Дунич. рассказ в прозе

               


                Д У Н И Ч.
                (рассказ)

    Шурка Дейцев проснулся рано.  Маленькая Валька спала напротив за ширмой, было  слышно, как она звучно чмокала губами… « Поди сладкую суслу* дудолит*, козявка… во сне-то», - подумал Шурка и улыбнулся.
В синеве утра он разглядел, что мамки рядом с сестрёнкой не было. На кухне у печки не стучали ухвататы, и не скребли по шестку тяжёлые чугуны. Только в притворе у косяка дрожала красноватым светом щель. Там за дверью раздавался монотонный шёпот, похожий на шелест влажных листьев – это, пришлёпывая губами,
читала молитвы мать-старая*. Вот она всхлипнула, помянув в поминании «убиенного воина Осипа», её сына, Шуркиного отца.

    Тоска, душная, как жаркий дух в бане, перехватила дыхание. Перед глазами замелькали обрывки осеннего дня, когда противная почтариха тётя Настя  принесли им газету, а в газету была вложена синяя похоронка – сразу-то и не видно, какая беда пришла в дом. Они, глупые, думали, что пришло письмо с фронта, и Шура живо примостился за стол читать.
«Погиб смертью храбрых…выполняя…под Ленинградом…», - слог за слогом давился он. Вдруг ему стало трудно дышать, строчки задрожали и расплылись от слёз. Все  заорали, запричитали, он испугался и громко заплакал.

    На следующий день пришёл отец Евгений, ссыльный поп из Москвы, он долго в избе читал святую книгу. Все держали в руках горящие  свечки. Матушка Параскева в чёрной шапке с крестом на лбу  стояла у полички и гнусавила, прерывая порой крутой голос попа. Ей визгливо подпевали сгорбленные старушки и крестились белыми, похожими на сухие сучки, руками.
Потом все во главе с бородатым попом столпились у ворот. Ко двору вынесли стол, накрытый белой скатертью. На столе зачем-то стояла чашка с белым киселём, и темнел хлеб.

    Соседка тётя Васюта нагнулась и беззубо просипела над ухом:
    - Гляди,  как душу твово папаньки от родного дома овсяным киселём в небеса провожают… 
    Поп махал дымным кадилом и круто толстым голосом по бычьи ревел:
    -  Господи упокой душу раба Твоего - убиенного Осипа!
     Шурка  недоверчиво скосился на бородатого попА и подумал: " Чево он гудит...Не может быть, чтобы папки не стало! Я чую его: он живой, вот тут…" - Мальчик прислонил ладошку к груди и долго смотрел в небо, силясь увидеть отца. Но никакой души в вышине, кроме серого неба, не было, хоть от напряжения взгляда щипало в глазах. «Это они  похоронку отпевают", – успокоил себя паренёк.
 
    Бабы вслух горились.

    Тётя Мариша Киревнина рыдалисто выводила жальбу* о своей доле на весь Филюшкин овраг, на склоне которого стоял Шуркин дом:
     « Ах, война, война, ты-разлучница! Ты зачем, война, меня  овдОвила*, ты зачем детей осирОтила?  На ково ж ты покинул нас, друг- желанничек*, наш кормилец Николушка! Ох… Сама пят я осталася: ношу кроху грудную за пазухой, вертунка-казанка в зыбке прядаю*, а большой целый день в подол прячется…  Дома мать лежит пнём-колбёшкою*, невладелая…  Как влетела в дом черным вороном похоронка о тебе с войны, так упала без чувств наша матушка, так  лишилась она ума-разума… Ой, люди добрые, вы скажите мне, посоветуйте, как вдове-сиротинушке мыкать горе полынное, как согреть-накормить малых детушек, как  обдумать нужду мою тяжкую? Ох…» 
Были поминки, бабы все плакали…

    С тех пор Шурку мучил какой-то сердечный раздрай: с одной стороны он чувствовал в себе отца живым, казалось, что он вот-вот подойдёт к сыну и, как бывало, положит ладонь на его белокурые кудряшки, а с другой - из памяти выплывала злая мысль словами: « Погиб смертью храбрых под Ленинградом…»    И уже никогда не подойдёт к Шурке. Эта мысль обрывала радость жизни от сердца, и неуёмная тяжёлая тоска овладевала пареньком.
 
