Встреча

Лирически-драматическая поэма

                «Вплелися разношерстной жилой,
                Воткались в ткани бытия,
                Две нити; льна и кашемира,
                Две разных росписи, два шва.
                Крестом косым односторонним,
                Где гладью счетной, лицевой,
                Изнанкой, и рядком наклонным,
                Косичкою, канвой простой.
                Сошлися неземною силой,
                Врозь разошлися навсегда,
                Чтоб стать великою картиной,
                На покрывалах бытия.»

Под перестук колес на перегонах;
И сиплый бас протяжного гудка;
Смотрел в окно я душного вагона;
На деревеньки, полустанки, города.

Сменялись живописные картины;
Мелькали рощи, пастбища, луга;
И черный дым из паровой машины,
Клубился следом будто облака.

Пестрили лица, на больших стоянках;
Где многолюдства ярмарка цвела;
Поля ржаные в васильках и маках;
Сливались за окном как пастила.

Над поймами речными расстилались;
Молочным покрывалом по утрам;
Туманы вязкие, где духи обретались;
Окрестность погружая в сон-дурман.

Ватаги изб бревенчатых по склонам;
Небрежной рассыпалися гурьбой;
Их крыши ветхие служили верным кровом;
Для воробьев драчливых под стрехой.

Речушки тихие купаться приглашали;
На заводях под тению берез;
Там ветви гибких ив к воде свисали;
В излучинах, где русла темный плес.

Сосновых боров чащи увлекали;
Покоем сумрачным, таинственною мглой;
Верхушки елей мне напоминали;
О русских сказках ввечеру порой.

Ночами, словно вихри проносились;
Курьерские, навстречу поезда;
Калейдоскопом окна их светились;
Куда-то мчась во тьму, неведомо куда.

И версты - день и ночь чередовались;
Как год сменяет старый в свой черед;
Рассветы утр - закатами сменялись;
И время неуклонно шло вперед.

Тем созерцанием красот душа, ликуя;
Насытить очи тщилась зреньем враз;
Но миг и вот уже страдает и тоскует;
И подступает к горлу ком и к сердцу спазм.

Уж позади все юные мечтанья;
И сны беспечные не грезятся весны;
Осталось лишь одной души страданье;
И сложным стало, что казалося простым.

Далече от нее стал вешний гомон;
Уж отцвела черемухой весна;
И чувства не поют согласным хором;
Хотя в разгаре самом лучшая пора.

Все больше по нутру златая осень;
И прелесть колоритных красок в ней;
Все ближе оная, все явственнее проседь;
Скупей желанья, кровь же - холодней.

Чем горше в жизни, правда, открывалась;
Тем становилось тяжелее жить;
А сердце по любви истосковалось;
Ах, как ему хотелось снова полюбить.

Вагонный люд зевал, томившийся от скуки;
Кунял малец сидевший у окна;
Их сумки, чемоданы и большие тюки;
Тряслись на пыльных полках и полах.

Ничто пытливый взор не привлекало;
Одолевала веки дрема; в полусне;
Ворчал старик, а женщина держала;
Уснувшего ребенка на руке. 

Мой взгляд по обитателям вагона;
Скользнул и так же равнодушно сник;
И с философской миною Катона;
Он вновь к пейзажам за стеклом приник.

Ход созерцаний вновь гудком прервался;
Предупреждавшим близость городка;
Наш поезд, очевидно приближался;
К вокзалу, дав сигнал издалека.

Замедлив ход, состав остановился;
Где коробейников уже толпа ждала;
Вагон заметно сразу оживился;
Когда разносчица съестного принесла.

Стояла здесь дождливая погода;
Но дождь, на время видно перестал;
И толпы разношерстного народа;
Грудились у прилавков зазывал.

Мой взгляд блуждал по мокрому перрону;
На полустаночке каких перевидал;
Там средь людей стоящих, незнакомых;
Он вдруг девчушку в белом платье увидал.

Взгляд равнодушный сразу изменился;
Он прекратил бесстрастный свой вояж;
На белом платье он остановился;
И неотступно следовал за ним, как паж.

Она стояла будто-бы забывшись;
В руках держа неброский саквояж;
Устало к парапету прислонившись;
Средь толкотни проезжих и поклаж.

Высока та девчушка была станом;
С руками тонкими как веточки вербы;
Похоже, не подвержена обманам;
Не испытавшая, пожалуй, суеты.

Лет восемнадцать было ей от роду;
На первый показалося мне взгляд;
А может девятнадцатого года;
Девчушке жизнь примерила наряд.   

От дуновенья ветра мерно колыхалась;
Волос ее каштановых река;
Ей в такт, как в танце медленном качалась;
У платья белого игривая пола.

