Реквием

ЕЛЕНА КРЮКОВА

РЕКВИЕМ

Ridero

2017   
Художник
Владимир Фуфачев


Крюкова Е. Н.
К84 Реквием. Стихи. "Издательские решения", Ridero, 2017.

ISBN     978-5-4483-7169-1                ББК 84 (2Рос-Рус) 6

Елена Крюкова дает новую судьбу древним книгам и древней символике, то крепкими, то изящными мазками вписывая ее в грубую, простую, узнаваемую ткань нашей жизни. В «Реквиеме для отца» она воскрешает отца-художника с его картинами, в «Русском Евангелии» и «Книге Исхода» возвращает нас к первозданной красоте и силе мощных библейских образов.


ISBN    978-5-4483-7169-1                © Крюкова Е. Н., 2017
                © В. Фуфачев, дизайн обложки, 2017

https://ridero.ru/books/rekviem_1/

REQUIEM AETERNAM

При слове "реквием" обычно представляют себе печальную заупокойную службу; в ушах звучит Моцарт или Верди, преобладающее настроение - скорбь, печаль, тяжкое раздумье о неизбежности ухода.
Но так же, как в символике Страшного Суда вдруг проглядывает странный праздник (вспомним "жену, облеченную в Солнце", на голове которой венец из двенадцати звезд, намек на новую землю и новое небо и многое другое, что говорит нам не только о катастрофе, но и о радости новой жизни...), так и в книге Елены Крюковой "Реквием" за спиной скорбного события всегда стоит очень сильная, яркая, и, не побоюсь сказать, уникальная радость бытия.
"Реквием" построен по принципу арочной конструкции: сначала "Книга Исхода" - и здесь перед нами проходит вереница ветхозаветных образов, нанизанных на веретено нынешнего дня, на тонкую нервную нить современности, - потом "Реквием для отца среди ненаписанных картин", где дочь рисует за умершего отца-художника картины, что он не успел нарисовать при жизни, - и, наконец, "Русское Евангелие", замыкающее новозаветными ассоциациями образную и философскую полноту всех трех композиций.

*   *   *

Нельзя понимать работу поэта так: берется какой-либо ветхозаветный персонаж и описывается возможно более подробно - красочно, увлекательно. Это было бы слишком просто. Любой небанальный авторский ход должен быть оправдан высоким чувством.
Крюковская "Книга Исхода" ориентирована на эту высокую патетику и одновременно обращена к приметам бедного родного быта. 
Юдифь, желая отсечь голову Олоферну, на самом деле идет по ночной русской столице, входит в покои владыки и заносит свой карающий меч, и он не только библейский, но и настоящий, - а возможно, и будущий. Никто еще на земле не отменял месть, никто не отменял войну и вражду, и никто не отменял убийство убийцы.
Все вечно под Луной, да и сама Луна тоже вечна.
Вечна и праздничная ель, что мотается на городской площади под холодным ветром, и вокруг нее ходят люди - они совсем не библейские, они наши, русские, узнаваемые, и автор играючи стирает грани и границы:

Машет ель руками черными.
На мулаточке игрушки - сладкими клубниками.
А ветра по площади просторные
Машут флагами над сморщенными ликами.

Машут флагами - еще багряными!
Отрывают жесть со крыш серебряных!..
А пойдут из магазина пьяные -
Выдохнут: "А ель-то... как царевна..."

И заплачут пьяные, и выпьют из-за пазухи,
И засунут снова под тулуп питье горячее:
Их сынки - в земле сырой. Им - праздник памяти!
Очи радугою слез горят, незрячие...

Пустынная Иудея? Выжженные дороги Палестины? Да нет же, это наши родные города: Москва, Питер, Нижний, - и мы потрясенно глядимся в эти библейские зеркала, узнавая самих себя.
На пронизывающем ветру, имя ему Норд-Ост, стоит лирическая героиня, а через секунду она уже видит перед собою монахиню, мать Марию - живой символ помощи и заботы посреди разрухи и горя. Библия творится здесь и сейчас, днесь и с нами. И голос матери Марии доносится словно ниоткуда, однако он ясен и чист, и все слова, порядком подзабытые в мире наживы и царства мамоны, сейчас можно разобрать:

...Я  в небесах проживаю теперь.
Но, коли худо, -
Мне отворяется царская дверь
Света и чуда,
И я схожу во казарму, в тюрьму,
Во плащ-палатку,
Чтоб от любови, вперяясь во тьму,
Плакали сладко,
Чтобы, шепча: "Боже, грешных прости!.." -
Нежностью чтобы пронзясь до кости,
Хлеб и монету
Бедным совали из потной горсти,
Горбясь по свету.

И вот среди ветхозаветного знаменитого, вековечного народа, народа фресок и сказаний - царя Давида, Юдифи, Олоферна, Ноя - появляются другие люди. Они - наши с вами современники. Она словно бы выплывают из довременной тьмы и постепенно населяют эту книгу. Их становится все больше, их полку прибывает. Мальчик с собакой. Девочка с мандарином. Плясуньи ресторанного варьете. Старый офицер-афганец. Юродивая - почти как у Тарковского в "Андрее Рублеве", то весело хохочущая и приплясывающая на морозе, то глядящая молчаливо, то поющая торжественную песню - своеобразный гимн жизни посреди не древней, а самой что ни на есть настоящей войны:

...Заночую во сугробе.
Закручу любовь во рву!
В колыбели - и во гробе -
Я - войну - переживу.

И, космата, под вагоном
Продавая плоть свою,
Крикну мертвым миллионам:
Дураки! я вас люблю...

Вы себя поубивали...
Перегрызли... пережгли...
Как кричала - не слыхали! -
Я - о бешеной любви!..

Но и в самой язве боли,
В передсмертнейшем хмелю,
Я хриплю: услышь мя... что ли...
Кто живой... тебя - люблю...

Вот вам еще одна загадка, вернее, еще одна образная находка Крюковой. Она обращается к жанру, в современной литературе начисто утраченному - к жанру видения.
Именно в Библии видение укореняется как жанр; это и видение пророка Иезекииля, и видение пророка Исайи, и видение пророка Даниила, да и сам Апокалипсис, величайшая поэма древнего мира, есть не что иное, как видение Иоанна Богослова. В "Книгу Исхода" Крюкова там и сям вплетает такие видения. "Видение жены, стоящей за куском хлеба", "Видение праздника. Старая Россия", "Видение Рая" - проходящие перед мысленным взором человека картины, то захлестывающие мощью забытого русского праздника, то напрямую изображающие небожителей (таков Ангел с красным мечом в "Видении жены..."), то погружающие читателя в благолепие Эдема, и тем страшнее и безвыходнее в финале "Видения Рая" звучат суровые, царапающие металлом слова, изображающие нынешнее горе и нынешний житейский мрак:

...Там папоротник светит на стекле -
В мороз - цветком купальской радуги!..

                Уйди.
Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди.
Не суй во пересохшие уста
Мне снадобий, где соль и кислота.
Не хлопочи - с намоченным тряпьем
К виску. Мы все когда-нибудь умрем.
Я не хочу в подвальную юдоль.
В битье посуды. В водочную боль.
В больницы, где на лестницах лежат.
В плакатный красный яд и детский мат.
Уйди. Ступай обратно в черный Ад.
А я - в Раю. Мне нет пути назад.

Большое стихотворение (или маленькая поэма) "Орган" - несомненно, центр тяжести всего цикла. Крюкова, музыкант, сумела перелить в слово библейскую мощь органной музыки, искусно переплетая ее со своим личным, женским, интимным пространством. В этом тексте она движется по тонкой грани, нигде не оскальзываясь ни в серую робость, ни в пошлую наглость. Серебряные органные трубы, что гудят от создаваемой человеком музыки, - вполне демиургический инструмент, и человек здесь, даром что создан по образу и подобию Божию, приравнен к Богу в счастье любить и рождать:

Я чувствовала холод звездных дыр.
Бредовая затея святотатца -
Сыграть любовь. И старая, как мир -
И суетно, и несподручно браться.
Я вырывала скользкие штифты.
Я мукой музыки, светясь и мучась
Вдруг обняла тебя, и то был ты,
Не дух, но плоть,
                не случай был, но участь!
И чтоб слышней был этот крик любви,
Я ость ее, и кость ее, и пламя
Вгоняла в зубы-клавиши: живи
Регистром vox humana между нами!

В "Книге Исхода" есть стихи, которые выглядят настоящей сказкой ("Видение жены на космической станции", "Царица Астис", "Фавор"), но их фантастичность - лишь маленькая передышка, и мы опять ныряем в подлинность ситуаций. Так автор подчеркивает, что все на свете когда-то было, и мы такие же персонажи Библии, как Руфь и Вооз, Иаков и Рахиль, Давид и Соломон.
И, когда на горизонте маячит последнее стихотворение - "Видение войска на небе", уже не удивляешься этому возрожденному поэтом мистическому жанру: предчувствие войны сжимает сердце небывалой болью. Все есть реприза, и войны повторяются тоже, - и быстротечность жизни, печально осознанная лирической героиней, подчеркнута наивно и жестоко:

И мы с тобою стоим под пулями в красном объятии, -
Любимый, а жизнь-то наша, зри: и объятие, и Распятие. 

*   *   *

Мы вступаем в область, абсолютно не исследованную поэзией прошлых времен: в совмещение двух творческих ипостасей - умершего художника и его живой дочери.
Никто не поручится, что дочь знала все неосуществленные замыслы отца и сумела их воплотить (живопись - в стихах, замыслы одного искусства - в другом). Никто не может утверждать и обратное.
Кто лучше дочери знал все мысли, все задумки родного человека?
Во всяком случае, никто более, чем она, не имел право на это действие, или, по-древнему сказать, деяние - написать за ушедшего в мир иной отца его картины.
И здесь снова случается парадокс. Понятно, что это не масляная живопись умершего художника Николая Крюкова, и даже при самом плотном приближении к замыслу одного человека другому человеку никогда не передать его доподлинно и досконально.
Сожженная кислотой маньяка Рембрандтова "Даная" отреставрирована чужими руками, очень умелыми, мастерскими, но это никак не Рембрандт.
И в "Реквиеме..." это не картины Николая - это стихи его дочери Елены, и мы все равно воспринимаем их как креативные, оригинальные, как плод индивидуального авторского труда.
Как бы там ни было, эта нравственная преамбула, надеюсь, даст читателю понять, что во многом эта классическая (по рифме, стилистике, сюжетике...) книга - дерзкий авторский эксперимент. Этот эксперимент столь же поэтичен, сколь и реалистичен. Его фундамент - пережитое, на деле испытанное. Не только одним человеком, но целым народом. Из строк, со страниц встает не только сама жизнь Николая - вот он моряк, подстреливший на палубе военного сторожевика, застрявшего во льдах, белую медведицу, вот он копирует старых мастеров в Эрмитаже, а выйдя на улицу, падает от голода, и его до своего сырого подвала еле доволакивает мимохожая цыганка; а вот он, вместе с натурщиком в тельняшке, пьет в мастерской водку и закусывает луком, - но в большой мере встает эпоха.
Время, которое нынче изрядно оболгали, на самом деле было, как всегда, страдальным, как всегда, праздничным, и, как всегда, героическим. Только в этом времени было еще нечто, придающее ему особую цену: его люди ценили смелость, чистоту и честность и сами стремились быть смелыми, чистыми и честными.
Крюкова умеет писать плотно и пастозно, как хороший живописец, нагруженно и фактурно. Умеет касаться образа и темы нежной акварельной кистью. Ей удаются и суровые словесные формулы, внутри которых скрыто горе времени:

Нет для писания войны
Ни масла, ни глотка, ни крошки...

По дегтю северной волны -
Баржа с прогнившею картошкой.

Клешнями уцепив штурвал,
Следя огни на стылой суше,
Отец не плакал - он давал
Слезам затечь обратно в душу.

Можно представить себе, что художник Крюков мог задумать холсты "Медведица на льдине" или "Цыганка Ольга. 1947 год", но "Кутеж. Художники", несомненно, подсмотрен самой дочерью и написан ею с натуры:

...Первобытной лунной тягой, грязью вырванных корней
Мы писать на красных флагах будем лики наших дней!

По углам сияют мыши вологодским серебром...
Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не врем.

Дай бутылку!.. Это ж чудо... Слабаку - не по плечу...
Так я чохом и простуду, и забвение лечу.

Стукнувшись слепыми лбами, лики обмакнув в вино,
Мы приложимся губами к той холстине, где - темно...

И пройдет по сьене жженой - где вокзал и где барак -
Упоенно, напряженно - вольной страсти тайный знак!

Ну же, Костя, где гитара?!.. Пой - и все грехи прощай!..
Этот холст, безумно старый, мастихином не счищай...

Художник наблюдает северное сияние, идет - с женой и тещей - крестить в "запрещенную" церковь ребенка, бежит по зимней улице с зажженной паклей на голове, попадает в сумасшедший дом, празднует Новый год, любуясь наряженной елкой, - а люди растекаются, рассасываются, утекают из-за стола, растворяются в дымке времен, - исчезают. И только крик дочери, полный боли по уходящим, быть может, достигает его, уже нездешнего:

Ох, Господи!..
                Да сколько их -
Под этой елкою смолистой -
Веселых, старых, молодых,
В кораллах, янтарях, монистах,
В стекляшках, коим грош цена,
В заляпанных вином рубахах -
Ох, Господи, да жизнь - одна,
И несть ни бремени, ни страха...
Куда вы, гости?! О, не все
Принесено из грязной кухни!..
И чье заплакано лицо,
И чьи глаза уже потухли?!..<...>
Глядите, - я сама пекла...
А я и печь-то - не умею...
Куда же вы - из-за стола?!
Лечу наперерез, немею,
Хватаю за руки, ору:
Еще и третий чай не пили!..

...Крыльцо. Под шубой на ветру:
Мы были. Были. Были. Были.

Музыка "Реквиема..." катится к концу, становясь все более напряженной, стремительной и трагической перед осознанием смерти, перед ее зимним, бесстрастным ликом. И вот уже в последнем фрагменте перед нами остается только одинокий голос - живой "голос с небес", голос мертвого отца, что говорит с дочерью, лаская ее, наставляя, обнимая всеми звездами и метелями и за что-то невысказанное, тайное прося у нее прощения:

...Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда - с собой - бутылку да икону...
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.

И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, -
Метелью пьяной близ тебя качаться.

<...> О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю -
А ты - мои голосовые связки...

Контрасты стилистики в "Реквиеме..." впечатляют: в "Видении пророка Иезекииля" строй речи почти библейский, объемно-торжественный, колокольно-церковнославянский, а в диалоге художника и горбуна у церкви в Вологде все уличные, мужицкие просторечия звучат оправданно и на редкость "вкусно".
Но все ухищрения стиля, интонации, колористики в "Реквиеме..." ничего не стоят перед главной идеей, перед его сверхзадачей, решенной Крюковой высоко, печально и просто: она, поэт, в этой вещи явилась "живой кистью" ушедшего мастера, сама исполнила роль холста и мольберта, на котором хромосомами и генами, всем горящим генофондом написала, быть может, самую пронзительную из всех своих поэтических книг.

*   *   *

И вот перед нами последнее произведение книги - "Русское Евангелие".
Есть ли у "Русского Евангелия" корни, прецеденты, культурная родня? Наверняка есть. Вспоминаются кадры из "Андрея Рублева" Андрея Тарковского, когда плачущий мужик тянет на себе крест, еле волоча ноги по заснеженному берегу зимнего озера. Он вязнет в снегу, а люди плачут вокруг, бабы утираются платками, - налицо русское распятие, каких на Руси, в России было не счесть за последние, так скажем, тысячу лет. Вспоминается Борис Пастернак с его метельным "Рождеством", и такой же зимний, снежный "рождественский" Иосиф Бродский. Не они первые переносили евангельских героев в снега и вьюги родной северной страны: еще у Брейгеля "Поклонение волхвов в снегопаде", вифлеемское "Избиение младенцев" переселяют нас в зимнюю Голландию с ее ледяными каналами и медленным, мягким снегом с туманных небес.
Так издавна поступали все мастера, работающие с изобразительным рядом: брали миф и храбро пересаживали его на родную почву.
То же самое делает и Крюкова.
Она делает это разнообразно: то утонченно, то мощно и густо, то порывисто и безоглядно (и тогда стиховая ткань напоминает движение ветра), то тихо и сдержанно, повторяя плавное течение баховских хоралов. Ей неважно, какой величины стих, изображающий то или иное евангельское событие: длинный или короткий, крупный или миниатюрный. Разнообразие форм предполагает разнообразие ритмики. И это так и есть.
Но вопрос формы здесь для Крюковой неважен. Ей важно само это, обозначенное в названии, "переселение" не только душ, но и тел из пространства Евангелия в зимнюю, да еще нынешнюю Россию. Рождество и Поклонение волхвов, Сретение и Крещение, и дальше - по той цепочке символов и сюжетов, что все культурное человечество знает наизусть, разворачивается эта евангельская русская зима - да, большей частью зима, ибо чем подчеркнуть русскость, суровую северность земли, где это Вечное опять происходит, сбывается?

...Да, Господи Боже, досталось родиться
Вот именно здесь, в оголтелой земле,
Где в  трубах метро преисподние лица
Летят, как снега по дегтярной зиме!
Да, мальчик, сынок, пей до дна  эту чашу -
Такую нигде уже не поднесут:
Последний приют заметелен и страшен,
И ученики - от Креста не спасут...

Жесткие оковы евангельской событийности, из которой не вырваться, играют автору на пользу: Крюкова показывает нам тот или иной сюжет, и он тут же становится родным и близким - он произошел не у Марка или Матфея, а вчера, нет, сегодня, мы становимся современниками мифа. Миф перестает быть мифом и незаметно становится жизнью.
В то же время миф не перестает оставаться мифом - мифологическая торжественность, величие не убираются, они продолжаются в том сиюминутном, что мы с вами имеем возможность наблюдать воочию:

Раскинув руки, Он летел
Над пастью синей мглы,
И сотни омулевых тел
Под ним вились, светлы!

Искрили жабры, плавники,
Все рыбье естество
Вкруг отражения ноги
Натруженной Его!

Вихрились волны, как ковыль!
Летела из-под ног
Сибирских звезд епитрахиль,
Свиваяся в клубок!

А Он вдоль по Байкалу шел
С улыбкой на устах.
Холщовый плащ Его, тяжел,
Весь рыбою пропах.

И вот ступил Он на карбас
Ногой в укусах ран.
И на Него тулуп тотчас
Накинул Иоанн.

- Поранил ноги Я об лед,
Но говорю Я вам:
Никто на свете не умрет,
Коль верит в это сам...

Приближаются Страсти Христовы, и здесь Крюкова становится наиболее точна и подробна в выборе тематики, почти ничего не упуская из евангельского последования: "Тайная Вечеря", "Гефсиманский сад. Молитва Иисуса", "Поцелуй Иуды", "Терновый венец", "Отречение Петра", "Пилат выводит Иисуса народу", и, наконец, "Восшествие на Голгофу" и "Распятие" составляют необычную, как "государство в государстве Ватикан", книгу в книге. Эти зимние Страсти, в особенности "Восшествие на Голгофу", написаны по-брейгелевски широко и по-тарковски трагично (а как еще можно Страсти написать?) и обильно уснащены русскими реалиями, и здесь многоликая толпа, сопровождающая Иисуса на Лысую гору, оглушительно орет и жаждет посмотреть на Его казнь, - кипит людской котел, Крюкова любит этот прием, когда изображает народ - мелькают лица людей, руки, плечи, глаза, жесты, и в этом людском вареве основной герой, русский Христос, глядится воистину сгустком нездешнего света, как тому и должно быть:

...А я, твою тянувший грудь, тащу на шее Крест тесовый...
Так вот каков Голгофский путь! - Мычат тяжелые коровы,
Бредут с кольцом в носу быки, горит в снегу лошажья упряжь,
Бегут мальчишки и щенки, и бабы обсуждают участь
Мою, - и воины идут, во шрамах и рубцах, калеки,
Красавицы, что в Страшный Суд сурьмою будут мазать веки, -
Цветнолоскутная толпа середь России оголтелой:
Глазеть - хоть отроду слепа! - как будут человечье тело
Пытать и мучить, и терзать, совать под ребра крючья, пики...
Не плачь, не плачь, седая мать, - их только раззадорят крики...

Солдат! Ты совесть потерял - пошто ты плетью погоняешь?..
Я Крест несу. Я так устал. А ты мне Солнце заслоняешь -
Вон, вон оно!.. И снег хрустит, поет под голою пятою!..

Евангельские темы - бусами мифологического ожерелья - автор тщательно перебирает и после Голгофы и Распятия, и каждый стих по-своему хорош, но, на мой взгляд, "Восшествие на Голгофу" - один из самых сильных и убедительных фрагментов цикла.
Мы ждем: чем же закончится эта гигантская стихотворная фреска после Голгофского пути и Распятия? Крюкова целомудренно не показывает нам самого момента Воскресения. Зато сюжеты, где воскресший Христос является Фоме Неверующему и ученикам в Эммаусе, а потом и возносится на небеса, присутствуют. И здесь автор снова делает акцент не на воскресшем Боге, а на Его народе, жадно глядящем с земли, как Он взлетает выше облаков, к звездам:

...Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,
Над синим морозом, плетущим славянскую вязь
На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,
Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых... -
Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,
Над синим морозом - а он год от года лютей,
Над синим морозом - байкальским, уральским, степным -
Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,
Летит Человек, превращенный любовью во свет.
И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.

И все же - вот настоящий финал. Он, как ни странно, женский.
Почему странно? Вовсе нет: это русское Евангелие написала женщина, и сейчас она имеет полное право завершить это новое сказание от имени женщины, матери, Марии. Да не будет это понято воцерковленными людьми как кощунство. Тогда кощунством можно счесть и сам непростой замысел художника.
Это снова жанр видения - здесь Богородица, выйдя звездной ночью на снег, прежде Иоанна Богослова и его грядущего Апокалипсиса видит Страшный Суд.
Страшный Суд - один из символов-знаков в творчестве Крюковой; она не раз вводит тематику Страшного Суда и в свои стихи, и в прозу (таков городской апокалипсис в романе "Зимняя война", таковы упоминания о Страшном Суде в больших поэтических циклах "Реквием конца века", "Овидиева тетрадь", "Литургия оглашенных"). Чем привлекает автора Откровение, в особенности - самые драматические его страницы, страницы катастрофы и гибели мира?
Эсхатология давно уже внедрена в культуру. Множество произведений искусства - и культовых, религиозных, и светских, секулярных - родились благодаря Апокалипсису. Появился даже постапокалипсис как литературный жанр (в современной фантастике). Но в "Русском Евангелии" Крюковой, на его финальных страницах, зимняя Богородица видит не столько гибель мира, сколько его новое рождение, и признается в любви к нему, для нее вечному - в любви к своей метельной, нищей, снежной родине:

О мой родной, любимый мой Простор!
Тебя я прямо в губы поцелую...

Твои пустые, синие снега.
Бочажины. Излучины. Протоки
Медвяные. Стальные берега.
Избу с багрянцем власти на флагштоке.
Угрюмые заречные холмы.
Церквуху, что похожа на старуху.
Грудь впалую чахоточной зимы
И голубя - сиречь, Святого Духа -
На крыше сараюшки, где хранят
Велосипеды и в мешках - картошку!
И шаль прабабки - таборный наряд,
И серьги малахитовые... Кошку,
Залезшую в сугроб - рожать котят...
Целую все! Целую всех - навечно!

Лишь звезды дико в черноте горят,
Так грозно, страшно, так бесчеловечно... -

И звезды все целую! До конца,
До звездочки, пылинки света малой!
Все лица - до последнего лица,
Всю грязь, что из нутра земли восстала,
Всю чистоту, что рушится с небес
Прощальными родными голосами, -
Целую мир, пока он не исчез,
Пока его я оболью слезами!

Вспоминается Александр Блок с его знаменитым: "Россия, нищая Россия, / Мне избы серые твои, / Твои мне песни ветровые - / Как слезы первые любви..." Да, это продолжение блоковской музыки - через века. Но Крюкова иная, и ее январский Апокалипсис иной. Для нее и ночное звездное небо, на которое она глядит, задрав голову, - это опять храмовая стена, которую можно расписать еще одной фреской: чтобы издалека было видно. Всем людям.
И, о чудо! - на самый последний вдох и выдох автор приберегает нам... колыбельную.
"Колыбельная Марии" - самые нежные и самые народные, избяные и лубяные, стихи у Крюковой. Да это, собственно, и не стихи даже, а просто песня, ее напевает мать сыну в колыбели - так замкнулся круг времен, история вернулась к Рождеству, за выдохом последовал вдох, с небес медленно, как во сне, идет снег, и мать просто нежно, тихо поет своему первенцу:

...Подарил заморский царь
Тебе яшму и янтарь,
Сладкий рыжий апельсин,
Златокованый кувшин...
Спи, сынок,
                спи-усни...
Заметет все наши дни...
Будем мы с тобой ходить,
Шубы беличьи носить,
Будем окуня ловить -
Во льду прорубь ломом бить...
Будешь добрый и большой,
С чистой, ясною душой...
Буду на тебя глядеть,
Тихо плакать и стареть...
Спи-спи...
                Спи, сынок...
Путь заснеженный далек...

*   *   *

Итак, "Реквием" отзвучал.
Эта музыка может стать вечной, если время постарается и не упустит своего - не упустит из виду автора, что задумал и смог, посягнул и не растерялся, - говоря крюковскими же словами (из "Хождения по водам" в "Русском Евангелии"): "Он сделал, что хотел".
И, чтобы страницы рукописи не пожрал тлен времени, "Реквием" стал книгой, он выходит к людям, он звучит среди людей. Так, как Крюкова, пожалуй, сейчас не работает никто. Все пишут отдельные стихи - хорошо или не очень, гениально или бездарно. Крюкова пишет книгу стихов, стихотворную фреску, если хотите, стиховую симфонию, роман в стихах - со своей фабулой и сюжетикой, со своими тихими заводями и громоподобными кульминациями. Эта тяга к крупной форме у Крюковой никуда не исчезает. И это именно не поэмы, а полноценные книги; здесь можно найти одно стихотворение, воспринять его как чистую лирику и медитировать, его читая. А можно и охватить одним взглядом весь расписанный широкой кистью церковный купол.
Под этим незримым куполом Елена Крюкова живет и работает.
И кисть не падает из ее крепкой руки.

Нина ЛИПАТОВА


КНИГА ИСХОДА


БЕГ

Останови! - Замучились вконец:
Хватаем воздух ртом, ноздрями,
С поклажей, чадами, - где мать, а где отец,
Где панихидных свечек пламя, -

По суховеям, по метелям хищных рельс,
По тракту, колее, по шляху, -
Прощанья нет, ведь времени в обрез! -
И ни бесстрашия, ни страха, -

Бежим, бежим...
Истоптана страна!
Ее хребет проломлен сапогами.
И во хрустальном зале ожиданья, где она,
Зареванная, спит, где под ногами -

Окурки, кошки, сироты, телег
Ремни, и чемоданы, и корзины, -
Кричу: останови, прерви сей Бег,
Перевяжи, рассекнув, пуповину!

Неужто не родимся никогда?!
Неужто - по заклятью ли, обету -
Одна осталась дикая беда:
Лететь, бежать, чадить по белу свету?!

Ползти ползком, и умирать ничком -
На стритах-авеню, куда бежали,
В морозной полночи меж Марсом и стожком,
Куда Макар телят гонял едва ли...

Беги, народ! Беги, покуда цел,
Покуда жив - за всей жратвою нищей,
За всеми песнями, что хрипло перепел
Под звездной люстрою барака и кладбища!

Беги - и в роддома и в детдома,
Хватай, пока не поздно, пацаняток,
Пока в безлюбье не скатил с ума,
Не выстыл весь - от маковки до пяток!

Кричу: останови!.. - Не удержать.
Лишь крылья кацавеек отлетают...
Беги, пока тебе дано бежать,
Пока следы поземка заметает.

И, прямо на меня, наперерез,
Скривяся на табло, как бы от боли,
Патлатая, баулы вперевес,
Малой  -  на локте, старший - при подоле,

Невидяще, задохнуто, темно,
Опаздывая, плача, проклиная...
Беги! Остановить не суждено.
До пропасти.
                До счастия.
                До края.


ЮДИФЬ И ОЛОФЕРН

Дымы над крышей. Медная Луна,
Шатаясь, плачет надо мною...
О! Голова моя отягчена
Висящей бронзой, бахромою
Аквамаринов, серьги близко плеч
Мотаются, и шуба жжет мехами...
Я - воздух жгу, я - зарево, я - печь,
Я - пламя: меж румянами, духами...

Трамвайный блеск, парадов звон и чад,
Голодные театры лавок,
И рынки, где монетами гремят
И где лимон рублевый сладок,
Моста бензинного чугунный козий рог
Над ледокольною невестиной рекою,
А за рекой - чертог, что дикий стог,
Разметанный неистовой рукою...
Он весь в снегу горит. Там Олоферн
Пирует, ложкою неся икру из миски
Фарфоровой - ко рту, чернее скверн,
А тот, прислужник, кланяется низко...
А тот, лакейчик, - ишь, сломался он,
Гляди-ка, хрустнет льстивая хребтина!..

Ну что ж, народ. Ты погрузился в сон,
Тебе равно: веревка... гильотина...

Так. Я пойду. Под шубой - дедов меч.
В лицо мне ветер зимние монеты,
Слепя, швыряет. Сотней синих свеч
Над черепицей - звезды и планеты.
Не женщина, не воин и не зверь,
Я - резкий свет на острие дыханья.
Я знаю все. Вот так - ударю дверь.
Так - взором погружу во прозябанье
Телохранителей. Так - локтем отведу
Ту стражу, что последняя, в покои...
Он спит, Тиран. Его губа в меду.
Ему во сне - изгнанники, изгои,
Кричащие близ дула и в петле...
Мне дымно. Душно. Меч я подымаю.
Мех наземь - с плеч! Ходил ты по земле.
Ты хочешь жить - я это понимаю,
Но над тобой, хрипя, я заношу
Всю боль, всю жизнь, где ниц мы упадали!
И то не я возмездие вершу:
То звезды - бузиною по ножу -
Так обоюдоостро засверкали!

И пусть потом катится голова,
И - ор очнувшихся от спячки,
И я, как пасека зимой, мертва, -
А морды смердов, что жальчей подачки,
Грызут глазами, -
Кулаки несут,
Зажавши, сумасшедшие шандалы,
И рты визжат, - но я свершила суд,
Я над содеянным стояла -

Я, баба жалкая, - не целая страна, -
В сережках, даренных пустыми мужиками,
Юдифь безумная, - одна, совсем одна -
Пред густо населенными веками!
И, за волосы голову держа
Оскаленную - перед вами, псы и люди,
Я поняла, звездой в ночи дрожа,
Что все -
И повторится, и пребудет.


НОРД-ОСТ

В этой  гиблой земле, что подобна костру,
Разворошенному кочергою,
Я стою на тугом, на железном ветру,
Обнимающем Время нагое.

Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд-Ост,
Наш трудяга, замотанный в доску,
Наш огонь, что глядит на поветь и погост
Аввакумом из хриплой повозки!