    Прошла осень, проходила зима, а печаль по отцу у Шурки не проходила – она опустилась в сердце на самое дно и там навсегда осталась. Порой она выплывала наружу и изнутри душила слезами. В эти минуты мальчик терял себя от чужих глаз в уголке или где-нибудь в пустой сторонке. Он вздыхал и во всю силу голоса шептал: « Эх, папка, родненький ты мой, как плохо без тебя жить…» Давильные слёзы прорывались и сами беззвучно в вольную текли из глаз. А вместе с ними вытекала и горечь печали - душа прояснялась от хмури и свежела.
 
    Шурка вздохнул и мысленно вернулся из памяти в тёмную избу: взглянул на сестрёнку, вспомнил мамку. Он знал, что она сегодня по колхозному наряду ушла в райцентр Ломов*.

    «Ещё темно,  а она уже ушла! – Думал он. -   Ныне её очередь идти за семенами, и тётя Вера Ермишкина тоже пойдёт с ней, и Володькина мамка тётя Васюта с ними… Теперь Володька, поди, уж в школу умыкнул!». При мысли о школе он встрепенулся и вскочил с кровати. Щурясь, вышел на кухню.
 
    В носу защипало от смрадного дыма солярной коптюшки*. Он быстро оделся, но без мамки долго хлопотал с лаптями – не мог правильно навертеть на ноги онучи. Ах, онучи - это ещё не всё в обувании: обору мальчик захлестнул так, что обёртка съезжала с ноги. С такой обёрткой далеко не уйдёшь, хоть и онучи у тебя белые и шерстяные. Уж мать-старая, стоя на коленках, помогла внуку.

    Она растопила печку, налила ему молока и положила перед ним две ржаные пышки:
    - Вот, вчера испекла.  Жаворонки. Ныне рано весна теплом наливается! Ты съешь, а звать Весну после школы станешь… Шур, пойдёшь в школу, то по пути занеси этой, как её, беженке из Питера, учительнице-то вашей лепёшки эти. Я всё в узелок завязала, туда и картошку положила,  и молочко в бутылке...
    - Маргарите Львовне?
    - Да, им с дочкой, - добрым голосом нараспев произнесла мать-старая и посмотрела на поличку, перекрестилась - Господи, и они чай, тоже живые люди, божии… Ты скажи, что освящённые пышки-то, пусть жаворонками Весну-Красну кличут и поминают убиенного, - мать-старая увидев, как насупился Шурка при последних словах, замолчала. Сунула узелок в руки внуку и отошла к печке.

    Шурка, как бы загладить в себе боль от скорбного напоминания об отце и не расплакаться, передразнил мать-старую:
    - Сама ты Питер, нет такого города – Ленинград! Эх, ты, темнота ивинская*…
    - Шур, чай, я из энтой жизни, вот и привыкла к Питеру, - оправдывалась старушка.
Всё равно тоска по отцу не отпускала Шурку: выходя из дому, он в сенях в светлом пятне утра увидал сломанную лыжу. Память, как ножиком,  больно чиркнула по сердцу, показав ему, как  они с папкой фуганком строгали доски, делая эти самые лыжи, как он примерял крепление. Полынный ком из горла потянулся к глазам...
Сдерживая слёзы, он сердился на мать-старую и  мыком*  озвучивал мысленный перекор*: 
    - Карга старая, навялили мне эти лепёшки, вот неси их теперь в узелке, фу-у! Володька увидит, всем расскажет – дразнить «девчонкой» станут, засмеют! Вить, к кому идти то – к самой учительнице! Прямо домой, а там, поди, торчит эта Зойка, дочка её, отличница наша... Несла б сама, Карга старая!
      
    Шурка стеснялся учительницу и трепетно уважал: городская, совсем не похожая на деревенских женщин. Ему казалась, что она пришла на Иву не из смертельной и голодной блокады -  как говорили взрослые, "с того света", - а пришла из другой неведомой ему жизни, из нарядной сказки. Она и говорила культурно  и пахнет от неё не скотиной, как пахнут ивинские колхозники, а земляничным мылом.
А ещё он был уверен, что Маргарита Львовна знает всё на свете, и про его проделки      
тоже всё знает. Он от страха показаться ей грубым и плохим мальчиком перестал на  уроках озоровать и щипать напарницу по парте Верку Милешкину.   Мать была не грамотной и потому не заметила, как сын прибавил в учёбе.
      