Курносый профиль, детски-шаловливый;
Очаровательность девчушке придавал;
А темный локон, растрепавшись мило;
Ее щеку легонечко ласкал.

Глаза большие выражали муку;
Их темная венчала прядь ресниц;
Они слезми тяжелую разлуку;
Оплакивали, верно, без границ.

Казалось, что она не замечала;
Прохожих вовсе, будто бы одна;
И только платье душу выдавало;
Сияя белизною молока.

Стояла долго словно дожидаясь;
Кого-то близкого, поглядывая в даль;
Ужели круглой сиротою сталась;
Иль предал кто, родив у ней печаль?

Стояла та девчушка, я не отрываясь;
Смотрел на облик дивный и простой;
И сердце равнодушное, смягчаясь;
Выстукивало жалостливый бой.

Минуты эти вечностью казались;
Когда смотрел я вчувственно на лик;
В котором все сильнее открывались;
Черты пригожие, рождая робкий стих.

Впоследствии, мне долго представлялся;
Тот облик светлый, хрупкий и чудной;
Наивностью он детской обрамлялся;
И честностью дышал какою-то святой.

Она казалась, впрочем, неуклюжей;
Высокий рост ее как будто удручал;
А может, просто силой рока дюжей;
Ее Господь страданьем увенчал?

Лицо девчушки строгостью дышало;
А вместе с тем желанием любви;
Ах, ей должно быть очень нехватало;
Заботливой отеческой руки.

Так мыслил я, захваченный виденьем;
Забыв свою большую напрочь грусть;
Сердечным, возгораясь сожаленьем;
К девчушке, не отворявшей двери уст.

В конце концов, перрон зашевелился;
Засуетился люд у тюков и поклаж;
Толпой нестройною к вагонам устремился;
Таща нехитрый свой, потрепаный багаж.

Вперед девчушка неуверенно шагнула;
Ступая, словно в топь неверною ногой;
И в небо как-то пристально взглянула;
С тревожной, молчаливою мольбой.

Она кого-то безотрадно вопрошала;
К дверям несмело делая шаги;
И что-то про себя беззвучное шептала;
Молитву, верно, о спасении души.

Но подойдя к вагону вновь остановилась;
Вернуться будто приняв вид назад;
Еще разок глазами устремилась;
Куда-то вдаль, за привокзальный сад.

Помедлив чуть, билетик протянула;
Кондуктору, по-прежнему одна;
Никто не провожал; слеза блеснула;
Еще чуть подождала, и вошла.

Я ощутил какой-то странный позыв;
В душе моей обветренной судьбой;
Зовущий к состраданию, и слезы;
Едва сдержал расстроеной душой.

Давно со мной такого не бывало;
Я чуть не плакал черствою душой;
Чего она ведь только не видала;
Но этот случай, видимо, другой.

Нередко недостатки критицизмом;
Я едко колким словом выявлял;
Не раз сарказмом и большим цинизмом;
Я вместо сострадания дышал.

Но вскоре, поглощенный размышленьем;
Очнулся я; перрон чуть опустел; 
И охватившись смутным треволненьем;
На месте больше оставаться не хотел.

Протиснувшись сквозь давку между полок;
Я к выходу пробрался, и ступил;
На мокрую платформу, где осколок;
Краюхи белой уже на небе светил.

Под ней, вздохнув устало грудью полной;
Я кинул взгляд на каменный вокзал;
Что в лепке старой, вычурно-узорной;
Седою тайной древности дышал.

Он был свидетель верный, очевидец;
Десятков, даже сотен, тысяч – драм;
И словно судеб человеческих провидец;
Их путь предсказывал, молясь своим богам.

Уж многих проводил сей мрачный зритель;
Свидетель чувств, бессменный секундант;
Он был их врач, и был их ран целитель;
И Провиденья беспристрастный комендант.

Невольно, будучи сей тайне посвященный;
Я вопросил оракула, что мудрость источал:
«Так отчего же лик девчушки потрясенный;
Таким несчастием чудовищным дышал?»

Пророк, молчавший долго все ж ответил;
И посвятил меня в историю любви;
Которая, как многие и многие на свете;
Кончалась тупиком на полпути:

«Любовь ее была рекой бескрайней;
Лишь только им жила – одной мечтой;
Она вложила столько сил своих, стараний;
В того, кому всецело предалась душой.

Ах сколько нежности, сердечного участья;
Ему как дар небес приподнесла;
Как берегла от бурных дней ненастья;
И в помысле молитвенном несла.

Среди людей земного притяженья;
Лишь он один тогда существовал...»
Сказал старик, запнувшись на мгновенье;
Как будто каменной душой переживал.

