Сразу изуверствовать

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

С первого прочтения не разделял восторгов по поводу этих стихов. Они не органичны для Мандельштама. Будто влез не в свои сани — и его понесло по кочкам какой-то причудливой политической «чукоккалы», мстительной злобы дня, одурманившей чувства и разум.
Одно это чего стоит: «Мы живем, под собою не чуя страны». Сколько какофонии, самоуверенной приблизительности, двусмысленности! Как ты ее должен чуять под собой, страну-то? Голым, что ли, животом навалясь?
Почти в каждой фразе стихотворения не звон, а обволакивающий туман, они рождаются в расфокусированном художественном сознании — и в черно-белом формате эпохи, между молотом и наковальней, подозрительны даже для психиатров, а не то что вождей.
Но вождь-то у нас был немного стихотворец.
И засомневался, запнулся вдруг, будто постарался взглянуть на щуплого, нервного иудея пошире. По крайней мере не расстрелял сразу, а дал время пожить. Чтобы и повоспитывать, и иметь полностью неоспоримые доказательства для себя и для общества: туман, велеречивость, смутность стиля — от неполадок в голове Мандельштама, от расшатанности заклепок. И дело тут как сугубо индивидуальное, так и, конечно, этноментальное, а значит «политическое»; то есть 37-й год для страны будет никак не лишним. Вона сколько их, этих неуправляемых мандельштамов, развелось...
Наверное, неплохо разбираясь и в логике, и в алогичности стиха, в его цельности и хаотичности, общую магию мандельштамовского слова Сталин тоже чувствовал; но уж ее тайна тирану, извините, вряд ли была доступна. «Он же мастер? мастер?» — допытывался у Пастернака, а тому подобный разговор с вождем и глыбой виделся мелким и он хотел побеседовать непременно о вопросах вечных — о жизни и смерти. Эка чего захотела мышь от кота! Чудаки, ей-богу, все «еврейские» поэты...
Время, каких-то три-четыре года, подтвердило правоту Сталина.
Конкретная судьба Мандельштама оказалась куда как красноречивой: в лагерях он был уже явно психически больным. Так и сгинул — бормоча все новые бессвязные строчки.
Легче вздохнулось стальному монстру? Засмеялся он счастливо и тараканьи?

Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.

Может быть... А мне вот, несмотря на всю эту жуткую историю, все равно кажется, что в стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны...» маловато настоящего Мандельштама, да и вообще большой поэзии. «Оступился» автор, с кем не бывает, на самом деле он другой, и надо было бережнее с ним, а тут такой век, такие нравы: чуть что — и сразу изуверствовать, растаптывать.

(Из книги: Ковалевский А. В. Порох и метан: Стихотворения. Эссе. Дневниковые записи. Харьков: Факт, 2017. 448 с.)