Пьер и Суринэ. По рассказу А. Грина

Пьер и Суринэ. По рассказу А. Грина

Первая часть.

Мы верим в чудеса. Но сами,
Так подозрительны к себе,
Что очень редко признаёмся,
В этой вере, к чудесному.

Однако думая, что в мире,
Чудеснее, таинственней,
Самих нас – то есть, человека,
Нет. В пример, случай, вам, один.

Не выдумка это, не сказка,
Не аллегория совсем.
То сама жизнь, голая правда,
Событие было. То, факт.

На паруснике, в экипаже,
(Четырёхмачтовый «Атлант»)
Служил матросом, некто Пьер, там,
Человек, лет так тридцати.

Разгульным, где – то и жестоким,
И злобным парнем, он там был.
Мускульная сила и смелость,
Опасным сделали его.

Жалованье пропивал сразу ж,
Но был прекрасным моряком,
Дело любил. Речь грубовата.
С презрительным всегда лицом.

Он, с нескрываемым злорадством,
К печалям относился там,
Других. Отталкивало это,
Кого - либо там с ним дружить.

Друзей он не имел. Другие,
Все собутыльники его,
Как кошелёк опустошался,
Так же отчаливали те.

Пьер не жалел никогда денег.
Как ни своих, так ни чужих.
Пуст был душой. От всего мира,
Оторванным был. Кроме дел.

Своей профессии. Что может,
При обстоятельствах иных,
Приводить, иль к самоубийству,
Иль к преступлению порой.

Да не покажется вам странным,
Что этот человек там был,
В связи с девушкой. Что любила,
Любовью совершенной всей.

Которую много столетий,
Пытается искусство всё,
Звуками и словами, всяко,
Осилить. В мир преподнести.

Суринэ – девушку ту звали.
Корсажницей она была.
Та, в заведении служила,
Старухи Вийдук,  в годы те.

(Корсажница – изготовлявшая женские корсажи).

Она была самой красивой,
Девушкой в этом городке.
Тысяча способов имелась,
Чтобы знакомство завести.

Как, познакомились те двое.
Мы не пытались разузнать.
Любовь пламенную Суринэ,
Не объяснить видом Пьеро.

Не был пригож Пьер. Лицо его,
Обветренное, в оспах всё,
Не нравилось даже портовым,
Шлюхам, что ушивались там.

(Лелеющих, по традиции, несбыточную мечту о жантильных «мальчиках»)

Однако, Суринэ поймём мы,
Коль, два типа души поймём:
Одну – быть сильно там любимой,
Другую ж – любить самому.

И Суринэ там полно выражала,
Вторую категорию.
С сильной потребностью любить там,
Давать любовь, дарить самой.

Неблагодарным материалом,
Пьер был для сильного её,
Женского чувства, что имела,
Та Суринэ, тогда к нему.

Любовь дающая, обычно,
Идёт по линии всегда,
Сопротивления большого,
Пьера – и, полюбила та.

Это – слабое объясненье,
Как шаткая догадка всё ж.
Однако в её подтвержденье,
Общедоступный факт найдём:

У негодяев большей частью,
Подруги, или жёны их,
Человеческими быть могут,
Хорошими женщинами.

(Или были такие в прошлом)

Вторая часть.

Суринэ редко видит Пьера.
Там доходило иногда,
От двух до восьми месяцев же,
Пока «Атлант» в порт приходил.

Пока стояло то на рейде,
Месяц, от силы полтора.
Оказывал мало вниманья,
Пьер Суринэ. Ей не писал.

Не привозил и безделушки,
Себя ж после разлуки вёл,
Словно вчера он с ней расстался,
Любовью тяготился он.

Но иногда проблески чувства,
Вспыхивали в нём там на миг,
Требовалось ему напиться,
Там непременно в тот момент.

(Чтобы прийти в равновесие, нарушенное несвойственной,
Его характеру неуклюжей любовной мягкостью).