И молвил вдруг: «зачем ты вопрошаешь;
Ужели хочешь ты любовь ее вернуть;
Ты сударь молод и не понимаешь;
Колец судьбы уже никак не разогнуть!

И хоть в глазах твоих огонь еще пылает;
Способный воспротивиться судьбе;
Что смелый вызов бурям посылает;
Но вряд-ли посчастливится тебе.

«Я знаю, ты - поэт, воитель слова;
Ведешь не первый день ты эту брань;
Но друг, поверь;» сказал старик мне снова;
«Ты не оплатишь долг сей, эту дань!»

Ему в ответ почтенно поклонился;
Я молча, думая о смысле этих слов;
И под протяжный бас гудка заторопился;
Под душного вагона скучный кров.

Мне жаль, немного было, расставаться;
Со звездным платом, свежестью ночи;
Но не было причины оставаться;
Что ж, снова в путь, на поиски причин.

Я в тамбуре немного задержался;
Чтобы проститься с мудрым стариком;
Который в одиночестве остался;
Стоять, мерцая светом из окон.

Кряхтя, он проворчал неторопливо;
В ответ на слабый взмах моей руки:
«Бывай поэт, живи себе счастливо,
Бесстрашно правду лишь в глаза реки!»

Гудело где-то в паровозной топке;
Там кочегары, верно, разводили жар;
А тендер выглядел как угольная сопка;
За ней, с трубы валили дым и пар.

Стучал механик гулко по колодкам;
И с машинистом шумно ссорился шутя;
А тот невозмутимо разбирался в сводках;
Свой ус, небрежно пальцами крутя.

Вот семафорщик фонарем сигнальным;
Подал к отправке поезда сигнал;
И разом с ним густым гудком финальным;
Наш паровоз лениво простонал.

Перрон тонул во мраке звездной ночи;
Окутываясь в сизый дымный шлейф;
Наутро запад красный ведро прочил;
И грезились грядущих лики дней.

Я простоял в немом оцепененьи;
Под стук колесный, трогая туман;
Доколе не пронзило озаренье:
«Eh bien, ce qui se passe pour moi?» [1]

От сквозняка я вздрогнул, явно посвежевший;
Смахнул раздумье в сизые клубы;
И двинулся в вагон, где люд давно сидевший;
Клевал носами на поклажи и узлы.

Я пробирался по вагону осторожно;
Но слишком много пассажиров было в нем;
Найти здесь место было просто невозможно;
И я решил найти пристанище в другом. 

Кондуктор оказался добрым малым;
И даже чаю выпить предложил;
Сказав мне: «барин, выглядишь усталым;
Садись вот здесь, глядишь - прибудет сил!»

Нашелся где-то залежалый пряник;
Из ресторан-вагона твердый рафинад;
На самоваре воздруженный чайник;
Настраивал, свистя, на дружбы лад.

Тепло от кружки согревало руки;
И я уютно примостившись у окна;
Разглядывал с лицом ленивой скуки;
Шинель солдатскую из бурого сукна.

Ее хозяин видно на побывку;
Из гарнизона ехал налегке;
Он добродушную широкую улыбку;
Украдкой прятал на своем лице.
 
Прикрывшись шторкой барышня чертила;
Слова какие-то по влажному стеклу;
Ее лицо едва заметно было;
Повороченное к вагонному окну.

Кондуктор ловко пробираясь по вагону;
Platz Karte у пассажиров проверял;[2]
И шутошно-серьезным баритоном;
Их прибаутками смешными забавлял.

«Изволите ль плацкарт ваш и талончик!»
- Кондуктор-малый барышню спросил;
И залихватски уса рыжий кончик;
Задорно перед нею подкрутил.

В испуге, барышня всем телом обернувшись;
Порывисто взглянула на него;
От изумления едва не задохнувшись;
Я в ней узнал объект слеженья своего.

Под светло-серою широкой шалью;
Знакомый облик предо мной предстал;
Что занавескою оконной, как вуалью;
Себя от глаз докучных прикрывал.

Тут, неожиданно малец один захныкал;
Дурной, видать, ему приснился сон;
На паренька беззубый дед зашикал:
«А-нука спи пострел, а нет, то – вон!» 

Он долго плакал, мамка уж устала;
Струнить его, суля наутро бубенцы;
И уж совсем отчаявшись, достала;
Сынишке для забавы леденцы.

Мальчишка тот никак не унимался;
И даже пряник взять не захотел;
Кондуктором, который предлагался;
И снова дед беззубый закряхтел.

Внезапно зазвучало пенье тихо;
Малец в недоумении застыл;
Головку русую повертывая лихо;
Ища того глазами кто бы это был.

С такою неподдельною грустинкой;
Девчушка пела песню о судьбе;
Рукою, смахивая редкие слезинки;
Что бисером сверкали на лице.

