Гоголь и кофе Мёртвые души, том 2

12 февраля (4 марта) 1852 года.
Ночь подходила к утру.
Глаза слипались, и нить мысли постоянно рвалась, но желание поставить точку будило и терзало уставший разум. Гоголь не падал в кровать только потому, что цепко держался за конторку, за которой, по обыкновению, работал стоя.
«Нужно выпить кофе» - подумалось Гоголю.
- Семён! Семён!! – несколько раз проорал Николай Васильевич, – вот же божедурье! Где ты есть!
Семён спал. Сладко и беспробудно.
Гоголь отцепился от конторки и, шатаясь, направился к столику, где на расписном подносе стояла спиртовая бульотка.
«Кофе!» - ароматная мысль крепла с каждым шагом! Будущая бодрость авансом дала силы добраться до бульотки. В ней, к счастью, оставалась вода. Кофе и флердоранж стояли рядом. Николай Васильевич «бухнул» кофе не отмеривая, почти весь, добавил флердоранж, отыскал спички и…
В спиртовке не было спирта.
Семён! - понял Гоголь, – это Семён.
Но это уже было не важно. Важно было одно – кофе!
Из всего, что окружало в эти мгновения Николая Васильевича, достойно гореть могло только одно – бумага. Неисписанными оставались три листа.
Они сгорели очень быстро. Чистота пламени поразила Гоголя. Но огонь гас и требовал новых жертв!
Гоголь смотрел на «Мёртвые души». Они лежали тихо, умиротворённо. Аккуратно сложенная на столе стопка рукописи почему-то напоминала ему гроб. Лишь листы с последними главами, лежавшие в беспорядке на конторке казались живыми.
Рука легла на холодную стопку.
«Смерть. Жечь!» – рассудок даже не сопротивлялся.
В огонь легли первые главы...
Они пылали ярко, словно в них была заключена вся пламенность души писателя. Зрелище завораживало: слова на бумаге искажались, изворачивались, будто живые, будто им и в самом деле было больно! Гоголю казалось, что горящие имена стонут.
«Они умирают, – думал Гоголь, – о, да! Теперь они действительно мёртвые души!»
Огонь отражался в глазах писателя дикими искрами и всё глубже проникал в сознание.
Середина романа горела не хуже, и даже с некоторым инфернальным оттенком. Краем глаза Гоголь видел, что тени на стене отплясывают какой-то danse macabre. В этих тенях угадывались его персонажи. Дрожь охватывала Николая Васильевича: он чувствовал, что тени стремятся собраться в какой-то безумный хоровод и обрушиться на него, раздавить, разорвать, затащить за собой в огонь, в ад!
Бульотка уже была не бульоткой, а котлом в этом аду.
Крышка подпрыгивала, и из-под неё крупными пузырями лезла пена, но Гоголю в пузырях виделись головы, головы, головы – лысые уродливые головы его героев. Они отрывались и падали в огонь или лопались с горячими чёрными брызгами.
- Грешники, все вы грешники – вопил Гоголь, тараща глаза.
Молясь, он рвал и комкал листы, обжигая руки, отправлял их в огонь, который уже резвился не только под бульоткой, но и на подносе и на столе.
Последние главы сильно коптили, как бы давая понять, что они были не так уж хороши, и это жутко раздражало Николая Васильевича.
Дым резал глаза, текли слёзы – не то от дыма, не то от аффекта. Гоголь вытирал их чумазыми руками, и от пепла и гари слёзы были черны и казались кровью.
И вдруг огонь начал кричать: «Что же ты творишь! Что ты творишь!!!»
Гоголь схватил кофейник и выплеснул кофе в огонь. Огонь зашипел и ударил его горячим кулаком пара в лицо.
Сознание погасло, и Николай Васильевич рухнул.

– Что ты творишь! Что же ты творишь, барин! – в ужасе кричал проснувшийся Семён, – Господи, сжёг ведь, всё сжёг! Так и дом спалить мог! Ох, ты ж, охальник, чёрт верёвочный! Остолбень ты, Николай Васильевич! Что теперича скажу Александру Петровичу!?
Семён, причитая, догасил остатки пламени и открыл окна. Морозный февральский воздух неохотно пробирался в комнату, вытесняя чад.
- Как теперича отчистить-то его, Господи, – глядя на поднос, бубнил Семён – А какой красивый-то был, хохлома!

Гоголю снилось что-то белоснежное, и кто-то светлый, откуда-то сверху говорил: «Ты чистый! Теперь ты чистый и красивый!, – и тихонько посмеивался, – ха-ха-ха»…

Сергей Котлов
7.01.20г