Засек 7 проза рассказы отца по истории села ива

                ЗАСЕК  7.



 - Пришла весна.
Помню, был праздник, это когда мамка печёт ржаные пышки, называются жаворонки. Она лепила из теста птичку с хохолком на головке, ей делала крылья врастопырку*, будто летит. И хвостик распушён, и глазки кончиком веретена намечены, а на спинку некоторым жаворонкам она сажала маленького детёныша. Получалось, вроде, как жаворонка свово птенчика из тёплых краёв несёт сюда на свою родину.  Почему-то сорок жаворонков делала… Почему?
Отец отодвинул закатку в сторону и задумался. Неожиданно встряла из своей кухни мама – она даже вошла в переднюю избу и объяснила с похером* на отца за его невежество:
- Праздник этот в марте, когда зима с летом спорят, ночь и день равны по часам, называется  праздник по церковному СОроки – сорок мучеников воинов…
- А ты - то откуда знаешь, ведь чуня неграмотная и в буквах ни бе, ни кукареку? – Удивлённо уставился на маму отец одним глазом.
- Вот, знаю: дедушка Паша рассказывал - чай, и нам мамка пекла жаворонки в этот день -  мол, это в честь сорока воинов давным-давно  за веру пострадавших. Их сначала всю ночь морозили, воинов-то, а потом убили… Мой дедушка человек грамотный, такие праздники все знает, а  его отец Иван в церкви старостой был. У нас в дому  часто гостили и регент, и дьячок! Даже фершел* Димитрий Павлыч были. Правильно это слово говорить надо так, как число сорок: Сороки, а не птицы сороки… Понял? И я весной всегда жаворонки пеку, чай, помнишь?
- Вон, оно что-о, - протянул растерянно отец и погладил лысину. Побрызгал изо рта водой на шерсть, завернул полотно и принялся катать локтями свёртку. Продолжил:
- Мамка вынула из печки жаворонки, дала им остыть и освятила святой водой. Мы, ребятки,  взяли по две пышки и побежали на гумно за ток,  к лугам за овин*.
 Гумно у нас было в конце огорода. Там половня* стояла, куда складывали снопы, если не успевали поставить одонья.* Я воткнул жаворонку в лутошку-метлу, ей, когда веяли, ворох зерна обметали от куколя* и мусора.  Поднял пышку к самому солнцу в лучи, будто оно взять руками  угощение могло, и заорал во всё горло:
Жаворонки, прилетите!
Красну вёсну принесите!
Нам зима-то надоела,
У нас хлеб она поела…
Ещё чего-то пел, слов уже не помню… Смотрю, как погодки  Дунька с Оленькой громко писклявят и ручонки с жаворонкой вверх тянут:
Жаво-лону-ски, п-лилетите к нам,
К-ласно летечко п-линесите нам…
Послушал их и  засмеялся, растут сестрички, поют уже! Кажется, что только вчера носили их с Максимом голеньких подмывать прямо в речку у дома; холодно им в речке-то, визжали, как свинки. И вот большенькими стали…
А мальчик Юшка не пошёл с нами, дома остался – он был моложе Максима.
За то Павел, почти парень, ведь порой он и на посиделки заглядывал с дружком своим Вантяем Фирсанькиным. Он воткнул двух жаворонков на вилы, поднял высоко и кричал как-то по-новому, знать, на посиделках наслушался:
Жаворонки, прилетите!
Красну вёсну принесите!
Нам зима-то надоела,
У нас хлеб она поела…
Нет ни  хлеба, ни картошки,
Самовар был на окошке.
Чай я выпил, свёклу* съел,
Самовар на кол надел…
Нас таким прибауткам петь мамка не учила.
 Что, не понятно, при чём тут свёкла? А вот причём: мы в то время немого сажали сахарную свёклу и из неё делали к чаю сладость -  резали чистые клубни, томили  их в чугуне и потом на листах  в печке вялили, как резина выходили. И с чаем эти тёмные полоски жевали. Не мёд получался, но  было хорошо - пусть травой отдаёт, за то сладковато…
Наорались. Съели свои пышки. Мы с Максимом взяли сестрёнок за ручки, и все пошли домой.
Я эту вёсну помню хорошо, был уже большеньким, и отец  все дни был со мной; я даже к деду Акиму перестал ходить. Тятка меня любил – я на него сильно похож! Это время картинами легло на сердце и там осталось на всю жисть, вот сейчас достаю их из памяти и перевожу для тебя  в слово, чтобы и ты увидал глубь времени и там наш род Соколовский, и родную Иву. Слушай -  и пиши, может быть, детям твоим понадобятся эти мои воспоминания. Прочитают. Вспомнят и вздохнут…
Я ничего не вру и не приукрашиваю, говорю, как видел и что видел! Да, вспомнил - надо записать! Это зарубцевалось в душе навсегда… Вот слушай:
Мамка с папкой спать от нас залазили на полати и занавешивались, а  мы – малышня на печке спали чуть ниже их, Павел в углу на лавке тулился под полушубком – тепло. Один раз я подслушал, как родители шепчутся. Тятька спрашивает:
- Как ты, Марина Акимовна,  тут без меня жила? Смотрю, а в хозяйстве   и  лошадка есть, и корова… Сберегли?