Наши лики ты льдяной клешнею цеплял,
Мономаховы шапки срывая.
Ты пешней ударял во дворец и в централ,
Дул пургой на излом каравая!

Нашу землю ты хладною дланью крестил.
Бинтовал все границы сквозные.
Ты вершины рубил.
                Ты под корень косил!
Вот и выросли дети стальные.

Вот они - ферросплавы, титан и чугун,
Вот - торчащие ржавые колья...
Зри, Норд-Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн
Не споют над любовью и болью -

Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток,
Ты пируешь на сгибших равнинах -
Царь костлявый, в посту и молитве жесток,
Царь, копье направляющий в сына,

Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак,
Лучезарные бэры несущий
На крылах! И рентгенами плавящий мрак!
И сосцы той волчицы сосущий,

Что не Ромула-Рема - голодных бичей
Из подземок на площади скинет...
Вой, Норд-Ост! Вой, наш Ветер - сиротский, ничей:
Это племя в безвестии сгинет!

Это племя себе уже мылит петлю,
Этот вихрь приговор завывает, -
Ветер, это конец!
                Но тебя я - люблю,
Ибо я лишь тобою - живая!

Что видала я в мире? Да лихость одну.
А свободу - в кредит и в рассрочку.
И кудлатую шубу навстречь распахну.
И рвану кружевную сорочку.

И, нагая, стою на разбойном ветру,
На поющем секиру и славу, -
Я стою и не верю, что завтра умру:
Ведь Норд-Ост меня любит, шалаву!

Не спущусь я в бетонную вашу нору.
Не забьюсь за алтарное злато.
До конца, до венца -
                на юру, на ветру,
Им поята,
                на нем и распята.


МАТЬ МАРИЯ

Выйду на площадь... Близ булочной - гам,
Толк воробьиный...
Скальпель поземки ведет по ногам,
Белою глиной
Липнет к подошвам... Кто там?.. Человек?..
Сгорбившись - в черном:
Траурный плат - до монашеских век,
Смотрит упорно...

Я узнаю тебя. О! Не в свечах,
Что зажигала,
И не в алмазных и скорбных стихах,
Что бормотала
Над умирающей дочерью, - не
В сытных обедах
Для бедноты, - не в посмертном огне -
Пеплом по следу
За крематорием лагерным, - Ты!..
Баба, живая...
Матерь Мария, опричь красоты
Жизнь проживаю, -
Вот и сподобилась, вот я и зрю
Щек темных голод...
Что ж Ты пришла сюда, встречь январю,
В гибнущий город?..
Там, во Париже, на узкой Лурмель,
Запах картошки
Питерской, - а за иконой - метель -
Охтинской кошкой...
Там, в Равенсбрюке, где казнь - это быт,
Благость для тела, -
Варит рука и знаменье творит -
Делает дело...
Что же сюда Ты, в раскосый вертеп,
В склад магазинный,
Где вперемешку - смарагды, и хлеб,
И дух бензинный?!..
Где в ополовнике чистых небес -
Варево Ада:
Девки-колибри, торговец, что бес,
Стыдное стадо?!
Матерь Мария, да то - Вавилон!
Все здесь прогнило
До сердцевины, до млечных пелен, -
Ты уловила?..
Ты угадала, куда Ты пришла
Из запределья -
Молимся в храме, где сырость и мгла,
В срамном приделе...

- Вижу, все вижу, родная моя.
Глотки да крикнут!
Очи да зрят!.. Но в ночи бытия
Обры изникнут.
Вижу, свидетельствую: то конец.
Одр деревянный.
Бражница мать. Доходяга отец.
Сын окаянный.
Музыка - волком бежит по степи,
Скалится дико...
Но говорю тебе: не разлюби
Горнего лика!
Мы, человеки, крутясь и мечась,
Тут умираем
Лишь для того, чтобы слякоть и грязь
Глянули - Раем!
Вертят богачки куничьи хвосты -
Дети приюта...
Мы умираем?.. Ох, дура же ты:
Лишь на минуту!..
Я  в небесах проживаю теперь.
Но, коли худо, -
Мне отворяется царская дверь
Света и чуда,
И я схожу во казарму, в тюрьму,
Во плащ-палатку,
Чтоб от любови, вперяясь во тьму,
Плакали сладко,
Чтобы, шепча: "Боже, грешных прости!.." -
Нежностью чтобы пронзясь до кости,
Хлеб и монету
Бедным совали из потной горсти,
Горбясь по свету.


ВАРЬЕТЕ

Жемчужными ногами - из-под цветной копны!
Кругами да бегами! А хохоты слышны!
Несут питье густое и пряную еду...
Долой одежды - стоя!.. - дрожат на холоду!..

Девчонки вы, печенки, - да с тыквами грудей, -
От ног крутых и тонких, мужик, похолодей!..
Музыка водопадом сдирает с кожи пот...
Танцуйте до упаду, - авось оно пройдет,

То Квазимодо-Время  на глиняных ногах,
Что взял себе в беремя малец на костылях, -
А он плясать не может, он видел Гиндукуш...
Плесни мускатом в рожи, канкана красный туш!

Слизни-ка соль, красотка, с воздернутой губы...
Пляши - швырнули б сотку из гула  голытьбы!
Да только те бояре, сощурясь, зрят канкан,
Да будто на  пожаре, толкают в пасть банан...

Танцуй, танцуй, Галина!.. А Сонька, ты чего?..
А скулы как малина! А в бисере чело!..
Колготки рвутся с хрустом, на зраках пелена -
Веселое искусство,
Веселая страна!

Веселые девахи, до тайников мокры, -
Танцуйте вы на плахе, танцуйте до поры:
Сей танец - не работа, сей грозный карнавал
Вас до седьмого пота за гроши убивал!

Целованы - по пьяни, в исподнем - из больниц,
Танцуйте, Кира, Кланя, в виду кабаньих лиц!..
У попугаев ара наряды не пестрей...
Оттанцевать - до жара... и в "скорую" - скорей...

А трубы - нету сладу!.. Табачный воздух рвут!..
Танцуйте до упаду - авось они пройдут,
Краснознаменны годы, казарменны гудки,
Фланговые народы с дрожанием руки...

Там будут псы и кошки и каждый - сыт и пьян...
Танцуйте, длинноножки, для них блатной канкан!
В роскошестве погибнем да в пиршестве помрем,
А все же спину выгнем
                и рому отхлебнем!

И выбежим! И спляшем - во вьюгах площадей,
Среди кремлевских башен, среди родных людей -
И спереди, и сзади - все в лентах и цветах! -
Краснознаменны... крали -
Любашки, Верки, Нади -
Задрогнув, при параде,
С улыбкой на устах.


ВСТРЕЧА МАРИИ С ЕЛИЗАВЕТОЙ

Навстречу друг другу
Две женщины шли.
Мария - во вьюге -
Круглее Земли.

И Елизавета
Кругла, что копна...
- Ох, Машка!.. Планета...
- Ох, Лизка!.. Луна...

Им вызвездил иней
У рта - лисий мех...
- Ну, Машка!.. А скинешь?..
- Ну, Лизка!.. - И смех...

Мария погладит
Товаркин живот:
- Ну, ты не в накладе?..
- Умножу народ!..

И, тяжко брюхаты,
Морозы вдохнут:
- Хоша б не солдаты...
- Мальцов - заберут!..

И очи младые
Струят слезный свет.
- Ты плачешь, Мария?..
- Нет, Лизонька... нет...

На пальце сверкает
Златое кольцо.
Из тьмы возникает
Родное лицо.

И слезы Марии
Летят на живот -
То снеги косые,
Беззвучный полет,

То ветры косые,
Косые дожди...
- Ты плачешь, Мария!..
- Лизок... погоди...

И так вынимает
Тряпичный комок,
И лик утирает
Соленый платок!

Худые рекламы.
Да счастье - взаймы.
О, мертвые сраму
Не имут!.. А мы?!..

А Елизавета -
Вся шепот и всхлип:
- Мой... тоже там где-то...
Мой - без вести сгиб...


АНКОР, ЕЩЕ АНКОР!..

В табачной пещере, где дым, как щегол,
Порхает по темным закутам,
Где форточка,будто Великий Могол,
Сощурилась мерзлым салютом,

Где добрая сотня бутылей пустых
В рост, как на плацу, подровнялась... -
О, сколько штрафных этих рюмок шальных
За мощным столом подымалось!.. -

Где масляных, винных ли пятен не счесть
На драной когтями обивке, -
В каморе, где жизнь наша - как она есть,
Не сахар, не взбитые сливки, -

Один, человек на диване лежал,
На ложе в ежовых пружинах,
Тощой, востроносый, - ну чисто кинжал -
Махни, и вонзается в спину...

Он пьян был в дымину. Колодою карт
Конверты пред ним раскидались...
Он выжил в слепом транспортере - то фарт!
И пули за ним не угнались...

Да только от воплей на минных плато,
От крика тех танков горящих
Он нынче в постель надевает пальто
И мерзнет! - теперь, в настоящем...

Ничем не согреться. Хлестай не хлестай
Подкрашенную хной отраву...
Яичница стынет. Полночный наш Рай.
Ад прожит: красиво, на славу...

Зазубрины люстры... Свечи мыший хвост...
И Жучка - комок рыжемордый...
Взы, Жучка!.. Ну, прыгай - и в небо до звезд,
И в петлю: дворняги не горды!..

Ах, дворничиха, ах, дворянка моя,
Ну, прыгай же ты... через палку -
Свеча догорает... а в кипе белья -
Скелет, что пора бы... на свалку...

Еще, моя Жучка!.. Анкор... эй,анкор!..
Вот так-то, смиряйся, зверюга,
Как мы, когда - из автомата - в упор,
Пред телом веселого друга,

Под глазом приказа, в вонючем плену,
Во почте, где очи... не чают...
Полай ты, собака, повой на Луну -
Авось нам с тобой полегчает...

Ну, прыгай!.. Анкор, моя моська!.. Анкор!..
Заврались мы, нас ли заврали -
Плевать!.. Но в груди все хрипит дивный хор -
О том, как мы там умирали!

Как слезно сверкает в лучах Гиндукуш!..
Как спиртом я кровь заливаю...
Анкор, моя шавка!.. Наградою - куш:
Кость белая, кус каравая...

Мы все проигрались.
Мы вышли в расход.
Свеча прогорела до плошки.
И, ежели встану и крикну: "Вперед!.." -
За мной - лишь собаки да кошки...

Что, Армия, выкуси боль и позор!
А сколь огольцов там, в казармах...
Анкор, моя жизнь гулевая,
                анкор,
Мой грязный щенок лучезарный.


ЮРОДИВАЯ

Ох, да возьму черпак, по головушке - бряк!..
Ох, да справа - черный флаг, слева - Андреевский флаг...
А клубничным умоюся, а брусничным - утрусь:
Ох ты флажная, сермяжная, продажная Русь!..
Эк, тебя затоптал закордонный петух!
Песнопевец твой глух, и гусляр твой глух:
Че бренчите хмурь в переходах метро?..
Дай-кось мужнино мне, изможденно ребро -
Я обратно в него - супротив Писанья! - взойду:
Утомилася жить на крутом холоду!..


                Лягу на пузо. Землю целую.
                Землю целую и ем.
                Так я люблю ее - напропалую.
                Пальцами. Звездами. Всем.

                Дай мне билетик!..
                Дай мне талончик!..
                Я погадаю на нем:
                Жить нам без хлеба, без оболочек,
                Грозным гореть огнем.

                Рот мой сияет - ох, белозубо!
                Жмурюсь и вижу: скелет
                Рыбий, и водкою пахнут губы,
                И в кобуре - пистолет...

                Вот оно, зри - грядущее наше:
                Выстрелы - в спину, грудь,
                Площадь - полная крови чаша,
                С коей нам пену сдуть.


...Эй-эй, пацан лохматенький, тя за штанину - цап!
В каких ты кинах видывал грудастых голых баб?!
Да, змеями, да, жалами, огнями заплетясь,
Из вас никто не щупывал нагой хребтиной - грязь!
Из вас никто не леживал в сугробном серебре,
Из вас никто не видывал, как пляшет на ребре,
На животе сияющем - поземка-сволота!..
А это я с возлюбленным - коломенска верста -
Лежу под пылкой вывеской харчевни для господ -
Эх, братья мои нищие! Потешим-ка народ!
Разденемся - увалимся - и вот оно, кино:
Куржак, мороз на Сретенье, мы красны как вино,
М голые, мы босые - гляди, народ, гляди,
Как плачу я, блаженная, у друга на груди,
Как сладко нам, юродивым, друг друга обнимать,
Как горько нам, юродивым, вас, мудрых, понимать...


                Вижу Ночь. Лед.
                Вижу: Конь Блед.
                Вижу: грядет Народ -
                Не Плоть, а Скелет.

                Вижу: Смел Смог.
                Вижу: Огнь Наг.
                Вижу:
                Человекобог -
                Бурят, Грузин, Каряк.

                Вижу: Радость - Дым...
                Вижу: Ненависть - Дом!
                Вижу: Счастье... Над Ним -
                Огонь! И за Ним! И в Нем!

                Вижу: Разрывы. Смерть.
                Слышу: Рвется Нить!
                Чую: нам не посметь
                Это
                Остановить.


Чучелко мое смоляное, любименький, жавороночек...
Площадь - срез хурмы под Солнцем!
                А я из вьюги, ровно из пеленочек -
На свет Божий прыг!.. А Блаженный-то Васенька
Подарил мне - ревнуй, сопляк! - вьюжные варежки:
Их напялила - вот ладошки-то и горячии,
А глаза от Солнца круто жмурю, ибо у меня слезы - зрячии...


                Воля вольная,
                Расеюшка хлебосольная -
                Черный грузовик во след шины
                Пирожок казенный скинул -
                Дай, дай полакомлюсь!..
                Милость Божья
                На бездорожьи...
                Не обидь меня, не обидь:
                Дай есть, дай пить,
                А я тебя люблю и так -
                Ни за грош ни за пятак -
                Дай, дай поцелуйную копеечку...
                Не продешеви...
                Дай - от сердца деревянного... от железной любви...
                Черный грузовик, езжай тише!
                Пирожки твои вкусны...
                Я меховая богатейка! Я все дерьмо на копеечку скупила!
                Я все золотое счастие забыла,
                Я широко крестила
                Черное поле
                Грядущей войны.

                Дай, дай угрызть!..
                Жизнь... ох, вкусно...

                На. Возьми. Подавись. Мне в ней не корысть.


...Лоб мой чистый,
                дух мой сильный -
Я вас, люди, всех люблю.
Купол неба мощно-синий
Я вам, люди, подарю.

Вам дитя отдам в подарок.
Вам любимого отдам.
Пусть идет огонь пожара
Волком - по моим следам.

Заночую во сугробе.
Закручу любовь во рву!
В колыбели - и во гробе -
Я - войну - переживу.

И, космата, под вагоном
Продавая плоть свою,
Крикну мертвым миллионам:
Дураки! я вас люблю...

Вы себя поубивали...
Перегрызли... пережгли...
Как кричала - не слыхали! -
Я - о бешеной любви!..

Но и в самой язве боли,
В передсмертнейшем хмелю,
Я хриплю: услышь мя... что ли...
Кто живой... тебя - люблю...


ДУХ БЕЛОГО ОФИЦЕРА ВЗИРАЕТ НА РОССИЮ НЫНЕШНЮЮ

Земля моя! Встань предо мною во фрунт.
Кинь тачки свои и тележки.
Ладони холеные враз не сотрут
Невольничьей острой усмешки.

Дай гляну в сведенное мразом лицо:
Морщинами - топи да копи
Да тьма рудников, где мерзлотным кольцом -
Посмертные свадьбы холопьи.

Россия моя! Меня выстрел сразил,
Шатнулся мой конь подо мною,
И крест золотой меж ключиц засквозил
Степною звездой ледяною...

И я перед тем, как душе отлететь,
Увидел тебя, Голубица:
В лазури - церквей твоих нежную медь,
Березы в снегу, как Жар-птицы!

Увидел мою золотую жену,
Что пулями изрешетили,
Узрел - из поднебесья - чудо-страну,
Что мы так по-детски любили!

Узрел - домны, баржи и грузовики,
Цеха, трактора да литейки:
Народ мой, страданья твои велики,
Да сбросить вериги посмей-ка!

Тебя обло чудище в клещи взяло -
И давит суставы до хруста...
И дух отлетел мой.
                И Солнце взошло.
И было мне горько и пусто.

За веру, за Родину и за Царя
Лежал я в январской метели,
И кочетом рыжим горела заря
Над лесом, лиловее Гжели!

А я полетел над огромной землей -
Над Лондоном, Сеною, Фриско...
Но вышел мне срок! Захотел я домой!..
И вновь заискрились так близко

Увалы, отроги, поля во грязи...
Вот - вымерший хутор: два дома
Во яхонтах льдов - слез застылых Руси...
Вот - в церкви - пивнушка... О, Боже, спаси:
Знакомо все - и незнакомо!

Детишки молитвы не знают... и так
Отборным словцом щеголяют...
Гляди же, душа, мой исплаканный зрак,
На брата-ефрейтора, что, нищ и наг,
В миру с котомой костыляет!

На девок панельных. На хлестких купцов.
На жирных владык в лимузинах.
На черных чернобыльских вдов и вдовцов.
В ночлежный декор магазинов.

Не плачь, о душа моя, твердо гляди
На храм, что сожгли сельсоветы, -
Теперь над ним чистые стонут дожди,
В ночи - светляками - кометы...

Гляди - вот под ветрами трактор гниет...
Раскопы пурга обнимает...
Гляди, о душа, - твой великий народ
Без Бога живот свой умает!

Кто это содеял?! К ответу - кого?!..
Я всех назову поименно.
Я шашки и сабли рвану наголо -
За Ад наш трехсотмиллионный!

В толпе Вавилонской сплелись языки,
Ослабились древние крови -
Гляди же, душа, с межпланетной тоски,
Как дула здесь наизготове!

Ах, долго гремел репродуктор в пурге,
Трепались в ночи транспаранты -
Намаслен уж ствол, и винтовка - к ноге! -
Опричники, тля, оккупанты...

Так! Все, что здесь было, - великая ложь!
Но, Боже! Я верую в чудо
Твое! Я люблю тебя! Ты не умрешь,
Красавица, кляча, паскуда,

Век целый тащившая проклятый воз,
Блудница, царица, святая, -
И я, офицер, зревший кровь и навоз,
Скитавшийся между блистающих звезд,
Мальчонкой - к буранам седеющих кос,
К иссохлой груди припадаю.


МАЛЬЧИК С СОБАКОЙ. НОЧНОЙ РЫНОК


                - Тише, пес мой сеттер!..
                Очень сильный ветер...
                Нос твой - ветер жадно пьет,
                Хвост твой - ветер бьет и бьет...
                Собака моя, собака -
                Рыжий Огонь из мрака...
                Я - Мрак тобой подожгу!..
                ...Не смогу.


Темные флаги на землю легли,
Плоть городскую укрыли.
А в снеговой ювелирной пыли
Рынка врата - будто крылья.

Ночью смыкаются эти крыла.
Крытые спят павильоны.
Днем тут держава войною прошла -
Грубых сапог батальоны.

Следом от шины впечатался Путь
Млечный - в поднебесья деготь...
Рынок! Тебе зацепился за грудь
Птичий обломанный коготь -

Вот он, малявка, пацан, воробей, -
Смерть надоели подвалы,
Где среди взрослых и грозных людей
Шкетья судьба ночевала!

Шел он да шел, без суда, без следа,
Сеттер к нему приблудился...
Рынок! Пристанище ты хоть куда,
Коль ты щенятам сгодился!

Сбить на морозе амбарный замок -
Плевое дело, игрушка!..
Пахнет свининой застылый чертог,
Медом, лимоном, петрушкой...

Запахов много - все не перечесть!..
Ящик - чем хуже перины?!..
Сеттер, огонь мой, - скулишь, клянчишь есть,
Носом толкаешь корзину...

Все здесь подъели, в прогнившей стране.
Все подмели подчистую.
Всю потопили - в дешевом вине -
Голода силу святую.

Гладит малец одичалого пса.
Тесно прижмутся друг к другу
В ящике из-под хурмы... Небеса,
Сыпьте арахисом - вьюгу!

Сыпьте им яркою радугой - снег,
Сахар капусты - с возов и телег,
Кровь помидоров - из бака!..
Медом стекает по скулам ночлег...
В ящике, маленький, спи, человек,
Спи, заревая собака.


ДЕВОЧКА С МАНДАРИНОМ. ВЕЧЕРНИЙ РЫНОК

Это крайняя - я - за лимоном стояла!..

Вот глаза ледяные - синее Байкала,
Косы из-под платка, что рыбачьи канаты,
И все швы на дерюге пальтишка разъяты;
Кочерыжка, горбушка, птенец, восьмилетка, -
Поднабита людьми рынка ржавая клетка,
Все со службы - час пик! - каблуки не источишь,
А туда же! - стоишь: мандаринчика хочешь...
И распахнуты синие очи иконно
На купюры, на смерч голубей заоконных,
На торговку златой мандаринной горою,
На лица ее булку,
                на море людское!
В кулачонке вспотевшем зажаты копейки...
Ты, проталина вешняя, дудка-жалейка,
Заплати - и возьми! Тонкокорый, громадный
Охряной мандарин - и сожми его жадно,
Так зажми в кулаке, чтобы кровь стала капать,
Чтобы  смог сладкий плод на морозе заплакать -
По тебе, истопницына дочь, замухрышка,
Сталеварного града сухая коврижка.


ТОРГОВКА ШКУРАМИ НА ИРКУТСКОМ РЫНКЕ ЛЮБА

А вот лисы, а вот лисы, а вот зайцы-волки!..
Мездру мороз прошивает кованой иголкой,
Меха иней зацелует сизыми губами, -
Не горжетка то - ослеп ты: пламя это, пламя!..
Звери рыскали по лесу. Дитяток рожали.
Целясь, очи потемнели! Локти задрожали!..
...А теперь зверье - гляди-ко! - рухлядь, красотища!..
Закупи - и вспыхнешь павой, а не мышью нищей,
Шею закрути лебяжью лисьими хвостами -
Пусть мужик твой, жмот и заяц, затрясет перстами,
Затрусит на снег монеты из мошны совецкой:
Вот он мех колымский, кольский, обский, соловецкий,
Вот - куничий да соболий, искристый, богатый,
На руках торговки Любы во пурге распятый, -
Рвите, рвите, налетайте, по дешевке сбуду
Выпивохам да пройдохам, черни, сброду, люду,
А не наглым иноземцам с масленым карманом,
А родной толпе дремучей,
                хвойной, дымной, рваной.


ПЕСНЯ

Ох, Расея моя, Расея.
Головою - о край стола...
Каменея, горя, леденея,
О, куда б от тебя ушла?!

Горевая твоя простуда
И чахоткин, с подхрипом, рык...
Средь зверья твоего и люда
Расплескался мой жалкий крик.

Задери головенку: страшно!..
Коли страшно - к  земле пригнись...
Вот они, кремлевские башни, -
Им, кровавым, да поклонись.

Ты из вервия мне свивала
Сети, петли, мешки, хлысты...
Ты поземками целовала
По-над грудью моей - кресты!

Но я землю рвала ногтями!
Ела падаль твоих полей!
Снег твой мечется меж горстями
Сирым клекотом журавлей!

И, на нежном пригорке стоя
По-над Волгою в синем дыму,
Я молюсь - твоей красотою -
За вкусивших твою тюрьму!

За тебя проклявших, бежавших
Во заморских быков стада,
За любимых, друг друга сжавших
Пред прощанием - навсегда, -

Как в горсти - да твою землицу...
Я люблю тебя, я люблю:
Мне любовь та, Расеюшка, снится,
Но плюю, хриплю - во хмелю

Ненавидящем,
                пламя сея
Воплем, дланью, нутром, очьми:
Ох, Расея моя, Расея,
Заполярной совой косея,
Всей кандальною Гипербореей -
Всю свободу мою возьми.


АДАМ И ЕВА

Звезды дули в пазы и во щели.
Звезды жестко крестили окно.
Смертный одр не страшней колыбели,
Но царями любовной постели
Стать не всем в дольнем мире дано.

И в династии сей ты двадцатый
Или первый - не ведать о том!
Вот на лбу - поцелуйная цата,
Вот лобзанье - нательным крестом...

Тело вспыхнет вулканами, лавой.
Сладко выгнется плод - ешь и пей!
Над кроватью дешевою, ржавой -
Веер простоволосых лучей!

Допотопная, дикая сила,
Ласка, будто лисенка... - до слез... -
Та коса, что века нас косила
Вплоть до лунных старушечьих кос, -

Это чрево ли Евы пылает,
Это дух ли Адама горит -
Это Марс над постелью рыдает
И Венера объятие длит!

Вширь - по стеклам - хвощи ледяные...
Митинговый - на улице - гул...
И ругательства хана Батыя
Из-за двери, что бомж распахнул...

И, распяты, раскинувши длани,
Разметав медногорлую плоть,
Понимают: любви окаянней
Нет в земле, кою проклял Господь.


ОМУЛЕВАЯ РЫБАЧКА ЗИНАИДА

Я приду к тебе. Руки твои красны.
Веки от култука и слез тяжелы.
Мне всю жизнь приходили дикие сны
Из таежной мги, ледовитой мглы:
Круглобокой кадушкой кренится карбас.
На Полярной звезде стрекоза висит!
И Луны слепой великаний глаз
Прямо в бабье сердце мое косит.

Тянем сети мы. Ты - смугла, стара.
На руках моих сильных - жил синих сеть.
Тянем омуля мы - всю ночь, до утра:
Тяжело: впору лечь и враз помереть.

Как играют мощные рыбьи тела -
Древней яростью,
Тусклым сребром купцов,
Не хотят под нож - а наша взяла,
А култук первобытный свистит, свинцов!

Зинаида! Вот омуля засолим!..
...Руки мерзлые жадно вцепились в сеть.
Наш карбас молитвой Зины храним.
Не потонем. Будем жить и стареть.

Я - в объятьях дрожать, огольцов рожать,
Да всей кожей чуять: Конец грядет!..
Ты - в руках заскорузлых свечу держать
Над серебряной рыбой
Во хлябях вод.


ВИТРИНА

...Целуй же лопатками серый тот дом!..
Втирайся, вжимайся шубенкой!..
Эх, тот магазин был задуман на слом -
Сельмаг, мышеловка, избенка, -
А этот!..
                Гигантской витрины хрусталь,
А за хрусталем - мешанина:
Парча из Японии, козия шаль,
Дворцом - ветчина, солонина...
Все втридорога! Вот заколка и брошь,
Вот камни повисли на нитке -
О, ты без того ожерелья умрешь,
Последние скинешь пожитки -
А купишь!.. Глядит манекенша одна,
Как под автоматом ведома...
О, звери!.. Не троньте - то мать и жена...
А рядом - соцветье Содома:
Игрушки - бедняцкие пупсы; духи,
От коих и ноздри танцуют,
И печень!.. - и Книги Святые - стихи, -
Как шмотками, ими фарцуют...
Усыпана золотом пчелок парча:
О, фон галактический, темный...
А дале в Витрине - киот и свеча,
А дале - лишь ветер бездомный...
Гляди же! На выбор! Бери! Покупай!
Страна тебе все предложила -
Икорный, коньячный, севрюжный ли рай,
Стиральное черное мыло...
И за хрусталем, за стеклом - города
В алмазной пыли радиаций,
Искристые шубы, плохая еда,
С которой больным - не подняться, -
Вещей дорогих уцененный обвал
Грохочет в пустую корзину!
Ты здесь покупал? Продавал? Предавал?..
Гляди ж на родную Витрину
Теперь из такой запредельной дали,
Где души считают на франки, -
На эти сараи, собак, корабли
Во льдах, с пирогами гулянки,
На шлюшек с густым турмалином скулы,
На мрачное войско завода,
На церковь, где крестит мальчонку
                из мглы
Рука золотого народа.


ЗВЕЗДА ПОЛЫНЬ. НОЧЬ

Распахнулись, раздвинулись, зашевелились
Дымной ночи - из перьев вороньих - крыла...
Как давно мы не плакали. И не молились.
А молились - молитва до звезд не дошла.

Горький город заснул. Украшений янтарных -
Фонарей - он не сбросил. В окно я гляжу,
Как в бездонную бочку. Созвездий полярных
Голубой, золотой сок течет по ножу.

Во носках шерстяных, во халате, что стеган,
Грея руку щекой, зрю в кухонном окне
Ту Звезду, что космата, как Людвиг Бетховен,
Ту Звезду, от которой погибельно мне.

От нее не лучи, а полынные ветки
Брызжут уксусом, ржавчиной, солью, песком -
И двоятся, троятся, сбираются в клетки
И в снопы, и во снежный сбиваются ком -

И багрянцем безумствуют протуберанцы!
И молюсь я о сгибших в разливах кровей -
О, корейцы ли, немцы ли, азербайджанцы -
Нет под горькой Звездою планеты мертвей!

А полынные ветки растут, обнимая
Деготь неба ночного! Котельных дымы!
И одна - бьет в окно мне!..
                И я понимаю -
Что отречься у нас от сумы, от тюрьмы -

Невозможно...


ВИДЕНИЕ ПРАЗДНИКА. СТАРАЯ РОССИЯ

От звонниц летит лебедями да сойками
Малиновый звон - во истоптанный снег!..
Девчонкой скуластой, молодушкой бойкою
Гляжу я в зенит из-под сурьмленных век...

Небесный прибой синевой океанскою
Бьет в белые пристани бычьих церквей!
Зима, ты купчиха моя великанская,
Вишневки в граненую стопку налей!

Уж Сретенье минуло - льды его хрустнули! -
Святого Василья отпели ветра -
Румяная, масленая и капустная,
И зубы-орехи со сластью ядра -

В платке снеговейном, по коему розами -
Малина и мед, раки, окорока,
И свечи в приделах - багряными грозами,
Белуги, севрюги - кистями платка! -

В брусничном атласе, с лимонными бусами,
В браслетах и килечных, и сельдяных,
С торосами семги, с варенья турусами,
С цукатами тяжких серег золотых,

Со бронзой копчушек каспийских, поморских ли,
С застылыми слитками сливок густых,
С рассольными бочками, словно бы мордами
Веселых до глупости псов молодых, -

С гудками и крыльями райских раешников,
С аджикою плотницкого матерка,
С торчащими черными гривами - елками
Над холкой февральского Горбунка, -

Красавица! Радость моя незабвенная!..
Соболюшка!.. Черные звезды очей!..
В атласах сугробов святая Вселенная!..
Твой рыжий торговец, седой казначей,

Твой князь - из Юсуповых либо Нарышкиных,
Идущий вдоль рынка под ручку с княжной,
Монахиня, что из-под траура - пышкою,
В надменных усах офицер ледяной,

Два Саввы твоих - и Морозов и Мамонтов -
С корзинами, где жемчуга да икра -
Палитрою гения!.. - бархата мало вам?.. -
Вот - прямо в лицо!.. - осетров веера,

Глазастый бескостный изюм Елисеева,
Бурмистрова радуга  звездной парчи,
Хвостами налимов - Сияние Севера!..
И - что там еще?.. -
                о, молчи же, молчи,

Рыдай, припаявши ладонь узловатую
К  забывшим кипение сбитня губам, -
Родная моя!.. Это Время проклятое.
Но Праздник я твой никому не отдам -

Прижму его крепко ко впалой, чахоточной
Груди, зацелую в уста и щеку! -
Пока не явился жандарм околоточный.
Пока не приставили дуло к виску.


