Колька и немецкий денщик

   Этот дом в подмосковной деревне был построен отцом моего отца, дедом Андреем,  в честь которого я получил и своё имя в 1960 году,  спустя всего пятнадцать лет после его смерти в июне 1945 года.
    Дед Андрей был простой русский человек, и в детстве он считался сиротой, хотя на самом деле был незаконнорожденным сыном помещика. Он рос и воспитывался кормилицей при церкви в подмосковном городе Можайске, там воспитывалось ещё около пятнадцати таких же «сирот». Кормилице за это хорошо платили.
   Когда ему исполнилось шестнадцать, его взял к себе в работники местный помещик, который на самом деле и был ему настоящим отцом. Законная жена помещика, узнав об этом, стала сильно ревновать паренька к мужу и по-настоящему невзлюбила нового работника. Помещик же, хотя душой был прилеплен к незаконнорожденному сыну, оказался сильно подверженным влиянию жены. Может поэтому, и судьба моего будущего деда была весьма непростой. 
   В усадьбе у своего отца-помещика  он обучился столярному делу,  полюбил пчеловодство и часто помогал местной пасеке, что сослужило ему большую службу в дальнейшей жизни. Однако его мачеха-помещица постоянно доставала отца своей ревностью, подговаривая избавится от незаконного сына.  Однажды, помещик спьяну разгорячился и, выбежав на крыльцо, стал стрелять по сыну прямо во дворе из своего охотничьего ружья. Но мой дед тогда спасся за деревянным корытом для кормления свиней. В другой раз, по приказу пьяного отца и по наущению мачехи, его оглушили ударом по голове, и отец в порыве угодить супруге велел дворовым бросить его с мешком на голове и с камнем на шее в реку, что и было исполнено. 
   Бабы, неподалёку стиравшие на реке бельё, вскоре случайно заметили мешок над водой, ведь река была не слишком глубока, и спасли его.  А отец, проспавшись от сильного опьянения, осознав, что натворил, на коленях просил у сына прощение за своё душегубство.
   Однако со временем всё меняется и забывается. Накануне Первой мировой  войны, по очередной просьбе жены, отец отдал своего сына Андрея в солдаты.
   Когда Андрей вернулся с Первой мировой войны, он сильно возмужал, и в скорости женился на моей бабушке, которую звали Александра. Он не попал под раскулачивание, поскольку трудился по своим специальностям в местном колхозе. Участок молодожёны получили на краю деревни, и он был совсем не освоен,  поэтому пришлось им его расчищать для посевов и корчевать дубы.
   Новый дом у деда Андрея вышел славный, пожалуй, самый большой в деревне, - восемь окон в ширину. Столяр всё-таки. В этом доме и стала расти его большая крестьянская семья. В последствии бабушка Александра даже была награждена медалью «Мать-героиня», которую вручали в СССР за десятерых и более детей. Жаль, что дети выжили не все, такое было время.
   В Мае 1929 года в этом доме родился и последний сын деда Андрея, мой отец, - Николай, а тогда - просто Колька.
   Жили они все просто и дружно. В центре дедова дома была большая русская печь с лежанкой, куда любили забираться ребятишки. На этой же печке мать готовила обед. Старшие дети всегда помогали родителям по хозяйству.  В доме было просторно и светло. Вдоль стенки у окон стояла широкая лавка. В красном углу висели иконы Николая Чудотворца и Богоматери "Знамение". В кухонной части дома стоял обеденный стол. Дом этот пережил войну и простоял до пожара в начале шестидесятых годов. Я сам видел его последний раз четырёхлетним мальчишкой.
    Рассказов о жизни семьи и о тех трудных и, всё же, счастливых временах, было немного, но чаще всего, как я помню, отец вспоминал войну.
    В октябре 1941 года, когда Кольку подстрелили на Лысой горке эсэсовцы, рвавшиеся к Москве,  деревня была оккупирована немчурой.
    Два немецких офицера поселились тогда в дедовом доме. Колька с братом Виктором часто наблюдали за их бытом с лежанки русской печки. А старший их брат, Василий, в это время, к зависти младших, уже воевал. Он вернётся по окончании войны в родной дом много позже, полным кавалером орденов Славы, однако у него будет в дальнейшем тяжёлая судьба. Он потеряет свою двухлетнюю дочь от воспаления лёгких. Антибиотиков в то время простому человеку было не достать.
    Как только немцы вошли в деревню, они сразу же стали наводить в ней свои порядки. Их взгляды в основном были чужды населению. Было ясно, что пришли они со своим уставом в чужой монастырь. Иллюзии Гитлера о превосходстве арийской расы здесь были отчётливо видны и здраво непоняты русским человеком.
   Немцы, особенно солдаты, вели себя хамски, они презрительно и даже нарочито грубо обращались с местным населением. Большинство солдат были склонны к мародёрству, и при всяком удобном случае не брезговали стянуть чужое. Немецкие офицеры смотрели на это безобразие сквозь пальцы, поскольку их чаще интересовала исполнительность солдат и субординация. А, между тем, их солдаты были не слишком чистоплотны и редко мылись. Отцу запомнилось, как они смеялись и охотно демонстрировали свои ягодицы, опорожняясь в выгребные ямы у заборов. Местные жители, глядя на это непотребство, плевались и крестились, призывая Бога в свидетели их бесстыдства, дремучести и даже безумия. Хотя некоторые местные объясняли это тем, что немцы попросту боялись партизан, что было правдой, и поэтому не хотели далеко отходить от дома.
    В деревне в первый же день оккупации был объявлен комменданский час. После наступления темноты было запрещено появляться на улице.