    Мальчик открыл скрипучую дверь, морозец пахнул на него духом свежего белья. Шурка вдохнул полной грудью чистый воздух, радость простой жизни сжала сердце, и гнев на мать-старую вместе со скорбью по отцу утонули куда-то в глубину.      
Март. На огородах по ровному насту, чуя весну, вприпрыжку бегали собаки, задрав кольцом хвосты. Шурка увидел, как ихний лохматый Бобик  – отец любил с ним ходить в лес или в колхоз на работу – заигрывал с соседской Жучкой. Он понарошку кусал её, та повизгивала и не больно била его лапами по морде.

    « Вот кому хорошо, - радостный за собачек, подумал Шурка, -  в школу ходить и учить стишки не надо! Знай себе резвись на воле». 
Грустно  Шурке видеть Бобика без хозяина -  одинокого и покинутого, хоть и с подружкой. Неизбывная  тоска по отцу опять сжала сердце и, как полынной пыльцой, запорошила глаз. Тёмные силуэты собачек задрожали и расплылись в глазах. Мальчик силился отстраниться от слёзного наплыва и  подумал, соединив веселую картину игры бессловесных собачек и печаль по отцу в одну странную мысль: «Всем на земле хорошо…  Одни люди отчего-то враждуют,  и,  глупые, воюют… Убивают друг друга! Зачем? Чай, всем хватит и воли, и солнышка…» Чуть было, глядя на морозные снега, не сказал в мыслях: «и наста», но быстро исправился, потому что точно знал: все люди любят солнце и его тепла хватит на всех! Он посмотрел вверх, вздохнул и сглотнул слёзы вместе со своей недетской дОгадью*.

    Над Соколихиной* горой расплылась в оба конца неба заря. Нагорские избы таращились красными окнами – это  топились печки. Высоко в лиловую куреву над селом, словно хвосты мартовских котов, упирались прямые столбы дыма из труб. На дороге под лаптями хрустела морозные леденцы.
      
    Весна. Считай, что последний дальний путь! Начнётся половодье, и через Мокшу* разберут мосты: тогда, пока не спадёт вода, и не просохнут дороги, будет не проехать - не пройти до Ломова. Оглянуться не успеешь, как наступит время сеять яровую рожь. Оттого и торопятся вернуть   с элеватора семена в колхоз, вот и отправляют в район каждый день женщин вереницей, как лошадей обозом:  мала помалу, а зерно в риге день ото дня подходило к верхней доске сусека.
Шурка представил, как мама  шагает по слякоти в керзаках*, а на плече наперевес перекатывается мешок с семенами – пуд ржи.
«Скорее бы вырасти, - жалея мать, простодушно думал Шурка. -  Выучусь на тракториста и сам стану семена подвозить. Сразу привезу кузов, а не по  горсточке на плечах! А мамке больше не дам силится с мешками… Трудно ей – женщине, понеси-ка мешок эти тридцать километров, небось, завянешь, как листок в жару. » И Шурка опять вздохнул.
 
    Маргарита Львовна с дочкой жили в каменной мазанке, как в обычной избе – у них была своя плита: сразу  и печка, и голландка. Другие беженцы были расселены по избам.
Шурка обрадовался, когда заметил впереди девчонку с портфелем в руках – это была Зойка. Она только что вышла из дома. Догнав, он сунул узелок ей в руки:
    - Вот! Мать-старая велела передать вам с мамкой жаворонки!
    - Здравствуй, Шура! - Вежливо поздоровалась Зоя. – Какие жаворонки?
Она взяла узелок, развязала и любопытно  откинула половинку квашельника*.
    - Ой, пирожки! Спасибо твоей бабушке, - принялась она благодарить, - эх, и правда, на птичку похожи! Ай, а на двух птичках по птенчику сидят… Мастерица твоя бабушка!
Шурка прервал восторженный писк Зойки:
    - Это не пирожки, а жаворонки…
    - А зачем такие завитушки выделывают?
    - Птичек лепят, чтобы Весну-Красну звать. Поднимаешь на лутошке* жаворонку и песню поёшь. Весна слышит песню и спешит с теплом сюда, на Иву. Поняла! А потом съешь пышки-то! Ты отнеси домой узелок, а я пойду в школу. Там Вовка уже ждёт!
Он отвернулся и быстро, быстро зашагал в школу. Зойка, хрупая ботами по ледку, пострюкала* к мазанке.

