Михаил Бакунин и польские эмигранты

Отставной прапорщик М. Бакунин знакомится с поляками после приезда в Париж в 1844 году. В отставку он вышел всего после одного года службы по причине «глубокой меланхолии» [3, с. 7].

Меланхолия Бакунина, по-видимому, не преувеличивается. Несмотря на богатырское телосложение, легендарный бунтарь отличается тонкой душевной организацией. Во время заключения в Петропавловской крепости он будет умолять Государя отправить его на каторгу, так как боится, что пребывания в камере не выдержит. Нахождение в замкнутом, каменном мешке приносит нестерпимые муки. А заграницей его мучат депрессии, усиленные чувством острой ностальгии по Родине.

Бакунин признается: «Мне так бывало иногда тяжело, что не раз останавливался я вечером на мосту, по которому обыкновенно возвращался домой, спрашивая себя: не лучше ли я сделаю, если брошусь в Сену и потоплю в ней безрадостное и бесполезное существование» [3, с. 47].

Когда Бакунина и сейчас и в прошлом пеняют за то, что он «раскис» и изливал душу перед российским императором, этим критикам можно возразить в том смысле, что легко проявлять железную непреклонность, лежа дома на диване, а не в холодном каземате… И легко критиковать тем, кто в такой жизненной ситуации не оказывался и переживал после ареста минуты полного отчаяния.

К прибытию во Францию будущий революционер уже стал «невозвращенцем». В связи с отказом вернуться в Россию и противоправную деятельность постановлением Правительствующего Сената от 26 декабря 1843 г. М. Бакунин приговаривался к лишению чина и дворянского достоинства, а в случае гипотетической явки в отчизну – к сибирским каторжным работам. Принадлежащее ему имущество подлежало секвестру.

Но суровые правительственные меры, кажется, его только раззадоривают. Несколькими газетными публикациями он жжет последние мосты добровольного возвращения на родину. Переезжает из страны в страну. И из-за всех сил ищет связи с любыми европейскими революционерами.

Из известных польских эмигрантов, с которыми ему удалось сойтись: историк Лелевель, Адам Чарторижский, Алоиз Бернацкий (бывший министр финансов в правительстве повстанцев 1830-1831 гг.), поэт Мицкевич. Бакунин предлагает им содействие в пропаганде среди живущих в Польше  русских. Помощь в организации там нового восстания.

На польско-французском торжественном вечере, посвященном  восстанию 1831 года, он заявляет:
«Именно то, что вы (поляки) враги императора Николая, враги официальной России, делает вас, даже помимо вашей воли, друзьями русского народа. В Европе господствует представление, что мы, русские, образуем с нашим правительством нерасторжимое единство, что мы счастливы под дланью Николая, что он и его система – репрессивная внутри и агрессивная снаружи российских границ – есть совершеннейшее воплощение нашего национального гения. Чушь… До той степени, до которой мы разъединены, мы обоюдно парализованы. Вместе же мы всемогущи в деянии добра…  Примирение России и Польши есть важнейшая задача, заслуживающая совместных усилий. Это будет освобождение 60 миллионов человек, всех славян, стонущих под иноземным игом. И в конечном итоге решительным коллапсом деспотизма в России» [4].

Эту речь он потом повторит перед польскими эмигрантами в феврале 1848 года в Брюсселе.

А еще раньше для того, чтобы – «обратить на себя внимание поляков» [3, с. 50] – он опубликует в парижской газете Constitutionnel статью в защиту белорусских униатов. Контактов он добивается как с «белой» аристократической (Чарторижский, Бернацкий), так и с «красной» демократической эмиграцией, с Централизацией – Центральным Комитетом Польского Демократического Товарищества.
Переводит для  Лелевеля обращенный к россиянам Манифест.

Плоды его усилий, однако, довольно скромны. Поляки проявляют к нему настороженность.  Сама ситуация того, что русский дворян хочет помогать им против своего отечества и Государя Императора, которому он присягал, – удивляет их.

Быстро выясняются «разногласия в наших национальных понятиях и чувствах» (Бакунин) [3, с. 51].

