К начинающей поэтессе

Заметно - в моду входит вновь
Привычка выражаться строго.
Что же, к злословию любовь
Всем нам дарована от Бога?..

(По воле свыше наш язык
Хулить действительность привык...)

Согласен, жизнь - первооснова
Для большинства печальных дум.
Они ложатся, как оковы
На неокрепший в духе ум.
Они соседскими устами
Нас приучают, каждый день,
Ругать последними словами
Чужую боль. Чужую лень.
Бранить науки и искусства,
Свои расстроенные чувства.
Строй государства. Сверх того
И экономику его...

Вот вам знакомая картина –
Двор, неуютный, проходной.
Ларек обшарпанный пивной.
В нем здоровеннейший детина
Сует желающим под нос
Залитый пеною поднос.
На нем позванивают кружки,
Две постаревшие подружки,
Взяв вместе с пивом хлеб и лук,
Соединились в тесный круг
Со всем подвыпившим народом.
Их разговоры, мимоходом,
Подслушав, убедимся мы:
Не станет достояньем тьмы
Народом избранное слово!
Слетевши с языка любого,
Оно бьет каждого из нас
Не просто в бровь, а прямо в глаз...

И мне порой перепадало.
В толпе, с народного плеча.
(Не по злобе, а сгоряча…)
Но жизни словно было мало
Того, что крепкое словцо
Буквально пало налицо…
Печальный опыт возбраня,
Однажды – помню, как вчера –
Хотя была всегда добра,
Ты, Муза, бросила меня…
В дни ожиданья и разлуки…

(Вот эти дни, привычка есть,
Считать вместилищами скуки,
Душевной и телесной муки…)

На том всего не перечесть.
Так вот, считается, расхоже,
В такие дни седой Пегас –
(Души порывы, впрочем, тоже) –
Всех тех, кого кручина гложет,
Пыхтя, возносит на Парнас.
А потому оставлю снова
Я изощренность языка.
И к созидательства основам
На время перейду, пока.
Припомню, что поэту надо,
Помимо вздохов при Луне,
Вполне рифмованного ряда,
Пера, послушного вполне:
Канву продумать и героя
Вслед предложить вниманью дам.
Их взглядам, возгласам, платкам.
(Отнюдь не нашего покроя.)

Пусть будут влажными они,
Когда, толпою осужденный,
На эшафоте, побежденный
Герой окончит свои дни.

(Быть может, слыша женский плач,
Его простит седой палач…)

Ах, женских слез очарованье…
Я колдовство их испытал,
Когда, покинутый, страдал.
В минуты тяжкого страданья
Мне случай милость ниспослал –
В обличье нежного созданья.
Как описать, что видел я…
Во-первых - четкий абрис носа.
Волос изящная струя,
На грудь спадающая косо.
И грудь, конечно же, она,
Предел мечты мужского пола,
Хоть прочной блузкой стеснена,
Очарования полна…
(И далее – на грани фола!)

Так вот, припомню я повторно,
Что раньше написал: сперва
Герой, сюжетная канва,
Слеза, бегущая притворно
В шелковый вышитый платок.
Трагизма, знаемо, чуток.
В довес пустому кривотолку
О том, что кто-то где-то с кем
Сошелся к ночи, втихомолку
И скрытно улизнул затем.

Так, леший с ним. Теперь, до кучи,
Добавится бокал вина,
Иного алкоголя круче.
Надеюсь, будет не одна
Луна на пиршестве пьяна,
Когда, танцуя в небесах,
Она раздвоится в глазах.
А мне останется, вослед
Промямлить, что-нибудь, про бред,
Что я несу сейчас, покуда
Не совершилось мною чудо.
И свод затасканных словес
Стал как канон для поэтесс.

Но, применив такой набор,
К стандарту приведенный нами,
Готовься, что, потупив взор,
Чеша пятерней за ушами,
Читатель выскажет ворчливо:
- Весьма посредственное чтиво.
Везде, куда уж не взгляни,
Реминисценции одни...
И, подержав, уже без толку
В руках объемистый сей том,
Его засунет он на полку,
От глаз подалее, потом.
На полку, повторюсь, не взглянет.
Тафтою, правда, не затянет,
Поскольку и тафты-то нет
Среди примет последних лет.

(Читатель прав. Он угадал:
Онегин здесь уже бывал.)

Точнее – молнией влетал,
Меж строк прохаживался строго.
Кой-где на допуски казал.
Не отвергая их с порога,
Он мне советовал не раз
Впредь обходиться без прикрас.
Во все, под Солнцем и Луной,
Вникать с холодной головой.

(Уразуметь я смог едва,
К чему поэту голова.)