    В школе уборщица тётя Настя Маркеева уже потушила керосиновую лампу в коридоре. В классе под партами таяли серые лохмотья ночи,  и никто ещё не пришёл
– Шурка первый. Пахло промокашкой и горонило сосной от некрашеного пола.
Не успел он раздеться, как вошла красная с мороза Зойка – запыхалась, наверное, догоняла Шурку.  Она повесила на вешалку зелёное пальто, красивое, хоть и с заплатами, сняла белую пушистую, как у снегурочки, шапку и неожиданно спросила:
- А зачем весну-то звать? Она сама придёт. Ничего март не слышит, это же время года! У времени ушей, чтобы слушать, нет. Оно не приходит, а наступает, понял! Всё это выдумки бабкины…

    Шурке стало обидно и за мать-старую, и за себя – он-то верил, что Весна слышит его распевы, и горланил для неё, как петух на насесте. Но самое главное, эта Зойка шевельнула в нём там, в самой глубине под ложечкой, тоску по отцу – девчонка же не знала, что один раз глупый Шурка так же спросил: «Откуда к нам приходит Весна?» Тогда отец сказал: « Из белого света... Просто, она рядом, вон в овраге. Смотри, у тебя на носу Весна сидит, и одуванчиками порошит… Веснушками!» Сказал и засмеялся.
« Теперь уж никто мне так про весну не скажет», - вспомнив, подумал Шурка, и  горький ком зашевелился в горле… Не хватало при девчонке глаза намочить! Хотел выйти, но в это время в класс влетел Ванька Лукашкин.

    Ванька плюхнулся за парту, бросив к спинке холщовую сумку. Он враз заразительно доложился:
    - А вчера нас Васька Горшков водил на Бросалкины* поля к ригам. Мы там под крышей нашли в мусорном отходе горошины. Чечевица была, прямо необитая, до отвала наелись… В воскресенье вдругорядь собираемся идти. Пошли с нами!
Шурка мотнул головой. Ребята стали уговариваться, как им встретится в воскресенье. В это время шумно ввалились деревенские ребятишки – целая ватага. За ними защебетали девчёнки. Ещё пять минут - и школа закипела детьми, загудела топотом и визгом.

    Ребятишки бегали по коридору. Большие мальчики отвешивали маленьким подзатыльники – не больно, вскользь. Как всегда, спорили и задирались. Девочки повели хоровод и запели свою неугомонную песню: « Бояре, а мы к вам пришли…» Молодая жизнь, забывая тяжесть времени, расходилась звонче и сильнее, как огонь в костре. Вдруг настойчиво до колкости в ушах раздался звонок – тётя Настя трясла звучным, видать, с разрушенной церкви,  позвонком.

    Толкаясь в дверях, в класс кучками впихивались ученики. Вот Шурка с Вовкой вдавились в класс и опрометью кинулись к своим местам. Верка, как сыч, торчала уже за партой.

    У Шурки под ложечкой длинно сжалось – дверь отворилась, и в класс вошла  Маргарита Львовна с классным журналом под мышкой. Все подпрыгнули вверх, встали. Она поздоровалась и усадила ребят.
Перед тем как начать первый урок, учительница торжественно подняла класс, и ребята, обращая взоры на портрет Сталина над классной доской, полные бодрости, хором запели:
Разносятся песни всё шире
И слава повсюду везде
О нашей единственной в мире
Великой Советской стране.
По полюсу гордо шагает,
Меняет движение рек,
Высокие горы сдвигает
Советский простой человек…
...............................


    В других классах тоже пели гимн вождю и Советской стране. Многоголосое пение не в лад во времени слилось в однообразный гул. Школа походила на растревоженный пчелиный улей.