Также разносится слух (поддержанный «Новой Рейнской Газетой» К. Маркса), что Бакунин – тайный царский агент, старающийся втереться в доверие руководства эмиграции. Поляки начинают еще более его сторониться. Он оказывается «чужим среди чужих», что, конечно, не добавляет ему оптимизма.

Впрочем, некоторые эмигранты принимают его более радушно.  Из Лондона приходит приглашение участвовать в ежегодном чествовании памяти русских декабристов, устраиваемом польскими демократами. А в Брюсселе Лелевель ободряет его словами:

«Не оставляй, Бакунин, начатого тобою дела, доведи до конца, держись крепко против ожидающих тебя препятствий… Друг Бакунин, подай нам братскую руку, и обнимемся сердечно!» [3, с. 198].

К контактам с поляками – замечает Бакунин – меня вполне логично привели мои демократические взгляды этого периода.

Подробно разъясняя свою позицию царю Николаю 1, он обратится к последнему уже не с исповедью, а с проповедью.

Должны ли мы, русские, насильно включать другие народы (хотя бы и славянские… хотя бы и малороссов, и поляков…) в свой состав? Хорошо ли это? Должны ли все они делаться русскими?

Что же, они должны забыть свою родную литературу, родной язык, родной говор, родные песни… И все стать русскими !?  «…Одним словом для того, чтобы совершенно потеряться и «слиться в русском море», по выражению Пушкина ?» [3, с. 99]. Быть все на одно лицо !?

Да, и может ли стать русским тот, кто нерусский языком, душою и сердцем !?
Зачем же мы хотим его насильно «орусачить» !?

Ну, если они не будут «русскими»… Если мы их не сделаем насильственно подобными себе… Тогда почему… По какому моральному праву… мы взялись заставить их, чужих, подчиняться?  Входить в состав нашей державы и повиноваться!?  Хорошее ли дело мы делаем!? Не спросится ли с нас за это в будущем?

Не приведет ли это к тому, «что приобрела Белоруссия вследствие долгого подданства у Польши: совершенное истощение и поглупение народа» [3, с. 99].

Да и будет ли польза от такой внешней политики для России !? Если мы прибегаем во внешней политики к насилию, мы собственными руками порочим себя в глазах других народов. И наша держава станет так же «ненавистна всем прочим славянам,… как теперь она ненавистна полякам» [3, с. 99].

 Из России Освободительницы она станет Россией Завоевательницей. Россией Притеснительницей… Сможем ли мы гордится такой державой !? Не потеряет ли она от этого добытую в сражениях славу !?

И наконец… рано или поздно… такой близорукой политикой не погубит ли она себя… Приведя российскую государственность к разложению.

«Убьет славян, убьет и себя! Таков ли должен быть конец едва только что начавшейся славянской жизни и славянской истории ?» [3, с. 99].

Она погубит себя, став «бездушной машиной для завоеваний» [3, с. 96]. Осквернит свою чистую русскую душу…

Ибо знаю я,… напишет Бакунин. Нет шире и добрей, и открытей русского человека… Но когда он вступает на путь порабощения других народов, он становится подобным немецкому или другому завоевателю… По факту уже ничем не отличается от них… Отбирая право на свободу у других, власть лишает этого права и свой народ.

Эти чувства приобретут теоретический вид в написанном позднее «Революционном Катехизисе».

«Национальная независимость есть национальное, неотчуждаемое право, как независимость отдельного лица есть таковое же его право; она должна быть священна на основании этого фак¬та, а не на основании исторического права [6].

И если на свободу имеет право один человек, то ее должна обладать и группа, любого рода человеческое объединение… И естественным образом целый народ. Никто не имеет права заставить его жить в разрез с его суверенной волей.

Соответственно «она (Польша) бесспорно разделяет со всеми народами  земли, права организовываться и жить так, как она это понимает» [2, с. 249].

Кроме этого революционер руководствуется и чисто практическими соображениями.

Разжечь революционное пламя в Польше с ее накопленным протестным потенциалом было неизмеримо легче, чем в России, где в 19-ом веке это было сделать практически невозможно. Из Польши же волнения могли перекинуться на украинские земли, где, как он полагал, тлело недовольство малороссийских крепостных крестьян.
Эта мысль также подталкивала его к польским эмигрантам.

