Не так, как надо

Февральское солнце покатилось по холодному небу, осветило своими лучами дороги, заборы, дома и лицо Иннокентия Александровича Коровкина. Коровкин проснулся сегодня, к удивлению своему, рано. Приготовил чай, выпил его и вышел во двор. Погода стояла чудна;я: тишь да блажь. Утренний морозец придавал какой-то бодрости духу, белые сугробы — уверенности в сегодняшнем (да и в завтрашнем) дне. Деревья, будто городские фонари, неподвижно стояли, уходя своим основанием глубоко в землю. Всё спало.
Коровкин хотел было вернуться в избу свою, как вдруг заприметил на дороге непонятный чёрный клубок. Клубок катился в сторону леса, при этом напевая довольно странные песни. Иннокентий Александрович удивился, даже немного испугался. Однако оправился от первого впечатления и пустился нагонять свою находку.
— Эгей! Постой же ты, штука непонятная! Стой, говорю! — задыхаясь от мороза, кричал Коровкин. Задыхался, но бежал, не останавливался. Снег набивался ему в сапоги, слёзы выступали на глаза, волосы превращались в сосульки. Но бежал... И таким образом добежал он до колодца.
— Ну, штуковина! Догоню ведь, мало не покажется! — махая кулаками по ветру и ударяя ими себя по груди, угрожал неизвестному клубку мужчина.
Клубок даром времени тоже не терял и всячески обзывал Иннокентия Александровича, и словами, надо сказать, такими неприличными, что и упоминать стыдно. На этом, пожалуй, всё бы могло и закончиться, но Коровкин, неизвестно почему, полез вдруг в колодец. И нырнул туда вниз головой. Колодец был глубоким, узким, с ледяной водой. Из таких живыми не выбираются...
Сие необычайное происшествие, случившееся с Иннокентием Александровичем Коровкиным, весьма заинтересовало местного земледельца Анатолия Щуку.
Щуке пошел уже шестидесятый год, однако на вид ему дашь лет сорок, не более; глаза его всё ещё заглядывались на молодых девок да на бутыль самогона, лёгкие вдыхали табачный дым, а тело напрягалось порой такой физической работой, какая не всякому мужику под стать. Кроме всего прочего, Щука был философом. Его в деревне даже прозвали Платоном. Правда, прозвище произносили шёпотом, вслух опасались, крепкий уж был Платон, мало ли что у него на уме. А на уме у него в последнее время были вопросы метафизического характера: почему столько бедных и обездоленных, униженных и оскорблённых, бесцельно прожигающих свои жизни и мешающих жить другим? «Почему?» — этот вопрос стал главным двигателем мыслительной воли Анатолия Щуки.
Щука полагал, что бедность происходит от лени, в первую очередь, от лени духовной. Беспрерывный физический труд не способен удовлетворить потребностей человека. Таким трудом истязают животных. Впрочем, несколько столетий назад телесным мукам предавались и обыкновенные люди, совершенно обыкновенные, такие, как мы с вами. Тем не менее, среди этих людей богачи не попадались. Поэтому, думал Щука, причины бедности искать необходимо именно в духовном безделье. Размышляя подобным образом, Щука становился добрее, иногда даже подавал милостыню сироткам, просящим возле церкви. Оттого, Щука был уверен, и все унижения происходят — как народные, так и индивидуальные. Потому истязал свою жену Оксану не физически, а духовно. Он заставлял её читать всё то, на чём присутствует хотя бы одна буква: обёртки от конфет, надписи на туалетной бумаге и прочих наинеобходимейших предметах быта Щук.
А сколько без цели живущих повидал на веку своём Щука. О, и не перечислишь! Они, в отличие от Оксаны, не разделяли убеждений деда-философа и, соответственно, не поддавались его духовному просвещению. Дед от этого очень раздражался, его щёки надувались и краснели, а из носа тотчас текли сопли. Он таких людей относил к категории «мешающие жить другим».