ВИДЕНИЕ РАЯ

Уйди. Не стой со склянкой надо мной.
Я вижу, вижу драгоценный Рай земной -
В берилле неба - яблоки церквей!..
Летит в сугробы манна голубей!..
Павлина гладит стриженый Малец,
У Матери персты - в огнях колец,
Полынным сеном пахнет жаркий хлев,
И лижет ноги ей смиренный лев!..
Все пять хлебов уж муравьи едят...
Прекраснейшие женщины летят.
В зенита бирюзу, и груди их
Пылают сластью яблок наливных,
И на серебряных тарелках площадей -
Хурма, гранаты, - денег не жалей,
А денег нет!.. Сожгли!.. И даль светла,
И светят обнаженные тела
Кострами, и бенгальскими свечьми,
Лампадами, - о, счастье быть людьми...
Уйди!.. Я Рай впиваю наяву:
Озер сапфиры, детски нежную траву
И охристую ржавчину лесов
Осенних, и рубины туесов, -
Там дикая малина холодна,
Там ягодное счастие вина...
А солнца тел над лесом на закат
Превыше журавлей, крича, летят,
И затаил Малец дыханье: ох,
Гляди, павлин, - то золотой сполох!..

Там муж жену целует сотни лет -
Уста, запястья, в жемчугах браслет,
Снега ланит растают под рукой,
Живот застынет льдяною рекой,
Но дождь во чрево брызнет золотой
Подземной, поднебесной красотой!..
Так вот какая ты, любовь в Раю -
Тебя в лицо я, плача, узнаю...

А звезды там ручные!.. В зимний круг
Собьются - и берут огонь из рук:
Клешнястый Рак и бешеный Телец,
Баран - царь среди звездочек-овец,
Две Рыбы - Трилобит и Целакант,
И Скорпион - хвостатый музыкант,
И пылкий Лев, и льдистый Козерог -
Огонь едят и пьют!.. Огонь у ног,
Огонь в руках моих, - я их пасу,
Зверей родных, - во огненном лесу,
И я стою, охвачена кольцом
Огня! Лоб стянут огненным венцом!..
И горным хрусталем улыбки - рот:
Там человечья плоть в огне поет,
Там человечья плоть поет в земле!..
Там папоротник светит на стекле -
В мороз - цветком купальской радуги!..

                Уйди.
Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди.
Не суй во пересохшие уста
Мне снадобий, где соль и кислота.
Не хлопочи - с намоченным тряпьем
К виску. Мы все когда-нибудь умрем.
Я не хочу в подвальную юдоль.
В битье посуды. В водочную боль.
В больницы, где на лестницах лежат.
В плакатный красный яд и детский мат.
Уйди. Ступай обратно в черный Ад.
А я - в Раю. Мне нет пути назад.


УЛИЧНАЯ ЕЛЬ. НОВОГОДЬЕ

Черная, огрузлая, седая,
Побрякушками, лампадками увешана,
Как цыганка старая, гадает
Старикам насупленным, среброзубым женщинам:

- Дети ваши будут нюхать сладости,
Грызть рожки медовые!..
Будут жить они в любви и радости,
Позабыв столетие бредовое...

Машет ель руками черными.
На мулаточке игрушки - сладкими клубниками.
А ветра по площади просторные
Машут флагами над сморщенными ликами.

Машут флагами - еще багряными!
Отрывают жесть со крыш серебряных!..
А пойдут из магазина пьяные -
Выдохнут: "А ель-то... как царевна..."

И заплачут пьяные, и выпьют из-за пазухи,
И засунут снова под тулуп питье горячее:
Их сынки - в земле сырой. Им - праздник памяти!
Очи радугою слез горят, незрячие...

Ах ты, ель, ты черная, дородная.
Не маши ты им стеклярусом-подвесками.
Впереди еще - беда народная.
Впереди еще - жальба голодная.
Дай напялить нам наряды новомодные,
Прицепить ко шляпам слезы новогодние,
Дай помыслить нам, что мы - клейменые! - свободные,
Дай полакомиться
Петушками детскими.


ВИДЕНИЕ ЖЕНЫ, СТОЯЩЕЙ ЗА КУСКОМ ХЛЕБА

Ну что же. По-галочьи тут постою.
На паперти раньше - вот так...
Не сдобой-халвою я тешу семью,
А тем, что - за рупь и пятак...

Детишки!.. Я их - на амбарный замок
От лютых гостей заперла...
А тут - душит горло горжеткою - смог,
Витринные лгут зеркала.

Когда завинтишься Галактикой, ты,
Спиральная очередь?.. Эй,
Взамен моей выпитой вмиг красоты,
Торговец, клади, не жалей -

На ржавую руку орловских весов -
Гранитные сколы капуст,
Моркву, что промаялась до холодов
В подвале, что - Космосом - пуст!..

Закрыла глаза в очередной тюрьме...
Качаюсь - то ль танец... то ль сон...
И брежу: гудит, налетает во тьме
Малиновый, сливочный звон...

Гудошники в медные дудки дудят...
И паюсный хлеб - на возах...
Чувашки в сапфирных сережках глядят,
И в лезвийных - бесы! - глазах...

Колеса медовые снежный атлас
Прикрыл... И разрезами семг
Над церковью - радуга!.. Ягодный глаз:
Слеза виноградины - сок...

И лапти - что кружево!.. И Хохлома -
Янтарь по сапожной смоле...
И воск буженины!.. Схожу я с ума...
И брови детей - в серебре...

И девушки - шейки их в рюшках-шарфах,
Шапчонки куничьи долой! -
Толпятся у короба: амброй пропах,
И мускусом, и резедой!..

Флакончик духов кто в кулак мне сует?..
О, запах - Египет... Марсель?..
Но брежу, но вижу - толпится народ
Поодаль, где грозная ель!..

Ну, здравствуй, Царица в висячих серьгах,
В смарагдовых бусах до пят!..
Ты держишь  златых соловьев на руках
И снежных пушистых котят!

А пряники - ниже, а тут - мотовство:
Алмазов ли, стразов не счесть!..
То входит копьем под ребро - Рождество...
То - было... То - въяве?.. То - есть!

И вдруг все уставились в море небес,
Сверкающих синью святой:
Раздвинув руками заоблачный лес,
Шел Ангел.
Зажглись под пятой

Морозные крыши! Лимоны дымов!
Багрянец одежд Его жег
И Север с раскольничьим духом псалмов,
И, с бубном, раскосый Восток!

Шел алый тот Ангел.
                Держал узкий меч.
Держал его вниз острием.
Горели власы наподобие свеч,
И синий горел окоем.

И я увидала: за Ним, за спиной
Его, где летели крыла, -
Огнем занялся зимний мир ледяной,
Земля, где от веку жила!

А красный тот Ангел все шел и молчал!
Глаза Его были страшны,
Огромны... Он ими юдоль примечал
От голубя и до Луны.

Весь мир застывал во багряных зрачках,
А Он все глядел и глядел -
На иней, что солью искрил на крестах,
На Божий последний удел!

Я, щеки зажавши, следила пожар!
Мир красен! Но Ангел - красней!..
Зачем Ты в ладонях сей меч удержал?..
Не поднял - в  безумьи огней?!

Ну что Ты стоишь?!
                Ну - скорее казни
Наш праздник в венце литургий!
Взмахни! Отсеки все цветные огни
Январских ночных панагий!

И головы храмам златые сруби!
И людям сердца поизрежь!
О, даруй нам смерть!
А потом - возлюби.
А после - закрой эту брешь.

И я на колена упала пред Ним,
Пред кровью Его и огнем!..


...А люди запели:
- Давненько стоим...
Уж ночка, - а встали-то днем...

И я разлепила глаза в забытьи.
И я поняла, кто таков
Наш век окаянный, и братья мои,
И голод - во веки веков.

И, в смоге, перед иконостасом реклам,
Молитвою - ценник шепча,
Я так зарыдала
По красным крылам,
Взмывающим
Из-за плеча.


ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ

Вселенский холод. Минус сорок.
Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог
Глядел бы пристальней, острей.

Воды давно горячей нету.
И валенки - что утюги.
Ну что, Великая Планета?
На сто парсек вокруг - ни зги.

Горит окно-иллюминатор
Огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата
Восстал. Грядущего не вем.

Как бы в землянке, стынут руки.
Затишье. Запросто - с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука.
Одна Египетская Тьма.

И шерстяное одеянье.
И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье
Бывает только пред Концом.

И прежде чем столбы восстанут,
Огонь раззявит в небе пасть -
Мои уста не перестанут
Молиться, плакать, петь и клясть.

И, комендантский час наруша,
Обочь казарм, обочь тюрьмы
Я выпущу живую душу
Из вырытой могильной тьмы!

По звездам я пойду, босая!
Раздвинет мрак нагая грудь!

... Мороз. И ватник не спасает.
Хоть чайник - под ноги толкнуть.

Согреются ступни и щеки.
Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные Сроки,
Мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.

И напою грузинским чаем,
И, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами,
Рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.


ДАВИД И САУЛ

В  метели, за сараями, в ночи,
Где вой собачий Сириусу любый,
Пылали руки - две больших шальных свечи,
Звенела арфа и метались губы.

Сидели на дровах: один - мужик,
Под шубой плечи в бархате пунцовом.
Другой, пацан, щекою к арфе так приник,
Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым...

На голове у грозного тюрбан
Увенчивался золотой короной.
И, сгорбившись над арфой, опаленной
Огнями пальцев, пел и пел пацан.

Он пел, и реки глаз его текли.
Собаки в подворотне подвывали.
Он пел - ручьи весною вдоль земли
Его мелодиями небо целовали.

Он пел и пел,
                а снег его хлестал,
А грозный царь его, насупясь, слушал,
И арфа наподобие креста
Распяла плоть, бичуя счастьем душу.

Он пел о том, что все мы вновь умрем,
О свадебном наряде, что срывает ветер,
О том, как перед звездным алтарем
Стоят, смеясь, замученные дети!

О том, как нежно гладят старики
Сухие корни светлых рук друг другу,
Как любящие - Времени тиски -
Зажмут меж наготы каленой - вьюгу...

Он пел - и больше было не понять,
О чем! Он пел, и арфа содрогалась!
И шли ветра и шли - за ратью рать:
Кадыка нежность, губ отверстых жалость!

А царь, лоб уронив на кулаки,
Сдуваемый метелью с дровяного трона,
Шептал: "Играй, пастух!.. Моей тоски
Никто не понял в полночи бездонной,

Лишь ты на бычьих жилах все царю сыграл,
Все спел - мои посты, и праздники, и войны:
О, ты играл - а я-то - умирал,
А я-то - думал, что умру спокойно!..

Мой мальчик, о, спасибо же тебе,
Утешил мя!.. И многольстивой речи,
И зелья крепкого не надобно в судьбе -
Метались бы над арфой руки-свечи...

Спасибо, сын мой!.. Буду твой отец!.."
Схватил и сжал до боли руку пастушонка,
И наклонился над ладонью, и венец,
Упав с тюрбана, покатился звонко.

И в круговерти вьюги жадно царь приник
К руке ребенка - на одно мгновенье:
Хотел одним глотком все выпить песнопенье,
Хотел найти губами, где родник.


ЦАРИЦА АСТИС ПРОЩАЕТСЯ С ЦАРЕМ АРТАКСЕРКСОМ

...И вырвалась она из рук
Владыки Трех Миров Подлунных.
И свист метелей многострунных,
И поездов, и рельс чугунных
Закрыл огромный сердца стук.
Она стояла на свету.
И факелы в руках охраны -
Немых юнцов и старцев пьяных,
Наемников, чьи кровью раны
Сочились в перевязях рваных,
Ее ласкали красоту.
По коже сполохи ходили.
Гранатов связка меж ключиц
Сидела стайкой зимних птиц...
Браслеты-змеи ей обвили
Запястья. Ясписом горели
У змей глаза!..
                В ее ушах,
Близ перламутра нежной шеи,
Пылал огонь Гипербореи -
Топаза льдяная душа.
И кабошоны лазурита
Лежали меж грудей открытых -
Дыханьем поднимала их
Царица! Стыли турмалины
На лбу, а на висках - рубины,
Напоминаньем: эта бровь
Воздымется - прольется кровь!..
Глаза - соленые глубины -
Дышали морем. Их прибой
Туда, в пучину, за собой
Смывал сердца... Коса сверкала:
В червонном золоте - опалы,
И запах сена от кудрей,
И запах горя все острей...
И близ распахнутых дверей
Она, дрожа сильней зверей,
В уста
                царя поцеловала.

Он за руку ее схватил
Смертельной хваткою, питоньей.
- Скажи, тебя я оскорбил?!..
Тебя любил - что было сил,
Сжимал твое лицо в ладонях!..
Тебе - телеги и возы
Каспийских балыков, урюка,
Бериллы, что светлей слезы,
Меха, лошажия подпруга,
Вся в бирюзе!.. Тебе - парча,
С закатом сходная, с восходом,
Кораллы, пахнущие йодом,
И, для осенней непогоды, -
В березовый обхват свеча!..
Тебе принес свои дары,
Слепую страсть, мужское пламя,
И пальцы унизал перстнями,
И обнимал ночами, днями,
Годами напролет, веками...
Зачем, осыпана огнями,
Меня любила - до поры?!
Куда идешь? Там черный ветер
Вмиг путника повалит с ног.
Там зимний небосвод жесток.
Там Альтаир, слепящ и светел,
Струит морозный дикий ток.
Так все погибло. Избы стынут.
Покрылись сажей города.
Хрустит оконная слюда.
Там Огнецвет из сердца вынут.
Там - ничего. Там - никогда.
Огонь и Ветер. Звезды. Вьюга.
Я понял... Звездам ты сродни...
Зачем узнали мы друг друга?!..
Остановись! Повремени!..

И так Царица отвечала,
И на груди блестел гранат
Кровавой вязью:

- Я познала,
Что в мире нет пути назад.
Тебя любила и ласкала -
Как две зверюшки, бились мы
До слез, до смеха, до оскала -
Так страсть кинжальная сверкала
На голубых шелках зимы!
Ты, царь... мне был всего дороже.
Мой Бог. Мой Муж. Мой Человек.
Твоей любимой смуглой кожи
Жар - на моих губах... навек...
С тобой мы жили не тужили!
Но с Севера летят ветра.
Печать на сердце положили.
И я почуяла: пора.
Царь! Я другого полюбила.
Но, сожигая все мосты,
Зрю: далеко еще могила,
Полна звериной дикой силы,
В победном блеске красоты,
Я говорю: утешься, милый,
Не плачь! Он - это снова ты!

Ты! Ты! Кого б ни обнимала
В вертепах, избах и дворцах,
Кого бы телом ни сжигала,
Кому б душою ни дышала
В Луну полночного лица, -
Все ты, мой Царь! Твоя навеки
Пребудет надо мною власть.
Сомкну ли старческие веки -
Вновь мы с тобою - человеки -
Справляем праздник: свет и страсть...
Люблю! Но ухожу! По соли
Дороги зимней - под пятой,
По нашей лученосной боли,
По нашей ярости святой...
Прощай! Заветные каменья
Твои - вовеки не сниму:
Топаз пылает в исступленье,
Рубина кровь течет во тьму...
Прорежут медный лик морщины.
Избороздится гладь чела.
Сочту: то камни - иль мужчины,
С какими в мире сем была?..
Забуду всех! Перебирая
Объятий каторжную сласть,
Узрю: с тобой - преддверье Рая,
С тобой - к бессмертию припасть!..
О Царь!.. Иные жгут приделы.
Иные фрески в них... и тьма...
Но я, тебя бессмертным сделав,
Бессмертье обрела сама.
И я уже - звезда, монада.
Мне душно во дворце твоем.
Мне нужен Мир. Его преграды.
Его рогожи и наряды.
Его сапфирный окоем.
Его любовь...
                Прощай, любимый!
Соболью шубу мне накинь.
И я уйду - вперед и мимо -
В полночную тугую стынь.
Ветр иссечет лицо нагое.
Ступни изранит жесткий наст.
Уже не стану я другою.
Уже в церквах поют про нас.
Уже ветра поют вокруг
Под звон метелей многострунных...

И вырвалась она из рук
Владыки Трех Миров Подлунных.


ВИДЕНИЕ ЖЕНЫ НА КОСМИЧЕСКОЙ СТАНЦИИ


                "И ни ангелы неба, ни духи пучин
                Разлучить никогда б не могли,
                Не могли разлучить мою душу с душой
                Обольстительной Аннабель-Ли!.."

                Эдгар Аллан По

Я одна в саркофаге немом между звезд -
Соглядатайка ярких миров.
Распустила комета Жар-Птичий свой хвост
Над ларцом лучезарных даров.

Все приборы блестят под моею рукой
Жадной сотней мигающих глаз.
Я одна - меж созвездий - с моею тоской,
Настигающей здесь и сейчас.

Там, в бездонных колодцах, Земля просверкнет
Слезной каплей на черной щеке...
Здесь - замедлило Время свой яростный ход
И дрожит в моей нежной руке.

Заложу я в машину листки... И опять
Выйдет шипом змеиным ответ:
Нет горючего. Век тебе здесь вековать.
Ты одна. И спасения нет.

На экранах обзора - во всю широту -
Как распахнутые крыла -
Кажет Космос нагую свою красоту,
Что алмазом под сердце вошла!

Вот Гиады жемчужною гроздью висят
Над звездой - Красным Глазом Тельца...
Вот Арктура лучи водопадом летят
Во пучину без дна и конца!

Рядом - мрачный Плутон: светит выгнутый бок
Ослепительным синим серпом...
Добирается холод Вселенной до ног,
До лица во рыданье слепом...

Я одна! Космос, я пред тобою одна.
Обнаженнее нету меня.
Я дитя твое, матерь твоя и жена,
Ветвь, сполох мирового огня!

Сколько лет мне отпущено, черный Простор?..
Колесница летит надо мной...
Выпускай же в меня, через жаркий костер,
Стрелы звездные - все до одной!

Я вцепляюсь - в рычаг...
                я вперяюсь - вперед,
В солнцеликую бездну огней...
И подъялись власы: что там за хоровод...
Лики, что лун Сатурна бледней?!..

То видение... брежу!.. то Космос навлек,
Охватил мне короною лоб...
Закачался мой утлый небесный челнок,
Мой при жизни запаянный гроб!

И увидела я: все летели ко мне,
Все, любила кого на Земле -
Иван Грозный в опричном сполошном огне,
Тинторетто во фресковой мгле!

И седой лев Бетховен, глухой - синева
Его глаз все нутро потрясла! -
И раскосый монах - его звоны-слова
Канченджанга в снега вобрала... -

Тот поморский рыбак, что меня взял в полон,
Как севрюгу в путине схватил, -
С бородой благовонною царь Соломон,
Что кольцо "ВСЕ ПРОХОДИТ" носил,

И слепой от рожденья звонарь Калистрат -
С ним мы на колокольню взошли,
И он плакал, шепча: "Твои  очи горят,
Как Стожары над краем земли!.." -

Первобытный охотник - он тушу вола
Мне, кровавую, бросил, смеясь, -
И юродивый Ванька - за ним я ушла
По суглинку осеннему, в грязь...

И старик-летописец, что праздник любви,
Как по Четьям-Минеям, справлял,
И, целуя рабочие руки мои,
Их на досках - лучами писал...

Сколько было их?.. - Не перечислю вовек:
Лики светят, и звезды горят,
Каждый раб - человек,
Каждый царь - человек,
И возлюбленный мною - стократ!

О, идите ко мне!.. Не покиньте меня!..
Я любила вас - кожей, нутром,
Плотью сердца, полетом такого огня -
Пред кончиной не вспомнят добром!

Я вас всех заберу в ледяную ладью.
Вы со мной поплывете туда,
Где сбираются души в большую семью,
Где горит Голубая Звезда...

Только чей это лик возникает из тьмы -
Лик безносый, немой, костяной...
Уходи. Я дала тебе Космос взаймы.
Дай побыть мне живою женой.

Я люблю моих милых. Гляди - все пришли,
Притулились, приникли ко мне!..
Напоследок уста горемычной Земли
Я целую в кромешном огне!

О, любимый мой!.. Свет и года, и века
Совершает стремительный путь.
О, возлюблен будь!.. Радость моя велика:
И по смерти меня не забудь...

Ты пришел ко мне - в лицах во многих един -
В заточенье межзвездной тюрьмы -
Ты холоп мой и царь,
Ты отец мой и сын,
Ибо живы друг другом лишь мы!

И, безумная баба, в эфире ночном,
Простирая ко звездам ладонь,
Поняла: бытие снилось девичьим сном,
А теперь - настоящий огонь!

Настоящая Жизнь.
                Неподдельная Смерть.
И Любовь, что уже ни о чем
Не рыдает. И звезд золотых круговерть.
И чужая Звезда за плечом.

О, чужая Звезда,
                Голубая Звезда!..
Не видна ты с родимой Земли...
Ты дрожишь... Ты по-женски светла и горда...
Как зовут тебя?.. Аннабель-Ли?..

И ни ангелы неба, ни духи пучин
Никогда уже не разлучат
Души любящих женщин, летящих мужчин -
Пусть в безмерном полете одна ты, один,
Пусть никто не вернется назад.


ФАВОР

Воздымалась гора над Волгой горбом медведя мохнатого.
Гроза клубилась. Молния изо чрева, мглой объятого,
Ударяла во реки блюдо серебряное.
Звезды закручивались в зените браслетами тяжелыми, древними...
Ночь пахла ягодой безумной, первым золотом
В листве дубов, первым - от звезд идущим - холодом,
Молоком из крынки, из погреба вынутой,
Соленой слезою души скитальческой, всеми покинутой...
Я стояла на горе, в рубахе, голорукая, босая,
Под ветром, рыбой пахнущим, худая, простоволосая,
По любови - страждущая, без любови - одинокая,
Обочь любови плещущая Волга глубокая...
И молилась я так, руки лодчонкой смоленой складывая:
"Господи! Твой шаг в грозовых лучах угадываю -
Пошли мне любовь, Господи, не израненную-избитую,
А счастливую, красивую, давно мною позабытую...
Чтобы я любимого ласкала-лелеяла-холила,
Чтобы я ему в мире подлунном пропасть-загинуть не позволила -
В братоубийствах, в речах из глоток кровавых на площадях завьюженных,
На земле нашей загубленной, выжженной, выпитой, отравленной, остуженной...
Дай, дай мне, Господи!.. И меня-то любовь злая до капли выпила.
Дай - счастливую!.. чтоб я из груди ей в дар
                теплое сердце вынула!.."

И внезапно тучи заходили  черными полотнищами.
И проклюнулся огонь из туч серными сполохами.
И в дегте неба надо мною воссияли три фигуры слепящие.
Одежды их радужные развевались, по ветру летящие.
Моисей слева - розовый лебедь!
          Илия справа - синие крыла хитона распахнуты...
А посередине Господь - руки Его пылающие на всю полночную твердь
                размахнуты,
Огненные власы Его поджигают радостными свечьми Вселенную,
Звездные очи молча кричат: Земля, будь благословенною...
Я упала на землю грязную, приникла к ней худым распятием,
Шептала: "Господи, только не посылай мне Твое проклятие -
Ведь я Тебе служила верою и правдою,
Жертвуя нищим Твоим хлебом, сном и иною отрадою!.."

И рек Господь с небес:
                "Не плачь, моя доченька.
Грозовая, страшная нынче выдалась ноченька.
Одесную меня стоит Илия в ризе индиговой,
Ошую - Моисей в хитоне заревом, багряном, архистратиговом,
А мои одежды белы как снег, как августовские звезды лучистые:
Целуй их, доченька моя, ангелица, голубица чистая!..
Много грешила - все грехи с тебя снимаются.
Над твоею головушкой - зри!.. - Марс с Венерою обнимаются,
И тебе дам любовь твою единственную, последнюю,
                облегчу тебе твое изнеможение,
Ибо ты увидела нынче в небе черного августа
                Христово Преображение!.."

И протянула я руки к яркому свету: Отче!.. Вот милость Божия!..
А лучи радужные скользили по грязи, целовали наше бездорожие,
Целовали наши овраги, буераки, бурьяны, буреломы, протоки, излучины,
Сиротку-пристань внизу под горой, ржавые лодочные уключины,
И в свете небесном - Господи!.. молясь, шатаясь свечою пьяною,
Я увидела ее... ее, любовь мою окаянную...
Его... худого как жердь-слега... патлатого мальчишку...
                богомаза, деревенского художника...
Что привязала к одиночеству своему заместо подорожника...
Думала - подлечу... а рана разъелась рваная...
Ох, Господи... Благодарю Тебя!..

                ...за любовь окаянную,
За любовь воздыханную, за портрет ее сияющий,
Что намалевал  звездами по черной холстине возлюбленный,
                по мне рыдающий,
За любовь великую, идущую маленькой нищенкой
                меж людьми жестокосердными,
За любовь, сотворяющую нас однажды в ночи - бессмертными,
За гору Фавор над черною Волгой, за молитвы светлое напряжение,
За летящие в небесах самоцветные крылья Господня Преображения!..

И у ног Христа в небе я узрела мальчишку тощего, рваного,
Что сидел, скрючившись, близ мольберта старого, деревянного,
Он сидел у холста, он брызгал с небес на землю краскою,
Он писал Христа и улыбался мне ласково.
И вскипела во мне кровь! И вскочила я рысьим прыжком на ноги!
Господи! Это ж моя любовь! Возьми меня тоже на небо!
Чтобы мы там вместе летели, славя любовь нашу последнюю,
                окаянную,
Над любовной постелью,
Над младенческой колыбелью,
Обочь - над Волгой - креста деревянного,
Чтоб летели, сплетясь, сцепившись намертво!..
                А людям бы на Земле казалося,
Что это Андромеда с Персеем крепко обнялась-обвязалася,
Что это Дева с Охотником-Орионом съединились в вечном
                качании-скольжении,
Господи!.. Ты ж все можешь...
                Дай нам, двум бедным смертным, это... Преображение...


И гром загремел. И все исчезло.
                И одна я на горе Фавор, плачущая.
И со мною - только сердце мое, в груди летящее, скачущее.
И надо мною - только чайка в черном небе кричит незримая:
Не плачь, девочка моя одинокая,
                доченька любимая.


ПРОРОК ИЛИЯ ВОЗНОСИТСЯ НА ОГНЕННОЙ КОЛЕСНИЦЕ


С пожаром золотых волос-
Берез, со шрамами оврагов,
С кипением апрельских слез
Среди скуластых буераков,
С прищурами безрыбных рек,
С дерюгою-рваньем буранов -
О ты, мой бедный человек,
Илья-Пророк, от горя пьяный,
Слепой от ненависти, лжи, -

Скажи, Илья-Пророк, скажи,
Уста отверзни, молви слово
Нам, утонувшим во словах,
Что остается нам святого
Пред тем, как мы сойдем во прах!
Отечество тебя объемлет
Огромной ночью... Но стоишь
В ночи. И зришь Святую Землю:
Весь Глад и Мор. И Сушь. И Тишь...
И, прострелив очами Время,
Весь огненный, в ночной сурьме,
Летишь - и плачешь надо всеми,
Кто срок пожизненный в тюрьме
Мотает, кто хрипит в больнице,
Кто в поцелуе невесом...
И пламенная Колесница
Летит!
...И ты - под Колесом.


Борода его билась тугим огнем
На упорном  черном ветру.
И от глаз его было светло, как днем.
И пылали скулы в жару.

Ты, Илья-Пророк, ты два уволок... -
А и кто же нам их вернет?.. -
Эх, старик, ведь наш прогнил потолок,
Наш порог обратился в лед.

В перекрестье таких проходных дворов,
Где секрет - остаться живым, -
Ты пророчил:
- Будет жива Любовь, -
И глотал сигаретный дым.

Во застольях таких золотых дворцов,
Где цианистый калий пьют,
Ты кричал:
- Да будет в конце концов
Над убийцами - Страшный Суд!

А сейчас ты стоишь, весь в пурге-снегу,
Тьму жжешь рыжею бородой,
И речешь:
- Прости своему врагу,
Старый царь и раб молодой!

Протяните руки друг другу - вы,
Убивающие в упор.
Возлюбите крепко друг друга  вы -
Богомаз, офицер и вор!

Я пророчу так: лишь Любовь спасет.
Чтобы мир не пошел ко дну,
Чтобы не обратился в Потопный плот -
Возлюби, Единый, Одну!

Мы погибнем, чтобы родиться вновь.
Мы себя под топор кладем,
Чтобы так засверкала в ночи - Любовь:
Проливным, грозовым огнем!

О, заплачьте вы надо мной навзрыд.
Я - Пророк. Мой недолог век.
А сейчас - Колесница моя горит,
Кони бьют копытами снег.

И, доколе не взмыл от вас в небеса,
Под серебряный вой пурги,
Говорю: распахните настежь глаза,
Хоть глаз выколи, хоть - ни зги.

И прозрите - все. И прозрейте - все.
И прощайте... - мой вышел срок... -
Спица огненная в живом Колесе,
Рыжеусый Илья-Пророк.


ИОВ

Ты все забрал.
И дом и скот.
Детей любимых.
Жен полночных.
О, я забыл, что все пройдет,
Что нет великих царств бессрочных.

Но Ты напомнил!
И рыдал
Я  на узлах, над коркой хлеба:
Вот скальпель рельса, и вокзал,
Молочно-ледяное небо.

Все умерли...
Меня возьми!
И голос грянул ниоткуда:
- Скитайся, плачь, ложись костьми,
Но веруй в чудо,
Веруй в чудо.

Аз есмь!..
И ты, мой Иов, днесь
Живи. В своей России. Здесь.
Скрипи - на милостыню старцев,
Молясь... Все можно перенесть.
Безо всего - в миру остаться.

Но веруй!
Ты без веры - прах.
Нет на земле твоих любимых.
Так, наша встреча - в небесах,
И за спиною - два незримых

Крыла!..

Вокзал. Немая мгла.
Путь на табло?.. - никто не знает.
Звеня монистами, прошла
Цыганка. Хохот отлетает
Прочь от буфетного стола,
Где на стаканах грязь играет.
И волчья песня из угла:
Старик
О Будущем рыдает.


ПИР ВАЛТАСАРА

Содвинулись медные круглые чаши
Над бедным, в газетах, столом.
Вот гулкое, куцее счастие наше -
Общага, наш временный дом.

Общага, и кружево пены, бутыли,
Селедка на рвани бумаг -
И, юные, мы среди песни застыли,
Друг друга почуяв впотьмах.

Какие там юные!.. - Грудь моя сыном
В те годы отпита была...
И двум сыновьям во квартирных теснинах
Мерцали твои зеркала...

Какие там свежие!.. - Галочьи лапы
Морщин, недоступных глазам,
И - вниз по годам, по соленому трапу,
Не ведая, что ахнет там...

Подобно то было небесному свету.
Тугое мужское лицо
Катилось в меня искрометной планетой,
Огнями сжималось кольцо.

А то, что златое колечко блестело
Меж черных мозолей и вен... -
Вот тело мужское.
                Вот  женское тело.
И жизнь - за секунду - взамен.

