На изломе судьбы. Очерк. Часть 5-я

Последние и самые тяжёлые годы жизни мамы
(1946 -1948 годы)
Часть пятая

Несмотря на приступы кашля, что участились с наступлением холодов 1945 года, мама чувствует себя ещё полной сил. Еда скудная, но мы не голодаем. Имеем свои небольшие запасы продуктов, да и за шитьё приносят, кто чем богат. Забегает к нам и Надежда, угощает молоком от своей старенькой коровы Зорьки, которая немного, но даёт молока.
Как-то к маме пришла знакомая женщина Ульяна и попросила сшить что-то из одежды детям, у неё их было пятеро. Жаловалась, что беднота донимает: телогрейка одна на всех, вместо обуви постолы. Принесла солдатскую шинель. «Я её нашла затоптанную в грязь, отстирала, может что-то получится из неё…», - и умоляюще смотрела на маму. Мама сшила её маленькому сыночку курточку, а дочке из подкладки шубку.
– Маруся, у тебя золотые руки, не знаю, как и отблагодарить…
– Уля, ничего не надо, мы не голодаем, – и с этими словами мама дала ей ещё с собой детям гостинцы. Любили на хуторе щедрую и добрую маму Марусю.

Наступившие 1946-1947 годы стали кризисом советского сельского хозяйства. В 1946-ом году из-за засухи и нехватки рабочих рук для уборки урожая на Кубани, как и в ряде других регионов, погибли большие площади зерновых культур, наступил сильный голод. Причиной его была не только засуха, но и продуктовая политика государства. Весь урожай пшеницы сдавался государству, на учёте был её каждый колосок.
Не уродил картофель, фасоль и по другим овощам урожайность была низкой. Нормы обязательных поставок с личных подсобных хозяйств не были снижены, а по молоку и увеличены. К тому же планы хлебопоставок сплошь и рядом выполнялись и перевыполнялись за счет изъятия личных запасов хлеба у колхозников.
Эта масштабная кампания осуществлялась по инициативе колхозного руководства, которое определяло и размеры изъятия. Лозунг «Хлеб – государству!» занял
первые страницы всех газет. Голод стал неизбежен, так как хлеб просто вывозился за пределы края. Страх голодной смерти привёл к росту преступности. За хищение хлеба были осуждены тысячи и тысячи людей по всей стране.

Голод коснулся и нашей семьи. Несмотря на все мамины усилия, мы живём впроголодь. В колхозе мама работает много, но трудодни только числятся, ставят палочку, что вышла и отработала, а ничего не дают взамен. К труду стали активно привлекать нас школьников, вместо школы мы шли на колхозные поля. Иногда занятий не было неделями: дети пололи, очищали поля от корней, убирали кукурузу, подсолнечник.
Основной едой становятся топинамбур, укроп, лебеда, мокрица, семена различных растений. Семена клещевины чуть не стали причиной смерти моей и Майи. Мы были очень голодны, а десятилетняя Тая Писаревская решила над ними подшутить, сказала, что знает, где растёт вкусная еда, и привела в поле за хутором, где росла клещевина, стала срывать плоды в виде шаровидной колючей коробочки и доставать из неё маслянистые семена. Делала вид, что их ест, а сама выплёвывала. Ни я, ни Майя этого не заметили и наелись семян вдоволь, получили сильнейшее отравление, наша жизнь висела на волоске. Спасла нас женщина, жившая недалеко на окраине хутора. Она вызвала у нас рвоту и отпоила кислым молоком.

Таю Писаревскую мы с Майей запомнили на всю жизнь, а в далёком 1969 году состоялась наша встреча в Краснодаре. Тая разыскала нас, мы подумали, что она
приехала извиниться, но ошибались, Тая не вспомнила о том страшном случае с семенами клещевины, а мы не стали ворошить прошлое, хотя очень хотелось высказать, что грузом лежало на сердце.
В колхозе на каждого члена семьи ежемесячно выдавали по одному кругу макухи. Её делали из прессованного жмыха после отжима масла из семян подсолнуха и льна. Макуха очень твёрдая, но сытная и стала ценным продуктом питания. Рядом с нами жила одинокая молодая женщина, у неё шестеро детей и все мальчики. Однажды один из них, что постарше, украл со двора круг макухи. Мама от расстройства плакала, а
мы стали грозиться избить мальчишку. «Не делайте этого, наверное, они ещё больше нас голодные», - сказала мама, гладя наши белокурые головки. Я после этого случая придумала песенку, которую стали с Майей распевать:
Тихо вокруг…
Спёрли макухи круг,
Плачут детишки и мать,
Весь месяц им нечего жрать…