Так вот, случай с Коровкиным заинтересовал Анатолия Щуку. Прежде всего, это было для него интересно тем, что погиб конкурент. Коровкин был успешным фермером, и его продукция на рынке пользовалась почти таким же спросом, как овощи и фрукты Щуки. Хотя, конечно, до настоящей конкуренции Коровкину было ещё, как до Америки пешком, но Щуке даже такой маленький успех соседа был противен и омерзителен.
Дело в том, что тем февральским утром Щука ходил в лес за дровами. Скупость не порок, считал он, поэтому не покупал ни дров, ни угля, а промышлял как-то сам. Вот и теперь ходил лес рубить, ни одной души не прихватив с собой (всё ж копеечку оторвать бы пришлось, за помощь нынче ведь меди требуют).
Как слышит, кричит кто-то, руками машет. И голос такой грозный, страшный, что бежать хочется. А куда бежать, когда лес вокруг? Вот и пошёл Щука посмотреть, кто кричит в такую рань. Глядит, Коровкин орёт, как бешеный, кулаками в грудь себя дубасит, плюёт во все стороны да прыгает, будто чёрт, вокруг колодца. Не успел подумать Щука: «Ну всё, свихнулся Иннокентий Александрович!» — как этого самого Иннокентия Александровича и след простыл. Ищет Щука, нюхает снег вокруг, а Иннокентия Александровича найти не может. Почесал затылок, закурил папиросу, подумал о смысле бытия и таинствах причастия, ещё раз почесал затылок, плюнул в сторону леса, где остались несколько поваленных деревьев (потом вернётся за ними), да и пошёл прямо в церковь.
Отца Макара Щука застал на полдороги. У священника поднялась температура, ухудшилось самочувствие, поэтому он, не окончив службы, направлялся домой. Это был сорокадвухлетний киевлянин, с длинной чёрной бородой и такими же волосами. О его прошлом не знал никто, наверное, о нём не знал даже бог. Скрытный был человек.
— Благословите, отец Макар! — с нескрываемым обожанием в голосе произнес Щука.
— Благословен Бог наш!
— Ныне и присно, и во веки веков!
— Аминь.
— Отец Макар, тут беда эдакая случилась. Иннокентий Александрович испарился!
— Как испарился?
— Ну оно то есть может и не испарился, но вполне и испариться мог... Был то есть, и враз не стало, даже сапоги исчезли, красные у него такие были, вы знаете...
— Опредёленно ничего не понимаю.
— Пойдёмте со мной, отец Макар, я вам сейчас покажу...
— Ну пойдёмте, только всё равно я решительно ничего не понимаю.
И повёл Щука больного священника к колодцу. Может у того даже пневмония разыгралась в организме, а Щука тащит его неведомо куда.
Всю дорогу шли молча, как будто какая-то невидимая нить, связующая их до сих пор, порвалась. Первым нарушил тишину Щука:
— Батюшка, а что если он в колодец того?..
— Что «того»?!
— Прыгнул. Разбился. А что — всякое ведь бывает.
— Бывает, — недовольно отрезал священник.
Февральское солнце по-прежнему каталось по холодному небу, освещало дороги, заборы, дома и лица живущих не так, как надо людей. На этот раз луч попал в лица отца Макара и Анатолия Щуки.
За несколько мгновений перед глазами этих мужчин пронеслись все их дела: и злые, и добрые. Священник понял, что всю жизнь занимался одним лицемерием, обманывая своих прихожан, Щука увидел свою тиранию, с помощью которой воспитывал духовность народа. Помимо этого, они оба осознали во всей полноте низость похотливых поступков, мелочность зависти и корысти, ущербность своих жизней.
— Надо же, на Ксению Петербургскую* утопиться! — раздался из колодца крик, а следом жуткий смех, от которого у Анатолия Щуки мурашки поползли по коже. Священник, до этого и в бога-то не веривший, начал усердно креститься. Однако это ничем не помогло. Перед ними стоял с клубком в руках Иннокентий Коровкин.

— Да что ты всё врёшь, Митька! Какой Коровкин? Ведь он же убился ещё в начале твоего рассказа. И что за клубок такой непонятный? — прервал бомж Володя.
— Вован, да Коровкин ведь это символ. Ничего ты не понимаешь в искусстве! А клубок? Скоро и к нам, в подвал, он доберётся. Ты это не смотри, что мы от солнца прячемся, оно всегда настигает тех, кто живёт не так, как надо. (2013, 28 января)

——————
* Церковный праздник, отмечается 6 февраля.

Опубликовано:
Рассвет. — 2020. — №6. — С. 58—61.