Сказка о глинянных князьках

В стародавние времена, когда солнце светило ярче, трава была зеленее, а вода мокрее, на самом отшибе губернского града Тулы, что  среди холмов да буераков зеленых, средь дымной завесы выплывала слобода. Разбежались домишки по холмам да овражкам. Тесно друг к дружке прижались, а кои и  замерли,  будто в ожидании чуда. Да откуда чудо?
Только и всего, что было в той слободе, глины  видимо-невидимо! Сам Бог велел гончарную науку изучать, да осваивать. Так и повелось: обжигали гончары горшки да кружки, махотки да рукомойники, кирпичи для печи, а мастера поискуснее, начали и изразцы расписные делать, дабы в дому печь раскрасавицей стояла.
Все в слободе мастерство гончарное дело знали, мужики и бабы, парни и девки, и даже малые ребята взрослым помощники. И стали ту слободу называть Большие Гончары.
Подрос в семье мастера-кирпичника  Кирюшки Осипова сын Ивашка.
Вышел парень как-то тёплым, летним вечерком за околицу, песни попеть, хороводы по зеленой, шелковой травке поводить. Девчата да ребята голосистые! Песни веселые да звонкие из самого сердца у них к звездам стремятся, кои там навек и остаются, а кои ярким светом вновь  на Землю радугою льются. Молодежь бойкая через костры перескакивает. Лица-то у них, от зарева да от костра светом  лучистым светятся. Волосы на ветру у всех  развеваются. У девчат юбки, как паруса по муравным волнам проплывают. Девок-то  много! А одна, Катюша, всех краше. Тело - кровь с молоком, стройна да величава, будто пава. Волосы русые, в косу заплетенные, ниже пояса спускаются. Загляделся на нее Иван, дыханье чуть было не зашлось, ноженьки занемели, как корни в землю вросли у плетня. Шелохнуться не может, да думает: « Вот бы мне жену такую». Словно мысли его услышала, подошла к нему красна девка, да и молвила: «Что оробел, соколик? Аль меня испужался? Да не страшись. Я не чудище какое, а ведение живое. Да кабы знать, может я судьба твоя?!» И протягивает ему комочек теплой серо-синей, мягонькой глины. «Вот, - говорит,- коли сделаешь такое, чего в нашей слободе да и в граде отродясь не было, так и пойду за тебя замуж! А коли, нет, ищи себе другую! »
Развернулась девица, подолом своим махнула, да как сквозь землю провалилась. Только комочек глины на ладошке у парня, как память о себе и оставила.
Покуда Ваня с Катериной у плетня миловались, мимо шла бабка. Была  она одинокая, нелюдимая. Дом её стоял на краю слободы, в овраг упирался, по ветру шатался. А ветер в трубе так выл, будто волчонок в дремучем лесу стонал. Забор завалился, только редкие дощечки остались, да и те мхом поросли и сгнили наполовину, как зубы у хозяйки домишка. Селяне старухину избу  за версту обходили. А уж встретить её и вовсе боялись. Судачили, мол, глаз у нее плохой, черный, колючий. Глянет она - трава сохнет, да и птаха не ровен час, сдохнет, коли мимо пропорхнет. Жуть! Надобно сказать, завистная старуха была, а  Осиповы у нее, что чирей в глазу. Как же , вся семья-то у них  от зари до зари трудится. Все в руках у них горит, ладится да спорится. Дом крепкий, справный. Забор тесанный, дубовый. Век простоит. Сами сильны, да здоровы. Вот бабку- то завида  и глодала, поедом ела, да  так, что высохла карга, как  осенняя трава.
Так вот эта самая старуха в тот вечер ненароком все слыхала, да за Ванюшей следом засеменила.
Пришел Иван домой, бросил комочек глины на кружало, ну и давай его водой поливать да раскручивать. Вертится кружало, что девка заводная в танце озорном. Ваня ком руками жмет, в самую середку кружала тянет, то вверх глину подаст, то вниз осадит. Колокол в его руках появляется. Песня в сердце зарождается. Но тут что-то за окошком зашуршало, да работе помешало. Глянул Ваня на колокол и замер. Мыслит. Что же далее делать? Может перья -приладить, способить  дырочку в стене, потом туда поставить свечку восковую, пусть огонек внутри попыхивает. «Ну,  нет!- думает,- Дале делать не могу. Нету пороху в мозгу».
А старуха за его оконцем, сморщив столетний лоб, что-то  тихонько бормотала  и бормотала себе под крючковатый  нос, да своими мышиными глазками в упор на парня глядела, не мигавши.
