Жил да был человек

Это изящно-первостраннейшая вещь:
созерцать на горизонте гиперболический параболоид,
нащупывая свою тревожность
близкую к клинической,
на вогнутой стенке склеры читать
хронику данных
чужих хронических заболеваний
и полузабытых анахронизмов.
Сложное – вдруг – просто,
шершавое – непредвиденно гладкое,
интеллектуальное – деградирует в массовое.
Нетривиальное стремление к преодолению
порога неосознания собственной замысловатости
ведет к приобретению самосознания.
Что есть что?
Сознание является следствием сложности,
или умножающаяся сложность – первопричина сознания?
Сенсорные рецепторы,
настроенные на другой,
отличающийся диапазон частот,
обязывают жить в блистательно-разнящемся мире,
что не имеет единой картины.

На этой картины холсте,
так просто,
жил да был человек,
тихонечко себе слушал птичьи трели
да шум роста цветущей травы,
классифицировал сию информацию,
перерабатывал
и опосля –
извлекал её из незримых полостей,
плоскостей и ниш головного мозга.
Иногда человек восклицал про себя
более чем громко:
«Ах, что я делаю?!
Обучаюсь посредством учебы,
живу своей жизнью
вместе со всеми,
как и всякая тварь...
Но порой,
в моменты прозрения неподвластные повторяемости –
в движении выплёскиваюсь через край
высшей формой самости,
действий, порывов, стремлений
и чувств
буквенно-текстового выражения.
Кому какое дело,
о чем мои мечтания и каковы чаяния?
Кому какое дело,
что я помню,
и сколь терзательно перетерпевать
скрежетания моей широко распахнутой душонки?
Кому какое дело, как мое здоровье,
не просыпается ли оно сухим песком
сквозь крупнозернистое сито…
Одно лишь тешит:
высказывание Галилея о математике, как о свойстве мира.
Но мир математикой,
всецело, не описать.
Потому – убеждаюсь:
удивляет – единственное,
что лишь в человеке есть,
определяющее его всевластие –
порывы духовные.»

Решительно отстранившись
от рамок картины лёгкою складкой,
оставаясь частью живописного слоя,
этот человечишка продолжает себя снедательно увещевать:
«Пришло время:
заняться собой, и как следствие – всем;
поставить себя на раскаленный песок,
стоя посидеть в себе самом,
седея более чем спокойно,
расплачиваясь за пренебрежение
к громаде изучаемого и его деталям.
Ибо
нельзя сократить что-либо даже на йоту,
не утратив при этом смысл.

Я,
до сих пор,
посреди шума шелковой травы
и трелей нарисованных птиц,
в толк не возьму:
жизнь животрепещущая моя
полна, иль пуста?»

И человек этот,
который жил да был,
взял и сошёл
с холста.