И Суринэ порой случалось.
Одежду ему покупать,
На свои деньги. Им, пропитой,
Или в полиции торчать.

Выпустить Пьера, умоляя.
Попавшего к ним за скандал.
Но если бы ей дали выбор:
Смерть или жизнь без Пьера? Смерть…

Та предпочла б, не думав даже.
Такая, у неё любовь.
Однажды «Атлант бросил якорь,
В чужом порту.  На пару дней.

Недалеко от того порта,
Жила там женщина одна,
Пакута. Вольным поведеньем,
Славилась. Муж был – почтальон.

И Пьер в Зурбаган попадая,
Бывал у неё. Пьянствовал.
Ночь проводил он так же с нею,
И в этот раз собрался к ней.

По окончании же вахты,
Побрившись, кошелёк забрав,
И нож. Пошёл на улицу, он,
К дому Пакуты, как всегда.

А по дороге же в трактире,
Выпил водки он как всегда,
Два полных очень там стакана,
Нетерпелив стал, как игрок.

В наружную дверь постучал он,
Но не ответили ему.
Подождав, вновь начал стучаться,
И вот услышал он шаги.

«Кто это ломится так поздно? –
Раздался голос той вдовы -
Второй час ночи, и лежу я…»
«Это я, Пьер, ну, открывай»

Женщина на то рассмеялась:
«Ну, ты голубчик опоздал…
Во – первых, не пущу тебя я,
Во – вторых, гости у меня.

Больше не приходи ты, кстати»
И удалилась там она.
Пьер в полном бешенстве там начал,
Бить в дверь ногами, кулаком.

Причём с такой силою бил он,
Тело стонало с тряски той.
Но дверь в засовах там железных.
Не поддавалась там ему.

Пьер в исступление впадает,
Присаживался, вскакивал…
Ломился снова, наконец – то.
Присел, ослабши там совсем.

С ним что – то страшное там было:
Ноги отяжелели вдруг,
Кружилась голова, а сердце,
Возилось глухо там в груди…

Сонливость им тут овладела,
Непреодолимая, вдруг…
Через силу вскочив, поднять чтоб,
Камень, чтобы окно разбить…

И тут Пьер зашатался…  Тут же,
Сознание начал терять…
И упал навзничь. Рядом с дверью,
Утром лишь подберут его.

Полиция пошлёт в больницу,
Пьеру, установил врач – смерть…
Паралич сердца установят,
На кладбище его свезут.

Матроса там похоронили,
Бывший товарищ мелом там,
На кресте с дерева напишет,
Всё, что, он мог там написать:

«Пьер, с «Атланта», умер 28 марта 1892 года».

На проводах, никто не плакал.
Недели через три «Атлант»,
Прибыл в свой порт. А там как прежде,
Пьера ждала, та ж, Суринэ.

Трепеща, вся принарядившись,
Застенчиво Пьера ждала…
И она сильно удивилась,
Когда к ней заявился гость.

Он в дверь развязно, постучавши,
Ей неизвестный, к ней вошёл,
Навеселе был. И вздохнувши,
Там для приличия, пред ней.

Повертев в руках свою шапку,
Высморкавшись, этот матрос,
Там к собутыльникам спешащий,
Решил с делом покончить в миг:

«Вы только не ревите! – скажет, -
Ведь этим не поможешь уж,
Пьер приказал долго жить… Он там,
Похоронен в Зурбагане.

Суринэ, выслушав всё это,
Не устояв, присела там.
Стены, потолок, и вся мебель,
Всё прыгало в её глазах.

Её покинуло сознанье…
Очнувшись, не увидит уж,
Матроса. Но слова его, те,
Гремели ещё ж в комнате…

И означали – что Пьер умер.
Но одна мысль в душу зашла:
Её место, где Пьер лежит там,
Взглянуть на то, и умереть…

Третья часть.