 Эх, - вслух подумал Иван, был бы я птицей, облетел бы разные города да страны. Глядишь, и сыскал бы  диво. А тут! Что я в своей слободе сыщу? Да и в граде - ружья да пушки, жамки да пряники. Поди, кака невидаль? Кого этим удивлю?»
Только промолвить Иван успел последнее слово, как ворвался буйный ветер в избу. Закружил, разметал всё в разные стороны. Только и успел Ваня лицо руками прикрыть. Тут ветер-то и стих. А сам-то  Ванюша ни рук, ни ног своих не чует. Глянул в чашку с водой, что на столе стояла, и в ужас впал.  Стал Иван Осипов птицей с человечьей головою. Головушку-то он от ветра руками прикрыл.
Загорюнился Иван: «Что хотел, то и получил! Как мне перед людьми  уродом являться? Нет уж! Отныне не бывать мне в родном краю! Полечу, куда глаза глядят». Взмахнул крыльями, поднялся под самый потолок, облетел родимый кров, да в окошко и вылетел, чуть было старой карге глаз не вышиб, коим она всё в избу заглядывала. Старуха наземь упала. Бока себе обломала, прочь от дома Осиповых засеменила вековуха, захромала. Хоть бока то у нее болят, но сама от радости  прыгать готова. Одним кормильцем у Осиповых мене стало. А Ивашка, птичка-невеличка, взмыл в небо под самые облака и полетел неведомо куда.
Долго ли, коротко ли сказка сказывается, да не скоро и птицы летают. Долетел Ванюша к утру до быстрой речки, а покуда летел, в голове-то его мысли кружились, путались: «Где б мне диво увидать? Глядишь, с собою прихвачу! Кате милой задарю».
Опустился он на  берег быстрой речушки, что в народе Вашаною  называли. Там, меж холмов, меж долов деревенька стояла, как много веков назад поставили. Жили там люди добрые да простые. Двери и на ночь не запирали. И жили весело да дружно. Но, вот беда, у многих «царя в голове» не было. Селяне воду в решете носили, сапогами рыбу ловили. Летом в валенках ходили, зимою в речке купались. Кашу с топором варили.
Поглядел Иван на всю эту кутерьму.
- Нешто то диво? Люди глуповатые. Тьфу!
Плюнул Ивашка-пташка, и полетел далее - через поля, через леса. Мимо града стольного да люду довольного. Над Московией, над домами, расписными теремами, мастерскими ювелирными покружился-покружился, да на голову всех знатнее золотых дел мастера, самого Андрияшки  Овсова чуть было грех, да  и не обронил. В мастерскую заглянул, осмотрелся, на окошке притулился,  да в уме смекнул:
- Нешто наши ребята мастеровые эдаких вещиц не делывали? Да куды уж там, и подиковиннее мастерили: хоть пряжки, хоть и  броши, а про пушки да ружья и сказывать нечего.
Подлетел тут к нему ворон Сизое Крыло, присел рядком на подоконник, в глазоньки ему заглянул да и заговорил:
- Что высматриваешь, Ивашка, что выглядываешь, что пытаешь, аль от дела мытаешь?»
Оторопел  Ваня, отродясь птиц говорящих не видывал. С перепугу было наземь не свалился.
А ворон опять молвит:
- Говорящих птиц не видывал, и язык со страху проглотил?
- Да вот,- дрожащим голосом отвечает Иван,-  диво– дивное ищу, да такое, чего доселе ли на свете отродясь не бывало.
Много ворон по свету летал, много видывал, много и  знавал. И дал он мудрый совет Ивану- лететь за тридевять земель, за тридевять морей, в царство-государство в коим по- лягушачьи говорят, а того пуще - лягушек и к столу подают.