Поэтому контакты с  поляками возобновляются в Бреслау и Праге, куда он отправляется из Парижа.

Как честно признается М. Бакунин, деньги (2000 франков) на волнение поляков в Познании он получает у французского правительства. А берлинский полицай-президент Минутоли снабжает фальшивыми паспортами.

Правда, «ключик к польскому сердцу» революционер пытается найти очень оригинальный. «Достаточно было иногда побранить кстати немцев для того, чтоб они позабыли и польскую исключительность, и ненависть к русским…» [3, с. 73].
 
На Славянском Конгрессе в Праге в июне 1848 году поляки уже принимают его в состав своей делегации.

Являясь, по сути, делегатом лишь самого себя, он быстро становится одним из главных действующих лиц собрания. Использует предоставленную трибуну, чтобы развернуть повестку Конгресса в сторону развиваемых им в этот момент идей революционного панславизма. Заявляет, что демократы всех наций должны объединиться, чтобы противостоять реакционерам – людям, выступающим за сохранение старого порядка против рождающегося нового. Новый порядок, помимо прочего, подразумевает и независимость славянских народов, которой можно добиться только путем развала Российской и Австрийской империй, а также Прусского королевства.

Важную роль в этом процессе должна сыграть суверенная Польша и будущее объединенное государство славян.

«Мы…» – пишет Бакунин в «Воззвании к славянам» – «сами себе создали право, основанное на совершенной независимости, и обещали, что она отныне будет общей всем славянским народам… Вместе со всеми демократами всех народов, потребовали: СВОБОДЫ, РАВЕНСТВА И БРАТСТВА ВСЕХ НАЦИЙ, в среде которых, свободные, как они, и в братских отношениях со всеми, славянские народы должны завязать между собою тесный братский союз для образования одного большого союзного тела» [1].

Возникает удивительная картина. Один человек, никого кроме себя не представляя, объявляет (словно Мюнхгаузен в фильме М. Захарова), ни много ни мало, войну трем главным европейским империям: Российской, Австрийской, и формирующейся Германской, говорит от имени всех славян, требует независимости народов, кроит карту Европы, провозглашает новый Миропорядок.

Притом быстро переходит от слов к делу. Сражается на баррикадах Дрездена и Праги.
Для потомственного дворянина и русского офицера, присягнувшего на верность Государю Императору, такая деятельность – конечно, удивительна. 

2.

Герцен полагает, что главная причина всего этого – предыдущие усиленные занятия философией в кружке Станкевича. Преподавание философии в Московском университете в 1826 г. было прекращено, но молодые люди по собственному почину самостоятельно ее осваивали (особенно модную немецкую), объединяясь для этого в интеллектуальные кружки.

Михаил Бакунин, как и сам Герцен, быстро понял ограниченность  немецкой абстрактно-отвлеченной мысли, и захотел преодолеть разрыв между разумным идеалом и действительностью на практике. В конечном итоге это вело к оппозиции власти. И именно в этом смысле расшифровывается сентенция Герцена: учение Гегеля – «алгебра революции».

А знаменитый лозунг Бакунина – «страсть к разрушению есть творческая страсть» (слова, которые в 1968 году бунтующие студенты выводили на парижских стенах) – просто перевод на политический язык гегелевской концепции саморазвертывающегося духа, снимающего и низвергающего застывшие формы старого существования.

Действительно в ранней статье «Реакция в Германии» Бакунин ссылался на Гегеля, и утверждал, что богатый внутренний мир обладает значимостью лишь в той мере, в какой проявляет себя вовне. Чтобы сохранить жизненность, нужно стать либо убежденным консерватором, либо революционером… Умеренные позиции в гегелевскую схему борющихся противоположностей (тезис-антитезис) не вписываются. Как бы устав от вороченья и сопрягания в голове бесплодных философских абстракций, он ищет вдохновения в политической работе:

«Ведую дела твои; ты не холоден и не горяч;
о, если бы ты был холоден или горяч !
Но раз ты пепел, а не горяч и не холоден,
То извергну тебя из уст моих !» [5].

