Двадцать третьего февраля, воскресенье, Масленица

Двадцать третьего февраля пришлось на воскресенье. Позвонила дочь, поздравила мужа с праздником и посоветовала интересно провести этот день, напомнив, что Москва празднует еще и Масленицу. Для меня этот народный праздник сродни дню влюбленных, то есть и не праздник вовсе. Я считаю, что традиции входят в жизнь каждого человека в детстве и сопровождают всю жизнь, как привычки. Менять привычки дело сложное и, зачастую, ненужное. Поскольку  я живу уже полвека, то в моем арсенале праздников закрепились лишь «советские»: Новый год, Рождество, 8 марта да 1 Мая. На особом месте День победы. Но вот Масленицу мы в детстве не жгли и валентинок друг другу не дарили. Словом, ехать на Красную площадь для того, чтобы поесть блинов даже в голову не пришло.  Мы решили зайти в Манеж, там экспонировалась выставка Сальвадора Дали. Мысль купить электронные билеты в голове промелькнула и растаяла в трезвом расчете на то, что выставка открылась месяц назад и продолжит работать до конца марта. Вряд ли будет очередь, решили мы и… просчитались.
В Александровском саду в честь 23-го февраля ответственные лица с утра  торжественно несли цветы и венки к Вечному огню. По случаю праздника, опять же, а может и потому, что в возложении принимал участие президент (не каждый день увидишь его живьем), наблюдателей собралось множество. По этой причине и время открытия выставки в Манеже перенесли на 16-00, как раз к нашему приезду.  Когда мы вышли из-за угла, со стороны Ленинской библиотеки,  Манеж показался нам похожим на огромный сперматозоид – в его полуоткрытую дверь  вползала длинная извилистая лента из плотно стоящих тел, желающих оплодотворить свою душу прикосновением к искусству. Конца очереди видно не было, тут же, параллельно ей, выстраивалась другая очередь – это владельцы электронных билетов пытались реализовать свое преимущество.
Мы с мужем переглянулись и, не сговариваясь, пошли гулять в Александровский сад.  Там приятно находиться в любую погоду и пору. Какой-то он уютный, не смотря на то, что чересчур ухоженный,  регулярный и официальный. Погуляли, полюбовались на румяных рослых мальчиков, застывших в карауле у Вечного огня. Обсудили их нарядную форму, карабины с примкнутыми штыками, рассмотрели венки. Тот, который возлагал президент, стоял в центре и почему-то сильно смахивал на поставленный на попа знак бесконечности или приземистую восьмерку, сложенную из двух алых подушек. Мы решили, что так президент выразил свою бесконечную признательность воинам, павшим за победу и намекал на то, что жизнь продолжается и впереди 8 марта.
Над примыкающим к саду пространством привычно парил Маршал, указывающий путь к победе. У копыт его легкого коня сновали  люди, стихийно сбивающиеся в очереди разной длины к нарядным павильончикам, торгующим всякой всячиной – сувенирами, шашлыками, пирожками и конечно, блинами. Кулинары изощрялись и соперничали друг с другом в умении сочетать с блинами все, что угодно, а не только банальные мед, варенье и сметану. Отовсюду пахло вкусно, а есть, до обидного, не хотелось. Мы перед отъездом «отметили» праздник дома, даже выпили по рюмочке чудесного крымского кагора, поэтому равнодушно проходили мимо зазывал. Душа откликнулась лишь на нарядную толпу у подъезда Исторического Музея. Болгарское землячество нарядилось по случаю традиционного в их краях праздника. Крепкие девчата в зеленых жилетках и красных юбках напоминали трепещущие на ветру алые маки. Парни понадевали страшные козлиные маски, некоторые выпачкали лица сажей, повязали головы платками и напихали в рубахи ваты, такие себе «бабы от селото» (бабы с села). Их тут же облепил гуляющий народ. Щелкали камеры. Веселье!
Мы шли дальше, не зная чему посвятить время прогулки,  и на углу у ледового катка я краем глаза заметила старушку. Разглядеть ее лицо я не успела, мы уже свернули за угол, но зато успела прочесть надпись на картонке, висевшей на груди: «Умираю от голода и холода». Я прошла несколько шагов по инерции и стала рассказывать о ней мужу. Праздника мы уже не видели. Не сговариваясь, пошли к ближайшим киоскам, желая разменять единственную имеющуюся у нас наличную купюру. Оказалось, это не так-то просто сделать, простой обмен продавцов не интересовал, а купить что-то мы сообразили не сразу. Побегав между окошками, нашли, наконец, то, к которому очереди почти не было и купили стакан чаю. Я почему-то взяла еще несколько пакетиков с сахаром, хотя никогда сладкий чай не пью. Разменяли деньги. С приготовленной купюрой и со стаканом дымящегося чая наперевес пошли обратно, к старушке. Мы спешили, хотелось напоить ее горячим сладким чаем, - было ветрено и холодно…
На углу у катка старушки не оказалось. Покружили, поискали, но ее нигде не было. Озираясь, стояли мы посреди толпы, бумажный стакан грел мою руку сквозь перчатку, а на душе было скверно. Вдруг что-то странное привлекло наше внимание. Мимо нас, согнутая, как орфографическая скобка, шла другая старушка. Одета она была в потертое, ржавого цвета пальто, подпоясанное тонким кожаным ремешком, на ногах болтались какие-то изношенные боты, но старый мохеровый берет был лихо сдвинут набок, а худую шейку украшал подвыцвевший розовый шарф, завязанный в большой бант. В руке бабуля зажимала завернутый в бумагу блин, а на сморщенном лице цвела улыбка. Я спросила, не желает ли она горячего сладкого чаю. Она ответила: «Желаю!» и я тут же протянула ей стакан. Бабуля взяла его не сразу, сперва она обстоятельно расспросила меня, почему я сама не пью чай, раз я его купила. Пришлось что-то соврать на скорую руку, мол, сначала хотела, а тут вдруг желудок заболел и я передумала. Удовлетворившись ответом, бабушка стакан приняла и радостно сказала, что теперь у нее есть все, что нужно – и блин, и чай – можно праздновать. Раскланялись, пожелали друг другу здоровья, счастья и разошлись.
Мы снова её увидели – ужасную, плетью бьющую надпись – у  входа в метро. Это было недалеко от того угла, где я заметила ее впервые. Старушка никуда не ушла, просто сменила дислокацию, теперь она стояла как разделительный столбик меж двух потоков входящих и выходящих из метро людей. Я услышала облегченный вздох мужа и вложила заготовленную бумажку в ее руку. Старушка как-то очень пристально взглянула мне прямо в глаза и сказала «Спасибо. Я желаю вам счастья». Она не выглядела умирающей. Опрятно одетая в голубую стеганную куртку, обутая в крепкую обувь. Лицо спокойное, хорошее, чистое. И … убивающая наповал надпись на груди. Мы не стали рассуждать о принципах манипуляции и строить догадки о том, насколько правдива эта надпись, просто скользнули в дверь метрополитена.
Дыхание у меня перехватило, я еле сдерживала слезы и не могла объяснить ни себе, ни мужу, что так меня выбило из равновесия. Таких старушек на улицах Москвы, по всей стране – сотни тысяч. Всех нам не обогреть, не накормить. Мы сами – далеко не юные, и, хотя никак не привыкнем к этому статусу, но уже пенсионеры. И все же, для 23 февраля 2020 года, воскресенья, Масленицы  в моей памяти остались только два маркера – две эти безымянные старушки, их такие разные, но в чем-то такие схожие лица и судьбы.