С тех пор немного дней проходит.
И вот почтовый пароход,
«Блеск» бросил якорь свой у мола.
У Зурбаганского, того.

Девушка сошла с парохода,
Вся в чёрном. Спрашивать всех, став,
Как ей до кладбища добраться.
Ей указали как дойти.

Солнце садилось к тому часу,
Как до могилки добралась,
И крест свежий, с надписью мелом,
Нашла она. В дальнем углу.

Суринэ встала на колени,
Тоскуя, плача, будто та,
Пред казнью уже находилась,
Желала помолиться та.

Но мысль её перебивалась,
В воспоминаниях былых…
Где мрачные, любви, страницы,
Теперь казались праздником.

Каждую мелочь вспоминала,
Их отношений, их любви…
Бугор небольшой земли рыхлой,
С крестом -  препятствием тут стал.

К милому, мёртвому тут Пьеру,
Знала, что может та кричать,
Биться о крест сей головою,
Силы таинственные звать.

Непоправимое случилось -
Ушёл из жизни её Пьер.
Знала умом. Но её сердце.
Билось живо и больно  в ней.

Суринэ всё ж не представляла,
Как же сердце Пьера молчит?
Когда её сердце взывает,
О милосердии  к нему.

Тихая ярость любви страстной,
Чуть обезумевшей уже.
Суринэ к действию толкала,
Душа возмущена была.

Мысли, сражённые несчастьем,
Нечеловеческими став,
Тень исступления накрыла,
Их, сокрушив сознание.

Для Суринэ, мир стал могилой.
Она, с лицом мокрым от слёз,
Коленями, как бы вростая,
В землю – безумно скажет тут:

«Прости же меня, отец! Я умираю! Или он встанет из могилы
прежде, чем взойдёт солнце, или я не оторвусь от этой земли,
 пока меня не оставит жизнь…»

Она встала. От изнурений,
Печали, её голова,
Кружилась. Платье расстегнула,
И обнажила свою грудь.

Чтобы хотя б тут своим телом,
Быть ближе к тому, кто уже,
Не может слышать её. Грудью,
Нежно приникла к насыпи…

Так крепко, что лицо и губы,
Её, прижались там к земле…
Так, неподвижно обнимая,
Могилу, распростёрлась та.

В третьем часу утра – картина:
Обняв могилу, девушка,
Безмолвно, к ней телом, прижавшись,
Как, бездыханная была.

 Какое напряженье воли,
Можем представить мы себе,
В её слабом печальном теле?
Слова – бессильны пред душой.

Тут тепло жизненное, тела,
Стало покидать Суринэ.
Сердце же еле колотилось,
Лежала обессиленной.

Как и лицо, грудь молодая,
От ветра и сырой земли,
Закоченели, Посерели,
Красные щёки  Суринэ.

Неодолимая слабость - дыханье,
Там сокращало уже той.
Измученное её тело,
Приблизилось к обмороку.

И к бессознательному так же,
Там состоянию уже.
Предсмертному уже упадку,
Превысивших тут себя сил.

Всё глуше сокращалось сердце.
Суринэ не могла понять,
Если б даже и захотела,
Жива ль она. И с Пьером, что?

Но, она в скорби застывая,
Тайно почувствовала тут:
Его под собой, её Пьера –
НЕ МЁРТВЫМ был он под землёй!?

Тем временем, ясное утро,
Тихо и ласково пришло,
Ещё ж не взошло это солнце,
Но в свете трепетало всё.

Природа просыпалась робко.
Всё оживало на ходу…
А Суринэ ещё ж лежала,
В бессилии замерев там.

И вот, тут - то ей показалось,
Что каждый её вздох уже,
Последним может оказаться,
Сорваться и вдруг улететь…

Тут судорожный толчок к верху,
Земли, почувствовала та,
К её сердцу тут подступивший,
Рассеял все томления…

«Моё, то, разорвалось сердце…» –
Сказала Суринэ, себе…
Но тут почувствовала сильно,
Как, начало сердце стучать.

