Про самого рыжего

Кости трещат в тональности «ля мажор», смех уподобился сиплому, тихому рыку.

Стоим мы: безголосые, длинные, наш дозор уж давно уподобился сну или бэд-трипу, словно – вот-вот, смотри же, давай, смотри! – мы плавно съезжаем с намеченного пути, чтобы после быть похороненными лавиной.

А ведь совсем недавно (закрой глаза) весело солнце плясало на образах, пальцами длинными, словно у пианиста, касалось волос и таяло на щеках даруя тебе – и мне – еще семь жизней, в шести из которых мы гибнем в чужих умах словно враги, не ведающие мира.

В этом спектакле роль моя – дезертира, ты – Справедливость, но нет, не с мечом в руках, нет у тебя и весов и комплекта гирей, да и короны в огненных волосах - есть лишь война за правду и бездна горя.

Глаза твои – синее любого моря – тускло и холодно смотрят сквозь толщ очков, и вот, стоим мы: безголосы, худы, словно плети, похожие больше на сгорбленных стариков, чем на детей, погрязших в Берлинском лете.

Я не поэт, и мне не хватает слов, но были бы у меня все слова на свете,
из них я сложил бы сказку про сухость губ, про солнце, мягко танцующее на парапете, про близорукость рук и прозрачность глаз.
Про самого рыжего мальчика на планете.