Земля!

Гонимый памятной скамьёю
по трепетным фортштевням нот,
средь облак мятых кимоно
сверкая птицею стальною,
объятый пламенем вельбот
крахмальной скромницей Луною
втянул в бездонный трюм животное,
сонно уткнувшееся в дно,
бессмертием больное.

Фальшборт ранимым горизонтом
поблёскивал в дожде слепом
сквозь глянец волн фотоальбомных;
игрой ужимок лунных скромниц
под знаком Рыб. Скользя вверх дном,
Тьма-Кит, страдающий бессониницей
с тех пор как проглотил циклон,
завёл столь древний обертон,
что от стыда свернулся розовый бутон.

На глубину с полсотни лиг
спускалась девочка с ведёрком.
Над дном, укрытым хлебной коркой,
мальков освободив из книг,
любви исполнена икорной:
глоточек лёгкого достиг,
и косы расплелись.
Блеск захлебнувшегося горна
в кущах подводной конопли.

Уснул в тревоге буревестник,
мятежный окрас чей зачали
слова обманчивых прелестниц,
чьи маски выли на причале,
рычали из-под лестниц,
как наступали сумерки в Предместье.
Песни сверчков здесь нескончаемы,
народ, вздохнув, не крестится.

Зюйд-вест у пальмовых пюпитров,
а тень фок-мачты в письменах,
как ловкий бег веретена.
Брамсель поднялся на ланиты,
утренней негой спеленат,
застлал, болезный, блик гранита.
Уснул и остров наш, Завидный.
Настигла речи Парменидовы
Зенонова стрела.
2.10.16-20