И как мы над жирной лазурной селедкой,
Над звоном стакана в пиру
Друг к другу рванулись!
                Эх, век наш короткий!
Эх, вечное наше: "Умру!.."

Но ясная песня цвела и кричала
И в щеки нам била, как снег:
"Любите друг друга, начните сначала
Бровей ваших нежность... и век..."

И под общежитскую злую гитару
Мы друг через друга текли -
И маслом кухонным,
                и детским пожаром,
И кровью небес и Земли,

И шепотом писем, похожих на воздух,
Что - из кислородных резин, -
И слезы всходили, как кратные звезды,
Над нитями наших седин!..

Улыбкой, дыханьем смыкались, впивались,
Сливая затылки, ступни...
Мы только глядели. Мы не целовались.
Мы были в застолье одни.

И замер гогочущий пир Валтасара.
И буквы вкруг лампы зажглись
Табачные, дымные...
                Я прочитала.
И солью глаза налились.

Ты тоже те буквы прочел... Содрогнулся...
Но все! Пропитались насквозь
Друг другом! Дотла!.. И ты мне улыбнулся,
И остро коснулся волос...

А кто-то селедку норвежскую резал!
А кто-то стаканы вздымал!
И, пьяный, безумный, больной и тверезый,
Всей песней - всю жизнь
Обнимал.


ДВА УРКИ, В ПОЕЗДЕ ПРОДАЮЩИЕ БИБЛИЮ ЗА ПЯТЕРКУ

Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук
Колес, и бисеринки слез, и банный запах рук!..

И тамбур куревом забит, и зубом золотым
Мерцает - мужики-медведи пьют тягучий дым...

А я сижу на боковой, как в бане на полке.
И чай в одной моей руке, сухарь - в другой руке.

И в завитках табачных струй из тамбура идут
Два мужика бритоголовых - в сирый мой закут.

От их тяжелых бритых лбов идет острожный свет.
Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.

Расческой сломанных зубов мне щерится один.
Другой - глазами зырк да зырк - вдоль связанных корзин.

Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю.
Под ватниками я сердца их детские - люблю.

Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванет!..
- Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплет!..

Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить,
А позарез за воротник нам треба заложить!..

Обугленную книгу я раскрыла наугад.
И закричала жизнь моя, повторена стократ,

С листов, изъеденных жучком, - засохли кровь и воск!.. -
С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звезд...

Горели под рукой моей Адамовы глаза,
У Евы меж крутых грудей горела  бирюза!

И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот,
И шел на белый свет Исус головкою вперед!..

- Хиба то Библия, чи шо?.. - кивнул другой, утер
Ладонью рот - и стал глядеть на снеговой костер.

Сучили ветки. Города мыл грязные - буран.
Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.

И я дала им пять рублей за Библию мою,
За этот яркий снеговей у жизни на краю,

За то, что мы едим и пьем и любим - только здесь,
И что за здешним Бытием иное счастье есть.


ОРГАН

Ночная репетиция. Из рам
Плывут портреты - медленные льдины.
Орган стоит. Он - первобытный храм,
Где камень, медь и дерево - едины.
Прочь туфли. Как в пустыне - босиком,
В коротком платье, чтобы видеть ноги,
Я подхожу. Слепящим языком
Огонь так лижет идолов убогих.
Мне здесь разрешено всю ночь сидеть.
Вахтерша протянула ключ от зала.
И мне возможно в полный голос спеть
То, что вчера я шепотом сказала.
На  пульте - ноты. Как они темны
Для тех, кто шифра этого - не знает!..
Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны -
О том лишь, как живут и умирают.

Я чувствовала холод звездных дыр.
Бредовая затея святотатца -
Сыграть любовь. И старая, как мир -
И суетно, и несподручно браться.
Я вырывала скользкие штифты.
Я мукой музыки, светясь и мучась
Вдруг обняла тебя, и то был ты,
Не дух, но плоть,
                не случай был, но участь!
И чтоб слышней был этот крик любви,
Я ость ее, и кость ее, и пламя
Вгоняла в зубы-клавиши: живи
Регистром vox humana между нами!

А дерево ножной клавиатуры
Колодезным скрипело журавлем.
Я шла, как ходят в битву напролом,
Входила в них, как в землю входят буры,
Давила их, как черный виноград
По осени в гудящих давят чанах, -
Я шла по ним к рождению, назад,
И под ногами вся земля кричала!
Как будто Солнце, сердце поднялось.
Колени розовели в напряженье.
Горячих клавиш масло растеклось,
Познав свободу взрыва и движенья.
Я с ужасом почувствовала вдруг
Живую скользкость жаркой потной кожи
И под руками - плоть горячих рук,
Раскрывшихся в ответной острой дрожи...
Орган, раскрыв меня сухим стручком,
Сам, как земля, разверзшись до предела,
Вдруг обнажил - всем зевом, языком
И криком - человеческое тело.
Я четко различала голоса.
Вот вопль страданья - резко рот распялен -
О том, что и в любви сказать нельзя
В высоких тюрьмах человечьих спален.
Вот тяжкий стон глухого старика -
Над всеми i стоят кресты и точки,
А музыка, как никогда, близка -
Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке...
И - голос твой. Вот он - над головой.
Космически, чудовищно усилен,
Кричит он мне, что вечно он живой
И в самой смертной из земных давилен!
И не руками - лезвием локтей,
Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть,
Играю я - себя, тебя, детей,
Родителей, людей, что нам оплакать!
Играю я все реки и моря,
Тщету открытых заново Америк,
Все войны, где бросали якоря,
В крови не видя пограничный берег!
Играю я у мира на краю.
Конечен он. Но я так не хотела!
Играю, забирая в жизнь свою,
Как в самолет, твое худое тело!
Летит из труб серебряных огонь.
В окалине, как в изморози черной,
Звенит моя железная ладонь,
В ней - пальцев перемолотые зерна...

Но больше всех играю я тебя.
Я - без чулок. И на ногах - ожоги.
И кто еще вот так возьмет, любя,
До боли сжав, мои босые ноги?!
Какие-то аккорды я беру
Укутанной в холстину платья грудью -
Ее тянул младенец поутру,
Ухватываясь крепко, как за прутья.
Сын у меня! Но, клавиши рубя,
Вновь воскресая, снова умирая,
Я так хочу ребенка от тебя!
И я рожу играючи, играя!

Орган ревет. Орган свое сыграл.
Остался крик, бескрайний, как равнина.
Остался клавиш мертвенный оскал
Да по углам и в трубах - паутина.
Орган ревет! И больше нет меня.
Так вот, любовь, какая ты! Скукожит
В червя золы - безумием огня,
И не поймешь, что день последний прожит.
Ты смял меня, втянул, испепелил.
Вот музыки владетельная сила!

Когда бы так живую ты любил.
Когда бы так живого я любила...

И будешь жить. Закроешь все штифты.
Пусть кузня отдохнет до новых зарев.
И ноты соберешь без суеты,
Прикрыв глаза тяжелыми слезами.
О, тихо... Лампа сыплет соль лучей.
Консерваторская крадется кошка
Дощатой сценой... В этот мир людей
Я возвращаюсь робко и сторожко.
Комком зверья, неряшливым теплом
Лежит на стуле зимняя одежда.
И снег летит беззвучно за стеклом -
Без права прозвучать... и без надежды.
Босые ноги мерзнут: холода.
Я нынче, милый, славно потрудилась.
Но так нельзя безмерно и всегда.
Должно быть, это Божеская милость.
А слово "милость" слаще, чем "любовь" -
В нем звуки на ветру не истрепались...
На клавише - осенним сгустком - кровь.
И в тишине болит разбитый палец.
И в этой напряженной тишине,
Где каждый скрип до глухоты доводит,
Еще твоя рука горит на мне,
Еще в моем дому живет и бродит...

Ботинки, шарф, ключи...
                А там пурга,
Как исстари. И в ноздри крупка снега
Вонзается. Трамвайная дуга
Пылает, как горящая телега.
Все вечно на изменчивой земле.
Рентгеном снег, просвечивая, студит.
Но музыки в невыносимой мгле,
Такой, как нынче, никогда не будет.
Стою одна в круженье белых лент,
Одна в ночи и в этом мире белом.
И мой орган - всего лишь Инструмент,
Которым вечность зимнюю
                согрела.


МАТЕРЬ МИРА

Дымы, пожарища, хрипение солдат,
И крики: "Пить!.." - из-под развалин...
И Время не закрутится назад,
В молочный сумрак детских спален.

Мир обнаженный в прорези окна.
Меж ребер пули плачут и хохочут.
Так вот какая ты, сужденная война,
Багряный Марс, полночный красный кочет!

Летят твои кровавые лучи
В ключицы и ложбины, в подреберья
Дворов и подворотен, и ключи
Лежат под ветром выбитою дверью...

В проеме - я.
В виду застрех и слег,
Охваченных полынным, черным дымом,
Еще не зверь, уже не человек,
Кричу: отдай! Отдай моих любимых!

Из чрева моего пошли они
В казенный мир, брезентом, порохом пропахший, -
Отдай их, Бог! Мои сыны они!
И бледный лейтенант, и зэк пропащий!

Я - баба. Этот свет я не спасла.
Любила мужика... детей рожала...
Дай, Бог, мне, дай широких два крыла,
Чтоб на крылах сынов я удержала!

Хоть двух спасти - а там прости-прощай.
Я улечу на Марс кроваво-красный.
Пусть рушится земной солдатский Рай.
Пусть далеко внизу собачий лай.
Еще восстанет жизнь... прекрасной...

Держитесь, мальчики! Среди планетных зим,
Средь астероидов, кометных копий
Заплачем мы над нищим и больным,
Океанийским, зверьим и степным,
Военным, княжеским, холопьим...

И, мать, рукою сыну укажу:
- Там - Родина:
Междуусобной розни...

И мелко, страшно, сердцем, кожей задрожу,
И лютый Космос в кулаках я  еле удержу
Двумя колосьями - черноискристый, грозный.


КОВЧЕГ

Затерян в копях снеговых, в ладонях мира ледяного,
Один - нет никого в живых, лишь ветер приговор суровый
Читает, - он плывет один, он срубовой, и бревна толсты,
И сам себе он господин, и шепчут на морозе звезды:
"Гляди-ка, дом!.." Земля мертва. Пуста, что ледяная плошка.
А в доме том свинья жива, собака лает, плачет кошка.
А в доме том седой старик, усатый, сморщенный и лысый,
Богатство зрит: вот белка - прыг, вот зайцы, овцы, гуси, крысы,
Вот волк с волчицею, павлин, чета волов, стрекозы, козы, -
А дом плывет в ночи, один, и на морозе звезды - слезы...
Старик по пальцам перечтет змей пестрых и жуков заморских;
У ног его, урча, уснет толпа седых котов ангорских...
Старик заохает, кряхтя и шерсть линючую сбивая
С фуфайки: сын Лисы - дитя, сын Кобры - хитрость огневая!..
А там, дай Господи, пойдут роды, и семьи возродятся,
И звезды новые сверкнут на пятках скачущего Зайца,
И род Оленя, род Совы, род Волка, род Орла Степного
Из мерзлой снеговой травы, горя глазами, вспыхнут снова!
И гладит, гладит их старик - своих, спасенных им, зверяток:
Эх, звери, мир вчера возник, а нынче весь застыл, до пяток,
А завтра стает мертвый лед, и забелеют камни-кости,
И я вас выпущу... вперед!.. В моем дому вы были - гости...
Зверюшки... пума и кабан... и леопард, в мазутных пятнах...
Мир будет Солнцем осиян. Вы не воротитесь обратно.
Вы побежите есть и пить, по суходолам течь, как пламя,
Сплетаясь, яростно любить и высекать огонь рогами!..
Зверье мое... Когда-нибудь меня ты вспомнишь, серый заяц,
В полях полночных долгий путь, поземку, сутемь, горечь, замять...
И то, как пережили мы, внутри веселого Ковчега,
Ночь красных звезд,
                чуму зимы,
                сырой, дырявый саван снега,
Как я давал вам хлеб из рук, вас целовал в носы и уши,
Сердец собачьих чуял стук, любил медвежьи, волчьи души,
И знал, что этот час пробьет, взовьется небосвод  горячий,
И я вас выпущу... вперед!.. - и в корни рук лицо запрячу,
И близ распахнутых дверей, близ жизни новых поколений
Я упаду среди зверей перед Ковчегом на колени;
И по моей спине пройдут копыта, когти, зубы, жала,
И смерть пребудет как закут, где жизнь моя щенком дрожала.



ВИДЕНИЕ ВОЙСКА НА НЕБЕ

Войско вижу на небе красное...
Любимый, а жизнь все равно прекрасная.

Колышутся копья, стяги багряные...
Любимый, а жизнь наша - эх, окаянная...

Вздымают кулаки хоругви малиновые...
Любимый, а жизнь наша - долгая, длинная... 

А впереди войска - человек бородатый, крылья алые...
Любимый, а жизнь-то наша - птаха зимняя, малая...

А войско грозно дышит, идет, и строй его тесней смыкается!..
Любимый, всяк человек со своей судьбою свыкается...

А войско красное - глянь! - уж полнеба заняло!..
Любимый, я боюсь, ох, страшное зарево...

А и все небо уж захлестнуло войско багровое!.. -
Любимый, оберни ко мне лицо суровое,

И я обниму тебя яростно, и поцелую неистово, -
Не бойся, в поцелуй-то они не выстрелят!..

Вот она и вся жизнь наша, битая, гнутая, солганная, несчастная,
Любовная, разлучная, холодная, голодная, все равно прекрасная.

И мы с тобою стоим под пулями в красном объятии, -
Любимый, а жизнь-то наша, зри: и объятие, и Распятие. 



РЕКВИЕМ ДЛЯ ОТЦА СРЕДИ НЕНАПИСАННЫХ КАРТИН


СОН

Алмазоносной, хрусткой, грозной печью
Горят снега вокруг того жилья...

Наедине с тобой, с родимой речью -
О мой отец, дочь блудная твоя.
Там, на погосте с луковицей яркой, -
Лишь доски да прогорклая земля...
Ты дал мне жизнь и живопись - подарком:
Сухим огнем, когда вокруг - зима.
Давились резко краски на палитру.
И Космос бил в дегтярное окно.
Бутылка... чайник - бронзовою митрой...
То натюрморт, любимый мной давно...
О, Господи!.. Что светопреставленье,
Когда, вдыхая кислый перегар,
Глядела я, как спал ты в ослепленье
Ребячьих слез, идущих, как пожар?!..
А мать, застлав убогие постели
И подсчитав святые пятаки,
С твоих картин стирала пыль фланелью,
И пальцы жгли ей яркие мазки!
Ты спал среди картин, своих зверяток,
Своих любовниц, пасынков своих,
И сон, как жизнь, и длинен был, и краток,
И радостен, как в голод - нищий жмых,
И страшен, как немецкая торпеда,
Как ледовитый, Северный, морской
Твой путь, когда вся живопись - Победа,
А вся любовь - под палубной доской!..
Малярство корабельное! Мытарство
Пожизненное! Денег снова нет
На краски...

                Спи. Придет иное царство.
Иной с картин твоих пробрызнет свет.
И я стою. Мне холодно. Мне кротко.
Со стен лучатся зарева картин.
Ледок стакана. Сохлая селедка.
Такой, как ты, художник - лишь один.
И детство я свое благословляю.
И сон твой окаянный берегу.
Тобой ненамалеванного Рая,
Прости, намалевать я не смогу...
Но - попытаюсь! Все же попытаюсь
Холсты, что не закрашены тобой,
Сама - замазать...
                И в гордыне каюсь,
Что кисть - мой меч.
Что долог будет бой.


ТРОИЦА

Я вижу их в той комнате холодной,
За той квадратной льдиною стола:
Художник, вусмерть пьяный, и голодный
Натурщик, - а меж них и я была.
Натурщик был в тельняшке. А художник,
С потрескавшейся верхнею губой,
И в реабилитации - острожник,
Во лживом мире был самим собой.
Брал сельдь руками. Песню пел. И смелость
Имел - щедра босяцкая братва -
Все раздавать, что за душой имелось:
Сожженный смех и жесткие слова.
Натурщик мрачно, будто под прицелом,
Сурово, скупо, молча пил и ел,
Как будто был один на свете белом -
Вне голода и насыщенья  тел.
Свеча в консервной банке оплывала
И капала на рассеченный лук.
И я, и я меж ними побывала.
И я  глядела в жилы желтых рук.
И я глядела в желваки на скулах.
И скатерть я в косички заплела...

Морозным ветром из-под двери дуло.
Дрожал пиджак на ветхой спинке стула.
Звезда в окно глядела белым дулом.
...И я - дите - в ногах у них уснула.

...И я меж них в сем мире побыла.


БОГОРОДИЦА С МЛАДЕНЦЕМ

Идет горящими ступнями
По снегу, ржавому, как пытка, -
Между фонарными огнями,
Между бетонного избытка.

Какое гордое проклятье -
Дух снеди из сожженной сумки.
На штопанное наспех платье
Слетает снег вторые сутки.

Кого растишь,
                какое чадо?..
Кто вымахает - Ирод дюжий
Или родоначальник стада,
В пустыне павшего от стужи?

Но знаешь (матери - всезнайки),
Какая дерева порода
Пойдет на Крест,
                и что за байки
Пойдут средь темного народа,

Когда Распятье мощно, грозно
Раскинется чертополохом
Над смогом полночи морозной,
Над нашим выдохом и вдохом.


ПРОРОК

Лицо порезано
                ножами Времени.
Власы посыпаны
                крутою солью.
Спина горбатая -
                тяжеле бремени.
Не разрешиться
                живою болью.

Та боль - утробная.
                Та боль - расейская.
Стоит старик
                огромным заревом
Над забайкальскою,
                над енисейскою,
Над вычегодскою
                земною заметью.

Стоит старик!
                Спина горбатая.
Власы - серебряны.
                Глаза - раскрытые.
А перед ним -
                вся жизнь проклятая,
Вся упованная,
                непозабытая.

Все стуки заполночь.
                Котомки рваные.
Репейник проволок.
                Кирпич размолотый.
Глаза и волосы -
                уже стеклянные -
Друзей, во рву ночном
                лежащих - золотом.

Раскинешь крылья ты -
                а под лопатками -
Под старым ватником -
                одно сияние...
В кармане - сахар:
                собакам - сладкое.
Живому требуется
                подаяние.

И в чахлом ватнике,
                через подъезда вонь,
Ты сторожить идешь
                страну огромную -
Гудки фабричные
                над белой головой,
Да речи тронные,
                да мысли темные,

Да магазинные
                врата дурманные,
Да лица липкие -
                сытее сытого,
Да хлебы ржавые
                да деревянные,
Талоны, голодом
                насквозь пробитые,

Да бары, доверху
                набиты молодью -
Как в бочке сельдяной!.. -
                да в тряпках радужных,
Да гул очередей,
                где потно - походя -
О наших мертвых,
                о наших раненых,

О наших храмах, где -
                склады картофеля,
О наших залах, где -
                кумач молитвенный!
О нашей правде, что -
                давно растоптана,
Но все живет -
                в петле,
                в грязи,
                под бритвою...

И сам, пацан еще
                с седыми нитями,
Горбатясь, он глядит -
                глядит в суть самую...

Пророк, восстань и виждь!
                Тобой хранимые.
Перед  вершиною
И перед  ямою.               


КУПАНЬЕ СУСАННЫ

Омоюсь, очищусь от скверны...
Холодная эта вода...
Я встану нагая - наверно,
Отныне и навсегда.

Я вспыхну, как жадное пламя.
Ни плеч. Ни волос. Ни руки.
Лишь тела тяжелое знамя  -
На мертвых миров сквозняки.

Меня приравняли вы к блуду,
К корыту, к лохани, к печи...
А я приравню себя - к чуду.
К купанью в осенней ночи.

Я выйду на берег песчаный.
Мне Волга стопу захлестнет.
Встречай же купанье Сусанны,
Катящийся с Севера лед!

Вся в кашле от дезактиваций,
В пыли от пустого пути,
Хочу в Чистоте искупаться,
Хочу в Тишину низойти.

Качает осеннюю пристань
Мазутная наша волна.
О тело, на холоде выстынь!
Душа, поднимися со дна!

Из тьмы забубенных бараков.
Из плесени  овощебаз.
Из ветхого зимнего мрака,
Где Космос целует лабаз.

Из семечек в давке вокзальной.
Из мата на школьной стене.
Из жизни немой и печальной,
Как жемчуг на илистом дне.

Вхожу в Чистоту! Очищаюсь!
Безродную дочерь прими,
Природа! Тобой причащаюсь,
Текущей в грязи меж людьми!

Фабричная девка, Сусанна,
Красотка с тусовки да пьянь, -
Зачем тебе эта Осанна
Над Волгой в осеннюю рань?!

Зачем тебе эта церквушка
И фреска, где ты себя зришь,
Где свечки, старухи и душно,
И бедно, и счастливо лишь?!..

Зачем тебе певчие звуки
Из мятной мерцающей мглы -
Тебе, чьи замараны руки
То зельем, то метой иглы?!

Но я не хочу больше грязи.
Мир ополоумел, зачах.
Не стать мне потиром для князя
И гривной на хрупких плечах.

Молитвой единственной стало -
Отмыться от песи, парши,
Чтоб тело пречистым предстало
Пред лютым сверканьем души.

Да жить нам осталось недолго.
Вон, вон они, старцы, идут.
С речами о будущем долге
И верою в праведный труд.

И стрежень твой будет калечить
Цветной керосин и мазут.
И клены зажгут свои свечи!
Дымы к облакам поползут!

И буду стоять я, нагая,
Над черной безумной рекой,
Себя, как свечу, возжигая
Над смоговой смертной тоской!

И снег будет с неба  валиться
На съеденный ржавчиной лед.
И малая чистая птица
В чаду над мною пройдет.


ПОРТРЕТ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА С КРЕСТИКОМ НА ШЕЕ

Рубаха распахнута. Крестик в ключице.
За верою модно поволочиться.

За верою - ярко, за верою - громко...
Вместо цепочки - от сумки тесемка.

В глазах синих - ясно и пусто.
Где-то - цитата из Златоуста

Запомнена напрочь, повторена гордо...
Тесемка врезается в тощее горло...

А снег его крестит, мороз его дарит,
А люди в автобусах ноги давят,

А жизнь - неиспытанна, неизреченна -
Неверьем, неверьем гудит обреченно -

И в лица в пустые в пустых магазинах,
И в брань площадную, и в сипы бензина,

В горелую снедь лилипутьих столовых,
В истертую решку печатного слова!

Лишь в эти снега, что легли на века
На нищую землю подобьем платка,

Да в то, как целуют любимых без меры -
Вся вольная вера.
                Вся нищая вера.


ПОРТРЕТ ДОЧЕРИ В ПАРАДНОМ ПЛАТЬЕ

Тяжелые ладони - на розовом шелку.
Мокрая прядь прилипла к виску.
Из-под юбки - стоптанный каблук.
Вечного взгляда смертный ультразвук.

Какие там наряды! - дощатая зима.
Какие там парады! - сибирская тьма,
Концерт в Ербогачене, где к минус сорока
Протянута сосновая колючая рука.

Там дочка-пианистка играет певцам -
Мальчишкам голосистым, охрипшим отцам,
Влюбляется, рыдает - опухшее лицо...
В бане роняет дареное кольцо...

И снова самолеты, и снова поезда,
И мыкается дочерь - незнамо, куда...
Ах ты, портрет негодный, парадный ты портрет!
Ни в памяти народной. Ни в замети лет...

И вот лицо рисует суровая кисть.
И вот рисует руки угрюмая жизнь.
И вот рисует сердце мое отец седой -
Посмертною морщиной, глубокой бороздой.

И вот я на портрете - вся в золоте сижу!
На жизнь свою нынешнюю - из завтра гляжу!
Глазами, намалеванными резко - в пол-лица -
Гляжу на плач Начала.
И на звезду Конца.


РАСПЯТИЕ

"...и опять этот сон. Хватаю кисть и малюю -
Лоб в колючем венце, ребра, торчащие железно,
Ткань вокруг бедер и кровь настоящую, живую,
Струящуюся по запястьям и ступням бестелесным...

Ох ты, человек мой, ох, тело мое родное, -
Как же тебя они мучают, как же тебя пытают!
Вот была бы я, милый,
                твоею земной женою -
Перегрызла бы глотки мучителям,
                даром что не святая!.."

"Тише, дочь, тише... Хорошо, что ты плакать можешь.
Погляди-ка, как я Его написал:
                голого, худого, седого,
С изогнутой кочергой ключицей,
                с гусиной кожей,
Зубы гнилые в слепой улыбке показывающим бредово...

Вот Он жил-жил на свете, да всю жизнь и прожил.
И вроде бы Смерть сейчас для Него - благо!
А погляди-ка: в какой зимородковой, голубиной дрожи
Он на Кресте за жизнь хватается, бедолага...

Ох, дочка! Он знает все!
                Знает, что воскреснет!
Что Его именем будут сжигать и вешать!
Что о Нем под куполами будут петь лучистые песни,
Что Ему будут молиться все -
                и кто чист, и кто грешен...

Но сейчас-то, сейчас!
                Больно рукам распятым!
Больно ногам пробитым!
                Больно пронзенным ребрам!
И последние секунды живет Он
                в этом мире проклятом,
И молится, чтоб еще секунду пожить
                в этом мире недобром!

И жилы вздуваются:
                это реки ломают льды.
И глаза закатываются:
                это гаснут двойные звезды.
И солдат в заржавелом шлеме тянет на копье Ему губку -
                глоток воды!
Это Божья милость!
                А Он умирает, как человек -
                мучительно, грозно и просто".

               
ЖЕНА ЛОТА

И пламя черное! И гром!
Наш мир обрушился! И кровли
Стекали жидким серебром,
Потоками орущей крови!

Поняв, что драгоценна жизнь,
Забыв все золото - во Имя... -
Бежали все, чтобы спастись!
И я бежала вместе с ними.

Таща корзины и детей,
Крестясь, безумствуя и плача,
Бежала вдаль толпа людей
По тверди высохшей, горячей.

И в этом колыханье душ,
Что смерть и ночь огнем хлестала, -
"... наш дом горит!.." - мне крикнул муж...
Я бросила бежать. Я стала.

И, в потный маленький кулак
Зажав навеки ожерелье,
Я оглянулась! Посмотрела!
Да, это в самом деле так!

Я больше чуда не ждала.
Я просто знала: нету чуда.
И обняла меня остуда
И прямо к сердцу подошла.

И, каменея от любви,
И, ничего уже не слыша,
Я подняла глаза свои
От гибели - туда, превыше.

               
РЕВОЛЮЦИЯ

Это тысячу раз приходило во сне.

Площадь. Черная грязь костоломных снегов.
Лязги выстрелов. Рваное небо в огне.
И костры наподобье кровавых стогов.

На снегу, близко лавки, где надпись: "МЪХА",
В кровянистых сполохах голодных костров,
В мире, вывернувшем все свои потроха
Под ножами планет, под штыками ветров, -

В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой,
И засохшим бинтом, и ружейною ржой, -
Тело тощей Старухи прощалось с душой,
Навзничь кинуто за баррикадной межой.

Поддергайчик залатан. Рубаха горит
Рваной раной - в иссохшей груди земляной.             
Ангел снега, над нею рыдая, парит.
Над костром - мат солдатский, посконный, хмельной.

И рубахи поверх ярко выбился крест.
И по снегу - звенящие пряди волос.
Кашель, ругань и хохот, и холод окрест.
Это прошлое с будущим вдруг обнялось.

А Старуха лежала - чугунна, мертва.
Так огромна, как только огромна земля.
Так права - только смерть так бесцельно права.
И снега проходили над нею, пыля.

И под пулями, меж заревой солдатни,
Меж гуденья косматых площадных огней
К ней метнулась Девчонка:
                - Спаси! Сохрани... -
И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.

А Девчонка та - в лагерной робе была.
Выживала на клейком блокадном пайке.
И косынка ей красная лоб обвила.
И трофейный наган бился в нежной руке.

А у Девочки той стыл высокий живот
На густом, будто мед, сквозняке мировом...
И шептала Девчонка:
                - Робенок помрет... -
И мечтала о нем - о живом! О живом!

Через звездную кожу ее живота -
В пулевом - бронебойном - прицельном кольце -
В мир глядела замученная Красота -
Царским высверком на пролетарском лице.

В мир глядели забитые насмерть глаза
Голодух, выселений, сожженных церквей, -
А Девчонка шептала:
                - Ох, плакать нельзя...
А не то он родится... да с жалью моей!..

И себе зажимала искусанный рот
Обмороженной, белой, худою рукой!
А Старуха лежала. И мимо народ
Тек великой и нищей, родною рекой.

Тек снегами и трупами, криком речей,
Кумачом, что под вьюгою - хоть отжимай,
Тек торчащими ребрами тонких свечей
И командами, что походили на лай,

Самокруткою, что драгоценней любви,
И любовью, стыдом поджигавшей барак,
И бараком, что  плыл,  будто храм на Крови,
Полон детскими воплями, светел и наг!

Тек проселками, знаменем, снегом - опять,
Что песком - на зубах, что огнем - по врагу!

И стояла Девчонка -
                Великая Мать.
И лежала Старуха
                на красном снегу.


АССУР, АМАН И ЭСФИРЬ

Тьма комнаты - разливом устья.
Узоры скатертной парчи.
В чугунных пальцах чаша хрустнет.
И сталактиты - две свечи.

Мужик вино ко рту подносит.
Небриты щеки. Сед висок.
Копье морщины в переносье.
А в мочке золота кусок.

А рядом с ним в тугих браслетах -
Царица выжженной земли.
Холодным именем планеты
Ее когда-то нарекли.

И третий - за столом накрытым.
И оба ей в глаза глядят.
Лицо - предсмертием изрыто.
И только жить глаза - хотят.

Уже не встать! Посуду локтем
Не опрокинуть со стола!
Лишь ревности стальные когти
Вонзились в мир, где я жила!

И два мужицких тяжких взора,
Два жадно брошенных копья,
Вошли. И брызнула позором
Поверх  виссона - жизнь моя.


ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ

Гола была пустыня и суха.
И черный ветер с севера катился.
И тучи поднимались, как меха.
И холод из небесной чаши лился.
Я мерз. Я в шкуру завернулся весь.
Обветренный свой лик я вскинул в небо.
Пока не умер я. Пока я здесь.
Под тяжестью одежд - лепешка хлеба.
А черный ветер шкуры туч метал.
Над сохлой коркой выжженной пустыни
Блеснул во тьме пылающий металл!
Такого я не видывал доныне.

Я испугался. Поднялись власы.
Спина покрылась вся зернистым потом.
Земля качалась, словно бы весы.
А я следил за варварским полетом.
Дрожал. Во тьме ветров узрел едва -
На диске металлическом, кострами
В ночи горя, живые существа
Смеялись или плакали над нами!
Огромный человек глядел в меня.
А справа - лев лучами выгнул гриву.
А там сидел орел - язык огня.
А слева - бык, безумный и красивый.
Они глядели молча. Я узрел,
Что, как колеса, крылья их ходили.
И ветер в тех колесах засвистел!
И свет пошел от облученной пыли!
Ободья были высоки, страшны
И были полны глаз! Я помолился -
Не помогло. Круглее живота Луны,
Горячий диск из туч  ко мне катился!
Глаза мигали! Усмехался рот!
Гудел и рвался воздух раскаленный!
И я стоял и мыслил, ослепленный:
Что, если он сейчас меня возьмет?