    Сквозь тянучку  хора Шурке картинно вержились* непривычные слова из песни: вот, Советские мужики метлой прогоняют с неба  божков с крыльями, вот, ныряют глубоко в океан, а Советские задорные девчонки зубасто, точно лошади, щерятся в улыбке. Он по словам песни живо представлял, как большие дяди сдвигают горы и на кой-то летят в Америку сквозь туман и снег…
Он по ходу пения представил, как на Иве дядя Оська, по прозвищу  Шустрый, сдвигает Бутскую* гору ближе к речке вместе с лесом и невольно как-то жалостливо скривился в усмешке.
    « Не-ет, Дядя Оська не сдвинет гору, он же инвалид… Одна нога деревянная - на войне оторвало. В мороз слышно, как он гремит деревяшкой по мосту…  « Ик –топ, ик- топ», - говорят шаги.  И в Америку ему не долететь! У нас на Иве уже нет таких, чтобы были  похожи на мужиков из песни: кто без руки, кто без ноги остались, а дядя Сёмка Рысь без глаз…»,- успевал он мысленно вставиться в торжественную надумку гимна.
    Ему вдруг стало обидно за родную, потерянную в лесах и полях, Иву – везде всё хорошо, только  у них тут  убого…Он перестал думать и принялся громко и отважно петь. Но все равно, пока тянулась песня, в Шуркиной душе выпячивались порсткие* мысли о мамке с бабушкой, уж такой он человек: "поперешный" - звала его мать-старая.  Он думал: « Пусть они с бородатым попом молятся своему коптелому* богу на поличке, бьются лбом в грязный пол, все равно он им не поможет – он ничего не умеет, просто его нет на свете, он нарисован на доске! Так Маргарита Львовна говорила нам.  Мы будем петь про Сталина – весёлого и доброго, вон его портрет, как икона, висит на стене. Мы знаем, что вождь живёт в Москве  и обо всех нас думает – как бы нам жить сытно! Мы с ним всех победим и будем жить хорошо... Могучий!»
А последний куплет Шурке нравился больше всех, и он на этом месте голосил особенно громко:

И звёзды сильней заблистали,
И кровь ускоряет свой бег,
И смотрит с улыбкою Сталин
Советский простой человек!
                ........................... 

    Последнее слово хор вытягивал по слогам нараспев, голоса сливались, и получалось такое широкое и степное звучание, что становилось легко и смело на душе. Хотелось даже улыбнуться, улыбнуться всей жизни и надежде на счастье – хорошо! Вот только Верка Мелешкина своим гнусавым голосом сбавляла разлёт пения – тянула прямо у уха: « … прыс –той чи – лэк…» Шурка в конце толкал её и шипел:
- Дура, не чи-лэк, а человек! Поняла – че-ло-век!

    На них смотрел с портрета красивый в военном кителе при погонах Сталин, затаённо улыбался в пышные усы и лукаво насмеху сверкал умными глазами. Ему тоже было хорошо, и он прощал Верку за её гнусавое наречие. Дети… Чего с них взять…

    Первым уроком была арифметика. Учительница объясняла, как складывать столбиком числа. Потом она вызывала отстающих учеников к доске решать примеры. Шурка числился в средниках.

    На уроке русского языка Маргарита Львовна объясняла, как надо писать письма, как правильно заполнять адрес на конверте -  прямой и обратный. А для этого каждый ученик должен знать свою фамилию имя и отчество.
    - Фамилию и имя своё все знают, - приятным голосом поясняла она, - а отчество даётся по отцу: у всех есть отцы, как у кого отца зовут, таким  и отчество его будет. Например: если отца зовут Иваном, то будет Иванович или Ивановна, Василием – Васильевич или Васильевна. Понятно? Сейчас у доски поучимся. Так, пойдёт Невская…

    К доске вышла Зоя. Она красиво написала: « Невская Зоя Сергеевна». Недавно она на перемене сказала Шурке,  что отец её лётчик, так-то! Сергей, значит…
Ванька Лукашкин, хоть и с ошибками, написал своё отчество и довольный сел за парту, дав щелчка впереди сидящему мальчику Ване по прозвищу Ванятор.
Шурка сокрушенно думал: « И я бы написал, не будь её,  похоронки-то – получается, что у меня теперь нет папки, погиб, значит, нет и отчества. А она вон, как сказала: « У всех есть отцы…» 
Ком зашевелился и подступил к горлу. Слёзы пощипывали в глазах. Никак не хотела скорбь тихо лежать глубоко на дне Шуркиного существа. Так и лезла наружу, так и  норовила заткнуть дыхание, чтобы потекли из Шуркиных глаз слёзы – пусть все ребята смотрят, как плачет их задиристый дружок… Смотрят и думают, что не такой уж он и прыткий – вон, и лицо слезами, как девчонка, измочил, ха… Но самое страшное: нет папаньки, и никогда не будет… никогда-никогда...