- Нет! Всё с нови купила. Корову ту, ведерницу*-то, колдун Никита Косолапый сглазил…
Отец почти вслух вскрикнул:
- Как?!
- Как-то идёт, лихоимец, мимо двора по Соколовке*, заглянул на двор – чай, без ворот всю скотину  в загородке видно. Ничего не сказал, только на корову посмотрел, да соломы кипку из яслей взял и подмышку сунул. Ушёл колдун… А меня всю бьёт от предчувствий, на сердце как-то муторно. Утром я встала, пошла на двор, чтоб корову подоить и корму всей скотине давать, а она, кормилица наша, лежит вверх копытами и не мукнет. Я враз догадалась, что колдун сглазил…Поплакала, а делать нечего: другую, вот эту, что ты видал на дворе, купила у Марьяточкиных.
- И денег хватило?
- На тебя  давали пензию больше, чем в мирное время, когда служил – по сорок рублей за три месяца. Оно и понятно, чай, детей у нас прибавилось за эти годы… Четыре раза за год ездила в Ломов получать пособие. Вот и считай: хватило на корову! Хозяин запросил пятьдесят рублей, я сбавила на десятку. Слава Богу, нашла деньжонки!
 Я ведь не Харка из Филюшкина оврага: денежки получила и берегла, не стала покупать, как та, всякую наряду и самогонку.  Там,  энти бабы «филюшкинские», солдатки, прости, Господи, при деньгах-то озоровать изнавырели* . Они, окояшки*,  в кильдим ходят и в карты играют, в двадцать один - очко, называется. «Германки»  зачастую проигрывали - эдык их прозвали: не солдатки, а «германки». Вот, шалавы,  выучились попивать самогонку.  Всё пособие пропивали…Тьфу, гадость какая! Вот, какие дела тут творились…
Тятька ругался на гулящих баб, хвалил и жалел мамку, а с ней и нас жалел:
- На съезжей поругаем этих «германок», пусть  Федор Чинчиков посрамит их как следует за  греховодину!
 Мать продолжала:
- Не Фёдор, а пусть церковный староста дед Иван Широков приструнит овец загулявших, чай, бабы-т свои, сельские. Ваня, и лошадь он, Колдун, улалакал*, морда косолапая! Не пойму чево пристал к солдатке  многодетной?  Прилип, как пиявка, к жиле! Он, чёрная душа, сначала спросил у меня поездить куда-то на свадьбу санки – это те, что рогожкой обиты и сбрую с бляхами медными. Чай не откажешь – колдун, все село боится! Поездил, отгулял и всё вернул . Вот, паразит косолапый, а сенцо из санок у себя на дворе свалил и после колдовал по сену. Как-то сразу после него запрягла я своего мерина и в Ломов поехала за пензией на тебя.   Враз почуяла, что что-то не то творится со мной -  всякие оказии в пути начались! Под Карлеем* у ржавого родника нечистые выходили, я насилу отбилась молитвой – хвостатые, чёрные, башки по чугуну и с рогами! Настоящие беси! «Воскресную» читала вслух и непрерывно кстилась! Только крестным знамением и отогнала нечистых. А за Ржевкой* темно уже стало, там из оврага роганы* опять накинулись, лошадь кидается от них в стороны, храпит, и пена изо рта летит. Молитвой только и спаслась…
- Наверное, заболел жеребец, - вставился в разговаор тятька. 
 Приехала, распрягла мерина; как положено, сена дала, водички тёплой… А ночью конь заболел. Не баявши, не говоривши, взял и сдох… Колдунова работа, чтоб ему в огне гореть на том свете! Я повопила, повопила и за семьдесят рублей у Акимкиных готового жеребца купила, обученного.  Они родня нам,  уступили на мою бедность целых десять рублей. Это ты на нём ездишь…  - Она вздохнула, зевнула и добавила отстранённо. - Конечно, народ плохо в войну жил, поесть и то в натяг, хлебушко  жуём с добавкой лебеды, я иногда в муку лебеды кладу, считай – третью часть. Знаешь, тут в войну-то развёрстку хлебом  аршинские волостные с нашей съезжей народу навялили*! Они заставляли хлеб, тот, что выше нужды, продавать по их твёрдой цене, и урядник для угрозы приезжал из уезда, дескать, указ царёв. А народу в убыток развёрстка эта, чай, на базаре рожь стоит намного дороже. Только нас, солдаток с детушками,  обходили, не обижали. Ничего не платили…. И  жаловаться на плохое житьё не буду, жить можно! Чево говорить даже богачам взаймы деньги давала!  За тебя получала, за твою кровушку… - Мать всхлипнула и вздохнула, - Вань, давай спать, всё расскажу опосле*, теперь у нас много времени будет…
………………………………………………………………………………………………………………………….