Впрочем, Бакунин незадолго до смерти даст и другое объяснение.

Он откроет, что его бросил в революцию врожденный «бунтарский инстинкт».

Бунтарство, которое присуще не только отдельным людям, но и народам, и даже всем живым существам. Только благодаря ему они вообще чего-то стоят.

«Мать  свободы – это инстинкт бунта, сатанинское Нет, эта абсолютная противоположность богословскому Да» [2, с. 177].

«Среди этих элементов (исторического развития)… есть один, имеющий совершенно решающий характер в собственной истории каждого народа: это сила бунтарского инстинкта, и, в зависимости от нее, той свободы, которой наделен, и которую сохранил. Этот инстинкт является совершенно животным, первородным явлением; его можно обнаружить в различной степени в каждом живом существе, и энергия, жизненная мощь каждого измеряется его силой» [2, с. 310].

Русские и поляки наделены этим инстинктом в достатке. И соответственно, если К. Маркс – с которым Бакунин постоянно спорит – видит двигатель исторического развития в борьбе экономических интересов, Бакунин (возможно, исходя из личного опыта) называет таковым «стремление к свободе».

Отсюда бакунинское предсказание: революция скорее произойдет у поляков, русских или славян, чем у немцев. Немцы цивилизованы и организованы, но желания свободы им не хватает. Славяне – не «цивилизованы», зато мечтают о воле.

Революция в Германии была и будет пародией на революцию. Можно смеяться над тем, какие немцы «революционеры»… Какие они «бунтовщики»… Другое дело русский мужик… Другое дело гордецы-поляки… Польша в этом смысле вызывает у него особые надежды. А готовность молодых польских эмигрантов биться – восхищение.

В этом он ощущает их близость к себе. При всех, отмечаемыми современниками недостатках (расхлябанности, лени, необязательности в денежных вопросах), никто не мог упрекнуть Бакунина в недостатке мужества.

Мужества почти на грани безумия. Во время восстания в Дрездене он предлагает руководителям восстания взорвать себя вместе с ним в ратуше, чтобы продемонстрировать прусским солдатам презрение к смерти. В самоподрыве в тот момент не было необходимости, но он настаивал на нем так горячо, что соратники больше испугались Бакунина, чем правительственных войск.

А затем, после того, как его уговорили отступить, на вопрос лидера восставших Гэйбнера:
– Не будет ли разумным в виду отчаянности положения распустить отряды?
Ответил – «…от борьбы может отказаться всякий, кто хочет, только не он, Гэйбнер... За ним пошли, и сотни жизней принесено в жертву. Теперь распустить людей – значит показать, что жертвы принесены в угоду пустой иллюзии, и если бы остались только он (Бакунин) и Гэйбнер, они должны были бы стоять на своем посту. В случае поражения они обязаны отдать свою жизнь: честь их должна остаться незапятнанной…» [7, с. 100].

3.

В 1861 году после восьми лет тюремного заключения и четырех лет сибирской ссылки М. Бакунин опять появляется в Европе.

У него за плечами два отмененных смертных приговора, побег из Сибири по Амуру через русскую границу.

В Лондоне беглец сразу включается в работу газеты «Колокол», являющийся на этот момент главным заграничным оппонентом российской власти.

Со своей стороны в «Колокол» обращаются представители польского повстанческого движения, желающие использовать завоеванный издательством авторитет  в своих пропагандистских целях. Эмиссары «Земли и Воли» – А. А. Слепцов. Глава «Комитета русских офицеров» в Польше – Андрей Потебня.

Заинтересованность «Колокола» в поляках заключалась в том, что они помогали переправлять свежие номера издания в Россию [11].

Редакция становится своеобразной точкой сбора всех антиправительственных сил. А ее политическая позиция (в т. ч. статьи М. Бакунина, А. Герцена) приобретает большее значение и в отношении польского вопроса. В свете готовящегося в Варшаве восстания основная дискуссия разворачивается вокруг того, должна ли ему быть оказана поддержка со стороны русских? И если «да» – в чем конкретно она должна выражаться?