Мама трудится в полевой бригаде, а подруга Надежда переходит работать на трактор. В 1947 году весной за перевыполнение плана вспашки ей дали премию 100 рублей, которую она так и не получила. «Продагент сказал, что у меня долг по обязательным
продуктовым поставкам, и заставил расписаться в квитанции о передаче премии в счет погашения долга», – рассказала, плача, маме. А ещё позже он пришёл и описал за долги и корову Надежды.
Большинство семей, а особенно те, кто лишился кормильца, не жили, а боролись за выживание. На фоне голода не было и соли. За солью ездили в Приморско-Ахтарск, добирались туда сутками. Весь берег лимана был облеплен людьми, они набирали воду, она испарялась и оставалась соль.
Всеми силами стремилась выжить и мама. Тяжело работая, она кормила прежде всего нас, сама часто голодала, чувствовала себя плохо. Здоровье ещё больше пошатнулось поздней осенью, когда, работая в поле в двух километрах от дома, попала под сильный снегопад. Легко одетая, вся промокшая, она переохлаждается. Кашель, который зародился ещё в Туркмении и сопровождал её и на Кубани, перерастает в астму с сильными приступами, мучающими днём и ночью. Положение усугубляется отсутствием медикаментов.

Вши, клопы, золотуха, которой начали болеть дети на хуторе, пугают маму и выбивают ещё больше почву из-под ног. Нет мыла, а чтобы вода была мягче, она
кипятит в ней золу, насыпанную в наволочку. Кое-кто из хуторских варит мыло из семян клещевины, но после случая нашего отравления её семенами, мамочка не допускает и мысли о них. От вшей смазывает себе и нам голову керосином, топчан обжигает огнём, чтобы не было клопов.
Маме идёт 41-ый год, чувствует себя она всё хуже и хуже, силы её покидают. Мысли о еде не дают покоя. Видя плачевное положение нашей семьи, хуторяне не оставляют нас без внимания и угощают супом, картошкой, хлебом, а иногда и молоком.

Растём мы разными. Майя - красивая, стройная, унаследовала от мамы звонкий голос, любит петь, танцевать и всё чаще убегает из дома, чтобы поиграть с
одногодками и детьми постарше. Просьбы мамы игнорирует и зачастую вступает с ней в спор. Мама в сердцах обзывает её "лярвой". Сказанное слово камнем падает в душу Майи и застревает обидой на всю жизнь. Будучи взрослой, и имея своих двоих детей, она так и не простила маму, жила с мыслью, что та её не любила.

Я расту сильной, волевой, смелой, люблю маму и такая же добрая и жалостливая, как она. Маму очень расстраивает поведение сестры и однажды, когда Майя в очередной раз собирается уйти погулять, при этом красит губы, не выдерживаю и называю сестру «шлюхой». Майя и раньше не упускала случая обидеть меня, а тут и вовсе разозлилась, выломала ветку акации и со всей силы отстегала по ягодицам. Было очень больно и обидно. Я спряталась от сестры в зарослях акации, но когда, спустя несколько часов, услышала мамин встревоженный голос: «Ну, где она, где!?» – сердечко моё дрогнуло, и я кинулась со слезами в объятия мамы со словами: «Я здесь, мамочка!»

Я, как и прежде, сплю с мамой на печке. Однажды ночью проснулась от сильного удара по лицу и сильно испугалась. «Мне показалось, что у тебя на лице сидит чёрная кошка», – сказала мама. Она с ужасом осознала, что наряду с сильным кашлем, общим ухудшением здоровья у неё начинаются галлюцинации.
Положение нашей семьи становится бедственным. У мамы нет сил не только работать в колхозе, но и шить. Жена пропавшего без вести брата Устима, узнав, что швейная машинка «Зингер» простаивает без дела, проявляет «милосердие» и забирает её за ведро кукурузы. Её сын Коля, в отличие от мамы, любит нас,своих сестёр, особенно меня, жалеет и украдкой приносит нам молоко и яйца. «Тётя Маруся, вы только не
говорите маме, что я это приношу, будет ругать. Я ей говорю, что сам съел».