И он спустился - глыбою огня.
Меня сиянье радугой схватило.
И голос был:
                - Зри и услышь меня -
Чтоб не на жизнь, а на века хватило.
Я буду гордо говорить с тобой.
Запоминай - слова, как та лепешка,
В какую ты вцепился под полой,
Какую съешь, губами все до крошки
С ладони подобрав... Но съешь сперва,
Что дам тебе.

                Допрежь смертей и пыток
Рука простерлась, яростна, жива,
А в ней - сухой пергамент, мертвый свиток.
Исписан был  с изнанки и с лица.
И прочитал я: "ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ".
Что, Мертвое опять увижу море?!
Я не избегну своего конца,
То знаю! Но зачем опять о муке?
Избави мя от страха и стыда.
Я поцелуями украсить руки
Возлюбленной хочу! Ее уста -
Устами заклеймить! Я помню, Боже,
Что смертен я, что смертна и она.
Зачем ты начертал на бычьей коже
О скорби человечьей письмена?!

Гром загремел. В округлом медном шлеме
Пришелец тяжко на песок ступил.
"Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время.
Ты счастье в лавке за обол купил.
Вы, люди, убиваете друг друга.
Земля сухая впитывает кровь.
От тулова единого мне руки
Протянуты - насилье и любовь.
Хрипишь, врага ломая, нож - под ребра.
И потным животом рабыню мнешь.
На злые звезды щуришься недобро.
На кремне точишь - снова! - ржавый нож...
Се человек! Я думал, вы другие,
Там, в небесах, когда сюда летел...
А вы лежите здесь в крови, нагие,
Хоть генофонд один у наших тел!
Я вычислял прогноз: планета гнева,
Планета горя, боли и тоски.
О, где, равновеликие, о, где вы?
Сжимаю шлемом гулкие виски.
Язычники, отребье, обезьяны,
Я так люблю, беспомощные, вас,
Дерущихся, слепых, поющих, пьяных,
Глядящих морем просоленных глаз,
Орущих в родах, кротких перед смертью,
С улыбками посмертных чистых лиц,
И тянущих из моря рыбу - сетью,
И пред  кумиром падающих ниц...

В вас - в каждом - есть такая зверья сила -
Ни ядом, ни мечом ни истребить.
Хоть мать меня небесная носила -
Хочу жену  земную полюбить.
Хочу войти в горячечное лоно,
Исторгнув свет, во тьме звезду зачать,
Допрежь рыданий, прежде воплей, стонов
Поставить яркой Радости печать!
Воздам сполна за ваши злодеянья,
Огнем Содомы ваш поражу, -
Но посреди звериного страданья
От самой светлой радости дрожу:
Мужчиной - бить;
                и женщиной - томиться;
Плодом - буравить клещи жарких чресл;
Ребенком - от усталости валиться
Среди игры; быть старцем, что воскрес
От летаргии; и старухой в черном,
С чахоткою меж высохших грудей,
Что в пальцах мелет костяные четки,
Считая, сколько лет осталось ей;
И ветошью обвязанным солдатом,
Чья ругань запеклась в проеме уст;
И прокаженным нищим; и богатым,
Чей дом назавтра будет гол и пуст...
И выбежит на ветер он палящий,
Под ливни разрушенья и огня,
И закричит, что мир ненастоящий,
И проклянет небесного меня...

Но я люблю вас! Я люблю вас, люди!
Тебя, о человек Езекииль!
Я улечу.
                Меня уже не будет.
А только обо мне пребудет быль.
Еще хлебнете мерзости и мрака.
Еще летит по ветру мертвый пух.
Но волком станет дикая собака,
И арфу будет обнимать пастух.
И к звездной красоте лицо поднимешь,
По жизни плача странной и чужой,
И камень, как любимую, обнимешь,
Поскольку камень наделен душой,
И бабье имя дашь звезде лиловой,
Поскольку в мире все оживлено
Сверкающим,
                веселым,
                горьким Словом -
Да будет от меня тебе оно
Не даром - а лепешкой подгорелой,
Тем штопанным, застиранным тряпьем,
Которым укрывал нагое тело
В пожизненном страдании своем..."


...И встал огонь - ночь до краев наполнил!
И полетел с небес горячий град!
Я, голову задрав, себя не помнил.
Меж мной и небом не было преград.
Жужжали звезды в волосах жуками.
Планеты сладким молоком текли.
Но дальше, дальше уходило пламя
Спиралодиска - с высохшей земли.

И я упал! Сухой живот пустыни
Живот ожег мне твердой пустотой.
Звенела ночь. Я был один отныне -
Сам себе царь
                и сам себе святой.
Сам себе Бог
                и сам себе держава.
Сам себе счастье.
                Сам себе беда.

И я заплакал ненасытно,
                жадно,
О том, чего не будет
                никогда.


БАРЖА С КАРТОШКОЙ. 1946 ГОД

Нет для писания войны
Ни масла, ни глотка, ни крошки...

По дегтю северной волны -
Баржа с прогнившею картошкой.

Клешнями уцепив штурвал,
Следя огни на стылой суше,
Отец не плакал - он давал
Слезам затечь обратно в душу.

Моряцкий стаж, не подкачай!
Художник, он глядит угрюмо.
И горек невский черный чай
У рта задраенного трюма.

Баржу с картошкой он ведет
Не по фарватеру и створу -
Во тьму, где молится народ
Войной увенчанному вору.

Где варят детям желатин.
Где золотом - за слиток масла.
Где жизнью пахнет керосин,
А смех - трисвят и триедин,
Хоть радость - фитилем погасла!

Где смерть - не таинство, а быт.
Где за проржавленное сало
Мужик на Карповке убит.
И где ничто не воскресало.

Баржа с картошкою, вперед!
Обветренные скулы красны.
Он был фрунжак - он доведет.
Хоть кто-нибудь - да не умрет.
Хоть кто-нибудь - да не погаснет.

Накормит сытно он братву.
Парной мундир сдерут ногтями.
И не во сне, а наяву
Мешок картошки он притянет

В академический подвал
И на чердак, где топят печку
Подрамником! Где целовал
Натурщицу - худую свечку!

Рогожа драная, шерстись!
Шершаво на пол сыпьтесь, клубни!
И станет прожитая жизнь
Безвыходней и неприступней.

И станет будущая боль
Громадным, грубым Настоящим -
Щепотью, где замерзла соль,
Ножом - заморышем ледащим,

Друзьями, что в виду холста
Над паром жадно греют руки,
И Радостью, когда чиста
Душа - вне сытости и муки.


ЦЫГАНКА ОЛЬГА. 1947 ГОД

Против ветра - как в забое!
Гневный айсберг - Эрмитаж...
Ты, художник, не в запое.
Нынче - красочный кураж.
Как дрова, несешь этюдник!
Жжет худую плоть кашне...
Что, блокадник, что, простудник?..
Где там истина: в вине?..
Ты шагаешь, не шатаясь.
Держишь марку: голод - гиль.
В зале Рембрандта - святая
Оботрет старуха пыль
С этой пламенной картины,
С этой вспаханной земли,
Пред которою мужчины
Статус Бога обрели...

Два шага до тяжкой двери.
Не свалиться. Не упасть.
Вой декабрьского зверя.
Белая разверста пасть.
Но когда ты рухнул, плача,
В ледяную нашу грязь,
Кто-то вдруг рукой незрячей
За плечо тебя потряс.

Ты очнулся. Вьюга пела.
Плыл этюдник кораблем.
Одиноко ныло тело.
Только были вы вдвоем.
Заморённая цыганка,
Вся замотана в тряпье,
Кинула:
                - Ослаб по пьянке
Или скушал все свое?.. -
Больше не сронив ни слова,
Крепко за руку взяла -
И дошли, светло, сурово,
К дому, к запаху стола.

Дом?.. Орущей глоткой арки,
Вонью лестницы вобрал...
Дом?.. Поближе к печи жаркой
Руки, ноги подбирал...
Малый щеник черномащзый,
Кучерявый, головня -
Вмиг в этюдник нищий слазал,
Разложил вблизи огня
Яркие цветы - этюды...
Маслом выпачкался весь...
Кашель питерской простуды
Сотрясал дыханья взвесь...

Не взглянула. Не спросила.
Лишь молчала и ждала.
Лишь поила и кормила -
На тугом крыле стола.
Суп дымился. И селедка
Пахла ржавой кочергой.
И дышала баба кротко,
Будто - самый дорогой...

На плечах платки лежали
Лихом выцветших дорог...
В мочках серьги задрожали...
Закрутился завиток
За щекою - дравидийской,
Той тоской - огню сродни...
- Ну, наелся?.. Оглядись-ка
И маленько отдохни...
"Живописец этот парень...
Уж такая худерьба...
Хоть во сне - отпустит Память
И отступится Судьба..."

И, пока он спал, сутулый,
До полу прогнув кровать, -
Космосом во щели дуло,
Время шло - за ратью рать,
Мать, груба, тоща, чернява,
Прямо на пол села - и
Ну давай глядеть на славу
Красоты - и мощь любви.

Вы, отцовские этюды, -
Как вас нюхала она,
Краски жара и остуды,
Кадмий, злато, белизна!
Ледокол во льдах Вайгача.
И Венеру, где Амур
Держит зеркало... И плача
Старой матери прищур.
И негодную картонку,
Где, лияся, как вино,
Во метель плыла девчонка
Сквозь отверстое окно...
И медведицу с дитятей:
Мать мертва, остался вой
Медвежонка...
                И Распятье
С подожженной головой.

Спал художник. А цыганка
Все глядела. Все ждала.
Уложила на лежанку
Сына. Снова подожгла
Синие огни поленьев.
Разогрела кипятку.

Жизнь текла без промедленья -
Тьмой, сужденной на веку.

Он запомнил только имя:
- Ольга!.. -  гул.................
..........сырой подвал...........

            __________

Поздно. Пальцами моими
Ты ее поцеловал.


"ДЕЖНЕВ" (СКР-19). МЕДВЕДИЦА НА ЛЬДИНЕ.
                ОСТРОВ КОЛГУЕВ

Прицел был точным и неистовым.
Полярной ночи встало пламя
Над сухо прозвучавшим выстрелом.
И мачты глянули - крестами.

- Попал, Никола!..
- Мясо доброе...
- Спускайте трап - айда за тушей...

Сиянье Севера меж ребрами
Стояло, опаляя душу.

Но близ медведицы, враз рухнувшей
Горой еды, добытой с бою, -
О, что-то белое, скульнувшее,
Молящее забрать с собою!

Был бел сынок ее единственный -
Заклятый жизнью медвежонок.
Во льдах скулеж его таинственный
Слезою тек, горяч и тонок.

Я ствол винтовки сжал зачумленно.
Братва на палубе гудела.
Искуплено или загублено,
Чтоб выжить, человечье тело?!

Сторожевик, зажат торосами,
Борта зальделые топорщил.
И я, стыдяся, меж матросами
Лицо тяжелым мехом морщил.

О жизнь, и кровь и гололедица,
Родимые - навеки - пятна!
Сейчас возьмем на борт медведицу,
Разделаем, соля нещадно.

И знал я, что теперь-то выживем,
Что фрица обхитрим - еды-то!..
И знал: спасительнейшим выстрелом
Зверюга Божия убита.

И видел - как в умалишении -
Себя, кто пережил, кто спасся:
Все глады, моры и лишения,
Все горести
                и все напасти!

Все коммуналки, общежития,
Столы, богаты пустотою,
И слезы паче винопития
В дыму дороги и постоя!

Всю жизнь - отверстую, грядущую!
Всех женщин, что, убиты мною,
Любимые, единосущие,
Ушли за вьюгой ледяною!

И ту, отчаянней ребенка,
С медовым и полынным телом,
Скулящую темно и тонко
Над мертвою постелью белой...


Но маленький комок испуганный
Точил свой плач у белой глыбы.
Но Время, нами так поругано,
Шло крупной медленною рыбой.

Но палуба кренилась заново.
Но плакал, видя жизнь - нагую.
Но страшно обнимало зарево
Наш остров ледяной
Колгуев.


КУТЕЖ. ХУДОЖНИКИ

Поле боя - все дымится: рюмки, руки и холсты.
Дико пламенеют лица, беззастенчиво просты.

Пьяным - легше: жизнь такая - все забудешь, все поймешь.
Над тарашкою сверкает именной рыбацкий нож.

Это Витя, это Коля, это Костя и Олег
Разгулялися на воле, позабыв жестокий век.

И домашние скандалы. И тюрьму очередей.
И дешевые кораллы меж возлюбленных грудей...

Костя, беленькой налей-ка под жирнущую чехонь!..
Вьюга свиристит жалейкой. В рюмке - языком - огонь.

Колька, колорист, - не ты ли спирт поджег в рюмахе той?!..
Да, затем на свете были мы - и грешник, и святой, -

Чтоб не в линзу водяную ложь экрана наблюдать -
Чтобы девку площадную Магдалиной написать,

Чтобы плакать густо, пьяно от бескрасочной тоски,
Лик холщовый, деревянный уронивши в сгиб руки,

Потому как жизнь и сила - в малевании холста,
Потому как вся Россия без художников - пуста!

Первобытной лунной тягой, грязью вырванных корней
Мы писать на красных флагах будем лики наших дней!

По углам сияют мыши вологодским серебром...
Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не врем.

Дай бутылку!.. Это ж чудо... Слабаку - не по плечу...
Так я чохом и простуду, и забвение лечу.

Стукнувшись слепыми лбами, лики обмакнув в вино,
Мы приложимся губами к той холстине, где - темно...

И пройдет по сьене жженой - где вокзал и где барак -
Упоенно, напряженно - вольной страсти тайный знак!

Ну же, Костя, где гитара?!.. Пой - и все грехи прощай!..
Этот холст, безумно старый, мастихином не счищай...

Изнутри горят лимоны. Пепел сыплется в курей.
Все дымней. Все изнуренней. Все больнее и дурей.

И, хмелея, тянет Витя опорожненный стакан:
- Наливайте... Не томите... Хоть однажды - буду пьян...


СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ

В страшной черноте космической избы -
Краснокирпичные,
                златокованные,
                белокаменные столбы.

Ходят и падают, рвутся из пут.
Смерть и бессмертье никак не сомкнут.

Перья павлиньи.
                Фазаньи хвосты.
Рубежи огневые
                последней черты.

Слепящие взрывы
                последних атак.
Адмиралом небес развернутый -
                флаг.

Складки льются, гудят на ветру.
И я - солдат - я под ним не умру.

А коли умру - лик закину свой
К Сиянью, встающему над головой,

К Сиянью, которое - детский лимон,
Ярость багряная похорон,

Наготы январская белизна,
Жизнь, жизнь - без края, без дна,

Жизнь, жизнь - без начала, конца -
Близ обмороженного лица,

Близ ослепших от снежного блеска глаз,
Жизнь бесконечная -
                идущая мимо и выше нас!

Но ею одной - дышу на веку.
Ухом ушанки
                вытираю щеку.

И по лицу - как по снегу холста -
Текут все краски
                и все цвета,

Заливают, захлестывают
                с головы до ног...
Вот он - Художник.
Вот он - Бог.


ОСЕННЯЯ ГРЯЗЬ. ИДУТ КРЕСТИТЬ  РЕБЕНКА

Подлодками уходят боты
Во грязь родимую, тугую.
Такая жизнь: свали заботу,
Ан волокут уже другую.

Старуха - сжата рта подкова -
Несет комок смертельно белый.
Твердят: вначале было Слово.
Нет! - крик ребячий - без предела.

Горит листва под сапогами.
Идут ветра машинным гулом.
Внезапно церковь, будто пламя,
На крутосклоне полыхнула!

Комок орет и руки тянет.
Авось уснет, глотнув кагора!..
А жизнь прейдет, но не престанет
Среди осеннего простора.

А за суровою старухой,
Несущей внучку, как икону, -
Как два голубоглазых духа -
Отец и мать новорожденной.

Они не знают, что там будет.
Нагое небо хлещут ветки.
Они идут, простые люди,
Чтоб соблюсти обычай предков.

Молодка в оренбургской шали,
Чьи скулам - сурика не надо,
Все молится, чтоб не дышали
Дожди на плачущее чадо.

Чтоб молоко в грудях пребыло.
Чтобы еще родились дети.
Чтоб мужа до конца любила.
Чтоб мама пожила на свете.

Чтоб на бугре, в веселом храме,
Для дочки таинство свершили...
А осень возжигала пламя,
Чтоб мы в огне до снега
                жили.


СУМАСШЕДШИЙ ДОМ

Устав от всех газет, промасленных едою,
Запретной правоты, согласного вранья,
От старости, что, рот намазав, молодою
Прикинется, визжа: еще красотка -  я!.. -

От ветра серого, что наземь валит тело,
От запаха беды, шибающего в нос, -
Душа спастись в лечебнице хотела!
Врачам - лечь под ноги, как пес!

Художник, век не кормленный, не спавший.
Малюющий кровавые холсты.
Живущий - или - без вести пропавший -
За лестничною клеткой черноты,

Все прячущий, что невозможно спрятать -
За печью - под кроватью - в кладовой -
Художник, так привыкший быть проклятым!
В больнице отдохни, пока живой.

И, слава Богу, здесь живые лица:
Пиши ее, что, вырвав из петли,
Не дав прощеным сном темно забыться,
В сыром такси сюда приволокли;

А вот, гляди, - небрит, страшнее зэка,
Округ горящих глаз - слепая синева, -
Хотел, чтоб приняли его за человека,
Да человечьи позабыл слова!

А этот? - Вобла, пистолет, мальчонка,
От внутривенного - дрожащий, как свеча,
Крича: "Отбили, гады, все печенки!.." -
И сестринского ищущий плеча, -

Гудящая, кипящая палата,
Палата номер шесть и номер пять!
Художник, вот - натура и расплата:
Не умереть. Не сдрейфить. Написать.

На плохо загрунтованном картоне.
На выцветшей казенной простыне.
Как в задыханье - при смерти - в погоне -
Покуда  кисть не в кулаке - в огне!

И ты, отец мой, зубы сжав больные,
Писал их всех - святых и дорогих -
Пока всходили нимбы ледяные
У мокрых щек, у жарких лбов нагих!

И знал ты: эта казнь - летописанье -
Тебе в такое царствие дана,
Где Времени безумному названье
Даст только Вечность старая
                одна.


АВТОПОРТРЕТ В МЕТЕЛИ С ЗАЖЖЕННОЙ ПАКЛЕЙ
               НА ГОЛОВЕ. БЕЗУМИЕ

Бегу. Черной улицы угорь
Ускальзывает из-под ног.
Я жизнь эту кину, как уголь,
В печи раскаленный садок.

Напился?! Сорвался?!.. -  Отыди,
Святое Семейство мое!
Художник, я все перевидел!
Холсты я сушил, как белье!

Писал, что писать заставляли.
Хотел, что - велели хотеть...
Нас силою царской пытали,
А мы не смогли умереть!

Мы выжили - в зольных подвалах,
Меж драных эскизных бумаг.
Сикстинская нас целовала -
Со всех репродукций - впотьмах...

Мы днем малевали призывы!
А ночью, за древним вином,
Ссутулясь, мы знали: мы - живы
В убийственном царстве стальном!

Вот из мастерской я - на воздух,
Орущий, ревущий, - бегу!
Что там еле теплитесь, звезды?!
Я - паклю на лбу подожгу!

Обкручена лысина светом,
Гигантским горящим бинтом!
Не робот, не пешка, - комета!
Сейчас - не тогда, не потом!

Безумствуй, горящая пакля,
Трещи на морозе, пляши!
Голодную выжги мне память
И сытую дрему души!

Шарахайтесь, тени прохожих,
В сугробов ночную парчу!..
Не сливочным маслом - на коже
Краплаком
                ожог залечу.

Юродивый и высоченный,
Не улицей затхлой промчу -
Холстом на мольберте Вселенной,
Похожий на Божью свечу!

В кармане тулупа - бутылка...
Затычку зубами сдеру -
И, пламя зачуя затылком -
Взахлеб - из горла - на ветру -

Все праздники, слезы и пьянки,
Жар тел в оснеженье мехов,
Все вопли метельной шарманки,
Все лязги горячих цехов,

Кумашные русла и реки
Плакатов, под коими жил,
Где юные наши калеки
У дедовых черных могил, -

Все льды, где прошел ледоколом,
Пески, что сжигали ступню!.. -
Всю жизнь, где на холоде - голым
Стоял, предаваясь Огню.


ЕЛЬ. НОВЫЙ ГОД. ЛЮДИ ВОКРУГ СТОЛА

...Из тьмы табачной и пустой
Горели ветки кровью алой.
Стояла ель с лицом святой
И, плача, на костре сгорала.
Над мисками горя, свеча
Объедки, рюмки освещала
И из-за потного плеча -
Снега, сугробы одеяла...

Шел Новый Год. Уже прошел.
Пылали медные шандалы.
Мороз был крепок и тяжел -
Стального, синего накала.
Все выпили. Устали есть.
И тьма дрожала и горела.
И свечи приносили весть
О том, что будет в мире белом.

Вот ты глядишь во тьму, отец...
Открой бутылку "Кюрдамира"!..
Лишь на театре - тот конец
Безумного, седого Лира...
И зуб серебряный блестит,
И любишь ты тепло и баню,
Ну, а за водочку простит
Господь... (молитву - лишь губами...)
За то простит, что в морду дал
Тупому, с масленой душою,
Который все икру едал
И мыслью запивал чужою...
И благо бы твою ругнул
Картину!.. Критика - могила,
Искусство - жизнь!.. Но - саданул
Как поддых: "Рафаэль - мазила!.."
И гул поднялся из земли.
Обида - ярым блеском бреда.
И ты пошел, как корабли,
Да нет - как жесткая торпеда!
Потом вас разнимали... Ты,
Пришед домой, лишь руки вымыл
И в честь Великой Красоты
Рябиновки - по новой выпил...
И плакала, старея, мать:
"Ведь срок дадут за эту стычку!..
О, как нам жить и выживать!.."
И подносила к газу спичку...

Вот, мама, ты глядишь на свет
Свечи, что треплет язычишко
В дыму, где ужин да обед,
Где все - нехватка либо лишку...
Вязанье да больничный дух
Пенициллина - от халата,
От бус, сожженных содой рук, -
Дух смертной, кварцевой палаты...
Страданье, кровь, - и плачь не плачь
На кухне под гитару мужа,
Вот утро, и - в больницу, врач!
И щеки трет наждачно стужа,
И ест глаза тот золотой,
Тот рыжий купол... Здесь от века
Был храм горящий и святой...
А нынче - хлад библиотеки...
Вперед!.. Вспоить и накормить...
Испечь пирог - вот вся молитва...
И вылечить. И полюбить.
И выругать - острее бритвы...
 И, как бодряцки ни держись,
Лицом в ладони пасть однажды:
Какая маленькая жизнь -
И вот ни голода... ни жажды...
И снова в запахе воды,
Что тащат в ведрах санитарки,
Почуять запах той Беды,
Где - формалин... и где огарки
Свечей - что маленьких детей
Глаза!.. А зеркала - закрыли...

О мать... О если бы смертей
Избегнуть!.. Если б - эти крылья...
А то нам - руки да тела,
Лбы да согбенные лопатки...

Но Божья Матерь тоже шла
Ступнями - вдаль - и без оглядки...

Вот ты, подруженька семьи,
Актриса с голосом волчиным,
Прокуренным, - не соловьи,
А хрипы да смешки мужчины!
Ты, толстая, как бы копна,
Усмешкой жгущая кривою, -
Ты за столом плыла одна
Такою царской головою!
И все стихи, которым - бой! -
Которым имя было - пламя! -
Дрожали потною тобой,
Хрипелись яркими губами!
Ты слизывала сласть помад.
Лицо соленое блестело!
Малек, я зрела Рай и Ад
Вселенными - в едино тело...
Гадай, актерка, в Новый Год!
Не свечки - а глаза сыновьи...
Огонь идет из рода в род -
Над панихидой и любовью.
И, приходя в наш утлый дом,
Кричала ты стихи, как чудо, -
И восхищалась я трудом,
Что грызть насущной коркой - буду...

Ох, Господи!..
                Да сколько их -
Под этой елкою смолистой -
Веселых, старых, молодых,
В кораллах, янтарях, монистах,
В стекляшках, коим грош цена,
В заляпанных вином рубахах -
Ох, Господи, да жизнь - одна,
И несть ни бремени, ни страха...
Куда вы, гости?! О, не все
Принесено из грязной кухни!..
И чье заплакано лицо,
И чьи глаза уже потухли?!..
А вот еще - картошка фри!..
А вот салат - сама крошила!..
(А бьется лишь: "О, не умри...
О, сделай, чтоб навеки - Было...")
Глядите, - я сама пекла...
А я и печь-то - не умею...
Куда же вы - из-за стола?!
Лечу наперерез, немею,
Хватаю за руки, ору:
Еще и третий чай не пили!..

...Крыльцо. Под шубой на ветру:
Мы были. Были. Были. Были.


ГОРБУН У ЦЕРКВИ. ВОЛОГДА

Я весь завернулся в плохое тряпье.
Оглобля - рука... Я - телега...
А купол стоит, как страданье мое,
Над Вологдой синего снега!

Художник, спасибо, узрел ты меня,
Жующего скудную пищу
Под этим венцом золотого огня,
На этой земле полунищей.

С огромным таким, несуразным горбом,
В фуфаечке латаной, драной -
Неужто зайду я в рабочий альбом
Вот так, наудачу да спьяну?..

А Вологда наша - кресты-купола!..
Жар масла от луковиц брызнет:
Что, малый калека, - а наша взяла
Любви, и веселья, и жизни!..

Художник, спасибо! Я просто горбун,
А ты - ну, я  вижу, ты можешь.
Гляжу на рисунок - идет колотун
И сердце - морозом - до дрожи.

Я много чего бы тебе рассказал...
Да смолоду выучил сам ты:
Деревня и голод, барак и вокзал,
Тюряги, штрафные, десанты...

А Вологда стынет седой белизной,
Пылает очьми-куполами!..
И горб мой, гляди-ка, встает надо мной -
Сияньем, похожим на пламя...

Я эту часовню весь век стерегу:
Здесь овощ хранит государство...
А небо - река!.. А на том берегу -
Иное, счастливое царство...

А люди идут, говорят как поют,
Ругаются страшно и зыбко...
А Страшный - малёванный - сбудется Суд,
И сбудется Божья улыбка -

Над миром, где бьют по коврам на снегу,
Где птичьего - искры! - помета,
Где вкусно махорку свою подожгу
Для мыслей большого полета...

И так затянусь... И так ввысь полечу...
Поежусь в фуфаечке драной...

Художник... затепли во храме свечу
За все мои рваные раны...


ЧУДЕСНЫЙ ЛОВ РЫБЫ

Огромной рыбой под Луною - Волга:
Как розовая кровь и серебро!
Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго -
Вот все твое добро:
Дегтярная смола ветхозаветной лодки,
Тугая, ржавая волна -
И женский лик Луны, глядящий кротко
С посмертного, пылающего дна...

Ловись же, рыба! Ты - еда людская.
Скрипи, уключина! Ты старая уже.
Ох, Господи, - рыбачка я плохая,
Но в честь отца, с его огнем в душе,
Так помня тех лещей, язей, что ты,
                с крючка снимая,
Бросал в корзину в деньгах чешуи, -
Ты молодой, ты, маму обнимая,
Ей шепчешь на ухо секреты: о любви... -

Так в полный рост встаю я в старой лодке.
Клев бешеный. Не успеваю снять:
Река - рыбалка - слезы - смех короткий -
Пацанка на корме - невеста - мать -
Рыдающая на отцовом гробе -
И снова - в плоскодонке - на заре -
Старуха в пахнущей лещами робе.
И рыба в серебре.
И космы в серебре.


ЗАСТОЛЬЕ

Широкая скатерть – моренный ледник!
В солонках, расписанных златом и чернью, -
Лед соли. И лука слезящийся лик.
И светится рюмка лампадой вечерни.

Измотаны долгой работой, пьяны
Подземных дворцов испареньями злыми,
На грозном, сыром перепутье весны
Вдруг вспыхнув – красивыми и молодыми, -

Завалимся гулко на ужин ко мне!
И пальцы свечными горят язычками,
Пока я готовлю, пока я – в огне
Меж тортами праздника и кутьями...

Вот к чайнику сбился веселый балет
Невымытых чашек!.. Хлеб жареный пахнет
Голодной тоскою студенческих лет -
Когда над селедкой шампанское ахнет...

О, ешьте и пейте, любови мои!
Когда еще в каменном рельсовом гаме
Мы вспомним, сияя, о чистой любви
И радужных стекол коснемся губами!

И, сгорбившись в кресле, под форткой дрожа,
Ты вилкой подцепишь с газеты, поближе,
Янтарную рыбу... Спокойно, душа.
Ты всех пригласила – корми же, корми же...


РЫНОК

Я – ребенок. Ночами мне снится
Елка в точках тигриных зрачков.
Я тащу за собой рукавицы -
Двух привязанных белых щенков.

Я сижу на коленях у мамы,
Как большой золотой самовар!
И гулять направляюсь упрямо
Не во двор, а на зимний базар.

Стружки белые пахнут цветами.
Огурец толстокожий горчит.
Черной лапою звезды хватая,
Над торговками елка торчит.

Льется медленной медью из крынки
Желтый мед на морозе густом.
Чем-то доверху полны корзинки
И прикрыты капустным листом.

Сыплют красные грубые пальцы
На прилавок седой из мешка
Деревянных медведей и зайцев,
Словно ягоды из туеска.

Я мечтаю о зайце дубовом.
Я цветочного меда хочу.
Денег нет. Я серебряным словом
И отчаяньем детским плачу.

Я стою – чуть пониже прилавка.
Словно яблоко, желтый помпон.
Пахнет снегом, рассолом и травкой
От распахнутых шубой времен.

Мать берет меня на руки круто
И несет меж торговых рядов -
От зимы сухорукой и лютой,
От счастливых еловых годов,

Мимо ругани, купли-продажи,
Мимо ларей, прикрытых мешком,
В жизнь, где связаны честность и кража
Воедино колючим пучком.


КНИГА ЖИЗНИ

А самое ужасное гоненье -
За мысль, мои любимые, за мысль...
О, не гляди на Светопреставленье.
О, если можешь, отвернись.

Когда твои слова, глумясь, похерят,
Когда на губы – потную ладонь,
Когда слезам и ласкам не поверят,
Когда ударит вонь

Сожженной правды,
                смоляной бумаги,
Что хлопьями летит,
Когда буран за городом в овраге
Живой душой кричит, -

Поймешь, что есть одна земная пытка -
Стерпя! перенеся! -
В ночи – горенье золотого свитка,
Где – наша правда вся!

