3-я японская центурия, или ветерок над дамбой Кэма

              Печальный аромат!
              Цветущей сливы ветка
              В морщинистой руке.
                Ёса Бусон


Над дамбою повеял ветерок,
принёсший пережитки ностальгии.
Все враки - в человеке, но солги я
единожды за долгие полвека,
я сам себе пропел бы: "Ведь не мог!".
Победа не считается победой,
когда ты проживаешь отщепенцем,
а самой громогласной средь немот
является безгласность общих действий.


Я слышу кровожадное: "Бусон,
владея новомодной из диковин,
ты в "сфере возвеличивать" -дерьмовый
провидец, постаревший от японок!"
(Диковиной является буссоль*).
Прошло немало времени, я понял,
что время не имеет постоянства.
Возьми остервененье - намусоль,**
при этом смея страшно посмеяться!


Слова мои, разбившись о гранит,
не станут переломными в искусстве.
Когда непроходящее испустит
всё то, что называется свободой,
я крикну горевое: "Всё горит!
Но память, что оставлена собою
прекрасна, говорлива и сохранна!"
Признаюсь, что, отсеяв вульгаризм,
некрепкий ум, наверное, стократно


оху*вал, но плёлся на поклон
к природной составляющей, в надежде
парить бессонным будущим над детством,
над тем, что не утрачено навеки.
В июне поразительно пекло:
тогда-то несуразные наветы
развеяли простую солидарность.
Привыкший в лес захаживать с пилой
немилостив к процессу созиданья.


Из бед образовалась череда,
и время подружилось с чередою.
Добротно перестроив чайный домик,
я жив преподаванием хайкая.
Здесь ползают десятки черепах;
здесь носят пресловутые хакама***;
здесь до' смерти не думают о браке; 
здесь мысли, что проходят через пах
в итоге возвращаются обратно.


На каждый поэтический турнир
(эпоха поэтических турниров),
я шёл с противоречием - томила
не глупость, а претензия на лавры.
Дверь в творчество откроется - толкни!
Попробуй с ним по-новому наладить
касательные линии: подумай!
Кто рубит лес минувшего - тот книг,
как правило, не держит под подушкой.


Я, к слову, часто думаю про шум
осенней непогоды иль соседей.
Порой, отягощаешься осенней
хандрой, с её невыдержанным нравом.
Дворец предпочитая шалашу,
кровавый император - кто же нам он? -
кричит, что дым побоища так сладок.
Все сутры я старательно пишу
на листьях увядающего сада.


Мой век канонизировал Басё.
(Всё истинно великое - на месте).
Старенье представляется невестой
(та прячет некрасивость за вуалью). 
Настраивая память на бросок,
обдумываешь: "Предки завирались
в смертельных поединках за бессмертье!"
Но утром - умываешься росой,
и твой, внутри живущий, собеседник


твердит успокоительное: "Плачь!
Всё - следствие мыслительного дела!
Пока ещё не выросло то древо
из коего сколотят домовину!"
От сырости укутываясь в плащ,
раздумываешь: старость дальновидна,
при всей недальновидности прогресса.
Когда пересекаешь реку вплавь,
с единственным желанием "погреться!" -


тогда-то вся поэзия мертва;
главней, конечно, - дикие инстинкты.
Проплыв полрасстояния, из них ты
и строишь колокольню интеллекта.
Плаксиво, неразборчиво: "Мы - там! -
кричат слова поэзии - Ты - клетка!" -
и тут же удаляются на отдых.
Я выведал у вод немало тайн,
но большей - оказались сами воды.


Сомнения завязаны в узлы,
но страхи повторяются вторично.
Идущий против совести не рыщет
на пиршествах высокого упрямства.
Но как там завещается у злых:
творец кнута - не молится на пряник!?
Как всё здесь велико: о допотопность!
Услышь же, человечество, услышь
пронзительный хлопок одной ладони.



*прибор для измерения магнитного азимута направлений на местности, применяемый при геодезических и маркшейдерских работах; в артиллерии - при управлении огнём.

**смачивать или пачкать слюной, а также вообще пачкать мокрыми, липкими руками.

***традиционные японские длинные широкие штаны в складку.