Быть может, я неправ

         

     Сообщение в лесную избушку о том, что приглашают на юбилей районной газеты, в которой он работал, застало пенсионера врасплох. Вот ей же ей не хотелось бередить старое, от которого так трудно отрывался. Не хотелось вспоминать обиду, в обнимку с которой ушёл с работы. Хорошо было теперь в тишине лесного покоя, которым было не насладиться. Уютно стало среди  правды немудрёной, что наедине с тобой, и это не надо никому доказывать. Так и обманывал себя до последнего, что не поедет на кому-то важное мероприятие. Не поедет ни за что! Ну, зачем ему опять эти двусмысленности, неспособные что-либо изменить мысли, слова? Снова ощущение неправедности дела, которому отдал почти семнадцать лет… это саднящее ощущение собственных уступок. Потому ведь и не выдержал измора, кинул-таки заявление об уходе … по собственному желанию.
      Работу свою, оказалось, любил. Любил, как хомут, с помощью которого всё-таки что-то удавалось сдвинуть. Любил, как сладкое проклятье игры со словом, которую ему запрещали, профессионально попрекая за то, что пишет «языком толстых журналов», а надо коротко  и бездушно, то есть информативно. Любил последнее ярмо своё, потому что в профессиях и должностях, что перебрал за жизнь, эта была, конечно, невесть что, но все равно лучшая. Его даже не обижало сказанное одним мудрецом о сути газетчика, что в журналистику, идут несостоявшиеся писатели, напрочь лишённые … таланта. Признавал, но осязал в себе эту великую тягу и немочь в беззаветном состязании ума.
   Ну, какой талант можно было явить в работе, где от тебя постоянно требовали тупого исполнения ремесла, одной этой самой информативности? Требовали, выкручивая руки, выскрёбывая из сдаваемых им статей с железной уверенностью тупого редакторского права всё живое, что приходило от людей, что являлось проникновением в суть будней, отображением неприкрашенной штампами правды или хотя бы отсвета её.
    Вспомнилось, как он всегда норовил высказаться наидопустимо откровенно. Писал и
чувствовал: вот это пройдёт, а это - урежут. И всё двигал, отодвигал границу допустимого.  Радовался, когда кому-то там в редакции не хватало охоты и времени править его материалы.  Огорчался,  прямо-таки сердечно, когда в своей вышедшей на газетном листе статье видел порванные куски смысла, искорёженную линию повествования, притуплённую, а то и совершенно убитую остроту проблемы. Его положение усугублялось ещё и тем, что работал он не в  редакции, где можно было отстаивать свои материалы, а за сотню километров от неё - в сельском корпункте. Представлял, так сказать, бывший до хрущевских реформ район, ставший теперь кустом сёл и деревень, вошедших в укрупнённое образование, тоже район. И мало того, что он почти автономно в одиночку дерзал освещать жизнь и деятельность тысяч людей, принимал на себя ответственность доносить до всеуслышанья их голос - он, чувствуя себя невольным представителем земляков, часто, так ему казалось, не мог выполнить своего долга. Он-то, конечно, рисковал, заявлял, доказывал… только слишком уж часто в излагаемую им суть вмешивались «высшие» соображения, прежде всего, редактора, точнее редакторши, что на безрыбьи лихих девяностых заняла ответственное место, да так и прикипела к нему, поставив в основу своего главного угла принцип приспособленчества.
