Засек 10 проза рассказы отца по истории села ива

                ЗАСЕК  10

Слава Богу, началось!
Съезжая сразу пошла согласно и дружно, как будто кто-то управлял всеми изнутри. Люди внимательно слушали старосту, как же, как же - стали делить землю! Первым делом выбирали мерильщиков и раздельщиков полей.
Всей премудрости передела земли я теперь не скажу,  давно всё это было. Да и не понимал я тогда делёжную кухню. Делёжка, она чем-то походила на разбивку и разделение сенокосов на паи, что мы часто делали при колхозной жизни: те же тысячные, сотенные, те же жеребьёвки и многое другое. Чай, тебе самому приходилось делить сенокосы.
Пришли на сходку люди грамотные – церковники и другие опытные старики. Волостное начальство и наши, кто подсчёты ведёт, дали сводку - сколько всего людей на это время живёт на Иве. Оказалось, что народу у нас было приблизительно около двух тысяч ртов. А земли? Точно пока никто не знал.
Мужики, народ дельный и спайкий* между собой: быстро забыли старые споры и косоглядия друг на друга, когда началось важное для них дело – передел. Они хорошо знали и представляли свою ивинскую землю, поэтому легко восстановили её количество и пригодность к посевам. Плохие земли откинули на пастбища и сенокосы – все рассуждали не хуже любого умного барина. Оно и понятно – своё! Мужик, он кровь земли, главная жила природы и думает всегда здраво. Он поступает так, как велят ему матушка природа и жизнь. Это я от себя говорю – сто раз в жизни убеждался в этом.
Землю, чтобы все было по совести, разделили на три вида больших вытей, по сортам, то есть по годности земли для выращивания хлеба: участки пригодной  земли, средней и хорошей.
Помню, что выбрали шесть грамотных людей - тысячных повытных, то есть каждому прикрепили  по тысяче душ. У двух повытных были все жители общины, разные – по тысяче у каждого. Этим двум тысячным, как всему селу, придавалась какая-либо выть, участки всей земли одного качества. Получились -  тысячные пригодной земли, тысячные средних и тысячные хороших земель, по двое во всех трёх видах. Не понятно?
Понимай так:  выть – просто, этим словом называли долю, пай, участок поля или само огромное поле. Повытный – так звали у нас человека, учётчика земли на общественной выти, ещё звали его тысячный, когда на эту землю приходилось тысяча сельских едоков. Двум повытным придавалась выть, участки всей пахотной земли одного сорта – то есть на все души. Земли было три сорта.
Умные люди прикинули, включив новую графскую землю с казённой и новыми участками, что на каждого едока в среднем пришлось около полторы десятины. Много это или мало? Суди сам: если у нас было восемь едоков. То получается, что Соколову Ивану Сергеевичу приходится где-то около двенадцати десятин земли. Только работай, не так уж и плохо! Такие хозяйства относили к средникам. Зажиточными считались такие дворы, на которые приходилось больше пятнадцати, двадцати десятин. Было  много на Иве и бедных, это те, у которых приходилось меньше восьми десятин на двор.  Вот, сосед наш Иван Евграфович жил вдвоём со своей Василисой – бездетные. Ясное дело: три десятины вся  его земля.
Потом в своих собраниях тысячные народом выбрали себе сотенных, которые объединили едоков по семьям – сто душ у каждого. Ну, как в сенокосном распределение по трудодням или по килограммам при  контрактации скота колхозу *. Вот и выходила картина раздела земли по хозяйствам. Каждые выти – терпимую, среднюю и хорошую - разделили на три равные части – конечно, приблизительно. Зачем? Щас узнаешь…
Сначала по весне сотенные с тысячными по жребию ходили по полям и делили землю в своих вытях по сотням, а ближе к пахоте сотенные уже провели раздел в своих полях по дворам, соблюдая правило трёхполья: пар, ярь и озимые. Это значит: в каждой выти земли хозяина ждало три загона земли: под пар, под ярь, под озимые. Всего получалось девять загонов. Много, за то честно: всем без обиды всякая земля досталась.