Все слушали, как песня тихо плыла;
Умолк и дед, брюзжащий без конца;
Казалось даже перестук колес унылый;
Стал будто тише, слушая певца.

Порою голос девушки срывался;
И еле слышно вырывался стон;
Что во груди, под шалию скрывался;
И с песнею, упрямо рвался вон.

О сиротинушке несчастном, о мальчонке;
Как одиноко рос в глуши лесной;
Как он любил родимую сторонку;
Девчушка пела, с чувством и душой.

Закончив петь с мальцом заговорила;
Изящно сделав легкий реверанс;
И глядя прямо на него спросила:
«Понравился ли мой тебе романс?»

«Угу!» сказал, мальчишка чуть робея;
Ей улыбнувшися заплаканым лицом;
И с любопытством на нее глазея;
Застыл в руке со сладким леденцом.

Пытливым взором чувств неугомонных;
Ее убогий я измерил туалет;
И этим делом, чуть бесцеремонным;
Невольно вызвал, удивление в ответ.

Признаться, хороша была собою;
Попутчица, красива и мила;
И надо полагать совсем другою;
В кругу ином предстать она могла.

С достоинством лишений отпечаток;
Она в себе уверенно несла;
И благородством туалета недостаток;
В осанке возмещала, как могла.

И засветился вдруг упрямым светом;
Девчушки взгляд, свободный и прямой;
Непринужденным, благородным - «veto»;[3]
В котором был вопрос-укор немой.

Но на укор, едва лишь улыбнувшись;
Я продолжал пытливый свой кураж;
И девушка лицом в окно уткнувшись;
В смущении затеребила саквояж.

Кураж сменился быстро беспокойством;
Манерности изрядно тонкой напустив;
Решил иные выказать души я свойства;
Быть обходительным, любезным поспешив.

«Позвольте mademoiselle мне вашу руку;[4]
Поцеловать в награду за плезир;
За то, что песнею развеяли вы скуку;
Mercie beaucoup! Je vous admire!».[5]

Девчушка грациозно протянула;
Худую руку в откик на бонтон;
И пытким взором на меня взглянула;
Когда учтивый я отвешивал поклон.

Из глаз ее агата серый пламень;
Как талисман любовный иль кулон;
Струил свой свет как драгоценный камень;
Который встарь именовался халцедон.

Остановилось время на лету мгновений;
Застыло вопреки земных начал;
Когда в огонь я страстных лицезрений;
Воспламенившися, нечаянно упал.

Да, я хотел, нет, жаждал этой встречи;
С очами, что пронзали, как стрела;
Во мне игрок расправил шире плечи;
И обнажилась лицедейская черта.

Перед ее фраппированным взором;
Предстал бонтонный, куртуазный господин;
Одетый щегольски с нарочитым убором;
Из романтически-лирических картин.

В расцвете лет, с осанкой горделивой;
Без ус, как Байрон, тщательно побрит;
Задумчиво с насмешливою миной;
Чуть оттопырив нижнюю губу, глядит.

Глядит же пристально, как будто проверяет;
И проницая взглядом знатока;
Он вызов утонченный посылает;
Наигранно искусством игрока.

В очках его стекольчатым отсветом;
Танцуют бойко блики фонаря;
А за оправою печальным, серым светом;
Глаза искристые, как факелы горят;

На нем сюртук расстегнутый камлотный;
Из шелка плат небрежно шею обвивал;
Весь гардероб его солидный и добротный;
Какую-то почтительность внушал.

Суров лицом, но с тем раскрепощенный;
С налетом праздности и лени небольшой;
Внутри - свободен, вне - непринужденный;
И красоты ценитель видимо большой.

Жестикулируя руками камильфотно;
Он обратился к спутнице своей;
И по-французски выражаясь модно:
Осведомился: «Vous parlez fran;ais?»[6]

«Je suis d'apprentissage» она проговорила;[7]
Со скромностью приветливой, большой;
И губ улыбкою широкой одарила;
Стыдливо шалью кутаясь большой.

Пронесся говор, приглушенный по вагону;
То - разобрало любопытством люд: 
«О чем судачат эти важные персоны,
И отчего купе для них не подадут?»

продолжение следует

[1] Ну что же происходит со мной? (Фр.)
[2] Плацкарта (Нем.) — дополнительная к проездному билету карточка или квитанция на нумерованное место в вагоне в поездах дальнего следования.
[3] Я запрещаю (Лат.)
[4] Мадемуазель (Фр.)
[5] Благодарю вас! Я восхищен вами! (Фр.)
[6] Вы говорите по французски? (Фр.)
[7] Я учусь (Фр.)