    Бедный Шурка держался, уткнув взоры под парту. Он про себя чурался*: « Чур, меня, чур, меня… пронеси! Пусть не вызовет… Хорошо, вот Мелешкина Верка вышла! Подольше, подольше тяни, Веронька, я не буду на тебя больше ругаться…Я тебе принесу жаворонку и мы убежим звать Весну у сарая…Тяни, тяни, Веронька…»
  - К доске пойдёт Дейцев Саша, - сухо произнесла прекрасная Маргарита Львовна, когда соседка вернулась на место.
У Шурки сердце подпрыгнуло и оборвалось!  Холодный пот заблестел на лбу. Съёжившись, будто в ознобе, он вышел к доске. Казалось, что пол под ним скосился, так сильно кружилась от напряжения голова.
«Ну, где, где я возьму отчество, если отца нет – погиб…», - сокрушенно думал он. Слово «погиб» громом отзывалось в глубине сердца и першило в горле…

    Мальчик медленно вытер доску, может быть прозвенит. Нет, звонок не разливался…
Шурка красиво вывел: « Дейцев Александр…» Задумался и уверенно написал: « Дунич». Повернулся и жалобно, как маленький кутейка, посмотрел на учительницу. Бледные его губы дрожали.
Маргарита Львовна взглянула на доску, подошла ближе и спросила:
- Может быть, ты хотел написать Данилович?
Из последних сил, заикаясь, Шурка  пролепетал:
    - Нет, так зовут мою мамку – Дуня… А папки у меня нет… Убит под Ленинградом… Значит и отчества у меня нет, одна мамка у меня осталась... и за папку тоже осталась... Дунич я по ней!
Учительница отошла к окошку. Она долго смотрела в золотое от солнца небо – сверху на землю шла весна. Молчала.   Вытерла уголком полушалка глаза и глухо сказала.
    - Хорошо, Дейцев, садись…
 
    Класс сидел тихо. Даже озорник Лукашкин Ванька не проронил ни слова.


*- сусло (местное) – соска со сладостью внутри, тряпочка в форме соски, пропитанная сладкой сытой, для ребёнка;
*- дудолить ( местное) – сосать, долго тянуть губами;
*- мать-старая ( местное) – бабушка;
*- овдОвить ( местное) – сделать вдовой;
*- желанник ( местное ) – желающий добра, милый, любезный;
*- прядать – колебать, прыгать скакать, качать, колыхать;
*- жальба ( местное) – жалоба;
*- колбёшка ( местное) – чурбан, бревёшка, обрубок;
*-Нижний  Ломов – районный город в Пензенской губернии;
*- солярная коптюшка ( местное) –  лампа без стеклянного пузыря, здесь, лампа с фитилём, заправленная соляркой;
*- Ива – село в Пензенской губернии;
*- мык – рёв, мычание;
*- перекор – брань, разлад, ругань, раздор, ссора;
*-Соколихина гора – название горы в селе Ива;
*- квашельник ( местное) – самотканый плат, которым накрывают квашню с тестом;
*- лутошка ( местное) – липовая хворостина, длинная палка;
*- Бросалкины поля ( местное) – название полей на бросовой земле;
 *- стрюкать ( местное) – здесь идти частым мелким шагом;
*- вержиться (местное) – казаться;
*- Мокша – название реки в Пензенской Губернии;
*- собчиться ( местное) – здесь причаститься;
*- коптелый (местное) - копчёный, покрытый копотью;
*- дОгадь (местное ) - догадка, дума о чем-либо, мнение, умысел.
*- порсткий( местное  )- норовистый, дерзкий, супротивный.

 
Нижний Новгород,  февраль 2020 года