Иоанн Богомил Блаженный

Все повторяется.  Цитируемый текст , станет понятным, кто читал Богомила, зарождается новая церковь, но что ново?

"Не менее важную роль в теории и проповеди Соловьева играли христианские надежды на духовное очищение человечества во всемирной катастрофе, которая принесет одновременно и гибель старому порядку и возрождение к новой, лучшей жизни. Соловьев провозгласил, что старый мир, изменивший божеской правде и погрязший в грехах, уже заканчивает круг своего существования и что приближается предсказанная в Апокалипсисе "эра Третьего Завета", когда будут наконец разрешены все противоречия, искони заложенные в природе, в человеческом обществе, в самом человеке, и на Земле воцарятся мир, справедливость и христианская любовь.
   Эта утопия была истолкована Соловьевым не в ортодоксально-церковном, но тоже мистическом духе. Божественная сила, призванная возродить и преобразить человечество, воплощена в философских сочинениях и стихах Соловьева в чисто мифологических образах Софии Премудрости, Мировой Души, Вечной Женственности, Девы Радужных Ворот, заимствованных из учений гностиков, новоплатоников и других представителей мистической философии древности. Мировая Душа (или что то же -- Вечная Женственность), по Соловьеву, есть некое одухотворенное начало Вселенной, "единая внутренняя природа мира". Ей суждено в последние, предвещанные времена спасти и обновить мир, ознаменовав "высшее идеальное единство" -- божественную гармонию истинно человеческой, просветленной жизни.
   Знайте же: вечная женственность ныне
   В теле нетленном на землю идет.
   В свете немеркнущем новой богини
   Небо слилося с пучиною вод.
   Соловьев ратовал за целостное мировоззрение и цельную человеческую личность. Смысл своей проповеди он видел в "осуществлении положительного всеединства в жизни, знании и творчестве" -- в "великом синтезе" отвлеченных, идеально-умозрительных и реальных, практически-деятельных начал. Отсюда вырастала соловьевская концепция гармонического, целостного (духовно-чувственного) человека.
   Эта сторона учения Соловьева и была прежде всего и больше всего воспринята его юными поклонниками. Собственно богословские теории Соловьева, его утопическое учение о теократии (всемирном господстве объединенной, общечеловеческой католически-православной церкви) не имели для них особой притягательности; один Сергей Соловьев был убежденным церковником и утверждал, что "вся мистика -- в символе веры", а все остальное в ней -- "от Антихриста".
   Зато эсхатологические предчувствия и мессианские надежды, особенно страстно высказанные в последнем сочинении Соловьева "Три разговора", наилучшим образом отвечали тревожным ощущениям и переживаниям "детей рубежа", которые почуяли приближение чреватых последствиями "бурь и бед", но не имели сколько-нибудь ясного представления о природе и реальном содержании начавшегося всемирно-исторического процесса.
   Нужно заметить, однако, что сам Соловьев высказывался о грядущем мировом перевороте с известной осторожностью, умеряя пыл своих слишком нетерпеливых адептов. Заверяя одного из них, что "прежняя историческая канитель кончилась", он тут же оговорился: "Ну, а дальнейшее: не нам дано ведать времена и сроки".
   Мечта о духовном преображении человечества в "новой жизни", что должна наступить мгновенно, в порядке осуществленного чуда, полонила воображение новых мифотворцев. Они воодушевлялись утешительными надеждами. Вот стихи Сергея Соловьева (февраль 1901 года):"

   Силы последние мрак собирает,
   Тщетны они.
   В дымном тумане уже возникают
   Новые дни...
   При всем том мистическую веру соловьевцев не следует понимать плоско и однозначно -- как просто "уход от жизни". Нет, ими владело то чувство, о котором сказал Достоевский по поводу "русских мальчиков", что только и думают о "мировых вопросах" -- есть ли бог и бессмертие, "а если в бога не веруют, то -- о социализме, о переделке всего человечества по новому штату". Другое дело, что соловьевцы подошли к решению "мировых вопросов", как выразился тот же Достоевский, "с другого конца". Сами-то они верили, что способны в личном мистическом опыте обрести единство и согласие с миром.
   "Безбрежное ринулось в берега старой жизни; а вечное показало себя среди времени... Все казалось новым, охваченным зорями космической и исторической важности: борьба света с тьмой, происходящая уже в атмосфере душевных событий, еще не сгущенной до явных событий истории, подготовляющей их; в чем конкретно события эти -- сказать было трудно: и "видящие" расходились в догадках" (Андрей Белый).
   Сказано справедливо и точно: "душевные события", волновавшие соловьевцев, происходили вне прямой связи с конкретными "событиями истории". Провозвестники "новой жизни" оставались в плену романтического идеализма, утратив чувство исторической реальности. Трезвое понимание закономерностей общественно-исторического развития подменялось в их распаленном воображении утопическими надеждами на некое вселенское чудо, предстающее в образе далеких и манящих "зорь".
   Соловьевцы много рассуждали о "чувстве зорь", об особенном розово-золотом свечении неба в первые годы нового столетия. При этом они вкладывали в понятие "заря восходящего века" не только символико-метафорический, но и прямой метеорологический смысл: в 1902 году закаты повсеместно приобрели действительно особый оттенок благодаря рассеянию в атмосфере огромных масс пепла после разрушительного вулканического извержения на острове Мартиника.
   Впоследствии, переосмысляя свое прошлое, Андрей Белый утверждал даже, что идеи Владимира Соловьева были для "детей рубежа" всего лишь "условной и временной гипотезой", не более как "звуком, призывающим к отчаливаныо от берегов старого мира". На самом деле, конечно, соловьевство было для них вовсе не "условной гипотезой", а настоящим символом веры.
   Таким оно на известный период стало и для Александра Блока. Но здесь нужна существенная оговорка. Мало вникая в теократию Соловьева и в его учение о богочеловечестве, Блок полюбил только его поэзию, полную мистических ощущений и "несказанных" переживаний. И понял он Соловьева лирически, в духе собственных предчувствий -- как вдохновенного проповедника "жизненной силы", от которого веяло "деятельным весельем наконец освобождающегося духа", и как "провозвестника будущего".
   Много позже Блок так сформулировал давно выношенное представление о властителе своих юношеских дум: одержимый "страшной тревогой, беспокойством, способным довести до безумия", этот Соловьев "стоял на ветру из открытого в будущее окна".