Где все записано: крик и мороз вагонов,
Глаза друзей, оскал врагов,
Диск солнечный, что кровью с небосклона
Течет в бинты снегов,

Разрывы смеха, ненависть объятий,
Когда любить – невмочь,
Плач матери у коревой кровати,
Где умирает дочь,

Жир рыбий ночника у изголовья,
Во фресках ругани – сырой подъезд,
И то, что мы, смеясь, зовем любовью -
Вот, лапкой воробья, нательный крест... -

Где все записано – и вина всех пирушек,
И сломанные ребра всех разлук,
Вязальный пух старушечьих игрушек
И детских щек лиловый лук,

И наше горе сходок кумачовых,
И наше счастье кружки с чифирем,
И наша вьюга, белою половой
Летящая над степью, где – умрем!

Жгут нашу Книгу! Книгу Жизни нашей!
Близ этого костра
Мне приговор безумия не страшен.
Всему своя пора.

Глаза закрыв, чтобы огня не видеть,
Пойму, пойму опять:
Есть время жить – любить и ненавидеть -
И время умирать.

И пусть сожгут написанное мною,
Пусть переписчик слеп, -
Поднимется в пространство ледяное
Гарь горя, дым судеб,

И запах платьица на гнутой спинке стула,
Котельных, табака, и угля, и жнивья,
И запах той подушки, где уснула
До Воскресенья
Молодость моя.



ПОХОРОНЫ

Хоронили отца. Он художником был.
Гроб стоял средь подрамников, запахов лака -
Средь всего, чем дышал он и что он любил,
Где меж красок кутил, где скулил, как собака.

Подходили прощаться. И ложью речей,
Как водою студеной, его омывали...
Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей.
Он не слышал, чьи губы его целовали.

Гордо с мамой сидели мы в черных платках.
Из-под траура - щеки: тяжелое пламя.
И отец, как ребенок, у нас на руках
Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами...

Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне,
Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый,
Все хрипит человек: - Ты со мной, ты во мне, -
И, совсем уже тихо: - Ты слышишь, любимый?..

А потом подошли восемь рослых мужчин,
Красный гроб вознесли и на плечи взвалили.
И поплыл мой отец между ярких картин -
Будто факел чадящий во тьме запалили.

Его вынесли в снег, в старый фондовский двор.
И, как в колокол, резкий рыдающий ветер
В медь трубы ударял!
                И валторновый хор
Так фальшивил,
                что жить не хотелось на свете.


ДУША ЛЕТИТ НАД ЗЕМЛЕЙ. НЕОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА

...Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда - с собой - бутылку да икону...
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.

И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, -
Метелью пьяной близ тебя качаться.

Я вижу все: как входишь в магазины
И нищую еду кладешь рукою
В железную и грязную корзину,
Плывя людскою гулкою рекою.

Я вижу все - как бьет отравный ветер
Тебя, когда идешь ты узкой грудью
Насупротив такого зла на свете,
Что легче камнем стынуть на распутье.

Я вижу, как - осанистей царицы -
Ты входишь в пахнущие потом залы
Золотоглавой, смоговой столицы,
Которой всех поэтов было мало!

Но слышу голос твой - браваду улиц,
Кипение вокзалов, вой надгробий -
Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,
Ты, в материнской спавшая утробе!

О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю -
А ты - мои голосовые связки.

Так спой же то, что мы с тобой не спели:
Про бубен Солнца и сапфиры снега,
Про вдовьи просоленные постели,
Про пьяного афганского калеку,

Про птиц, что выпьют небеса из лужи,
Пока клянем мы землю в жажде дикой,
Про рубщиков на рынке - и про стужу,
Где скулы девки вспыхнули клубникой,

Про поезда - верблюжьи одеяла
Повытерлись на жестких утлых полках! -
Про то, как жить осталось очень очень мало
В крутой пурге, - а ждать уже недолго, -

Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, -
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!

Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.

И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя
                над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.

И только грех один...............................

   

РУССКОЕ ЕВАНГЕЛИЕ


...Я закрыла глаза и подумала: ради чего я появилась на белый свет?
А в дому было холодно, ветер дул во все щели, и за слюдой окна в ночи вставали серебряные копья гольцов Хамар-Дабана. Так скалила земля чудовищные зубы, смеялась над смертью, смеялась над жизнью.
И держала я глаза закрытыми до тех пор, пока не засияла передо мной в дикой высоте Звезда.
И так, ослепив мои сомкнутые глаза, вошла она мне острием под сердце, и поняла я: вот для чего живу я, малый человек, сосуд скудельный, вот для чего приуготовила меня метель моя дольняя, слепая повитуха.
И спросила я сухими строгими губами:
- Звезда, скажи, что ты знаменуешь? Долго ли еще надо лбом моим гореть будешь?
Не двигалась Звезда, только испускала лучи свои синие, торжественные, прямые. И зимняя земля под нею, и задраенный намертво железным льдом Байкал жестоки были и безмолвны.
И поняла я, что вот так - однажды в жизни - должны живая душа оказаться перед лицом Троицы Триединой - Мороза, Космоса и Смерти.
И вопросила я еще раз, стоя босыми ногами на холодном полу срубового дома, глядящего очьми в горькую, воющую байкальскую пустыню:
- Что мне уготовано в сем мире, родная?.. Ты же знаешь... Скажи!..
И ворохнулась Звезда тяжело и больно под сердцем моим.
И стало внутри меня светло и горячо, и слезы поземкой пошли по щекам.
Жизнь свою я как на ладони увидела. Себя - седую. Сына - на Кресте. Молнию - в дегтярной тьме. Лики, глаза бесконечной реки людей, любовью к моему Сыну - к моему живому горю - живущих...
И возопила я, вскричала:
- Звезда, Звезда!.. Неужто ты меня избрала!.. Да чем же я от других-иных отличилась, чем заслужила, в чем провинилась!.. Вот руки мои, ноги, чрево, сердчишко бьется, как у зайца, когда по льду его собаки геологов гонят, - нищее, бабье, земное... Что ж ты делаешь-то, а, Звезда, пошто меня, многогрешную, на сей путь избираешь?!.. А я не хочу... Ох, не хочу!.. Другую найди... Мало ль баб по белу свету такой доли просят-молят, тебя в безлюбье на закоптелых кухнях, где пахнет черемшою да ржавчиной от стенок чугунов, - призывают!.. Меня - за что?!..
И молчал, дыша в пазы сруба пьяною вьюгой, старый  Байкал.
И глядела в меня со смоляных небес острая Звезда: детской гремушкой - свадебным перстнем - старческим плачущим глазом - поминальной свечою - и снова дитячьей пятипалой, лучистой ладошкой - до скончания грозных и ветхих, никому не желанных, неприметных, неслышных, до конца прожитых мною, дотла и до дна, бедных, возлюбленных, могучих дней моих.

Да простится мне, что я изъясняю жизнь Сына своего словами; женское дело другое. Но рек мой Сын: не хлебом единым жив человек. И вот, помню Его слова.
Я видела Его младенцем, Он сосал грудь мою; я кормила Его хлебом, вынимая свежие ковриги из печи; я шла за Ним и внимала Ему, и я видела Его последнее страдания.
Та женщина, чьею рукою я сейчас вожу, чтобы записана была воля моя и жажда моя, - та, живая... да простится ей то, что облекает она мой рассказ в одежды, привычные ей.
Ибо душа кочует из тела в тело, и так живет вечно; ее душа услышала мою - да запечатлеется боль моя печатью ее горячей ладони, еще не утиравшей со щек влаги близ Креста свежевыструганного.
                Аминь.


ДЕТСТВО

Мать везет меня в санках. Ночь.
Снег искрится алмазно. Боль.
Я у матери - малая дочь.
Мы в миру - перекатная голь.

Мать из бани меня везет.
Козья шаль - крест-накрест на мне.
Лед искрится алмазно. Пот
Под шубейкой - вдоль по спине.

Мать из бани меня - домой.
Сруб дегтярный. Вонь, керосин.
Коммуналка. В подъезде - немой:
Напугать хочет, сукин сын.

Кажет нож под полой. Мычит!
Мать полтинник сует ему.
Санки тянет. Угрюмо молчит.
Я иду за нею - во тьму.

Ключ буравит замок. Дом.
Коридора слепая кишка.
И базарного радио гром,
Керосинные облака!

Коммуналка, моя родня!
Деньги старые - не в ходу...
Как ты будешь тут без меня,
Когда я - во Время уйду?..

Мать бежит из тьмы, золота.
Сковородка в руке: блины...

Мне - родить второго Христа?!
...Только давят гирею - сны.

Только снится: синий простор.
На полнеба. На все небеса.
И мой Сын горит, как костер.
И пылают Его власа.

Он, мужицкую длань подъяв
И глазами блестя в бреду,
Судит грешникам - вопль расправ,
Судит праведникам - звезду.

Я сижу от Него леворучь.
Я, сжимая руки, реву:
Сын мой, Сын мой, Ты их не мучь!
Удержи Ты их на плаву!

Может, эти толпы убийц,
Может, эти сброды воров
Упадут пред Тобою ниц,
Под слепые плети ветров?!

Сын мой, Сын мой!..
                Ты их прости!..
Человечий недолог век...
Погляди: все лицо в горсти
Стиснув, плачет горбатый зэк...

Он любви и детей хотел!
Он не знал, отчего - убил...
Он пятнадцать лет отсидел.
Он забыл, кем на свете был.

Твой носил он нательный крест.
И, когда снега - пеленой,
Плакал он и глядел окрест
На отверженный мир земной.

Сын мой, Сын мой, его - прости!..

Прожигает огонь. Дотла.
Просыпаюсь. Мороз - до кости.
Я во сне в небесах жила.

- Мама! - хрипло зову. - Пить!..
Жар. Об кружку зубы стучат.
Я безумно хочу - жить.
Я не знаю дороги - назад.

          
БЛАГОВЕЩЕНИЕ

Целый век она шла одичало с работы.
Тесто тела крутили и мяли в толпе.
И петровские ботики - утлые боты -
Так скользили по льду, как текли по судьбе.

На жар-птичьи витрины она не глядела.
Снег ее Мономахову шапку расшил!
"...Ничего, наряжу свое бедное тело
Да в поземку, - а душу пущу на распыл..."

А толпа набегала, стонала, мычала,
Море снега прибоем толкало дома,
Ресторанные цепи, аптеки-причалы,
Где любовь - по дешевке и смерть - задарма!

Мальчик плакал в трамвае. Щенок из кошелки
Ультразвуком скулил. Пахла нефтью доха
У сушеною грушею сморщенной тетки.
У баяна людского дышали меха.

Город ярмаркой плыл, изукрашенный бедно -
То ладьями тюремно обритых церквей,
То лампадами лиц, по-чахоточьи бледных,
Схожих с ликами тех, за решеткой!.. - зверей, -

То печеночным запахом из магазина:
Это греза! забыли давно запах  тот! -
А буранный пирог да с корицей бензина
Все глотает, не в силах насытиться, рот... -

То под вывеской яркою - матерной песней:
Перекресток сырой да колючий старик,
Да гармошка трясется над Красною Пресней,
Да в ушанку богач положил пятерик, -

То сияющим - больно глядеть! - поцелуем
Пацана, что вчера в этот мир - из тюрьмы,
И румяной Аленушки: кормим-балуем,
А потом - прямо в топку их, в зарево тьмы,

Наших милых детей, наших роженых в муках,
Наших ярых Предтеч, нашу нежную боль...

...Целый век она шла. И несла сетку лука
И батон, жестяной от мороза. И соль.

И дошла она, лестницу тяжко измерив
Утюгами шагов. Коммуналка спала.
Отворились в каморку скрипучие двери -
Или Ангел раскинул два чистых крыла?

И застыла она над людскою едою,
Над пустою посудой, над грязной плитой.
И застыла она - перед новой бедою,
Навсегда ей в нутро и в дыханье влитой.

И застыла она, так лучистую руку
Положа на воздетый ко звездам живот,
Что услышали звезды великую муку,
Коя в бабьем изгвазданном теле живет.

Так стояла она - над раскиданной снедью,
Над бельмастым окном, где на вате меж рам
От игрушек осколки, - над самою смертью,
И над чем мы - по смерти - стоять будем - там!

А в окно ее Ангелом билася вьюга.
И шептала она: - Ничего, ничего.
Погуляла я славно. За дело, подруга.
Подниму без Отца и взлелею Его.

Заработаю скотьим горбом - я двужильна!
Изуверские надписи в лифтах сотру
Белым пламенем глаз! - чтобы чистым и сильным
Мир предстал перед Ним -  о,пока не умру...

О, доколе я с Ним! И на улицах людных,
И в подземных котлах, и в тугих поездах -
Я любить Его буду так долго и трудно,
Как рожать: в напряженье,  разрывах, слезах!

В катастрофах! Крушеньях! Воронках! И взрывах!
В колыбелях - в любовных постелях - в гробах!
Ибо этой Любовью мы все будем живы.
Ибо эта Молитва - у всех на губах.


РОЖДЕСТВО

Рычала метель, будто зверь из норы.
Летел дикий снег. Жженый остов завода
Мертво возлежал под огнем небосвода.
Зияли, курясь, проходные дворы.
Трамваи - цыганские бубны - во тьме
Гремели. Их дуги - венцами горели,
Сквозь веко окна ослепляя постели -
В чаду богадельни и в старой тюрьме.
Куда-то веселые тетки брели.
В молочном тумане их скулы - малиной
Пылали! За ними - приблудная псина
Во пряничной вьюге горелой земли
Тянулась. Кровавые гасли витрины.
Спиралью вихрился автобусный смог.
Народ отдыхал. Он давно изнемог
Нести свое тело и душу с повинной
И класть их, живые, у каменных ног.

Тяжелые трубы, стальные гробы,
Угодья фабричные, лестниц пожарных
Скелеты - все спало, устав от борьбы -
От хлорных больниц до вагонов товарных.
Все спало. Ворочалось тяжко во сне -
В милициях пыльных, на складах мышиных,
В суконных артелях, в церковном огне,
Где ночью все помыслы - непогрешимы...

Ночь темной торпедой
                по белому шла,
По белому свету, песцовому дыму
Котельных, где - Господи! - мало тепла
Для всех наших милых, так жарко - любимых...
Шла смертная ночь - тем подобьем смертей,
Что мы проживем еще - каждый как может,
Шла бредом дитяти, морозом по коже
И пьяными воплями поздних гостей...
Спи, мир, отдыхай! Ночь на это дана.
Труд выжег всю плоть. Сохрани душу живу.
В казенных рубахах святых индпошивов
Спи, свет мой, калека, слепая страна...

Но дом был на улице. Номер с него
Бураном сорвало. Обмерзлые ветки
Гремели по стрехам. А там - торжество
Творилось: на радость потомкам и предкам.
Искусаны в кровь одичалые рты.
Никто не подходит. Храпят акушеры
В каптерке.
                И болью предродовой веры
Бугрятся божественные животы.

И, выгнувшись луком, Мария зовет
Сиделку, пьянея, дурея от боли...
О люди вы, люди! Не слышите, что ли!
Он - вот Он, приходит, рождается,
                вот!
Вот - темя сияет меж ног  исступленных!
А свет золотой! А в крови простыня!
Так вот чем кончаются царства и троны...
- Мария, Мария, ты слышишь меня!

Идет Он на свет не в яслях лучезарных,
Где плачет овца, улыбается вол -
В гудках пассажирских, в крушеньях товарных,
В домах, где - кутьями уставленный стол!
Идет Он на свет не под нежные губы,
Мария, твои, -
                а под ругань блатных,
Под грузчицкий хохот, буфетчицам любый,
Под матерный посвист и водочный дых!
Идет Его бедное тельце, сияя
Щуренком в протоке - во смрады громад
Фабричных предместий, машинного Рая,
Где волк человеку - товарищ и брат...

Да, Господи Боже, досталось родиться
Вот именно здесь, в оголтелой земле,
Где в  трубах метро преисподние лица
Летят, как снега по дегтярной зиме!
Да, мальчик, сынок, пей до дна  эту чашу -
Такую нигде уже не поднесут:
Последний приют заметелен и страшен,
И ученики - от Креста не спасут...

Кричи же, Мария!
                Пустынна палата.
Кричи же, родная!
                О счастье - кричать,
Пока ты - звериным усильем - распята,
Пока на устах твоих - вопля печать!
Ори! Это счастье - все выкричать в лица
Наемных врачей и воровок-сестер,
И криком родильным - и клясть, и молиться
На сытый очаг, погребальный костер,
И в небо упертые копья коленей
Внезапно - до хруста костей - развести,
И вытолкнуть -
Бога иных поколений!..

...И крик оборвется.
Помилуй...
Прости...

Обмоют. Затянут в больничную ветошь.
Придут с молоком и лимоном волхвы.
И станет метель Ему - Ветхим Заветом,
Твердимым устами российской молвы.
Он будет учиться любови у старцев
На овощебазах да на пристанях.
Он с первой любимой не сможет расстаться
На грозном вокзале, в дымах и огнях...
Ему ляжет Русь и мазутом, и солью
Под легкие, злые мальчишьи ступни...

Бери эту землю.
Болей этой болью
Прости.
И помилуй.
Спаси.
Сохрани.


ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ

Снега упорные мели и мощно и печально пели,
Когда на сем краю земли, в еловом выстывшем приделе,
Среди коров, среди овец, хлев освещая ярким телом,
В тряпье завернутый, малец сопел и спал на свете белом.
Я на коленочках Его держала. Было очень больно
Сидеть... Но было торжество отчаянно и колокольно!
Старуха супротив меня, слезясь глазами, быстро пряла.
А овцы грелись близ огня - таких овец я не видала:
Как снеговые горы, шерсть!.. В открытой двери плыли звезды.
Навозом пахли доски, жесть и весь печной подовый воздух.
Обрызгал мальчик пелены... (На них - мешок я изорвала... )
И бубенцы были слышны - волхвы брели, я поджидала...
Они расселись круг меня. Дары выкладывали густо:
Лимоны - золотей огня, браслеты хитрого искусства,
И кольца золотые - вот - на леску рыбой нанизали,
Варенье из лесных смород, а как варили - не сказали...
Склонили головы в чалмах, как бы росистые тюльпаны,
И слезы в их стоят глазах, и лица - счастьем осиянны:
"Живи, Мария! Мальчик твой - чудесный мальчик, не иначе:
Гляди-ка - свет над головой, над родничком!.." А сами плачут...

Я их глазами обвожу - спасибо, милые, родные!..
 Такого - больше не рожу в метелях посередь России...
Что, арапчонок, смотришь ты, косясь, замерзнув, исподлобно?..
Младенцы наши - вот цветы: в снегах да во поле сугробном...
И дуют, дуют мне в скулу - о, я давно их поджидала! -
Собой пропарывая мглу, ветра с Ветлуги и Байкала,
Ветра с Таймыра и Двины, ветра с Урала, Уренгоя,
С Елабуги, Невы, Шексны, - идут стеной, рыдая, воя...
Изветренная ты земля! Ты, вся продрогшая сиротски!
Ты - рваный парус корабля, мазут машинный топки флотской...
И в то скрещение ветров, в те слезы без конца-без краю,
В ту нашу ночь без берегов - пошто я Сына выпускаю?!

И вот уж плачу! А волхвы, стыдясь меня утешить словом,
Суют небесной синевы громадный перстень бирюзовый
И шепчут так: "Носи, носи, - ведь бабам бирюза - от сглазу!.."
Ну, коли так, - меня спаси!.. А не спасешь - так лучше сразу...

А будет горе - знаю я. Его к доскам прибьют гвоздями.
И будет вся моя семья - тоска меж сохлыми грудями.
Лицо ногтями разорву. Прижмуся ко Кресту главою.
И, словно чей-то труп - во рву, - себя увижу молодою,
Увижу снег, и теплый хлев, пеленки мешковины хлебной,
Зубами как блестел, присев, волхвиный царь с травой целебной...
И тельце Сына в пеленах, как спелый абрикос, сияет,
И на ладошках-облаках кроваво звезды не зияют,
И сено пряное шуршит, и тяжело вздыхают звери,
И снег отчаянно летит в дубовые, медвежьи двери.


ИЗБИЕНИЕ МЛАДЕНЦЕВ

На этой земле Гефсиманского сада,
На этой земле - детям нету пощады.
Для них - за ежами тех проволок жгучих
Морозных бараков державные тучи.
Для них - трибуналов российская водка,
И пальцев - в рыданье! - стальная решетка,
Когда, головою воткнувшись в ладони,
Ребенок-старик - во приделе агоний,
На паперти горя, во храме безумья, -
И сжаты не зубы, а колья и зубья...
Для них - вечно шмоны, огни "Беломора"
Во тьме, зуботычки бывалого вора, -
А воля не скоро,
                свобода - не скоро,
А очи слезятся от боли простора -
Как будто бы мать режет лук на дощечке,
И рыжие косы сестры - будто свечки,
Отцово ружье на стене не стреляет
И стопочку бабка тайком выпивает...

О как бы своим животом я закрыла
Таких малолеток! Как я б их любила -
Всей матерней плотью, всей зверьею шкурой,
Алмазной слезою, - о мы, бабы-дуры...
Им жарила б мясо - его не едали,
Им пела бы песни про горькие дали,
Срастила б им вывихи и переломы,
Засыпала  б   сахаром горечь оскомы
Тюремной... Ты плачешь, сыночек?..
                Не надо...
...На этой земле - детям нету пощады.


СРЕТЕНЬЕ

Солнце царской парчой накрывает
Синих грозных сугробов стада!
Я иду по морозу, живая.
Под пятой - ледяная слюда.

Ребятенка закутала крепко -
Меховой да пуховый кочан!..
Рядом - муж. Уши красны под кепкой,
Вьюга ластится к мощным плечам.

А поземка к ногам - будто цепи!
Сын, как молот чугунный, тяжел!
Нынче в Крестовоздвиженской церкви
Праздник Сретенья - Божий престол.

Мы идем через рынок. Как жарок
Мед, что, скалясь, нам тянет бурят!
Мы священнику купим в подарок
Рукавицы из пуха козлят.

А еще облепихи отсыплет
Огневистую щучью икру
Молодуха, чей голос осиплый,
Щеки - маки - цветут на ветру!

А под валенком - блеск омулевый,
А под валенком - хруст ножевой...
Праздник! Вьюга слетает половой,
Солнце - нимбом - над головой!

Мы заходим под грубые своды,
Под раскрашенные небеса.
И в платках и тулупах народу
Здесь стоять три великих часа.

Литургия начнется и грянет,
Штукатурка слезой потечет -
И глухой задрожит и воспрянет,
И с окладов закапает лед.

Я шепну муженьку: - Подержи-ка...
А малец затрубит, как труба!
Улыбнувшись от детского крика,
Прядь священник откинет со лба.

Узловатые руки воздымет,
Сам качнется, как темный кедрач,
И промолвит огромно:
                - Во имя...
И - байкальскою льдинкой:
                - Не плачь...

Развяжу я платки, меховинки:
Душно здесь, в частоколе свечей!..
И плеснутся топленою крынкой
Щеки сына в сполохах лучей!

Вот к моей потянулся сережке...
Вот уж я расстегнула кожух...
Свечи, свечи, - о хлебные крошки
Для голодных по небу старух...

Люди, люди, - вам надо кормиться!
Болью, нежностью, злом и добром!
Пусть глядят изумленные лица.
Храм - он теплый. Он тоже - наш дом.

И я, выпростав, как из-под снега,
Отягченную лунную грудь,
Середь храма кормлю человека,
Чей в миру зачинается путь.

Ешь, мой заяц, ешь, мой соболенок! -
Будешь корку глодать из горсти...
Спи ты в сахарных сливках пеленок! -
Будешь босый - по снегу - идти...

Задыхаясь, ругаясь площадно,
Будешь Крест свой тащить на горбу...
Пей меня, ешь меня - беспощадно!
Я Тобой испытую судьбу.

Ты рожден у меня не от мужа -
От мороза в венце изо льда.
Нас крестила таежная стужа.
Причащала лихая беда.

Мужики и мужья еще будут,
Да как всё в этом мире, прейдут.
А ребенок - горячее чудо,
И глаза его - синий салют!

И затихли все люди во храме,
На кормление наше смотря,
И горела над смертными нами
На обшарпанной фреске заря.

И ревела девчонка белугой,
Со щербинкой бесплодных зубов,
Что не ей
                Богородица-Вьюга
Ниспослала такую любовь.


                КРЕЩЕНИЕ
               
                ПЕСНЯ

Ох, тяжко, тяжко, мила-ай,
                жить на свете... Ох...


Воет ветер, стонет ветер -
Убийце прощеному...
Тяжко, тяжко жить на свете
Парню некрещеному.

Я пошью тебе рубаху
Белую да чистую.
Нету, нету больше страха
Перед нашей жизнию.

На войну сейчас ребят
Засылают далеко.
На груди - кресты горят,
Чтобы умереть - легко!..

Я молюсь, чтоб выжил ты
В лютом порохе-дыму:
А молитвы те просты -
Не скажу их никому...

Воет, воет волком вьюга,
Развевает флаги...
Обнимает, будто друга,
Черные бараки.

В тех бараках мы живем,
Сухарики сушим.
Сельдь едим да водку пьем -
Поминаем души...

А священник пьяный нас
То и дело крестит -
То крестом веселых глаз,
То похабной песней...

Ох, священник-хулиган!
Пригуби бутылку...
Отчего ты нынче пьян
На своей могилке?..

Отчего ты нынче пьян
На своих крестинах?..
Черным смогом осиян -
За Отца и Сына...

Перегаришком дыхни...
Проночуешь ночку?..
В нищей жизни мы одни
Да с моим сыночком...

Шью крестильную рубаху
Белую да чистую...
Вот и нету больше страха
Перед нашей жизнию.

                *  *  *

Крещу Тебя, сынок:

Медным крестом
                пыльных дорог.
Бирюзовым крестом
                медленных рек.
Серебряным крестом
                твоим, о летящий снег.
Ржавым крестом
                дымящих труб.
Соленым крестом
                возлюбленных губ.
Бетонным крестом
                острожных зон.
Жемчужным крестом
                звездных пелен.
Марлевым крестом
                больничных жгутов.
Мазутным крестом
                невозвратных поездов.
Ледяным крестом
                навек уснувших очей...

Золотым крестом
                солнечных лучей.


ВОСКРЕШЕНИЕ ДОЧЕРИ ИАИРА

К Нему бежала: "Воскреси!" - родня, размазывая слезы...
И то, - проси тут не проси, - а тьмы морозная угроза:
Бесповоротно хлад скует, и сколько ни молись, ни бейся,
А лоб любимый - чисто лед, и водкою хоть в дым упейся...
И Он пошел. Собрался вмиг: на улице смоль гололедиц,
Глядит юродивый старик  во небесах - полет Медведиц...
Скорее. Вот печальный дом. И кружева на крышке гроба.
Дыханье перевел с трудом - души не потревожить чтобы...
Ведь здесь она, душа! Жива... Ей больно... И светло, и стыдно -
За то, что отошла едва, а сверху все - навеки - видно...
А тело юное лежит покорно, вытянутой плеткой,
И от рыданий вся дрожит каморка: "Век-то наш... короткий..."

Не плачь ты, мать, не плачь, отец! Он прикоснулся лишь рукою -
На скулах проступил багрец, дыханье потекло рекою,
И в тело милое душа, смеясь и плача, возвернулась,
От возвращения дрожа... И плоти дверь за ней замкнулась...
"Ох, доченька!.. Да ты жива!.." Упали - и стопы целуют...
Любовь слепого естества - до глубины, напропалую...
И плачет, заливаясь, мать, отец от радости ликует!
И никогда им не понять, зачем метель в ночи лютует,
Зачем их молодая дочь, восстав от смерти, вся пылает
И так глядит в немую ночь, как будто мертвых призывает.


БРАК В КАНЕ ГАЛИЛЕЙСКОЙ

...А в солнечный подталый день,
Напротив церкви синей,
Там, где завода стынет тень
В огне трамвайных линий, -
Там свадьба вольная жила,
Дышала и гремела -
На самом краешке стола,
Близ рюмки запотелой.

Здесь песню злую пел мужик
О красном сорок пятом.
Здесь над селедкой выл старик
О времени проклятом.
Здесь над невестиной фатой,
Отмывшийся с дороги,
Молчал солдатик молодой -
Безрукий и безногий.

Кричали тетки, обнявшись:
"Эх, горько! Подсластить бы!.."
Рябиновкой глотали жизнь -
И юность до женитьбы,
С фабричной песней под гармонь,
С плакатной матерщиной, -
И старости печной огонь
За швейною машиной...

Здесь из немытого окна
В снопах лучей горячих
Россия зимняя видна
Калечным и незрячим!
Видны лимоны куполов,
Сугробов белых груди.
Видна великая любовь,
Видны родные люди.

Исусе, мы Тебя давно
На этой свадьбе ждали!
Ты воду преврати в вино:
Мы за него страдали.
А коль нам нечем заплатить
За бирюзу метели, -
Мы будем есть и будем пить
И петь, как прежде пели.

И я, Твоя седая мать, -
В застолье этом душном.
О как мне сладко обнимать
Девчонок простодушных!
На кухне чистила треску -
О, только б до подушки...
Дай, чтобы разогнать тоску,
Вина в железной кружке.

И я такую боль запью,
Которую - не выжечь.
И на таком спляшу краю,
Что - никому не выжить!
А я пляшу! Кричит гармонь!
Топчу печаль ногами!

...И Солнца  бешеный огонь -
Над бедными снегами.


ИСКУШЕНИЕ СПАСИТЕЛЯ ОТ ДИАВОЛА

- "Покажи Свою силу! -
                Свой Божий мускул! -
                и все это будет Твое:
Серебром, жемчугами, сканью расшитое
                вьюг кружевное белье,
Турмалины яблок,
                топазы хурмы
                на заиндевелых лотках -
И сиянье в Пасхальной ночи церквей -
                и вой собачий - в веках!.."

- "Да что ты меня прельщаешь, ты,
                смердящий пес, Сатана!
Это все от века - уже Мое,
                мне подачка твоя не нужна:
На Меня Россию надели давно -
                отроду! - медным крестом,
И ношу Я нательный,
                родной мой крест, -
                а могильный - уже за холмом..."

- "Ах Ты, душка мой,
                несмышленыш Ты мой!
                Да кто силе поверит Твоей?!
Сотвори, чтоб не брали на бойню
                из дома отчего - сыновей,
Сотвори, чтоб досыта ели младенцы!
                Тюремный раскрой алтарь...
Ах, не можешь?.. Да какой же Ты после
                этого - Светлый Царь?!"

- "Отыди, черный дух.
Я тебя не слышу.
Я вижу землю мою -
Я лечу над рельсами, над сараями,
              Я безумно ее люблю;
И безумье Мое -  Мой лазоревый нимб -
              освещает народу путь,
И в ночи по нему -
              солдаты, косцы, плясуны, -
                очей не сомкнуть!..

Я могу -
              мановеньем мощным одним -
                от страданья избавить всех.
Я могу на костистые плечи взять
                первородный великий грех.
Только, люди! Как вы будете жить
                в этом сахарном, сиром Раю?
Как вы будете есть,
Как вы будете пить
Мое тело и кровь Мою?

Нет! Хрустит под полозом синий снег,
И под валенком снег хрустит.
Пьет из чаши зальделой всяк человек
Злой замес страстей и обид.
А когда он их выпьет, когда пройдет
Корчи, стоны и муки те,
Что когда-нибудь Я и сам повторю,
                весь распатланный, на Кресте, -

Вот  тогда ты поймешь,
                дурак Сатана:
                есть у каждого - Крестный путь!
Этот страшный путь,
                да Голгофский путь,
                где снегов намело - по грудь,
Где юродивой Ксеньи
                хрустальный взор,
Где крестит апостол Андрей,
Где заместо нимбов -
                топор и костер
Над затылками матерей".