Полетел, Иван через реки и пруды, прям в Европу. Вон куды! В край далекий, в страну невиданную. Летел то высоко, то низко, над полями родными, над лесами чужими, над быстрыми реками, да деревнями хромыми. Видит - ни высоко, ни близенько, на самом краю лесной опушки присела, притаилась  косенькая деревенька. Ванюша пригляделся. Народ в деревеньке, видать, дружит  справно с головой. Земельку пашет, хлеб  сеет, огороды сажает, коров пасет. Из молока – масло да сыры всякие делает. Устроился Ванюша на крыше одной избёнки, что на краю той деревеньки стояла.  Глядит - живут  там старик да старуха. Никого-то у них на всем белом свете и нет, окромя одной курочки- рябушки. Обычная курица. Рано вставала, серебряную водицу из ручейка звонкого утром попивала, зернышки, солнечными лучиками позолоченные, каждый день поклевывала. Ими досыта насыщалась. Да в один прекрасный день поутру, возьми да и начни нести яйца не простые, а золотые. Обрадовались старики. Курочкой не налюбуются, и холят ее красавицу и лелеют. Пылинки сдувают. Начали старики богатеть. Бабке нарядов на ярмарке накупили: платков цветастых, и бус с каменьями самоцветными, и кофт атласных с брызжами. Смотреть - не насмотришься. Деду сапоги хромовые да картуз справили. Махорки –цельный пуд! Да всяко - разного добра по мелочи -то и не счесть. Народ им завидовать начал. Вот как- то раз приходит к старикам сосед в гости. Да и промеж разговору возьми да и скажи деду: «Глянул бы ты, Ерофеич, что там внутри у твоей курицы завелось? Как знать? А ежели там   цельный ком золота народился?» Задумался дед. Всю ночь глаз сомкнуть не смог, ворочался. Все думу думал. Бабке спать не дал, весь бок ей истолкал, изторкал. От бубни, да беспрерывной молотьбы у бабки ухо, что пельмень стало. Ох!  И надоел он старухе. Скинула его с печи. Полетел дед кубарем до самых сеней. Об ведро головой убился, за топор ногой зацепился. Схватил тот самый топор. А старуха, ноги – в лапти, да за дедом вслед. Поймал Ерофеич курочку- рябушку, да только хотел кормилице головушку отсечь, тут старуха как завопит, во всю глотку, заголосит:
-Что ты, ирод старый удумал, нас кормилицы лишить? Мухомор, ты сушенный. Все- то видать, мозги в твоей лысой голове высохли! Кого послушал?!  Игнашку хромого! Ну, вот и глядите, люди добрые! Ополоумел мой мужик ноне!
А курица-то, как только дед  над её головой топор поднял, вмиг сознания лишилась, и на травушку–муравушку без чувств повалилась. Лежит и не шевелится. Забегали старики, засуетились. Курочку водицей из ковша поливать стали. Очнулась курочка. Крылышками замахала, глазоньками захлопала. И с этого разу боле золотых яичек хохлатушка нести вовсе не стала, видать, золото у нее в нутрях-то все от испугу и кончилось.
-Эх, - думает Ивашка,  - и тут не повезло. Было чудо, да и  всё кончилось.
Взмахнул крылами и полетел через поля да леса, через реки и овраги, через кочки болотные. Мелькают под ним города да села чужие,  незнакомые. Летел он долго, да прямёхонько до самого городу Парижу и долетел, на самом главном  соборе приземлился. Собор тот Нотр Дам де Пари величают в честь пресвятой Божьей матери Марии. Там всех французских королей крестили, венчали, и отпевали. Сияет тот собор великолепием да убранством чудным. Ивашка глаза растопырил, рот от удивления открыл. На дамочек тамошних глядит, наглядеться не может. Дамочки-то, штучки французские – такие тоненькие - тонюсенькие, ну супротив наших, русских баб, что щепочки. А юбочки на платьях все как есть в воланах, в брыжах, да в бантах. На головах шляпки с перьями. В руках вещицы  чудные. Ножка у той вещицы железная, тонкая. А наверху – нахлобучка, стало быть,  шляпа кружевная, круглая, верчёная, что паутинка светится. Штучки эти на мухоморы похожи, да намного более. Параплюй - так по-ихнему прозываются.  Любуется Иван вещицами забавными. В магазинах тамошних об етом писано, а вот как по-нашенскому величаться станет? Вдруг, откуда не возьмись, парнишки тамошние обруч с бочки по мостовой катят. Дзонт! Дзонт! Только и слышится, да пыль столбом.
-А пущай ентот «мухомор» параплюйкою обзывается - подумал  пташка -Ивашка.
И тут заметил Иван в пыли на листочках картинки чудные. А на них, как есть, дамочки французские разнаряженные обрисованы. Листочки все меж собою сшиты, а на самом первом листке на французском  языке писано: «Mercure galant».
-Вон оно!  Вон оно! Чудо-то чудное !Диво–то дивное!
И осенила тут Ивашкину голову чудная мысль. Молнией сверкнула так, что чуть было дух у  Вани не вышибло.
- Тепереча верно знаю, что замыслю, что сделаю. Как мне быть, как с той глиной поступить!- обрадовался Иван. Ухватил он картинки цепкими лапками, замахал своими маленькими крылышками, да прочь на родную сторонку и полетел. Ветер его подгоняет, помогает:
- Лети, лети, Ваня. Я тучи от тебя отгоню, дождик прогоню, чем смогу, помогу.
