Спасибо, Маша!

                Мария Махова
 ·
                Дети войны

Сижу до и после работы над книгой сейчас (ивановцы, присылайте мне воспоминания своих бабушек и дедушек, будем рады!..) Вот ещё воспоминания, это очень впечатляет и интересно, почитайте .

...«Жили мы в деревне Верещалки. К началу войны мне было 7 лет, сёстрам – 5 и 9. Отец ушёл на фронт и через два месяца родилась ещё двойня: мальчик и девочка. Мальчик вскоре умер…
Мама работать не могла из-за здоровья, нам давали паёк, а потом и его перестали давать, и мы искали по полям гнилую картошку, очистки – из них мама пекла лепёшки, «шоколадки». Это было наше лакомство. Самым лучшим лакомством была запеченная свёкла, но её было не достать. Весной – трава, листья, цветы – варили всё.
Отец погиб в 44 в бою за Украину. После войны голод был страшный, неурожай, и мама сказала: «Мы умрём с голоду, все. Нужно искать детский дом, проситься в него…» Это было спасением, но мы все попали в разные детские дома, там нас хоть как-то кормили, мы ходили в школу и работали в поле. А мама умерла от голода».
......................

«Я родилась за год до войны, в Лежневе. Помню войну и себя отчётливо с 44 года – мама работала на швейном производстве, я спала рядом на тюках ткани. Но утром от пыли и грязи не могла открыть глаза, всё время приходилось их промывать. Глаза болели постоянно.
С едой было трудно, не было еды. В магазин заходишь, а там ничего, только икра чёрная, «паюсная», и «подушечки» кофейные, конфетки такие. И всё. Но этого не покупал никто, хотелось хлеба.
А ещё продавали дуранду – это жмых подсолнуха, всё, что оставалось – мусор, кожура, остатки семечек. Маленький пакетик дуранды стоил пять копеек – это и было нашей конфетой. Есть хотелось всё время. И даже после войны, когда уже взрослой была, чувство голода меня не покидало лет до тридцати. Всё время казалось, что еду сейчас отним

Ещё помню 44 год, брат катает меня с горы на санках. И вот он устал уже и санки вверх тащить не может – тянет, а не получается. И вдруг смотрим: солдат к нам бежит в немецкой форме, рядом колонна проходила. Схватил верёвку от санок и побежал в гору, а брат за ним. А немец радуется, улыбается. И брат говорит ему: «Спасибо, фашист». Потом оказалось, что это вели пленных итальянцев. В Лежневе есть и немецкое, и итальянское кладбище.

Ещё я помню красивого молодого лётчики и тётю Валю, как она плакала у него на груди: «Ну почему только 10 минут-то?» Он заехал повидать жену. Никто не знал тогда, что это будет их последняя встреча, что он не вернётся.
А у лётчика этого, мужа тёти Вали, была младшая сестра семи лет. И как-то она пошла на базар купить соли, а её обманули и продали ей вместо обычной – калийную соль. И они поели её с мамой – маму откачали, а девочка умерла от отравления…

Ещё помню слёзы бабушки, «хоть бы одним глазком взглянуть на Мишеньку», а письмо о том, что её Мишенька пропал без вести, мама бабушке не показывала, просто плакала вместе с ней.
Искали мы его с 1960 года, а нашли только в 2019 – красногвардейский стрелок наш Мишенька скончался от ран в 1942 году в ДУЛАГе и похоронен в общей могиле для военнопленных в г.Вязьма, ул. Кронштадская. И ещё 9 тысяч ребят там лежат».
.............

«В 41-м мне исполнилось 7 лет, жили мы в Соцгородке в коммунальной квартире, в Иванове. Помню, что радио не выключали никогда, под него и спали, и вставали. Голос Левитана до сих пор звучит у меня в голове, хоть и сколько лет-то уж прошло.

Как-то мы с моим другом решили прогулять школу и пошли на Текстильный разъезд – узнали, что туда что-то везут с фронта. А мы так хотели найти пистолет! Осень, холодно, шли долго. Приходим, а там, в поле – куча металлолома, и всё. Мой друг нашёл мину, а я – немецкую каску. Вернулись домой: он с миной, я с каской. Я её не надевал, просто она лежала – с немецким орлом, не облезлая, не ржавая. Игрушек тогда не было – это и была моя единственная игрушка. Немецкая каска.

Все пацаны ждали, чего отцы привезут с войны – это называлась «экспроприация». И вот: кому-то привезли велосипед, кому-то аккордеон, а мне ничего отец не привёз… вернулся раненый, после госпиталя. А парню из нашего двора отец привёз двухколёсный велосипед! И мы всё время просили: «Ротик, дай покататься!» И он давал всем по-очереди. А прозвали мы его так, потому что у него рот был большой. Так и звали: Ротик.
А во время войны Ротик сбежал на фронт. И нас агитировал, но в итоге поехал один. Залез в какой-то вагон, доехал до Украины, вылез и увидел поле, полное подсолнухов. И вот он выбежал в поле и начал эти подсолнухи есть…
Не доехал он до войны, до фронта – поймали его и вернули. Помню, привезли – грязного, худого. Было ему 10 лет тогда. Мама его очень переживала, плакала – больше Ротик из дома не убегал.

Ещё во время войны мама посылала меня в пионерский лагерь в Оболсуново, и там мы пели песню:

«Хорошо живётся в лагерях,
Дырок не хватает на ремнях,
Подтяну ремень потуже,
Рёбра вылезут наружу!»

Не было в наших дворах ни спортивных площадок, ничего – и мы лазали по деревьям, много деревьев было. А рядом с нами парк «Живых и мёртвых» был, тот, что на Меланжевом. Я там все деревья облазил. А как-то раз смотрю – а на ветке жёлудь один висит, я их раньше не видел, жёлуди эти! Добрался по ветке до него, сорвал – а как обратно слезть, не знаю… Не помню уже, как выкарабкался, зато так счастлив был, что теперь у меня есть настоящий жёлудь».

 Мария Махова