ИЗГНАНИЕ ТОРЖНИКОВ ИЗ ХРАМА

Метели тягучий стон.
Прядутся ночные нити.
Теперь уходите вон,
Из Храма - вон уходите.

Вы жрали и пили здесь.
Хранили морковь гнилую.
Но Ангел благую весть
Принес - я его целую.

На красных лоскутьях вы
Развешивали цитаты.
А после - вели во рвы
Живых, распятых трикраты.

А после - бокалов звон,
Да люстрой - смертям кадите?!..
Теперь уходите вон,
Из Храма - вон уходите.

Что вы со своим тряпьем
Расселись - да с золотишком?!
Сей Храм - это Божий дом.
А вы о нем - понаслышке:

Мол, жил, коптил небосклон,
Распяли? - небось вредитель!..
Ну, вы!.. Уходите вон,
Из Храма - вон уходите.

Монетный звон - и бумаг
Вдоль плит истоптанных - шорох...
А любящий - нищ и наг
На звонких морозных хорах!

Он слышит небесный хор.
Он холод вдыхает грудью.
Он любит пустой простор -
На всем безлюбьи, безлюдьи...

А ваше: "Купи-продай!.." -
Под купольным светлым сводом -
Гляди, опричь не рыдай
Над купленною свободой...

Но время жизни пришло.
Но время смерти изникло.
Лампады струят тепло
Морошкою и брусникой.

Вы, торжники!.. Ваш закон:
"За грош - Богоматерь купите!.."

Все. Срок. Уходите вон.
Из Храма - вон уходите.


ДИНАРИЙ КЕСАРЯ

Не во храме - в преддверии рынка,
Там, где люд челноками снует,
Инвалид - очи ярче барвинка -
Костылем прожигал сивый лед.

Он тянул свою флотскую шапку,
Костерил и владык, и рабов,
И блестел в мимохожую бабку
Черный жемчуг цинготных зубов.

Он кричал, надрываясь и плача,
Что земля наша скоро помрет,
И от этих проклятий горячих
На морозе корежился рот!

И Христос проходил по майдану,
Весь в сиянии голубом.
И качнулся, будто бы спьяну,
Над воткнутым в сугроб костылем.

Глянул нищий:
                "Что, Господи, смотришь?
Вот махорочка, - на, угостись!..
Не дивись, не печалься, не морщись
На убогую, скудную жисть.

Так живет наш народ окаянный.
А властители - вон их дворцы!..
А зато надо мною, над пьяным,
Голубь рыночный, света венцы!..

Что, Господь, приуныл Ты?.. Богатым -
Богатеево! Нищее - нам!..
А зато ни за снедь, ни за злато
Свое сердце я им не продам.

Дай мне денежку эту, копейку,
Хоть не смог Ты сей мир накормить -
Мое сердце под телогрейкой
Хочет снова Тебя - полюбить...

Ну, подай!.. Соберу - пойду выпью
И чего пожевать куплю..."
И глядел болотною выпью,
Весь в снегу, как в белом хмелю.

И Христос наклонился над шапкой,
И монета скользнула из рук.
И поежился нищий зябко,
И промолвил: "Спасибо, друг".

А Христос улыбнулся горько,
И клубился голоса дым:
"Воздадите гордое - гордым,
Воздадите слепое - слепым.

Воздадите нищее -  нищим.
Воздадите объятья - плечам.
Над Землей давно ветер свищет.
Воздадите звезды - ночам.

Воздадите любовь - любимым.
Воздадите смерти - смертям!
Невостребованно, неистребимо...
Воздадите все наше - нам".


ВСТРЕЧА С САМАРЯНКОЙ

Проходные дворы и метельная хмарь.
Рельсы страшно остры, и машинная гарь.

А за темью двора - хвост павлиний реклам,
Небеса, как дыра, да расстрелянный храм.

Пробежал проходным... Блеск ты, уличный гул!
Из цигарки Он дым жадно так потянул.

И внезапно - из тьмы - по шубейке - коса.
А вокруг - ночь, дымы, голоса, голоса...

"Ты куда?" - "Я - домой.
Детям я - молоко..."
"Посиди миг со мной.
Это - просто, легко".

"Ты рехнулся! Ты пьян..."
Папироса - во снег.
"Каждый лоб - осиян.
Каждый зверь - человек."

"Ну, мужик, ты даешь!..
Так присядем - давай?.."
В сумке - клады: и нож,
И тугой каравай.

И под снежной тоской,
Под метельною мглой
Говорят, говорят,
Говорят - всей душой.

Тяжек белый наряд. Мир неоновый слеп.
Говорят, говорят и едят теплый хлеб,

Поправляет Ему снеговой воротник:
"А тебе бы жену, одинокий мужик!.."
И глазами блестит: я, мол, тоже одна...
И реклама горит в высоте, ледяна.

Это двое чужих, это двое родных:
Умоталась невеста, печален жених -
Баба в шубе потертой, с кухонной сумой,
Подгулявший рабочий, - пора бы домой,
Да смолит он, прищурясь, цигарку свою,
Да целует в ночи Самарянку свою -
Близ колодца ветров, близ колодца снегов,
Ибо вечна Любовь,
                быстротечна Любовь.


НАГОРНАЯ ПРОПОВЕДЬ

Этот город стоял на высокой горе,
А внизу ледяная река бушевала.
И широкая Площадь январской заре
Все объятья свои, все Кремли раскрывала.

И в лучах васильковых, из масляной мглы,
Где зверюшками в снег сараюшки уткнулись,
Шел на нас Человек. Очи были светлы.
Руки к нам, как дубовые ветви, тянулись.

Он стопами босыми на лед наступал.
От холстины одежд, от очей голубиных
Исходило свеченье. Он снег прожигал
Пяткой голой, тяжелой, землею - любимой.

То свечение так озаряло простор,
Что народ начал кучами, ближе, толпиться -
И стоял Человек и мерцал, как костер,
Освещая в метели угрюмые лица...

И торговки покинули мерзлую снедь,
И старик  закурил "Беломор" неизменный...
И сказал Человек: - Я не смог умереть.
Я в сиянии синем иду по Вселенной.

Люди, милые люди, - я так вас люблю!
Вы измотаны ложью, трудом, нищетою...
Я на Площади этой вам радость молю -
Хоть терновник пурги у меня под пятою.

Я люблю вас, родные, - любите и вы,
О, любите друг друга!.. Ведь так это просто!..
Только рев дискотеки да финки братвы,
Да - насилием крика пропоротый воздух...

Дочь плескает во старую мать кипятком...
Сына травит отец нефтяною настойкой...
О, любите друг друга - в дыму, под замком,
Во застенке, под блесткой больничною койкой,

В теплом доме, где пахнет неприбранный стол
Пирогами и мятой, где кошки и дети
Вместе спят! - в богадельне, где - легкий укол -
И затихнет старик, словно выстывший ветер...

Я вам слово златое пригоршнями нес.
Я хотел вам поведать премудростей много.
А увидел  вас - не удержался от слез,
Даром что исходил вековую дорогу...

Бросьте распри! Осталось недолго вам жить.
Ветр завоет. И молнии тучи проклюнут.
О, любите друг друга! Вот счастье - любить,
Даже если в лицо за любовь тебе - плюнут.

И на Площади зимней,
                так стоя средь вас,
Говорю вам я истинно - в темень, во вьюгу:
О, любите друг друга!
                Навек ли, на час -
Говорю вам: любите, любите друг друга.


ВСТРЕЧА С МАГДАЛИНОЙ


                - Кого там бьют?..
                Кого там бьют?..
                Не зря, должно,
                Творится суд!..

- Расправа та -
Тяжка, крута:
Больней кнута,
Немей креста...

                - Ударь сильней!
                Пусть вон - нутро...
                Да меж бровей,
                Да под ребро!

- Какой ценой? -
Ударь сильней!
Жила княжной -
Из лужи пей!..


Женщину бьют на январском снегу.
Голую, немолодую.
Кто - по-лошажьи - хрипит на бегу.
Кто - по-собачьи - лютует.

Господи, как же ей больно, должно!
Люди вины не прощают.
Кровь на снегу - это злое вино.
Голое тело мерцает.

Людям потребен лишь тот, на кого
Беды свалить, будто в Святцы...
Людям виновный нужнее всего.
Грешница? - Бей ее, братцы!

Бей за грехи, бей за дело и впрок!
До горлового надсада!..

Голую - бьют на скрещенье дорог.
Ежели бьют - значит, надо.



- Стойте! Не бейте.
Безумное тело пожалейте.
Ты, пацан, - что глядишь на перламутр грудей?..
А кастет в кулаке - чтоб ударить больней?!
Ты, серебряная старушка - вяленая чехонь!
До сих пор от пощечины горит твоя ладонь.
А ты, парень, что красный околыш нацепил? -
Ты так следил за порядком,
                пока бабу били,
                что сам ее чуть не убил...
Девка, лови монету. Пойди, шалава, вызови врача!..

(Опускается перед избитой на колени).

Прости нас - за это...
На тебе тулуп с нищего плеча...

(Сдергивает шубу и укутывает в нее Нагую).

ТОЛПА (рыком):
- У, сволота!..
Поглядеть - так прям' свята...
У, морда, дрянь...
Ты попробуй с земли встань...

Сынка мово совратила:
Уж любила - так любила!..
Так любила - стыд и срам!..

- Так любила - как всем вам

И не снилось, милые.
Так - как за могилою.
Так - как до рождения
И до Воскресения.


Подошел Он  к Нагой. Ее в шубу закутал.
Под глазами Его отступила толпа.
Засиял Его лоб, золотой Его купол,
Над зимой, над толпою, что выла, слепа.

И сказал Он, сцепивши худыми руками
Ее плечи, истоптанные, в синяках:
- Кто из вас без греха -
                пусть в нее бросит камень.
А никто - Я ее понесу на руках.

И стояли все - идолы да истуканы!
А Он крепко блудницу в охапку схватил
И поднял ее ввысь - от любви своей пьяный -
Прямо в горестный ход одиноких светил!

И сама она - грузная, немолодая -
На руках Его сильных от боли дрожа -
Засияла звездою январского Рая -
Солью льда
                на блесне дорогого ножа.


УКРОЩЕНИЕ БУРИ

Ой ты, буря-непогода -
Люта снежная тоска!..
Нету в белом поле брода,
Плачет подо льдом река.

Ветры во поле скрестились,
На прощанье обнялись.
Звезды с неба покатились.
Распахнула крылья высь.

Раскололась, как бочонок -
Звезд посыпалось зерно!
И завыл в ночи волчонок
Беззащитно и темно...

И во церкви деревенской
На ракитовом бугре
Тихий плач зажегся женский
Близ иконы в серебре...

А снаружи все плясало,
Билось, выло и рвалось -
Снеговое одеяло,
Пряди иглистых волос.

И по этой дикой вьюге,
По распятым тем полям,
Шли, держася друг за друга,
Люди в деревенский храм.

- Эй, держись, - Христос воскликнул, -
Ученик мой Иоанн!
Ты еще не пообвыкнул,
Проклинаешь ты буран...

Ты, Андрей мой Первозванный,
Крепче в руку мне вцепись!..
Мир метельный,
                мир буранный -
Вся такая наша жизнь...

Не кляните, не браните,
Не сцепляйте в горе рук -
Эту вьюгу полюбите:
Гляньте, Красота вокруг!..

Гляньте, вьюга-то, как щука,
Прямо в звезды бьет хвостом!..
Гляньте - две речных излуки
Ледяным лежат крестом...

Свет в избе на косогоре
Обжигает кипятком -
Может, там людское горе
Золотым глядит лицом...

Крепче, крепче - друг за друга!..
Буря - это Красота!
Так же биться будет вьюга
У подножия Креста...

Не корите, не хулите,
Не рыдайте вы во мгле:
Это горе полюбите,
Ибо горе - на Земле.

Ибо все земное - наше.
Ибо жизнь у нас - одна.
Пейте снеговую чашу,
Пейте, милые, до дна!.. -

Навалился ветер камнем.
В грудь идущим ударял.
Иссеченными губами
Петр молитву повторял.

Шли и шли по злой метели,
Сбившись в кучу, лбы склоня, -
А сердца о жизни пели
Средь холодного огня.


ИИСУС ИСЦЕЛЯЕТ БОЛЬНЫХ

Подойдите ко мне, подойдите сюда -
Чья безжалостна хворь, чья огромна беда,
Чей ножом рассечен перекошенный рот, -
Истощенный, болезный, родимый народ.

Подойди ко мне, малый пацанчик немой -
С перевязанной проволокою сумой,
Подойди ко мне, девушка в черном платке -
Пусть затянется язва на страшной щеке!

Подойдите ко мне, подойдите скорей -
Сонмы воющих воем, седых матерей!
Я горячие руки на вас возложу.
Про хребет Гиндукуш ничего не скажу.

Подойди ты ко мне, бесноватый мужик!
К беспредельному горю еще не привык?..
Я тебя, дурачка, из горсти напою,
И одежду отдам, и надежду свою.

Сколько вас там идет?.. - Вся держава идет?..
Подойди ко мне ближе, родимый народ!
Я тебя не отдам, я тебя не предам,
Я устами прильну к твоим грязным стопам.

Я тебя от безумия не исцелю.
Я тебя исцелую, затем что люблю.
Я тебя, умирая, во тьме помяну -
В полумраке плацкарты - лампадку одну:

Как вагоны мотает, на стыках трясет!
Спит на полках вповалку родимый народ,
А девчонка - лампадой в морозе - горит,
Нежным шепотом имя Мое говорит.

             
ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ

...Едва застыл байкальский плес,
Глазастая вода, -
Как по воде пошел Христос,
По нежной кромке льда.

Как зимородок-изумруд,
Озерной глуби гладь...
И так Он рек:
                - Здесь берег крут,
Другого - не видать...

Карбас качало вдалеке.
Курили рыбари...
Мороз - аж слезы по щеке...
Андрей сказал: - Смотри!

Смотри, Он по водам идет!
По глади ледяной!
И так прекрасен этот ход,
Что под Его ступней

Поет зеленая вода!
И омуль бьет об лед!.. -
Петр выдохнул:
                - Душа всегда
Жива. И не умрет.

Гляди, лед под Его пятой
То алый, будто кровь,
То розовый, то золотой,
То - изумрудный вновь!..

Гляди - Он чудо сотворил,
Прошел Он по водам
Затем, что верил и любил:
Сюда, Учитель, к нам!.. -

Раскинув руки, Он летел
Над пастью синей мглы,
И сотни омулевых тел
Под ним вились, светлы!

Искрили жабры, плавники,
Все рыбье естество
Вкруг отражения ноги
Натруженной Его!

Вихрились волны, как ковыль!
Летела из-под ног
Сибирских звезд епитрахиль,
Свиваяся в клубок!

А Он вдоль по Байкалу шел
С улыбкой на устах.
Холщовый плащ Его, тяжел,
Весь рыбою пропах.

И вот ступил Он на карбас
Ногой в укусах ран.
И на Него тулуп тотчас
Накинул Иоанн.

- Поранил ноги Я об лед,
Но говорю Я вам:
Никто на свете не умрет,
Коль верит в это сам.

О, дайте водки мне глоток,
Брусникой закусить
Моченой!.. Омуля кусок -
И нечего просить.

Согреюсь, на сетях усну.
Горячий сон сойдет.
И по волнам свой вспомяну
Непобедимый ход.

Так на вселенском холоду,
В виду угрюмых скал,
Я твердо верил, что пройду,
И шел, и ликовал!

И кедр, как бы митрополит
Сверкающий, гудел!..

И рек Андрей:
               - Спаситель спит.
О, тише, тише... Пусть поспит...
Он сделал, что хотел.


ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

Дождь сечет и сечет эту осень -
Как ей больно, да терпит она...
Глина мокрая, резкая просинь,
И земля под ногой солона.

Дорогие, давно ль вас отпели?
Под ветрами ль погост над рекой?
Вы в Раю - или живы доселе,
Слепоту прикрывая рукой?..

Сени темные шепот наполнил.
Как огарки трещат и чадят...
Он старух горбоносых не помнит,
Большелобых не помнит ребят.

Где ты, отче?..
                Прости, если можешь!..
Я по страшному свету бродил.
Я работал - до пота и дрожи.
Я отверженных женщин любил.

Я забыл этот дом над рекою,
Я забыл свою старую мать...
О, коснись меня слабой рукою,
Коль не можешь крепко обнять!..

И старик закачался осиной,
Взял в ладони, от радости слеп,
Щеки грязные блудного сына -
Ради милости поданный хлеб.

И вдыхал до конца его запах,
Вбок пустыми глазами кося,
И стоял на коленях и плакал
Пацаненок, прощенья прося.


ВОСКРЕШЕНИЕ ЛАЗАРЯ

Он вдохнул у порога
Слезный вопленый гул -
И с накидки убогой
Снега отряхнул.
И прошел во жилище,
Где пахло кутьей,
Человечий - над пищей -
Дух носился, живой.

Марфа - бух на колени!
Жмется мокрой щекой:
- О, вонми же моленьям,
Пронзись нашей тоской!
Брата бедное тело,
Все живое насквозь -
Умирать не хотело,
Да вот, видно, пришлось!..

А Мария не стонет,
Входит в кухню - босой,
Только голову клонит
Да с чугунной косой,
Только тьму прожигает
Да лучинами глаз:
Люди все умирают -
Вот и весь земной сказ!..

- Что вы, Марфа, Мария?..
О, не плачьте, прошу...
Сквозь бураны косые
Я его воскрешу.
Сколько дней он во гробе -
Знать зачем это мне?
Мы стопами - в сугробе,
Мы душою - в огне.

И пошли на кладбище.
И во ржавых снегах
Вышел Лазарь к ним в нищих,
В золотых пеленах.
Марфа руки прижала
Ко кричащему рту!
А Мария дрожала,
Смотря в пустоту.

А Христос улыбался -
Пальцы вроде свечей!
Свет над Ним воздымался:
Копья синих лучей,
Золотые разводы,
Стрелы и веера...
Смерть - да это же - роды:
Вместо завтра - вчера...

И внезапно покрылся
Испариной лоб...
И Христос опустился
На колени в сугроб,
И Мария и Марфа
Метнулись: помочь!..

И фонарное масло
Плыло в горькую ночь.


ПРЕОБРАЖЕНИЕ ПЕРВОЕ

Лес этот сирый, подлесок осиновый,
Кровью - по насту - горит краснотал...

Господи, Господи, я еще сильная:
Сколь умирала - никто не считал.

Лес кружевной да подлесок чахоточный...
Синие мартовские небеса!
Господи, как в этом мире нам холодно:
Пламя объятия - на полчаса...

Слезы отру мокрой варежкой, думаю:
Сколь в этом мире недобрых людей!
Лица тяжелые, лица угрюмые,
Лица - обвалом толпы площадей...

Лица, проклятья - заклятьем орущие...
Лица, плюющие - в лики любви...
Плача, бреду я осиновой кущею:
И краснотал здесь возрос на крови.

Господи, люди! Сколь грызться вы будете?!
Сколь суждено вам друг друга пытать?!
Только детей ваших к сердцу пригрудите -
Дуло к лопатке ребячьей - опять?!

Господи, Господи, - в вознаграждение
Бедной любви материнской моей -
Дай мне увидеть Ты Преображение:
Да не Твое, а недобрых людей!

Пусть с них спадут эти шкуры лохматые.
Выпадут хищные наземь клыки.
Пусть позабудут те крики проклятые,
Что расширяли воронкой зрачки!

Мать дочерей пусть обнимет оболганных.
Братья, избиты, обнимутся пусть!..
...Чахлый лесок над сапфировой волгою,
Слез моих нищих истертая грусть...

Только прошел над лесными палатами
Ветер горячий! И своды небес
Так распахнулись руками распятыми,
Что от любви к небу выгнулся лес!

Солнце парчой загорелось меж тучами!
И между серых шерстистых рогож
Встал Человек со крылами блескучими!
Еле уняв первобытную дрожь,

Я запрокинула голую голову
К  небу  холодному, к жару огня:
Вот она - яркая, праздником, гордая,
Вот та Любовь, что - одна у меня!

Я на Земле так любила и ближнего,
И о далеком - так слезы лила:
Вся-то Любовь - в синей тверди Всевышнего
Два ослепительно чистых крыла!

Нас изругают - крыла раздвигаются...
Мы убиваем - крыла-то горят!..
К нам, подзаборным, собаки сбегаются -
Перья златые нам в лица летят...

Как бы друг друга мы в мире ни мучили,
Как бы ни били родню по щекам -
Над буреломом, меж дикими тучами,
Вольно парить лученосным крылам!

Над подворотнями, ранами рваными,
Над гололедом под пьяной пятой
Вечно летает
                Любовь упованная:
Синяя риза, венец золотой!

И я в леске, во подлеске осиновом
Господа зрю в небесах над рекой -
И замираю, счастливая, сильная,
Да над своей одинокой тоской.               


ПРЕОБРАЖЕНИЕ ВТОРОЕ

Когда я пусто буду выть
В пустой бочонок утлой ночи;
Когда во  тьме стончится нить,
И коготь на меня заточит

Звезда;
             когда я изношу
Хитон, подбитый волчьим мехом;
И на могиле продышу
Кружок лица беззубым смехом, -

Когда из крыл гнильца пера
Повыпадет к ногам железным, -
Тогда  огромная гора
Из горя выбухнет над бездной.

Исхлестана дождями трав -
Сухих, прослоенных снегами,
Гора, держава из держав,
Восстанет, бронзовое пламя.

В потеках сукрови, в грязи
То адамантовой, червленой,
То в жилах жалкой бирюзы,
В железе, ржой и лжой спаленном,

В камнях, которыми Стефан
Забросан был под визги-крики,
Во льдах, где позакрыл буран
Лицо землистое Владыки,

Гора, горячая глава,
Безумно, озираясь, встанет,
На грешную меня, - едва
Дышу!.. - на мир холодный глянет.

На мой костлявый, горький мир!
И я увижу: над Горою -
В хитонах, где несчетно дыр -
Слепящим веером - все трое.

Как звать их - позабыла я.
Подлобье дым разъел и выжег.
Они моя, моя семья.
Они горят, на небо вышед.

Ох, холодно там, в небесах.
Илья, задрог... возьми шубенку
Мою!.. - а свет, а дикий страх
От зуба с яркою коронкой...

О Моисей, мой Моисей!..
Далматик розовый, тяжелый...
Нам жить осталось мало дней -
Возьми мой плат, пребуду с голой

Башкой веселой - на ветру...
Он резкий, бешеный и сильный...
Господь, скажи, я не умру,
Хоть пяткой чую вой могильный?!..

Исус, Ты бел!
                Исус, Ты снег!
Ты валишься с небес мне в руки!
Исус, Ты Бог и человек,
Кто внял мои земные муки!

А более - никто... никто...
Хитон гранатовый и синий...

Со свалки драное пальто
Теплей Твоих небесных скиний.

Нам жить здесь. Тут и умирать.
Об жесть, хрипя, зубами клацать.
И на горе Фавор сиять
В распутно-шелковую слякоть.

Друг друга целовать взахлеб.
Поить отравой с ложки медной.
И на любви остылый лоб
Класть тот же крест, скупой и бедный.

И под горой святой Фавор
Рыбалить ночью, ладить лодки,
Шутейный разжигать костер,
Пить водку, заедать селедкой, -

И, Господи, в единый миг
Восстать - гранатом и сапфиром -
Гляди из-под руки, Старик! -
Как сноп лучей, как дикий крик,
Над ледяным, посконным миром.
   

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

1.

Бутылка и ржаной кусок, и радугой - щека селедки...
И бьется снеговой песок о крышу, как о днище лодки.
На расстоянии руки - предателя не замечаешь.
И молча пьют ученики. И молча Солнце излучаешь.
И кто-то голову на стол роняет тяжело и грубо,
И кто-то окунул в рассол псалом бормочущие губы,
А Ты - сидишь один меж них, меж собутыльников поганых -
На всех метелях мировых, на ярославских всех  буранах:
Пускай они едят и пьют! Пусть распинают, бьют и гонят!

Любовь - вовеки не убьют.
... И ненависть - не похоронят.

И молча зелень Ты берешь, кладешь на черствую горбушку...
А кто-то - в полудреме нож сует под мятую подушку,
А кто-то - бороду в вино, трясясь от смеха, окунает
И всем известные давно срамные песни - распевает...
И Ты рукой подъятой стол - лучами пальцев! - озаряешь,
Набычился ржаной, как вол, и дышит мощными ноздрями,
Пятнит газету рыбий жир, стакан граненый воздух режет -
Вот он, возлюбленный Твой мир! А тьма - за горизонтом брезжит...
Бери же, пей, кусай его, все обнимай, любя и плача -
И всех пирушек торжество, и девочки живот горячий,
И все соленые грибы во деревнях, убитых нами,
И все военные гробы с запаянными именами -
Бери! Люби! Ведь завтра Крест.
Тебя поднимут над землею.
И оглядишь поля окрест, в морозе - небо голубое.
И тучи с Запада идут, беременны снегами снова,
И кровь чернеет, как мазут, в ногах обрыва ледяного,
И Ты раскинул два крыла, хрипя предсмертным ледоходом,
И под ребро Тебе вошла копьем - чудесная свобода,
Свобода - быть, свобода - петь,
Свобода - смерть любить, как чудо,
Свобода - по ветру лететь
Над горько плачущим Иудой.


2.


...Под темные своды ступили они.
Столы были тканью накрыты.
В светильниках масляных бились огни -
Червонное жаркое жито.

Вошел Он. Одежда сияла Его,
Как синее небо зимою.
И молвил Он:
                - Нынче у нас торжество.
Садитесь и ешьте со Мною.

И вот одесную - шесть учеников,
Ошую - еще шесть воссели.
И молвил Он:
                - Сколько на свете снегов...
И Я усну в белой постели.

И так возроптали апостолы вмиг:
- В Тебе огневой много силы!..
Господь наш, Учитель!.. Ведь Ты не старик -
Тебе далеко до могилы!..

Печалью улыбка лицо обожгла.
- Мир - холоден, милые, страшен.
И тихо рука со средины стола
Взяла золоченую чашу.

Сполохи, как диких зверей языки,
Лизали облезлые стены.
- Мир, милые, полон великой тоски,
Но мы - не одни во Вселенной.

Протянула к нам огневая ладонь.
Умру - и в три дня Я воскресну! -
Да лишь оттого, что Небесный Огонь
Гудит свою вечную песню...

Молчали апостолы. Волны морщин
По лбам, по щекам воздымались.
Над сыром, лепешками руки мужчин,
Как птичьи крыла, поднимались...

И выдохнул тут исхудалый Христос:
- Предаст Меня тот, кто с нами. -
И не удержал заструившихся слез -
И щеки прожгло Ему пламя.

Сполохи метались! Светильник погас.
Пурга за окном разъярилась.
Румяный Иоанн не сводил с Него глаз,
И сердце мальчишечье билось.

И пламя взошло над Его головой!
Склонились метельные толпы!
И к боку притиснул Иуда, немой,
С монетами грязную торбу.


ГЕФСИМАНСКИЙ САД. МОЛИТВА ИИСУСА

Ты не дашь, Ты не дашь мне вот так умереть.
Я не сделал ни капли для люда земного.
Я не видел ни зги - ночью больно глядеть
Во чугун перевернутый неба больного.

Но я в небо глядел.
                Сколько было там звезд!
Невесомые рыбы там плыли, играли...

Здесь - в морозе, у булочной, стыл песий хвост,
В богадельнях, крича, старики умирали.

Я рванулся - туда, во глухое село,
Где скелеты коров бились в ребра сарая!
Там мне бабка шепнула: "Эх, милай, прошло
Это время Твое! Без Тебя - умираю...

А бывалочи, в честь я певала Твою,
Золотой мой Христе! Нынче время другое..."
И хрипела: "Нет рису, чтоб сделать кутью..."
И мертвело в окне поле снега нагое.

И солома на крыше под ветром плелась
Волосами седыми!
                ...Довольно пожили.
Я не Бог ваш Христос,
                я не Царь ваш, не Князь.
Я, как эта старуха, сам лягу в могиле.

Не прошу Воскресенья. Хочу так истлеть -
Как они, во гробах, ледяным постояльцем...
Но не дашь, ты не дашь мне вот так умереть -
Я не сделал счастливыми горьких страдальцев.

Я девчонке-детдомовке не был отцом.
Я землистого зэка не спас от побоев.
Я с иконы глядел гладкокожим лицом
На лицо инвалида, от взрыва - рябое.

Мне - младенцев суют! Мне - все свечи горят!
...Не суют. Не горят. Проклинают. Хохочут.
Разрывают на тряпки мой грозный наряд -
Плащаницы туринской январские ночи.

Не могу вас спасти! Жизнь отпита на треть.
Никому не помог.
                От бессилия - вою.

Но не дай, ты не дай мне вот так умереть -
С махаоньим созвездием над головою, -

А пусти меня в смрадную темень избы,
Где над кошкою плачет столетняя бабка!
И укрою я плечи костистой судьбы
Шалью кроличьей - ведь перед вечностью
                зябко.

               
 ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ

Снег власы разметал.
Поближе подойди.
Давно тебя я ждал -
С рукою, на груди

Зажавшей тот мешок,
Где серебришко - бряк!
Ну - с пятки на носок -
Поближе, ближе шаг.

Ты смерть мою купил
По гривне? По рублю?

А я тебя - любил.
А я тебя - люблю.

Всем суждены кресты.
Полно гвоздей, досок.

Ох, исказнишься ты
За тот тугой мешок.

Ну, ближе! Поцелуй
Твой жабий, ледяной...

Задрыга, смерд, холуй.
Мальчишка мой больной.


ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ

Всего исполосуйте
                ременными снегами,
По всей земле гоните
                петлями и кругами -
Мне боль - златая риза!
                Мне стон - епитрахиль!
...Потом соврут, как сказку,
                горячей крови быль.

Вот плетка просвистела.
                И молнией - рубец.
Ха, ты, дурное тело!.
                Ты, бытия венец!
Мою живую душу
                я плеткам не отдам.
Пущу ее по суше,
                по морю, по звездам.

Свистят снега и плачут.
                В толпе - мальчиший крик.
В моей крови горячей
                по щиколку - старик.
И рыжие собаки
                грызутся на снегу.
И пот, со щек текущий,
                слизнуть я не могу!

Ох, рыжие собаки,
                огня вы языки:
Слизнули вы не кровушку -
                мазут моей тоски!
И снова мир люблю я,
                где огненны хвосты
Собачьей, человечьей - и Божьей маяты!

Играйте и визжите -
                щенки еще, небось!..
А сверху крик: "Нещадней,
                да плеточек подбрось!.."
И трубы заводские
                застонут во хмелю...
Сильней, сильней, родные.
                Лишь крепче вас люблю

А это что там тащат?..
                Пихают в темя, в лоб, -
И каплет бузиною
                со лба - в седой сугроб...
И все вдруг на колени!
                Гогочут: "Царь, а Царь!
Кажи свое всесилье -
                в секунду нас изжарь!.."