В трёхполье все работали как на одном поле, но каждый пыхтел на своей полосе, или по-ивински – загоне. Конечно, мешала чересполосица – много межей было в выти у полосок, загонов – то… Постоянно раздавались крики над общим полем: « Ты не езди по моей полосе! Не мни мою ниву, кобель бородатый…»
В эту вёсну делили прошлые пары под озимые и от прошлогодних озимых под ярь, а раздел нынешних озимых решили делить после уборки. Я уже говорил, что в ход пошли новые участки –  графские у Первых и Вторых ворот в Голицынском лесу, казённые земли от лесных кондукторов, ещё какая-то земелька, уж не помню…
Вот и считай, пусть грубо: полторы десятины на едока пришлось. По закону трёхполья надо, чтобы третья часть земли в каждой сортовой выти отдыхала и не учувствовала в урожае. Вот и получается, что едок снимал урожай, как мы и раньше считали, с одной десятины, то есть его пол десятины отдыхало под паром. Все, что мы раньше насчитали, верно: и урожайность и количество…
Выходило так: двадцать пять пудов на еду, двенадцать пудов на семена, третью часть от этого в запас на неурожай. Вот с налогом и набегало где-то сорок девять пудов. И остаётся на продажку около семи, восьми пудов. По старым деньгам это около шести рублей. Или на всю нашу семью –  пятьдесят рублей! И это в год! Не очень-то разбежишься… Но жить можно, чай, если немного ужаться, то и корову купить можно и плуг. Сапоги хромовые стоили пять рублей – помню, тятька мне в Голицино купил на базаре. Рубашка стоила три рубля, а утварь всякая была дешёвая. Доходец шёл не только с зерна. Чай, ещё позьмо* у нас было больше десятины: конопляные семечки на масло растили, картошку, чечевицу выгодно продавали. В посты накапливали от коровы сметаны, и мамка сбивала колоба сливочного масла. Потом его топила; чистое топлёное масло на продажу шло, а поддонки сами ели. Хороший доход от масла  был!
Да! Хорошо подсчитывать хлеб на бумаге, тут всё выходит кренделем. А ты, вот,  пойди, попробуй получить эти пуды-то, попрей под зноем в поле, небось, запоёшь Лазарем! Не всегда погода тебе улыбалась, и урожай разный бывал: иной год ссыпать зерно не знаешь куда, а иной год весь намолот в пригоршню уместишь... И масло, натопи его, походи за ней, обжорой рогатой, враз запоёшь: « Не надо молока, только бы не косить сено в жару или только бы не скидывать за ней зелёные лепёшки с подстилки…» Так- то!
Трудно жили, трудно…
Съезжая прошла спокойно. Народ разошёлся дружным и весёлым, а тысячные сказали, что завтра же начнут выбирать себе  сотенных в  выти – двадцать сотенных, грубо говоря.
Мы с тятькой пришли домой. Все уже спали. Шёл Великий пост, и мать не гасила лампадку перед образами. В её слабом свете мы  попили квасу с картошкой и хлебом. Я залез на своё место на печке, а отец полез на полати к мамке за занавеску.
Я уже стал засыпать, вдруг слышу, как родители разговаривают:
- Делёжка земли у нас пошла! И богатые, и бедные не собачились; всё пока идёт по-честному, по жребию.  Я, Мариша, прикинул: на наш двор падает где-то десятин двенадцать, не считая позьма*. Понятно, на такой земле при добром здравии с голоду не помрём: работы много.
Я тебе рассказывал, что там, на войне  наш молодой батарейный командир, хоть и офицер был, не гребался* разговаривать  с простыми солдатами. Он про жизнь нам рассказывал, грамотный был человек. Сам из Питера, доброволец из анженеров с завода. Вот какие люди они, грамотные-то  – добровольцы! Душой болели за Рассею, за царя… Не то, что мы, мужики лохматые: каждый норовил от мобилизации отвертеться. Только,  как отвертишься, если на виду у всего села? 
И нагляделся я там, Мариша, на разных людей и жизнь всякую  повидл: и в Рассеи, и в Пруссии, когда мы там наступали.  Меня в первый год ранило, дык, командир настоял, чтобы отправили меня в Питер, в оспиталь*. Там я быстро поправился и опять воевал под его командой. Такой он капитан Савин Иван Семёныч, не кичился своим барством: на фронте ведь, что мужик, что барин, да хоть князь будь, все были равны перед ней, которая с косой летает над головами: то в пулю залезет, то в снаряде спрячется иль на штык немецкий, как Бука на метлу, сядет. Видал я убитыми и нашего брата мужика, и ихнего барского «благородия» - у всех кровь одна: красная, русская. Всех жалко…  Чай, у всех есть матерь родная иль молодица с ребятками…
Мне было интересно и я натопырил уши, притворился спящим и даже засопел с причмоком. Мать слушала, порой удивлённо вскрикивала: «Ах, поглядит-ко...» Тятька продолжал:
- Конечно, Мариша, многое , о чём капитан калякал  про жисть, до меня не доходило, оно и понятно – мужик я дремучий… Но интересно нам, простым канонирам,  было слушать его, когда случалось рядом оказаться в походе или на тренировке при орудии. Всего-то за один раз и не расскажешь, за то хорошо помню, как позапрошлой весной, где-то в начале марта, в пехоте солдаты кричали, волновались и трясли винтовками, будто в наступление пошли и немцев штыками пугали.