Коля был самостоятельным и добрым мальчиком. Он запомнил на всю жизнь, как однажды мама встретила на улице его с его мамой и сказала: «Александра, что ты не купишь сыну штаны, ходит у тебя оборванцем…». Его мать тогда ответила: «За своими смотри, а я со своими и сама разберусь!». После этого разговора Коля достал самостоятельно из комода отрез вельвета и принёс маме, она сшила ему добротные штаны.
А однажды зашла в гости баба Соня, тихонько с мамой о чём-то переговорила и с её разрешения увела меня. Пришли мы в соседний хутор Озеровский. Я стояла, потупив взгляд, в сторонке, а баба Соня, показывая на меня рукой, попрошайничала, рассказывая хуторянам, что я сирота, что очень болеет мать и есть ещё сестра. Сердобольные люди давали лепёшки, сало и даже кусочки сахара, самое большое лакомство того времени. Мне было очень стыдно и обидно, всю дорогу
обратно я плакала. С бабой Соней попрошайничать больше не пошла и чувство стыда пронесла через всю свою жизнь. Я не просила и тогда, когда позже, учась в
школе, от голода падала в обморок.
 
Моя одноклассница и лучшая подружка Галя Перекрёстова всё время приносила в школу пирожки, её папа вернулся с войны в начале 1946 года, в семье появился кормилец и стали они жить богаче других. Галя была доброй, но пирожки давала только тем, кто у неё их просил. Мне страшно хотелось есть, но, горделивая, я ни разу так и не попросила. В душе было обидно, что Галя не догадалась сама меня угостить.

1 сентября 1947 года я пошла в первый класс. Интерес к учёбе у меня проявился большой, быстро всё запоминала, училась хорошо. В связи с отсутствием документов я и Майя были приняты в школу под фамилией мамы – Божко, а не Лачугина.

После уроков Майя не задерживается ни на минуту и однажды забывает забрать свой учебник. «Руслана, унеси домой учебник сестры», – сказала Екатерина Моисеевна. «Я ей не носильщик!» – ответила, будучи обиженной на Майю. Учительница сердится и
ставит меня в классе в угол, а сама уходит и возвращается через час. «Так ты заберёшь учебник, или нет!?» – при этом тыкает своим изогнутым средним пальцем
мне в затылок. А я голодная, с пересохшими от жажды губами, от толчка не удержалась, пошатнулась и ударилась головой о стену, потеряла сознание. Екатерина
Моисеевна перепугалась, привела меня в чувство и напоила компотом.
А в один из вечеров, когда мама тяжело болела и нечего было есть, бездетная Екатерина Моисеевна пришла к нам и попросила отдать на содержание и воспитание меня. Как оказалось, я ей приглянулась и у неё ко мне проснулись материнские чувства. Обещала купить велосипед, о котором я мечтала. Но мама не смогла от своего сердца оторвать любимое дитя и не дала своего согласия: «Пока я жива, никому и никого не отдам. Когда умру, тогда делайте, что хотите…».

1947 год, к счастью всех, был урожайным, страшный голод отступил. Зима оказалась сухой и тёплой. До третьей декады января не прекращалась вегетация сельскохозяйственных культур, продолжалось развитие озимых хлебов. Температура воздуха на Кубани повышалась в эту зиму до +20°, в декабре и январе цвели крокусы, тюльпаны, подснежники и цикламены. Всё это сказалось и на улучшении настроения жителей хутора Старомавринский. Не забыли они и маму. В праздник Рождества Христова три женщины принесли в наш дом большую радость. Подойдя к
иконе, что висела в углу, на три голоса запели: «Рождество Твое, Христе Боже наш, озарило мир светом знания, ибо через него звездам служащие звездою были научаемы Тебе поклоняться, Солнцу правды, и знать Тебя, с высоты Восходящее Светило. Господи, слава Тебе!» Мама тихо подпевала и вся светилась от счастья.
По обычаю, она должна была дать гостям что-то из сладостей или деньги, но ни того, ни другого у неё не было, она заплакала. Женщины поспешили утешить маму. Помня её доброту и щедрость, пришли они не с пустыми руками, а с рождественскими гостинцами.