Мёртвое вроде в её мыслях,
В волнении, в жутком уже,
И страшном трепете забилось,
И вот она приподнялась…

Четвёртая часть.

Движимая, как чужой волей,
Приникла ухом та к земле,
И из таинственной глубины,
Услышала звуки с земли…

Звуки жизни, Шорох неясный,
И глухой отзвук голоса…
Что тесноту мог оглашать там,
Гроба – воплем безумия.

Не думая о том, слышно ли,
Её или нет, Суринэ –
Крикнула всей ослабшей грудью:
«Пьер,,, Пьер!  Мой милый Пьер! Я здесь! –

И ты сейчас будешь со мною!»
И быстро обежала та,
Вокруг могилы, попытаться.
Найти что - ни будь, чем ей рыть…

Судьба помогла ей. Нашёлся,
У не дорытой ямы там,
Железный заступ. Что есть силы,
Им, Суринэ стала копать…

Тяжкая даже для мужчины,
Работа земляная та,
Ей показалась даже лёгкой,
В её усердии копать.

По мере того, как Суринэ,
Пробивалась ближе уже,
К гробу, стук с низу доносился,
Всё явственней, настойчивей…

Ещё ж верхнюю крышку гроба,
Земля закрывала ещё,
Как Суринэ, не с земной силой,
Крышку гроба откинет там.

И Пьер, там на руках поднявшись,
Дрожащих – увидал глаза,
Суринэ, в блеске потрясенья,
Горящих, как в безумстве уж.

Немедля, как бы боясь уже,
Что вновь сомкнётся тут над ним,
Могила… Суринэ помогла Пьеру,
На верх взобраться, как смогла.

Полубесчувственный, оживший,
Он был прижат телом её,
Свежему воздуху даст в волю,
Обновить лёгкие и кровь…

Наконец, Пьер тут истощённый,
Но всё ж способный говорить,
И двигаться, Суринэ спросит:
«Меня хотели схоронить?»

«Ты умер и воскрес, Пьер милый –
Суринэ прошептала тут, –
Молчи, и в себя приди лучше,
Не скажем о том никому.

Для людей будет подозреньем,
Страшным при том. Всё скроем мы».
А к Пьеру возвращалась память,
Он вспомнил ночь ту, у дверей.

Другим же тут воспоминаньям,
Возникшее тут помешает вдруг,
К себе, сильное отвращенье,
В прошлом – как к трупу, коим был.

К могиле, на углу которой,
Сидел свесивши ноги в низ…
К разбросанной земле повсюду,
К печальному месту сему.

Они встали и удалились,
От той разбросанной земли…
И наконец, смогли словами,
Всё изъяснить друг другу тут.

Пьер понял всё, Суринэ понял –
И наконец, заплакал он…
Когда с кладбища уходили,
Солнце горело уж во всю.

Он шёл, о плечо опиравшись,
Шатаясь, рядом с Суринэ.
Тут остаётся лишь немного,
О их судьбе уже сказать.

Пьер переменит имя срочно.
И поселился с Суринэ,
На берегу моря, у места,
Рядом с Кассетой, стали жить.

А через месяцы получит,
Место смотрителя он там,
Маяка. Обижать не будет,
Он никогда ту Суринэ.

С Пьером случился тогда случай,
Там – каталепсии, что стал,
Причиной же захороненья,
Не редки случаи в миру.

Мы ж спрашиваем своё сердце,
Стеснённое тут от стыда –
Возможно ли, иль допустимо,
Чтоб человек, вот так ожил?

(Мы не сомневаемся, что многие признают самое
 Возникновение такого вопроса симптомом безнадёжного
слабоумия. Пусть так.
Но нам так сильно хочется верить, что это правда, возможно и,
Может быть, мы так верим уже в это, что продолжая краснеть,
Съёжившись и прося пощады, упорно говорим: «Да…»…