С передовой доносились крики из-за леса: « Как без него теперь? Мы же клятву на верность давали ему – царю нашему!»  Мы слушали и думали, какого рожна у солдат  случилось. Пришёл капитан. Мы робко окружили его. Он каким-то упавшим голосом сказал:
« Ребяты, из штаба донесли, что вчера царь от власти отрёкся! Сказали, отрёкся в пользу младшего брата… Но мы клятву-то давали Николаю! Чево ж это выходит: новую клятву давать?   В момент войны, в самый разгар похода, негоже это…» Капитан пошёл к себе в отдельную землянку, остановился и добавил: « Не верю я, чтобы царь отрёкся и бросил свою любимую армию… Отрекли его, подстроили ему западню думцы и купцы московские…  это называется переворот…захват…»
 Поглядел на нас, а мы стоим и, глупые, глазами хлопаем – ничем помочь не можем, хоть и переживаем за Рассею. Вздохнул Савин и ушёл к себе. Конечно, мы и слов-то таких не знаем: купцы, думцы… Чево там творилось, в этом Питере, сто лет ни один умник не поймёт  и не разберёт. А без командира умного мы, мужики, банда – орём, кто чего, ни рядУ- ни передУ* нет…
 Понимаешь, Марина Акимовна,они, поводыри-то наши, я понял, должны одной сердечной веры с нами быть, одного духа: выпало в судьбе страдать, знать, всем страдать, а не так, чтоб одни за счет других в рай толкались... по-братски, как ты говоришь, по божески. А они делают - всяк себе, а ты, Ванька,терпи, мы из тя все соки выжымать будем... 
Вот у нас на селе, как не крути, а главную дудку в жизни ведут богачи, вот и в стране командуют делами богатые, сильно богатые люди, чтобы им в масть всё в жизни шло, всякое дело   делалось, и  мзду конечную всегда им давало. Почему они? Просто: богатство, деньги это та силА, которая направляет и велит идти, как речке, потоку дел так, как удобно ей – денежной силе, богатым: покупает людей и их хотение за деньги. Купленный народ, он- то и вертит поток в нужную, сказанную богачами, сторону. Вот, гляди, даже на Иве они, эти богатенькие, победили бедных, те слушаются их, чай, не хотят попасть в не милость, лишится займов и подачек – труднее жить будет. В свой интерес жисть направляют, хитрецы ивинские, этот Андрон Фомич, шуряк-то мой, и ещё есть такие, но слабоватые, я скажу.  Слава Богу, при делёжке земли, отшили их с их богатством, всё пошло честно и чисто.
  - Эх, Ваня, - вздохнула мамка, - хорошо ты гутаришь, но больно уж мутно, тута всё простее и понятней... Сердцем думай и живи: вот, говорит оно, что не их это богатство, а Богово... А раз мы мы все верующие,то и богатство ихнее не ихнее,а всей веры нашей - нет, нет. ничего ихнего не нать, но оно, богатство, должно зла остальным не делать, а только помогать, как велел Христос... Понял, ишь, рассусолил ты мыслями-то?   
 -  Да, Мариша,моё дело соха, и там, на войне, пушка, а в помощь есть крестик нательный, да в душе державная  клятва на верность! Вот и всё, больше у меня ничего нет. А дело командиров - это помогать и не мешать мне, а я уж сам валить буду!  Ой, Мариша, нас много! Мы, русские воюем за свою  душу, за то, что она русская! А душа бессмертна, её нельзя убить, вот и русских нельзя победить, пока они живы. Слава Богу, нагляделся… Вот всм и надо взяться по справедливости, тогда и жисть пойдёт... Эх,все эти речи - мысляная* игра, рая на земле не построить...
А тогда такая тревога у нас, солдат, взялась: без клятвы в атаку идти, за кого, зачем? Даже капитан путного ничего сказать не мог.
С этих пор, боёв стало меньше, мы реже стали палить из орудий, а скоро пошли перебои со снарядами. Прорывных наступлений не было. За лесом раздавались разговоры, а порой и радостные крики. Чувствовалось, что дело идёт к концу. Хотелось на Иву!
- Ваня, давай спать, а то вон Оленька во сне бормочет. Видать, чует, как мы гуторим*…
Родители замолчали. В животе немного поворковал тощак*, я обнял Максима и уснул. Из тятькиных слов я почти ничего не понял. Но было хорошо – отец дома!
Наверное, на сегодня хватит рассказывать, - обратился ко мне отец, свернув неоконченную закатку в рулон.
Я спросил:
- А где тогда зерно хранили то, которое  берегли на случай неурожая? Ведь немало получается: пудов триста через три урожая наберётся?
- Где, где… в амбаре! Рубили амбары из лабца: это брёвна толстые распиливали пополам, своего рода получались две толстых горбылины - вот из таких горбылей и рубили. Внутри выходило, как в сундуке, а снаружи, как изба была. Осина, липа шли на лабцевые амбары-то... Уж, делали -  наливай внутрь воды, и не вытечет ни капли; вот, так плотно подгоняли в стенах венцы-то друг к другу!
 А сусек во всю стену был как раз пудов на триста, и даже больше. В другой ссыпали зерно для еды и семенное. Для яри делали отделения в сусеках. Сухие амбары были, чистые, и коты от мышей защищали. А налоги, подати разные увозили в общественные склады. Вот и вся нехитрая. Понял?

 
      Переход к ЗАСЕКУ 11: http://www.stihi.ru/2020/03/17/9248