Игра в кубики наугад

Чему уподобим перевод литературного текста, особенно перевод поэзии? Представьте, что вам выдали несколько разных наборов конструктора (возьмём к примеру именно конструктор, ибо поэзия есть пространство для игр нашего внутреннего ребёнка): деревянные кубики, «Лего», «Юный техник», магнитики, пластилин, в конце концов. И из каждого набора требуется построить нечто по одному образцу: завод, избушку, пещеру Али-Бабы с сокровищами.

Разумеется, вы постараетесь воспроизвести оригинал, как можно точнее, каков бы он ни был. При этом для избушки лучше всего годятся старые-добрые деревянные брусочки, а для завода – железные листы и зубчатые колёса. В определённый момент, имея в распоряжении, возможно, не самые подходящие материалы для поставленных задач, вы придёте к необходимости создавать не только внешнее, а скорее функциональное подобие искомых пространств и предметов.

Если у вас под рукой есть дерево и нет металла, то сложновато вам будет построить автомобиль с работающим двигателем внутреннего сгорания – придётся прибавить спереди пару-тройку лошадей. Конечно, в итоге вы потеряете в скорости, поэтому придётся в утешение придумать что-нибудь особое, чего не бывает в автомобиле: расчесать и заплести лошадям гривы да навесить побольше звонких бубенцов. Пусть из-за новых мелочей отступление от образца ещё более усугубится – но если вы не додумаетесь, то вряд ли у вас хватит фантазии, чтобы заниматься поэзией. Не смогли бы сыграть на флейте водосточных труб – не беритесь.

Итак, утвердим крамольную на первый взгляд мысль: в хорошем переводе поэзии должны быть находки, которых в первоисточнике не было и быть не могло. Потери, смысловые и звуковые, в этом тонком деле неизбежны, следовательно должно возмещать их находками, чтобы сохранялось главное свойство поэтической речи – её плотность, заставляющая слова и понятия особым образом сцепляться, переплетаться и спрессовываться в строфические кубики. Этому требованию сполна отвечают переводы множества русских поэтов, особенно тех, кто в трудном двадцатом веке по разным обстоятельствам не печатали своих оригинальных стихотворений, но у кого, по выражению Мандельштама, было не отнять шевелящихся губ: львиную долю своего жара и изобретательности они вложили в переводческое творчество.
В стихотворении Вильяма Блейка «Лондон» в переводе Виктора Леонидовича Топорова лирическому герою

 ...в ночи - всего лютей
Шлюхи визг, чернотворящий
Новорожденных - в чертей,
Новобрачных - в прах смердящий.

Стихи интересные, крайне спорные в своём бурлеске и совершенно не поддающиеся обратному переводу на английский. Но кто хочет обвинить покойного переводчика в отсебятине и чрезмерности, тот пусть сначала вообразит и попробует выразить на литературном русском языке...

How the youthful harlot's curse
Blasts the new-born infant's tear,
And blights with plagues the marriage hearse.

Т. е. дословно: как проклятие молодой шлюхи оскверняет слезу новорождённого младенца и губит казнями свадебный катафалк. Перевод Топорова, при всей его вызывающей неточности, которую сам переводчик называл «пропорцией безобразия», соответствует оригиналу в главном: после прочтения становится не по себе и хочется крикнуть: «Господи, что за фигня?». Остальное второстепенно.

При оценке поэтического перевода возникает ещё одна сложность. Поэзия – вещь настолько в себе, что никогда нельзя сказать наверняка, зачем нужно то или иное стихотворение, даже его автор. А значит, не можем и предъявлять однозначных требований к переводу. Поэзия вообще – дело сумасшедших, здесь не только забивают гвозди микроскопом, но и достают звёзды с неба гвоздодёром.

Известное стихотворение Генриха Гейне о пихте и пальме вошло в золотой фонд русской словесности в одном из самых вольных переложений:

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.

И дело не в том, что Лермонтов – самый гениальный и именитый интерпретатор этого текста – Тютчев и Фет не менее хрестоматийны, а с переводом справились едва ли не лучше, заменив сосну кедром и таким образом обойдя грамматическое несоответствие по родам между русским и немецкими существительными. Лермонтов, скорее всего, единственный пренебрёг подобной удачной заменой, но даже недогадливость сыграла ему на руку. Там, где «нормальные» поэты, вслед за Гейне рассказали историю любовных мечтаний, у «недогадливого» Лермонтова вышла ещё более глубокая степень духовного родства: связь со своим альтер-эго в другой жизни, в параллельной вселенной.

Если стихи, лёжа на бумаге или на жёстком диске, способны видеть сны, то, возможно, снятся они сами себе в новых звуковых и смысловых одеждах, в других странах. И те из нас, кто сколько-нибудь владеет иностранными языками и стихосложением, могут сделать сны явью.

Недвижный вечер с книгою в руках,
И ход часов так непохож на бегство.
Передо мною в четырех строках
Расположенье подлинного текста:

«В час сумерек звучнее тишина,
И город перед ночью затихает.
Глядится в окна полная луна,
Но мне она из зеркала сияет».

От этих строк протягиваю нить;
Они даны — не уже и не шире:
Я не могу их прямо повторить,
Но все-таки их будет лишь четыре:

«В вечерний час яснее каждый звук,
И затихает в городе движенье.
Передо мной — не лунный полный круг,
А в зеркале его отображенье».

(Стихи Дмитрия Усова)