Солнышко ласкает, тельце согревает:
-Лети, лети, Ванюша. Я дорогу тебе освещу и до дому провожу.
Летел, летел Ваня, притомился, из сил выбился. Глядит - по дороге кибитка ковыляет. Думает:
- Отдышусь на крыше повозки, сызнова в путь отправлюсь прямехонько до родимой сторонушки.
Да только  уж больно истомился касатик и не заметил, как уснул крепким сном. Проснулся он от  птичьего крику. А сам лежит он на берегу, солнышко бока ему припекает, а вокруг море плещется. Птицы белые над волнами кружатся. Деревья шумят диковинные, горы стоят высокие.
-Чё за сторона такая зелёная, да теплая?- вопрошает вслух путешественник. Подлетели к нему птицы, и давай со всех сторон его  оглядывать, да осматривать:
- Кто таков? Откуда пожаловал? Почему  у тебя тело  да крылья  птичьи, а голова человечья? Как тебя в славную страну эллинов занесло? И что  за бумажки в лапках держишь?
 Ваня слезами залился, все как есть о себе-то и открыл. Пощебетали птахи, поворковали, и  порешили:
- Полетим к нашей мудрой Совушке. Она в твоей беде  разумеет, как облик человечий тебе возвертать, подскажет».
Только солнышко над Землей макушку показало, да на листах заиграло, Ивашка со стаей птиц до лесу долетел,  на сук могучего дуба присел, стал Совушку ждать- поджидать, участи своей горемычной  смиренно ожидать. Долго ли сидел, коротко ли, да Совушки всё нет и нет. Дремать уж было начал болезный наш птах Иван.  Вдруг услышал он шум ветра, да почуял крыл  движенье, встрепенулся.  Перед ним Сова - вещая голова.
- Знаю, как тебе помочь, да только наперёд слово дай, что замыслил, исполнишь  точь-в- точь . Лица барыням своим печатью делать  станешь. Это маски. Они схожи с теми, в коих актеры в театрах хаживают.
А коли облик былой возвернуть захочешь, то на молодом месяце в лесное озеро камнем вниз головой упади, на дне полежи, а выйдешь на берег, вновь человеком обернешься.
Иван мудрой птице в пояс поклонился:
- Задумку сотворю, не струшу, хоть жизнь погублю. Не жить мне уродом на родной сторонушке.
Слово-то не воробей, вылетит - не поймаешь, а давши слово – держи его, а то впредь веры тебе не будет. Это Иван от отца слыхал и усвоил.
Окрыленный надеждою, взлетел к облакам Ивашка-пташка, долетел до родимой сторонушки. Огляделся вокруг. Всё до боли с детства знакомо, всё родное да любимое. Положил под порог листки заморские, сам на ветке ракиты устроился ночи дожидаться.
Как только ночь раскинула свое звездное одеяло над землей, долетел Иван до озеру лесного. Страх его одолевает, душа в пятки уйти готова, да уж больно облик свой человечий возвернуть охота. Закрыл очи свои Ивашка да камнем на дно озера упал. Лежит на дне, шелохнуться боится. Вдруг почуял, что крыльев-то у него нету, и хвост отвалился, и тело стало человечьим. Вынырнул Ивашка из озера, да стремглав до дому побежал. В дверь постучал. Родители уж увидеть сыночка не чаяли, а как дверь-то открыли, так и оторопели. Целуют, обнимают, нарадоваться не могут.
 А поутру  взял Иван ведерко, лопатку, да пошел до карьеру глины накопать. Принес ее домой водицей залил, да как тесто замесил. картинки заморские из-под порога достал и барынь их них Парыжских да и вылипил. А лица, как сова учила, масками оттеснил, пароплюйку- зонтик в ручки дал, ох и красивы барыни оказалися, все в кружевах, да рюшах, с бантами, да с лентами- одно заглядение. Ох, и красивы барыни оказались: все в кружевах, да рюшах, с бантами, да с лентами! Загляденье! Во дворе своем Ивашка яму выкопал для обжигу. Недели две прошло. Да появилось у Ивашки чудо чудное, диво дивное. Дама, как с Парижу. Тоненькая, стройная, нарядная. Красота! Завернул он Красоту в тряпицу и до Кати понес.
Открыла Катя тряпицу и ахнула. Сдержала она данное слово, вышла замуж за Иван да с условием, чтоб обучил он её такую красоту лепить.
Вот так и появились в гончарной слободе, града Тульского, глиняные барыни, а потом и кавалеры. И кликать их стали князьками тульскими.
Вот такая сказочка. Только в ней и быль прибрана.