Мама с трудом переживает весну и лето 1948 года. Ей становиться всё хуже и хуже. Каждый последующий приступ кашля ожесточённее и продолжительнее. Третий год живём впроголодь. Лечиться нечем и не на что, болезнь отнимает у мамы последние силы. Всё назойливей стала её посещать мысль о самоубийстве. В доме на потолке давно заприметила крюк с верёвкой для детской люльки. И она решается… Я давно почувствовала неладное и старалась не оставлять
маму надолго одну. В тот день, когда табурет был подставлен, я с криком «мамочкааа…» влетела в комнату, придя со школы. Я кинулась маме на шею и через несколько минут мы обе в обнимку со слезами сидели на табурете, мама шептала: «Прости, доченька, прости. Больше не могу…». – Моё детское сердце разрывалось
от жалости и собственной беспомощности.

Мама чувствует, что жить ей осталось недолго. Её огорчает обстоятельство, что у её девочек нет их общей фотографии. Надежда маме подсказывает, что на хуторе Озеровский есть фотограф. Мама шьёт руками нам по платьицу из мягкой хлопчатобумажной байки, и мы пускаемся в дорогу. До хутора три километра, но мама самостоятельно идти не может. Мы с Майей везём её в деревянной двухколёсной телеге с бортами, периодически меняясь местами, то Майя тянет телегу, а я толкаю, затем меняемся местами. Наконец, мы добрались…
Фотограф встретил приветливо, посадил маму на скамейку под зелёным кустом, нас поставил по бокам, дав в руки по букету полевых цветов. Майя улыбается, ей мама из цветочков сделала серёжки, я надулась и стала капризничать, мне тоже хотелось иметь такие же.
Съёмку пришлось прервать. Мама сделала и мне цветочные серёжки, но рассмешить им меня не удалось. Так и запечатлел меня фотограф с нахмуренными бровями.
Фото получилось и оказалось единственной памятью, где мы все вместе, вместе с мамочкой.

Декабрь 1948, как и предыдущего года был тёплым и сухим, температура держалась плюсовой. Это обстоятельство радовало маму и усиливало желание жить, хотя она понимала, что её жизнь утекает, как вода, и изменить ничего уже невозможно. Она не боялась смерти, ей было очень жаль нас, её волновала дальнейшая судьба любимых дочерей.
Приступы кашля почти не прекращались. Мама начинает задыхаться и её везут за 30 километров от хутора в Гулькевичскую районную больницу, но было слишком поздно. На следующие сутки она умирает.
Хоронят маму на Старомавринском кладбище всем хутором. День выдался тёплым и солнечным. Женщины не стеснялись своих слёз, некоторые сердобольно причитали, глядя на Майю и меня. Они понимали, что нам предстоит непростая сиротская жизнь, и не ошибались…
Вытирал слёзы и плотник Иван, ему очень жаль было некогда молодую и весёлую женщину, которой четыре года назад помогал обустроиться на новом месте, и которая «сгорела» быстро, как свеча, от голода, холода и болезни… - «Пусть земля тебе будет пухом, Маруся!» - и первым бросил в яму горсть земли кубанской. Быстро на месте ямы образовался свежий холмик с деревянным крестом.

Майя и я доверчиво прижимаемся к маминой подруге тёте Наде, мы уже не плачем, но наш растерянный вид вызывает у окружающих жалость.
– Тётя Шура, подождите…, – окликнула Надя Александру Ивановну – жену Устима – брата мамы. – Что будем делать с девочками, их одних оставлять нельзя, а вам они вроде, как племянницы…
– Вот если бы жив был Устим, то и племянницами мне были, а так они мне никто, – ответила, как отрубила, Александра Ивановна.
– Пойдёмте девочки пока ко мне, а там будет видно, что делать. Утро вечера мудренее, не дадим вам пропасть, – и ласково, совсем как мама, погладила нас
по головкам.
У нас с Майей начался новый этап в жизни без мамы. Был он разным, с белыми и чёрными полосами, но мы жили и верили, что всё у нас будет хорошо…

Продолжение: Часть 6-я http://www.stihi.ru/2020/02/22/2128