    Однако, именно в этот день, одному из офицеров, заселившему дедов дом, понадобилось послать мать Александру к местному колодцу за водой. Это закончилось эпизодом, который Александра запомнила на всю жизнь.
   Часовой у колодца окриком остановил её и, поставив на колени, стал тыкать автоматом в грудь. Она пыталась объяснить, что её послал офицер за водой, но часовой, не зная русского языка, стал смеяться, продолжая угрожать расстрелять её. Тогда Александра стала голосить на всю деревню и звать на помощь.  Через некоторое время, на её призыв, из дома выбежал злой, как чёрт,  немецкий офицер без кителя, как оказалось, именно он послал её за водой. Увидев происходящее, офицер обрушился на часового с отборной руганью и надавал ему по щекам, а Александру заставил набрать в колодце воды и принести в дом. Я до сих пор задаю себе вопрос: "Знал ли этот офицер, что его будут помнить через семьдесят и более лет за этот поступок?" Думаю, что он не знал и не предполагал этого.
    Отец говорил, что, несмотря на всю внешнюю развязанность фашистов, одновременно  в немцах всё время чувствовалось большое внутреннее напряжение. Многие из них были «на взводе».
    Рана моего отца в ногу, которую он получил в первый день прихода немцев в деревню, быстро заживала, и чуть больше, чем через два месяца мальчик уже стоял на ногах и потихоньку ковылял до туалета и обратно.
    Однако, несмотря на поправку, для Кольки это были не простые месяцы…
    Хотя он, в основном, отлёживался на печке и наблюдал за происходящим в доме с высоты, многое происходило совсем не так, как хотелось бы.
   Квартировавшиеся в дедовом доме офицеры были из Вермахта, а не из СС, что лютовали в деревнях, поэтому в основном они были заняты своими военными делами. Иногда они даже были внимательны к окружающим, угощали детей Александры из своего офицерского пайка «немецким бутербродом», что не могло не нравиться полуголодным детям войны.
   Скоро Колька заметил, что среди солдат, окружавших офицеров, тоже есть своя субординация. Он совершенно не разбирался в званиях, но увидел, что самым "главным" после офицеров был их денщик, на самом деле фельдфебель по званию. Он чистил офицерскую одежду, стирал бельё или заставлял это делать Колькину мать. При этом его довольная рожа была вездесуща, особенно, где можно было что-то стащить и поиметь для себя. Именно он в первый же день возглавил наезд на курятник и пчёл деда Андрея, после которого остались лишь куриные перья и семьи пчёл, спрятанные дедом от немцев в дровах. Мальчишек в доме денщик гонял исключительно пинками своих кованых сапог.
    Кольке был ненавистен весь этот немецкий шабаш. И судьбой, видимо, было предсказано то, что случилось.
    Отец рассказал мне, что немецкий денщик, имени его он не запомнил, очень любил тепло.  Видимо сильно страдая от русских морозов, которые в ту пору были часто до минус сорока градусов, он постоянно топил в доме, раскаляя русскую печь на которой лежали мальчишки. После обеда денщик часто сиживал у печки и любил смотреть на огонь, ставя кочергу, которой помешивал угли, горячим концом вверх, чтобы не зажечь деревянный пол. 
   Колька как-то, на свою беду, спускаясь с лежанки по малой нужде, случайно задел эту раскалённую на углях кочергу, и та, качнувшись, как нарочно упала аккурат на щёку сидевшего у огня на корточках денщика. Немец взвыл от боли и в ярости схватил Кольку за шиворот. Громко крича и ругаясь по-немецки и по-русски на весь дом, он протащил мальчика по коридору к входной двери, затем, одним ударом распахнув её, вторым мощным пинком отправил Кольку в полёт до ближайшего сугроба.
     Кольку тогда спасла его мать. Александра возвращалась домой из ближайшего магазина, когда увидела нелепо торчащие из сугроба босые Колькины ноги. Позвав на помощь мужа, что работал неподалёку во дворе, она вместе с ним вытащила потерявшего сознание мальчика и привела его в чувство.
    С этих пор Колька обходил обидчика стороной. А денщик  при встрече нарочно пугал детей своей кривой от ожога рожей.
    Из деревни немцы вскоре ушли, оставив в русской земле множество своих солдат и горькие воспоминания об этой некогда «великой» нации. Наши войска в январе 1942 года наступали.
    Теперь, конечно, кажется обидным, что такую сильную нацию, с такой богатой историей, смог заразить фашизм. Но это было, и это не следует забывать.
   А Кольке была уготована  своя судьба…
   В 1946 году он уехал в Москву и поступил в Суриковское училище, мечтая стать художником. Но это было трудное и голодное время. И поэтому Колькиному желанию стать художником не суждено было воплотиться в жизнь. Денег на хлеб и тёплую одежду у него не было, и он не смог прожить на стипендию училища. Страна восставала из руин. Суровой зимой 1947 года полуголодный и без тёплой одежды, он ушёл из училища после первого семестра обучения в кочегары на паровоз Москва-Беломорканал, где ежедневно давали молоко.
   Кольке было тогда семнадцать лет, и это было начало его жизненного пути.  Город Москва всегда был полон правдой жизни. И теперь Кольке на всю жизнь стал знаком горько-сладкий вкус победы над фашизмом, что давало ему основание надеяться на лучшее будущее. Ведь известно, что русские умеют прощать своих врагов, наказывая лишь их подлость. 
   Колька найдёт своё счастье в этой великой стране позже и оно передастся его семье и потомкам. Но это уже другая история.