын, который был воен­ным моряком. Он не любил и не уважал Афанасия Ива­новича, и когда при Аф<анасии> Ив<ановиче> упоми­нали об этом его сыне, он отмалчивался и хмурился. Однажды кто-то, уже после смерти отца, прибежал к нам и сказал, что Афанасий Иванович умер. Мы с мамой достали цветов, плача, побежали к нему и... встретили его на улице: он был жив и шел к нам. То-то радость была! Помню, как весело он смеялся, как был растроган тем, что мы с мамой так огорчились, прослышав, что он якобы скончался. Афанасий Иванович очень любил отца и перенес эту любовь и на меня. Он один не смеялся над тогдашними моими — впрочем, довольно-таки дикими — стихами, выслушивал их внимательно, обсуждал их и читал мне стихи Григория Сковороды, которые я до сих пор помню: «Всякому городку нрав и права...» Я утешался тем, что мама и другие домашние смеялись не только над моими стихами, но и над стихами Сковороды, которые я так люблю и которые так хороши.
Тогда я был подражателем Сологуба, Северянина, Хлебникова, Крученых и, верно, еще кого-нибудь сразу. Писал я стихи такие чудовищные, что и теперь не могу вспомнить их без чувства мучительного стыда, хоть мне и жаль, что я сжег те стихи.
Стихи тогда (нет, я узнал их позже) писали Юра Никитин, Коля Станиславский, Михаил Хораманский, впоследствии уехавший в Польшу и ставший там знаме­нитым беллетристом. Хораманский был нашим учите­лем. Он писал стихи по-людски, переводил с француз­ского Верхарна и символистов, он был первый, кто показал мне и объяснил хоть краешек «новой поэзии».
Юра Никитин и Коля Станиславский были театралы, потом они, кажется, и стали актерами. Я тоже немного увлекался театром, даже играл на сцене, но это увлече­ние навсегда и бесследно прошло.
[9 августа 1945]

Из книги - Арсений ТАРКОВСКИЙ. Собрание сочинений. - Москва"Художественная литература", 1991, том 2


Рецензии
Ах, Арсений,
Вы просто гений!

Елисаветградская Плеяда   23.02.2021 12:04   Заявить о нарушении