    Будущая редакторша, окончившая в своё время иняз в областном пединституте и попавшая по распределению учительницей во вспомогательную школу для детей с ограниченными способностями, тогда ещё простая учительница, сразу в начале своего трудового пути  пустилась во все тяжкие на поприще плоти. И дело дошло до того, что уже не в роно, а в самом райкоме КПСС разбирали её аморальное поведение, «недостойное звания советского учителя».  Но… секретарю райкома по идеологии, женщине, тоже, скорее всего, не добравшей тепла на сердечном фронте, стало жаль заклёванного грозными разбирательствами воробышка, перед которым по причине занесения в чёрный список в итоге закрылись бы все двери роста на перспективу. И она, третий чиновник по табели о рангах в райкоме партии, прикрыла следственные действия. Полупреступница, естественно, покаявшаяся, и с чувством вины и вечной благодарности за спасение, была скоренько переброшена в районную газету под надзор мудрых наставников… литсотрудником…
   И полетело всё и вся врачующее время, и из заклёванной воробьихи оформилась, обтопталась курочка, оказавшаяся цепкой, и хотя без поцелуя в маковку высших сил, но смышлёная. С годами оделась она в ладное перо и зажила уверенно. Легко уходила от конфликтов.  Была преданна руководителям, любым (которых за её век сменилось довольно), и делала всё, чтобы быть нужной. Вела себя тихо до момента, когда потребовался бросок в редакторское кресло.
     Уселась в него на явном безрыбьи, но плотно, чётко сознавая, что не отдаст его никому. Её предшественник, мужчина со специальным образованием журналиста, оказался слабым администратором. С поста уходил с облегчением. Конечно же, она поддержала слухи, что квартирку, будучи редактором, предшественник отхватил, а ломать в условиях рухнувшей  бюджетной сферы голову, откуда брать деньги на зарплату сотрудникам, или другое прочее просто не захотел - не его стезя. Она же прямо-таки расцвела в невыносимой ситуации. Кого надо, заверила. Нашла денег на погашение задолженности по оплате труда подчиненным. Вокруг хамствовал бартер. Безнадёжность висела крылом над любыми попытками нормальной работы… Проявляя недюжинную изворотливость, зарплату сотрудникам она стала выдавать вовремя, чем и утвердилась в редакторском кресле окончательно.
     Конкуренты? Да никому из сотоварищей по газете и в голову не приходило примерить себя на место «доставателя зарплат». Время было рубежное – интересное. Материалы писались с частым отступлением от обычной газетной рутины. А вот откуда в бартерном бездонном отупении зарплату брать (себе и товарищам по цеху), голову ломать никому не хотелось.
     Она же безропотно с неожидаемым от неё руководящим проворством потянула воз и была вознаграждена отовсюду. Руководство района просчитало её ординарно-контролируемой, грубо говоря, в доску преданной. Не проявляла никакой инициативы, никакой самостоятельности. С работниками повела себя соответственно раскладу климата в коллективе. Бывшего редактора, и ещё одного сотрудника (любовника своего), выделила для себя в неприкасаемые. Эти стали для неё основой и ударной силой в формировании главенства её  голоса в газетном содержании, которое, конечно же, контролировалось районной властью. Меняя одного за другим бухгалтеров, нашла подходящего, и стала финансово некнтролируемой. То, как достопамятный Чичиков выстраивал свои намерения: с необходимыми затратами времени, со скрупулёзными усилиями тела и души, с терпением необычайным, с цепкостью хищника, - всё это проявилось в ней, словно бы она и была наследницей, лучшей его ученицей.
     Пришли навыки, а с ними и пора устраиваться в газете поудобней. Удобство заключалось в устранении неудобных. Со временем она добилась полного удовлетворения своих амбиций. Неудобные растворились один за другим и среди них вот этот самый теперешний пенсионер, которого сама пригласила на восьмидесятилетие районной газеты «Флаги тундры». Пригласила не из благородства, которое ей было не с руки, не из благодарности за семнадцать лет, отданных пенсионером газете. Просто ожидала чиновников из регионального управления печатью и не была уверенна, что набранный ею коллектив несмышлёнышей  будет выглядеть  внушительно, покажется глазам со стороны достаточно дееспособным.
     Старик ей был нужен для свиты. Уволенный по собственному желанию, он до сих пор не походил на сломленного годами человека. Выглядел браво, глаз у него светился  мыслью. Среди её послушных «девочек» пенсионер был прямо доказательством: глядите, от каких отказываемся, из каких выбираем. Да, вот так! А когда-то сам написал заявление «по собственному желанию». Она, было, уже отчаялась тогда, не знала, как выдавить его с работы.