- Слушаешь? – Обратился ко мне отец. – Пиши! 
Помню - бывало, проводим мамку в Ломов за пособием - с нами сидела моя крёстная Оленька Игошкина, и приходил «папка» Иван – и все ждём, гадаем, привезёт ли сахарку. Она приезжала с гостинцами – и крендели, и булки, и, конечно, фунта два сахарку привозила. Пили чай, с мятой в чугуне варили. Потом самоваром медным разжились, о! Один раз она крёстной Оле шаль привезла клетчатую, как говорила крёстная, «осподскую». А «папке», своему брату, денег на плуг конский дала – тогда они редко у кого были, плуги-то… Всё это правда. И не хорошо хаять царя: и при нём жисть была, и шла история. А какая? На нынешний лад ту жисть нельзя мерить – свои понятия, свои грехи и успехи свои…всё было. Пусть грамотные Николаи Ивановичи, историки, во всём разбираются. А я так скажу: мужики сельские, вспоминая это время, потом говорили с уважкой к царю: « Николашка-дурачок, а хлеб стоил пятачок. Всех умнее стал Совет, только  хлеба при них нет…»
Да-а…  Мать даже землю не пахала, а отдавала нашу землю исполу в аренду богачам Марьяточкиным! А часть мы обрабатывали с «папкой» Иваном – братом мамкиным.  Пусть в натяг жили, но жили, и до революции большого голоду не видали. Понятно, эта помощь нам была за то, что отец  на царской службе солдатом был. И дядя Пашка Люльков служил,  а тётя Прасковья тоже на свово Пашку получала пособие – тем и жили… Потом уж этих Люльковых  прозвали Солдатовы, друзей-то моих. 
Воевали и погибали отцы наши. И Харкин мужик Яшка погиб, и Павел Люльков – и многие, многие наши русские мужики. А за что? – я часто спрашиваю себя и не нахожу ответа. За царя, за землю русскую? Дык, и царя убили, а нам и не сказали, только на войне я узнал об этом от одного учителя из Пензы. Земля -  как не было её у мужика, так и до сих пор нет. Считается, что она колхозная, то есть наша, а на деле как бы ничья, а лучше сказать кремлёвская, потому что почти весь урожай сдаём государству, то есть им, кто сидит там за стеной красной. Тоже цари, мать иху в сурепку!
За счёт нас живут, жируют, паразиты! Тогда те, старые, настоящие, господа обирали мужика, и сейчас всё также  обирают мужика – только новые, кабинетные, барины  накачались на нашу голову. Вот и вся недолгая…  Обирают, пужают  и царствуют – ох, нагляделся я на них за свою жисть! Всё как было, так и осталось.
А мужиков энтих, отцов наших, нет! За что погибли? За хомут на нашу шею, который с семнадцатого года на нас навялили?  Навялили, народ запугали, а себя разукрасили, чтоб мы их - новых хозяв терпели и  слушались как отцов родных…  А нам сказали, что так, только так и надо было делать: загнуть народ в дугу, чтобы не помереть… А на деле они себя спасали! Грех это: за счет других свою жисть ладить. Страдать, так уж всем страдать – всем христианам: и богатым, и бедным! Единой семьёй жить, по-братски…
Вдруг мать перебила:
- А-а, я давно толкую, как дед Паша учил, что только в Христовом братстве и жисть правильная наладится, русская… Ты всё смеялся надо мной за эти слова, а щас сам заговорил! Знать, достала и тебя, упертого, колхозная щемиловка! Я давно чую, что справедливая жизнь – это жизнь без богатства, без воровства, без поганого мамона. Так я думаю…
- Понимаешь, мать:  они, наши барины-то,  думали, что народ думает так же, как и они, что полностью согласен с ними. Прямо так и хочет мужик колхозной давильни и радуется трудодням!. Забыли они, что ещё было в мужике людское чутьё справедливости и радость воле.  Они строили жисть на крови и страхе. На зле строили  и не взяли себе в помощь  нашу мужицкую силу на земле – артельность, нашу общину… Всё похерили, гнули свою палку – грабиловку и заслонялись громким словом, дескать революция так велит, давить то… Дескать, иначе не победим, только страхом, только гнётом осилим и разруху,и врага! Осилили! И что? Грех им – они были не с нами, они были не нашего духа… не нашей веры. Всё мы прошли, все напасти вражие и ихние одолели! А теперь Господь всем нам Судья. И им, и нам...
Эх, Рассея!
При этих словах отец сердито брызнул на закатку, будто сплюнул в сердцах, и буркнул:
- На сегодня хватит сказывать об Иве, а то что-то понесло не туда!

         Переход к ЗАСЕКУ  8:  http://www.stihi.ru/2020/03/16/9028