А рыжие собаки
                сплелись уже в клубок!
А лица, зубы, очи -
                как на снегу - лубок:
Косят клыки косые,
                расхристана коса,
Белки сияют бешено,
                пылают телеса!

Ох, люди, звери-люди.
                Я - ваш избитый пес.
Вам - голову на блюде
                уже ведь кто-то нес?!
Сугроб испятнан алым.
                Сирены бабий вой.
"Айда, братва, на смену...
                А этот - вишь, живой!.."

Мне жить начать бы снова.
                А я еще живой.
Горит венец терновый
                над жалкой головой.
И на снегу подталом -
                два яростных огня!


Ну, рыжие собаки.
                Живите за меня...


ОТРЕЧЕНИЕ ПЕТРА

В ночи - языки костра
И площадь под скатертью снега
Безрадостно до утра
Безвыходно без ночлега
И руки торчат над огнем
То граблями
                то корнями
Проходит огненным сном
Что было и будет с нами

Старик близ огня сидит
С ладони ест скудную пищу
Скула барбарисом горит
От близкой пасти кострища
К нему весь вокзальный сброд
Все шавки
                и все бродяги
Весь нежный родной народ
С мосластым ликом трудяги

"Ты слышь Его ученик"
Провыл колонист обритый
Над хлебом дрогнул старик
Глаза широко раскрыты
Цыганка - на локте пацан -
Вонзилась из ножен ночи
В огонь: "Ты тоже был там
Молчишь      
Отвечать не хочешь"

"Да што      
Я узнал его
Он старый пес      
Он хитрюга
Он думал - следы замело
Отменно старалась вьюга"
"Ты че скрываешься гад"
"Молчание - знак согласья"
"Небось сам до смерти рад
Что друг - погиб в одночасье"

Сухие губы Петра
 Раскрылись
                огонь их лижет
И бьют по щекам ветра
И горе все ближе
                ближе
"Как мог я Тебя предать
Но я Тебя предал Боже"
И нету слез
                чтоб рыдать
И нету бича
                для кожи

Эх ты несчастный старик
Ты слез попроси у Бога
И твой изморщенный лик
Глядит темно и убого
Лишь катятся по лицу
Соленые светлые стрелы
Собой прожигая тьму
Одежду
           сердце
                и тело

"Ты предал Его   
Ха-ха"
"Отрекся      
Вишь испугался"
"А кто учил - без греха
Молился кто и спасался"
"Старик на выпей    
Забудь
Отрекся   
С кем не бывает"
И флягой тыкают в грудь
И в щиколотки пинают

Он поднял очи горе
Он руки сцепил корнями
"Земля моя в серебре
Костра золотого пламя
Прости меня о Христос
За первое святотатство
Но нищим потоком слез
Не купишь
                Твое богатство"


ПИЛАТ ВЫВОДИТ ИИСУСА НАРОДУ

...И выхрипнул во тьму голов:
- Народ! Реши, что делать с ним!..

Лилась смола колоколов
Во глотки - небесам живым.

Снег рты распяленные сек.
И каждый, чуя торжество:
Надсадно - криком - стуком ног:
- Распни его! Распни его!

Царапали колючки лоб.
А руки за спиной - одни,
Сироты. Завопил сугроб:
- Распни его! Распни, распни!

Он улыбнулся. Тишина.
Две красных нити - по щекам.
Вам эта, эта жизнь нужна:
Товар задешево отдам.

Народ валит из проходной
На площадь - вишь ты, божество,
Молчит!.. И вой идет войной:
- Распни его!.. Распни его!..

Бледнее молока, Пилат
Глядит в орущий близко рот...
Все ясно. Нет пути назад.
И завтра он - Его - распнет.

Но - шепот ветра:
                - Ничего,
Не бойся, степь. Не бойся, лес.
Распни Его - лишь для того,
Чтобы из вьюги Он воскрес.


ВОСШЕСТВИЕ НА ГОЛГОФУ

Я падаю. Погодь. Постой... Дай дух переведу немного...
А он тяжелый, Крест святой, да непроторена дорога -
Увязли ноги, ветер в грудь чахоточную так и хлещет -
Так вот каков Голгофский путь! Какая тьма над нами блещет...
Мужик, дружище, дай курнуть... авось махра снесть боль поможет...
Так вот каков Голгофский путь - грохочет сердце, тлеет кожа...
Ну, раз-два-взяли!.. И вперед... Уж перекладина мне спину...
Изрезала... Вон мать идет. Мать, ты зачем рожала сына?..
Я не виню... Я не виню - ну, родила, так захотела,
Вовеки молится огню изломанное бабье тело...
А я, твою тянувший грудь, тащу на шее Крест тесовый...
Так вот каков Голгофский путь! - Мычат тяжелые коровы,
Бредут с кольцом в носу быки, горит в снегу лошажья упряжь,
Бегут мальчишки и щенки, и бабы обсуждают участь
Мою, - и воины идут, во шрамах и рубцах, калеки,
Красавицы, что в Страшный Суд сурьмою будут мазать веки, -
Цветнолоскутная толпа середь России оголтелой:
Глазеть - хоть отроду слепа! - как будут человечье тело
Пытать и мучить, и терзать, совать под ребра крючья, пики...
Не плачь, не плачь, седая мать, - их только раззадорят крики...

Солдат! Ты совесть потерял - пошто ты плетью погоняешь?..
Я Крест несу. Я так устал. А ты мне Солнце заслоняешь -
Вон, вон оно!.. И снег хрустит, поет под голою пятою!..
Под Солнцем - лебедем летит!.. Да, мир спасется Красотою:
Гляди, какая красота! На ветке в куржаке - ворона,
И снега горькая тщета, что жемчуг, катит с небосклона,
И в створках раковин полей стога - замерзлым перламутром,
И лица ясные людей - что яблоки! - холодным утром!..

О Солнце! Мой любимый свет! Тебя я больше не увижу.
Мать, ты сказала - смерти нет... А Лысая  Гора все ближе...
Мать, ты сказала - смерти нет!.. Зачем же ты кулак кусаешь,
Хрипя в рыданьи, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!
Ну вот она, гора! Пришли... Кресты ворон кружат над нами.
Волос в серебряной пыли Марии Магдалины - пламя.
Пришли. Назад не повернуть. Я Крест мой наземь опускаю.
Так вот каков Голгофский путь: от края радости - до края...
Мать, ты сказала - смерти нет... Глянь мне в глаза. Да без обмана.

...Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.
Прости меня. Ты знала все.
                Теперь я тоже это знаю.

Скрипит телеги колесо.
Прости меня. Прости, родная.


РАСПЯТИЕ

Ноги вязнут в сугробе... Солдатик, Ему подсоби.
Чай, не хрустнет спина!.. Не подломишься - плечи что гири...
Вот и Сын мой пожил на земле, в этом пытошном мире.
Письмена на снегу - лапы ворона, стрелы судьбы.

Перекладина, видишь, - как давит Ему на плечо...
День-то, солнечный день! Ветер бьет меня, волосы крутит...
В золоченой парче по сугробам бредут Его судьи.
Мужичишка в лаптях дышит в спину мне так горячо.

Лошадь гривой мотает, - завязла по самые бабки
В этом клятом снегу! Потерпи, мой родной, потерпи, -
Вот она и гора... Ветер рвет наши флаги, как тряпки,
И кроваво несет по серебряной дикой степи.

Ты, пацанчик, не плачь... Дай прижму к животу головенку...
Не гляди туда, милый! Не сделают больно Ему!..

По корявым гвоздям заплясали два молота звонко.
Вместо белого снега я вижу дегтярную тьму.

О, брусника - ручьями - на снег!.. Земляника... морошка...
О, малина, рябина... ручьями течет... бузина...
К сапогу моему, будто нож исхудалая, кошка
Жмется палым листом... Застилает глаза пелена...

Поднимают... Ужель?! Осторожнее, братцы, потише!
Что же сделали вы?! Смерть - одна, а не три и не две!
И кричу благим матом, и больше себя я не слышу -
Только Крест деревянный в густой ледяной синеве.

Только Крест деревянный над нищей кондовой страною,
Только Крест деревянный - над мертвой избою моей,
Только тело Христа, бледно-желтое, будто свечное,
Только тело Христа над рыдающей кучкой людей!

Только ребра, как вобла, во вьюжном торчат одеяле...
Только ягоды сыплют и сыплют во вьюгу - ступни...
Да, мы сами Его во спасение мира распяли!
Мы - убийцы. Теперь мы навеки остались одни.

И когда во сапфире небес я увидела тело,
Где я каждую родинку знала, и шрам, и рубец, -
Прямо в волглый сугроб я подранком-лосихой осела,
И волос моих белых так вспыхнул под Солнцем венец!

И подножье Креста я, завыв, как дитя обхватила,
Как младенца, похожего на золотую хурму!
Жизнь моя, жизнь моя!
                Ты такая великая сила,
Что тебя не отдам ни костру, ни кресту, - никому!

И летели снега на Сыновние ветви-запястья -
Снегирями да сойками, да воробьями с застрех...
И летели снега, заметая последнее счастье,
Что принес мой Ребенок для нас, одичалых, для всех.

И, как молния, слезы в морщинах моих засверкали,
Ветер вервие вил из распатланных старческих кос.
И, подняв бородатые лики, солдаты стояли,
Не скрывая мужицких, снега прожигающих слез.

И пацан золотушный забился зайчонком, юродом
Во подоле моем... Не гляди, мой сыночек, туда:
Это смертная казнь... А гляди вон туда: над народом
Во железном морозе - любви позабытой  звезда.


СНЯТИЕ СО КРЕСТА

Милые... Вы осторожней Его...
Руки свисают...
Колет стопу из-под снега жнитво -
Я-то - босая...
Прядями ветер заклеил мне рот.
Послушник юный
Мертвую руку на плечи кладет
Рельсом чугунным...
Снежная крупка во щели Креста
Ватой набилась...
Что ж  это я, чисто камень, тверда?!
Что ж не убилась?!..
Как Магдалина целует ступню,
Жжет волосами...
Тело скорей поднесите к огню,
Шубой, мехами,
Шалью укройте - замерз мой Сынок!
Холодно, Боже...

В наших полях и мертвец одинок.
Холод по коже.

Как кипятком, ветер потный мой лоб
Снегом окатит.
Тише!.. Кладите сюда, на сугроб,
Места тут хватит:
Я постелила рядно во полях,
Где недороды,
Где запоют, клокоча, во лучах
Вешние воды...
Вытянул тело-то... Спи, отдохни...
Вишь, как умают...
Пусть над костром, в матюгах солдатни,
В кости играют...

Что ты?!.. Пусти, узкоглазый чернец!..
Мне в рот не тыкай
Снег!.. Я живая... Еще не конец,
Слезы - по лику...

И неподвижно Спаситель глядит
В небо святое,
В небо, где коршуном Солнце летит
Над пустотою.


ОПЛАКИВАНИЕ ХРИСТА

Дай-ка я холстом Тебя укрою -
Все морозом мышцы сведены...
Дай повыть над милой головою -
Боже, все мы так обречены...

Сдерну плат с заморской блесткой ниткой -
Грудь Твою ожжет моя скула...
Все мои пожизненны пожитки:
Только смерть я в жизни нажила.

Стынет Волга выловленной рыбой...
Помню, помню зубы белые волхвов!..
Как нагнулся царь веселой глыбой,
Высыпал рубин из рукавов...

А потом в ночи они запели -
Господи, как пели-то они!..
И зажгли над сеном колыбели
Во стеклянных фонарях - огни...

Спал Ты, Сын, как белочка-летяга
В теплом, мохом выстланном дупле...
Кто же знал, что станешь Ты бродяга
И задуешь ветром по земле?!..

Как -  ладонь ко рту - ревмя ревела
Я тогда - в Рождественскую ночь!
Гладила в пеленках персик тела,
Билась головою: лучше б дочь...

Ведь уже тогда я это знала,
Было мне видение тогда -
Снеговое, злое одеяло,
Вбитая в ладонь Твою звезда.

А теперь жестоко, жадно плачу
Над Твоей родимой головой,
Что лежишь под шубою горячей
Ты такой красивый...
                и живой...


ПОЛОЖЕНИЕ ВО ГРОБ

Затянули узлы. Подхватили на ткань.
Во тьму вознесли.
И могильщиков рваная, бедная брань
Во чреве земли.
Две старухи со свечками грозно стоят
Опричь голытьбы.
Их мышами и кашами пахнет наряд.
Глаза голубы.
Бросил лысый могильщик на спину ремни
И чинарик поднес
Ко губам... Сохрани же меня, сохрани
От безумия слез.
Я видала в сем мире премного смертей.
Я приемлю свою.
Но вот эта - Сыновья! - всех прочих лютей.
Я стою на краю
Чернозевной, распахнутой пасти сырой.
В лоб втыкаю щепоть.
Ты родной. Ты сынок. Никакой не герой.
Никакой не Господь.
Но могильщика крик!
                И хватаю комок
Задубелой земли -
Ее ломом кололи повдоль моих ног,
Что за гробом прошли.
И бросаю комок тот железный туда,
В деревянную твердь.
И отныне. Навек. И всегда. Никогда -
Не прощу тебя, смерть.


АНГЕЛ И ЖЕНЫ МИРОНОСИЦЫ

...А  мы пришли туда
С предивными дарами:
В китайском термосишке -
Горячее питье:
Чай с коньяком; и мандарин; и лап еловых пламя;
И яшма, чтобы в землю
Нам здесь зарыть ее.

А ветер мял, качал
Осанистые сосны!
Мы сели под сосну.
Мы пили крепкий чай.
Снег на картошку сыпал
Каленой крупной солью.
На дне сумы дорожной
Нашлась еще - свеча...

Мы сели близ могилы.
Мы свечку запалили.
Мы радовались жизни.
Благословляли боль.
Спи, Господи, Ты сладко!
Пируем на могиле.
Прости ты нам пирушку,
Еловая юдоль.

Сколь мало в жизни счастья!..
А счастье - блеск посуды,
Начищенной старухой
До Солнца, докрасна...
Сколь мало в жизни счастья!
А вот оно и чудо -
Когда в чаду подъезда -
С возлюбленным - одна...

Так выпьем же, подруга,
На свежей на могиле,
Хотя прошло не девять дней,
А три лишь, только три!..
Да очи цвета яшмы
Расширились, застыли...
И шепот на морозе
Звенит: "Смотри... смотри..."

И я туда взглянула,
Куда рука тянулась
Марии Магдалины...
И обомлела враз,
И нежностью - до чрева,
До пяток содрогнулась:
Стоял во вьюге Ангел,
Свеченье шло от глаз.

Подруга зарыдала.
И свечка загасилась.
И улыбнулся Ангел:
- Живой Он, мать. Живой. -
Негнущейся рукой
Я по-мужски перекрестилась -
Крестом таким широким,
Как сосна над головой!

Вскочили мы, пылая.
Рассыпались в сугробе
Картошка, вобла, свечка,
Рукавицы - на ветру...
И улыбался Ангел:
- Так - нет Его во гробе.

И щеки так горели -
Я тоже не умру.

И щеки так горели -
Как сливы и гранаты!
И слезы так стекали -
Алмазы-жемчуга!
И жизнь вокруг сверкала
Не грязной и проклятой -
Рекою ледоходной,
Грызущей берега!

И обнялись мы, бабы,
Над свежею могилой,
Над милою могилой,
Могилою пустой!
И нас земля родная
Качала и любила.
И не снега сияли,
А звезды
Под пятой.


НЕВЕРИЕ ФОМЫ

...Страна, держава гиблая -
Туманы все великие,
Вокзалы неизбывные,
Полны чудными ликами...
Да поезда товарные,
Взрывчаткой начиненные, -
Да нищие пожарные,
В огонь навек влюбленные...
Россия,
             сумасшедшая!
Тебя ли петь устану я?
В грязи твоей прошедшая -
В какую святость кану я?!..
В откосы, где мальчишки жгут
Сухие листья палые,
В заводы, где, проклявши труд,
Мы слезы льем подталые?..
Полынь, емшан, седой ковыль,
Кедрач, органом плачущий, -
Да инвалидный тот костыль,
Афганский, рынком скачущий... -
Птичий базар очередей,
Котел кипящий города -
Да лица выпиты людей -
Идут, Предтечи Голода...
Пивной буфетчицы живот...
Костистые ломбардницы... -
А кто во флигеле живет? -
Да дочь наркома, пьяница...

Страна, держава гиблая!
Подвалов вонь несносная... -
Неужто - неизбывная?
Неужто - богоносная?
Неужто Ты еще придешь,
Христе наш Боже праведный,
Из проруби глоток глотнешь
Да из реки отравленной?
Гляди - не стало снегирей
И соловьиной удали, -
Гляди, Христе,
                гляди скорей,
Пока мы все не умерли!..

Не верю я, что Ты придешь!
В Тебя - играли многие...
Ты просто на Него похож -
Глаза большие... строгие...
Округ главы твоей лучи -
Снега, небось, растопятся!..
А руки, словно две свечи,
Горят - сгореть торопятся...

Не верю!
             Отойдите все.
Голодная, забитая,
В солярной, смоговой красе -
Земля - Тобой забытая...
И чтобы Ты явился вновь,
Во славе, не крадущийся, -
Когда Малюты жгли любовь
Церквей Твоих смеющихся?!
Не верю!..
               Покажи ладонь...

Обочь Христа сиял покой.
Из раны вырвался огонь.
И очи защитил рукой
Фома!

...Держава горькая,
Земля неутолимая -
Над водкой и махоркою -
Глаза Его любимые...

В глаза Ему - да поглядеть...
Поцеловать ладонь Ему...

...Теперь не страшно полететь
По мраку по вороньему.
Теперь не страшно песню петь -
Указом запрещенную!
Теперь не страшно умереть -
Любимому,
Прощенному.


ВОСКРЕСШИЙ ХРИСТОС В ЭММАУСЕ И УЧЕНИКИ

От досок стола, от скатерки, от хлеба лицо приподнял устало.
Патлато, печально висели волосы; их концы светились, подобно свечам зажженным.
- Ну что вы, родные, - выдохнул хрипло. - Еще не конец. Это только начало.
И закат кистью мазнул по плечам, в белый лен облаченным.
У Петра борода искрилась тоже. Он тер ее, мигал часто-часто,
Хотел слезы сокрыть, - а они лились, лились помимо воли,
Иоанн, хмуря лоб, тащил на стол печеную рыбу, парень крепкий и коренастый,
А Фома шумно из чаши прихлебывал и все морщился, как от боли.
- Вот, Учитель, сотовый мед. Есть ведь хочешь!.. Отведай... -
Взял Иисус одною рукою миску с медом, другою - хрустальные соты, -
И сытная сладость простого земного обеда
На  миг заслонила все грядущие войны,
                все тощие детские руки,
                все хлебы с соломой,
                все голодные годы...
Он ел, и мед тек по Его бороде, и слезы - по скулам,
И рука, осязавшая хлеб и печеную рыбу, стрекозою дрожала -
И взлетала ко рту опять, и во дверь холодом дуло,
И теплая кошка персидской царицей на босых ногах у Него лежала,
И носом касалась незатянувшихся ран на ступнях, их осторожно лизала...
Фома ничего не ел - сжимал в тюрьме кулака деревянную щербатую ложку...
А дом - степная палачиха-вьюга трясла-сотрясала,
И пацан Иоанн глядел в окно, как собака, сторожко...

И молвил Он:
- Спасибо за хлеб-за соль. А теперь пойду Я.
Уверовали вы - мне больше ничего и не надо.
Воткнусь, вонжусь глубоко - без следа - во вьюгу седую,
Чей резкий голос, как у Пилата, - с надсадом...
А вы не забывайте меня. - О рушник вытер руки
И помолчал.
- Ты, Иоанн... Делай на двери зарубки - растешь еще, милый...
Ты, Петр!.. (Глотнул тяжело). Снеси все великие муки
С твоею всегдашней улыбкой и бычьей силой...
Снеси поношенье, камни, хулу, изгнанье, темницу -
Все снеси во имя любви, во имя... -
(Задохнулся...) Ты, Фома... Не угрюмься, выпусти радости птицу!..
Страданья и немощи сами придут - знать не будешь, что делать с ними...
Я любил вас. Люблю. Я всегда буду с вами со всеми. -
Встал над столом. Петр отер тылом ладони губы.
- А теперь мне пора идти. Небеса зовут.
                Вышло земное время.

И дверь сама распахнулась. И пошел Он в проем двери - без шубы,
Босиком, шагом легчайшим - так на землю листва облетает, -
Вьюга рубаху крутила за спиною - льняными крылами...

И шептал Петр сухими губами:
- Не вем, где душа по скончании обитает,
Но Ты ел здесь печеную рыбу и сотовый мед -
                значит, Ты с нами.


ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДА НА НЕБО

В тулупе старик руки крепко прижал ко груди...
Девчонка с косою ржаной завизжала: "Гляди!.."
Два бритых солдата - им ветер так щеки засек -
Уставились в неба расписанный мощно чертог.
Шел пар изо ртов у людей и домашних зверей.
Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,
А матери, головы к черному небу задрав,
Глядели, как поле колышется звездчатых трав
Под северным ветром, которому имя - Норд-Ост!

И в кровном сплетении красных ли, белых ли звезд,
Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,
Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,
Над рокером жестким, плюющим в дыру меж зубов,
Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов.
Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,
Над малой детдомовкой - валенки ей велики! -
Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,
С видавшими виды глазами зимующих птиц,
Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман
Топырится жирно,
Над батюшкой сивым, что пьян
Допрежь Литургии - и свечки сжимает в горсти,
Тряся бородой пред налоем: "Ох, грешен... прости!.." -
Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,
Над синим морозом, плетущим славянскую вязь
На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,
Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых... -
Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,
Над синим морозом - а он год от года лютей,
Над синим морозом - байкальским, уральским, степным -
Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,
Летит Человек, превращенный любовью во свет.
И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.


УСПЕНИЕ МАРИИ

Уже не плачу, не дрожу,
Не выгибаюсь смертным телом.
Уже огрузло я лежу
На простынях, буранно белых.

Ссутулился оглоблей внук.
Рыдает внучка на коленях.
И синий крест холодных рук -
Уже без перстней и каменьев.

Я век огромный прожила.
Я видела земли остуду.
Я по костям и крикам шла,
Обочь безумия и блуда.

В тюрьме была моя семья.
В пивной, в товарняке, в больнице...
И Сына в небе  зрела я,
И Крест летел скитальной птицей.

Но полно. На крестах дорог
Живая жизнь моя распята.
Рука вдоль вытянутых ног -
В стерильном хрустале палаты.

И одеяло - не парча,
А дрань казенной байки старой,
У изголовья - не свеча,
А швабра наглых санитарок,

И херувимы не летят,
А чёрны от рыданий лица,
И люди вновь себя хотят
Уверить - смерть им снится, снится...

Старушечья коса висит
С подушки - лошадиной плетью.
И крестик меж грудей  горит
Над сирой реберною клетью...

Но что это?!
                Летят огни,
И облака искрят снегами,
И звезды мне уже сродни
Над ледяными берегами!

И в шелковье одежд лечу,
И буйством слез, и волосами
Вдали похожа на свечу,
Чье в черноте - опалом - пламя!

Так вот Успенье каково:
Там, на земле, метели воют,
Здесь - злато туч и торжество,
Венец лучей над головою!..

Да кто ж навстречу мне летит?!..
Да чьи глаза слезами блещут?!..
Рука простертая горит,
Подъятые власы трепещут...

А я была плохая мать -
Варить похлебку не умела...
Сынок мой, дай Тебя обнять -
Пронзенное, худое тело...

Мой Сын - Он мир хотел спасти!
Его в морозный день казнили.
Прости же, мир, меня, прости!
Ведь Он - воскрес,
А я - в могиле.


СТРАШНЫЙ СУД. ВИДЕНИЕ МАРИИ

...Я вышла в поле. Вьюги белый плат
Лег на плечи. Горячими ступнями
Я жгла снега. О, нет пути назад.
И звезд косматых надо мною - пламя.
Глазами волчьими, медвежьими глядят,
Очами стариков и сумасшедших...
Окрест - снега. И нет пути назад.
И плача нет над жизнию прошедшей.

В зенит слепые очи подняла я.
И ветер расколол небесный свод
На полусферы! Вспыхнула ночная
Юдоль! И занялся круговорот
Тел человечьих!
                Голые, в мехах,
В атласах, и в рогожах, и в холстинах
Летели на меня! Великий страх
Объял меня: я вдруг узнала Сына.

На троне середь неба Он сидел.
Играли мышцы рыбами под кожей.
Он руку над сплетеньем диких тел,
Смеясь, воздел! И я узнала, Боже,
Узнала этот мир! Людей кольцо
Распалось надвое
                под вытянутой дланью!
И я узнала каждого в лицо,
Летящего над колкой снежной тканью.

В сапожной ваксе тьмы, в ультрамарине
Ночных небес - летели на меня
Младенец, горько плачущий в корзине,
Мужик с лицом в отметинах огня,
Влюбленные, так сплетшиеся туго,
Что урагану их не оторвать,
Пылающих, кричащих, друг от друга!
Летела грозно будущая мать -
Живот круглился, что Луна, под шубой!
А рядом - голый, сморщенный старик
На звезды ледяные скалил зубы,
Не удержав предсмертный, дикий крик...

Метель вихрилась! И спиной барсучьей
Во поле горбился заиндевелый стог.
Созвездия свисали, будто крючья,
Тех подцепляя, кто лететь не мог!
Тела на звездах в крике повисали!
А леворучь Христа узрела я -
Себя! Как в зеркале! Власы на лоб спадали
Седыми ветками! Гляжу - рука моя
У горла мех ободранный стянула,
Глаза на Землю глянули, скорбя...
 А я-то - под землей давно уснула...
Но в черном Космосе, Сынок, я близ Тебя!..
А праворучь - старик в дубленке драной,
Мной штопанной - в угоду декабрю, -
Святой Никола мой, отец, в дымину пьяный,
Вот, милый, в небесах тебя я зрю!..
Недаром ты в церквах пустые стены
В годину Тьмы - огнем замалевал!
Для киновари, сурика - ты вены
Ножом рыбацким резко открывал...

Округ тебя все грешники толпятся.
Мне страшно: вниз сорвутся, полетят...
Не занесу я имена их в Святцы.
Не залатаю продранный наряд.
Я плачу: зрю я лица, лица, лица -
Старуха - нищенка вокзальная - с узлом,
Бурятка-дворничиха - посреди столицы
Вбивала в лед чугунный черный лом! -
И вот он, вот он! Я его узнала -
Тот зэк, что жутко в детстве снился мне -
Занозистые нары, одеяло
Тюремное, и навзничь, на спине,
Лежит, - а над глазами - снова нары,
И финкой входит под ребро звезда,
И в тридцать лет уже беззубый, старый,
Он плачет - оттого, что никогда...
Не плачь! Держись!  Кусок лазурной ткани
Хватай! Вцепись! Авось не пропадешь,
Авось в оклад иконный, вместо скани,
Воткнут когда-нибудь твой финский нож...

А за ноги тебя хватают сотни
Страдальцев! Вот - уже гудят костры
Пытальные!.. Да, это Преисподней
Те, проходные, гиблые дворы.
Замучают: в рот - кляп, мешок - на шею,
И по ушам - палаческий удар...
Но Музыка!
                Зачем она здесь реет,
Откуда надо льдами - этот жар?!

Как Музыка трепещет на ветру!
Сколь музыкантов!.. Перцами - тимпаны...
Бредовой скрипки голосок в жару
Поет "Сурка" - любовно, бездыханно...
Флейтист раздул, трудяся, дыни щек!
Арфистки руки - снежные узоры,
Поземка... А мороз-то как жесток -
Лишь звезды там, под куполом, на хорах,
Переливаются...
                Плывет органный плот,
И бревна скреплены не проволокой - кровью
Всех, кто любил, страдал, кто в свой черед
Падет, прошедши рабью жизнь, воловью...
Играй, орган! Раздуйтесь в небесах,
Меха! Кричите громче, бубны, дудки!

Мне страшно. Чую я Великий страх -
Последний страх, сверкающий и жуткий.

И в музыке, насытившей простор
Земли зальделой и небес державных,
Запел, запел родимый светлый хор
О днях пречистых, людях богоравных!
И рядом - за лопаткою моей -
Я онемела, в глотке смерзлось слово... -
Ввысь, ввысь летели тысячи людей -
Как языки огня костра степного!
Они летели ввысь, летели ввысь!
Улыбки - ландышами первыми сияли!
В холодном Космосе мой Сын дарил им жизнь -
И так они друг друга целовали,
Как на вокзале, близ вагона, брат
Сестру целует, встретивши впервые,
Все ввысь и ввысь!
                И нет пути назад.
Лишь в черноте - дороги огневые.
Лишь в черноте - гремящий светлый хор,
Поющий "Свете тихий", "Аллилуйю", -
О мой родной, любимый мой Простор!
Тебя я прямо в губы поцелую...

Твои пустые, синие снега.
Бочажины. Излучины. Протоки
Медвяные. Стальные берега.
Избу с багрянцем власти на флагштоке.
Угрюмые заречные холмы.
Церквуху, что похожа на старуху.
Грудь впалую чахоточной зимы
И голубя - сиречь, Святого Духа -
На крыше сараюшки, где хранят
Велосипеды и в мешках - картошку!
И шаль прабабки - таборный наряд,
И серьги малахитовые... Кошку,
Залезшую в сугроб - рожать котят...
Целую все! Целую всех - навечно!

Лишь звезды дико в черноте горят,
Так грозно, страшно, так бесчеловечно... -

И звезды все целую! До конца,
До звездочки, пылинки света малой!
Все лица - до последнего лица,
Всю грязь, что из нутра земли восстала,
Всю чистоту, что рушится с небес
Прощальными родными голосами, -
Целую мир, пока он не исчез,
Пока его я оболью слезами!

Сугробы! Свечи! Рельсы!..
                И Тебя,
Мой Сын, кровинка, Судия мой грозный,
Пока гудит последняя судьба
Гудком росстанным на разъезде звездном,
Пока, мужик, глядит в меня Простор,
Пока, мужик, меня сжимает Ветер,
Пока поет под сводом
                светлый хор
Все счастие - последнее на свете.


ПЕСНЯ МАРИИ - КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Спи-усни... Спи-усни...
Гаснут в небесах огни...
Спи... От сена запах пряный,
В яслях дух стоит медвяный,
Вол ушами поведет...
Коза травку пожует...
В небе синяя звезда
Так красива, молода...
Не состарится  вовек...
Снег идет, пушистый снег...
Все поля-то замело -
А в яслях у нас тепло...
Подарил заморский царь
Тебе яшму и янтарь,
Сладкий рыжий апельсин,
Златокованый кувшин...
Спи, сынок,
                спи-усни...
Заметет все наши дни...
Будем мы с тобой ходить,
Шубы беличьи носить,
Будем окуня ловить -
Во льду прорубь ломом бить...
Будешь добрый и большой,
С чистой, ясною душой...
Буду на тебя глядеть,
Тихо плакать и стареть...
Спи-спи...
                Спи, сынок...
Путь заснеженный далек...
Спи-усни... Спи-усни...
Мы с тобой
                сейчас одни...
Мы с тобой
                одни навек...


Спи... Снег...


...Снег...


СОДЕРЖАНИЕ

Книга Исхода
Реквием для отца среди ненаписанных картин
Русское Евангелие