По воспоминаниям Герцена, по всем обсуждаемым пунктам Бакунин придерживался радикально оптимистического мнения, и многие строки Герцена в поддержку польского восстания 1863 года, написаны под его непосредственным влиянием.

«Мне с ужасом» – вспоминает Герцен – «мерещилось, что они (Потебня и др.)  идут в неминуемую гибель.
– Смертельно жаль Потебню и его товарищей, – говорил я Бакунину, – и тем больше, что вряд по дороге ли им с поляками…
– По дороге, по дороге! – возражал Бакунин. – Не сидеть же нам вечно сложа руки и рефлектируя. Историю надобно принимать как представляется, не то всякий раз будешь зауряд то позади, то впереди» [8, с. 338].

Фразой «вряд ли по дороге с поляками» Александр Герцен имеет в виду острые разногласия с поляками относительно конечных целей готовящегося выступления. Собственно, эти разногласия выявились еще у Бакунина в его спорах с польскими эмигрантами в 1840-е годы.

В случая обретения Польской державой независимости не превращается ли она сама опять в мини-империю, удерживающую насильно в своем составе русинов (украинцев) Галиции и белорусов Западного края ?
 
Как показали предыдущие выступления [12] украинцы относилось к полякам даже более враждебно, чем к чиновникам Австрийской империи, в состав которой Галиция в это время входила.

Теперь к этому опасению прибавлялся воображаемый образ восстановленной шляхетской Польши, в которой положение крестьян будет не лучше, чем прежде. А возможно и хуже… Какой же смысл в поддержке такого рода выступления русскими революционерами?

Через десять лет М. Бакунин разрешит эту проблему.
 «Вопрос мне кажется также простым, коль скоро мы хотим его разрешить с единственной точки зрения – справедливости и свободы: все народы, все страны, которые захотят принадлежать новой Польской конфедерации, будут польскими; все те, кого это не интересует, ими не будут. Русинское население Белоруссии, Литвы и Галиции объединится с кем захочет, и никто не сможет определить сегодня его будущую волю» [2, с. 258].

Впрочем, все это он озвучивал еще в 1844 году в спорах с Иоахимом Лелевелем.
Вы жаждете польской независимости? Но позвольте… В каких границах новая Польша собирается существовать? Может ли она просто так включить в своей состав народы и территории, входившие в состав Речи Посполиты до ее раздела ?

По вашим понятиям, в ее состав должны входить Литва, Западная Украина и Белоруссия? Но какое же моральное право вы имеете их туда включать, если бедные малороссы, украинские холопы польских панов, всегда ненавидели Польскую державу как свою древнюю притеснительницу!?

Не соответствовало воссоздание Польши в старых границах и бакунинскому принципу нового международного права.

Почему же тогда он так горячо убеждал А. Герцена и Огарева  в 1863 году поддержать польское выступление?

Дело в том, что в грядущем варшавском восстании ему мерещился пролог Великой Русской Революции, в которую свято верил всю жизнь. Именно поэтому поляков нужно было поддержать во что бы то ни стало,… и убедить в этом других.

А. Герцен замечает, что как ни удивительно, но такую возможность допускало даже русское правительство. И именно поэтому польское выступление его так напугало.
Лишь впоследствии оно оправилось, и пришло в себя. Общественное бурление, «напряжение умов, брожение умов было неоспоримо, и никто не предвидел тогда, что его свернут на свирепый патриотизм» [8, с. 341].

Брожение нашло для себя и такой удивительный выход как создание в Польше подпольной организации русских офицеров.

С посланцами Варшавы удалось, все-таки, достичь взаимопонимания. З. Падлевский и А. Гиллер согласились признать право крестьян на обрабатываемую землю и право народов на самоопределение.

А «Колокол» 1 февраля 1863 года приветствовал начало восстания такими словами: « Что за геройство, что за несокрушимая отвага, что за неизлагаемая любовь!... Открыто поднять знамя восстания и, бросая перчатку дикому самовластию, громко сказать: «Довольно! Мы не хотим больше терпеть. Ступай вон, или клюй вороном наши трупы» [10].

На привезенное молодым А. Потебней письмо с вопросом, что делать русским офицерам в случае начала восстания ? – Бакуниным был дан следующий ответ:

«Отложение его (восстания) до более дальнего срока было бы, без всякого сомнения, и для них  и  для  нас спасительно. К этому вы должны устремить все усилия свои, не  оскорбляя,  однако,  ни  их  священного  права,   ни   их   национального   достоинства. Уговаривайте их сколько можете и доколь обстоятельства позволяют, но  вместе с тем  не  теряйте  времени,  пропагандируйте  и  организуйтесь,  дабы  быть готовыми к решительной минуте, – и когда  выведенные  из  последней  меры  и возможности терпения наши несчастные польские братья встанут, встаньте и  вы не против них, а за них, – встаньте во имя русской чести, во имя славянского долга, во имя русского народного дела с кликом «Земля и Воля». – И если вам суждено погибнуть, сама погибель ваша послужит общему  делу… Что ж до меня касается, что бы вас ни  ожидало,  успех  или  гибель,  я надеюсь, что мне будет дано разделить вашу участь» [8, с. 349].

Он попытается быть верным обещанию, и присоединится к отряду польских волонтеров, которые на пароходе «Уорд Джексон» должны были высадиться в Литве. Пароход был арестован в Мальме шведскими властями, Бакунин из-за неясного конфликта с варшавским эмиссаром Домантовичем останется на берегу.

Экспедиция завершится катастрофой. Во время высадки в шторм в районе Клайпеды 24 из 32 ее участников утонут. Быстро захлебнется и варшавское выступление.

А. Герцен напишет, что поражение восстания будет и поражением «Колокола». Поддержка польского выступления дорого ему обойдется. Обернется резкой потерей популярности в России. А значит и потерей того, что он считал своим единственным ресурсом, – умственного влияния на читающую российскую публику.

Участие в польских делах (в восстании, которое он считал отчасти авантюрой) подставит Лондонский эмигрантский центр под неотразимый огонь консервативной критики. 

М. Катков и другие охранители обвинят русских эмигрантов уже не просто в отсутствии патриотизма.

Теперь им вменят прямую государственную измену. Российский публицист, хорошо знавший Бакунина лично, напишет, что никогда не думал, что тот дойдет до такой низости.  Объединиться с врагами России. Стать идейным орудием в руках неприятеля.

«…Если у России есть враги, то им ничего не может быть приятнее, как порча русской молодежи и поругание русского патриотизма. Врагам России естественно позаботится, чтобы дать этому позору вид революционной организации. Всякая мерзость для врага дело пригодное, и если бы не было Бакунина, Нечаева и tutti quanti, то враги России должны были их создать… Враги России и создали их. Наши так называемые революционеры – это орудие в руках наших врагов» [9].

Тираж, детища Герцена, «Колокола» за один год упадет с 2000-2500 до 500 экземпляров.

Литература и источники:
1. Бакунин М. Воззвание к славянам. http://az.lib.ru/b/bakunin_m_a/text_0140.shtml
2. Бакунин М. Интернационал, Маркс и евреи. М.: «Издательский дом «Вече», «АЗ» (Знатнов), 2008. 
3. Бакунин М. Исповедь. Спб.: «Азбука-классика», 2010. – 256 с.
4. Бакунин М. On the 17th Anniversary of the Polish Insurrection of 1830. 5. Бакунин М. Реакция в Германии. 6. Бакунин М. Революционный катехизис. http://ak-protest.narod.ru/revolytkatexiz.htm
7. Вагнер Р. Моя жизнь: В 2 т. Т. 2.  М.: ООО «Издательство АСТ»: ООО «Издательство Астрель», 2003.
8. Герцен А. И. Избранные произведения: В 5 т. Т. 5: Былое и думы: Части 6-8.  М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2009.
9. Катков М. Кто наши революционеры? (Характеристика Бакунина). http://az.lib.ru/k/katkow_m_n/text_0040.shtml
10. Колокол газета от 1 февраля 1863 года. 11. Рудницкая Е. Л. Герцен, Огарев, Бакунин и польское восстание 1863 г. 12. Энгельс Ф. Борьба в Венгрии. http://www.uaio.ru/marx/06.htm

(напечатано с небольшими сокращениями в одном университетском сборнике)