      Почуя в себе уверенность на руководящем посту, она сразу занялась укреплением трудовой дисциплины в редакции. Первым для очевидности её власти был изгнан с работы самый старый газетный волк, в силу богатого опыта и преданности репортёрскому труду считавшийся корифеем, этакой величиной в небольшом коллективе из десяти человек. Требуемые статейки писал без натуги и уже без интереса, одной левой, позволяя себе издеваться над расхожими штампами приевшегося ремесла. Приэтом, пил. И на рабочем месте. То ли принимая привычный допинг, то ли совмещая приятное с полезным. На редакторское место этот лидер ремесла не посягал, палки в колёса редактору не совал, но с ним было хлопотно.
     Однажды в присутствии влиятельных должностных лиц в наиторжественной обстановке тоже очередного юбилея газеты, естественно, уже приняв на душу градус, корифей прямо посреди журчания речей и поздравлений вдруг взорвался и посреди праздничного стола во весь голос вдруг заблажил, что «всё в газете – блажь и показуха», что поздравляемые литсотрудники вовсе не борцы за правду, а «лицемеры и трусы, приучившиеся писать с оглядкой на заказчика…» Сцену она выдержала. Но не простила. Подпившего смутьяна  под белы рученьки прямо из застолья тогда эвакуировали домой. А вскоре редакторша, добиваясь сплочённого порицания дебошира, так и не наказанного за учиненную выходку, уже обсуждала с каждым в редакции совсем другое: грубейшие ляпы, допущенные корифеем в сданном им для обработки в печать материале. И, как мать, пекущаяся о здоровье стада, она сначала, опираясь на равнодушие в коллективе, «мирно» уволила этого газетного волка на пенсию. По проишествию всего-то года с небольшим уже хлопотала на его похоронах. Его, умершего не от болезни, не от старости - оттого, что лишился привычного и единственного смысла  существовании своего, работы в газете.
     Следующим на вылет был следующий, и уж подходила очередь будущего пенсионера. Работая в далёком корпункте, он добросовестно собирал материалы и строчил по пятнадцать-двадцать материалов в месяц. Ненормальную завышенную норму определяла, конечно, редактор, мотивируя свои требования никем виденными инструкциями. Корпунктовец не роптал, всего лишь тихо сожалел про себя, что вот в миру, в тех же республиканских газетах коллеги обременены двумя-тремя материалами в месяц. Ну да ведь то какие материалы, какая ответственность…  Не роптал на то, что редактор платила ему по ею заниженным расценкам.
     Но обыкновенно, где-то раз-два в месяц появляясь в редакторском кабинете, доводил он редакторшу до белого каления. Одной и той же установкой: «Я не в претензии, что мало платите (на жизнь хватает), но почему вы по месяцу-полтора задерживаете выход в газете мной сданных, вами же заказанных материалов?» Далее следовала перепалка, в которой редакторша давно издержала все свои доводы, а корпунктовец довольно предметно и обстоятельно в очередной раз доказывал, что ему доверяются чаянья респондентов, что он добросовестно и оперативно исполняет свою часть работы, что материалов ждут. Ведь и тревожил, звонил по телефону из корпункта о том же… Коллеги ворчали, сетовали своему далёкому сослуживцу: «Вот ты явишься, переговоришь с редактором о своём, а она потом здесь на нас срывается. По кабинетам нас из-за тебя всех на уши ставит. Тебе бы с нею потише разговаривать».
     Правом править его материалы редакторша наслаждалась. Злоупотребляла от души. Да так, что от его текста порой в них ничего не оставалось. «Работать,- издевалась она, глядя на удрученное лицо «писателя»,- работать со словом надо!» С её подачи и другие, дежуря на корректуре, тоже нещадно ковыряли его материалы, коверкали их, как кому заблагорассудиться, под обязательное её одобрение. Зачастую коллегами руководило понятное желание утвердить себя хоть над этим-то, неспособным из своего корпунктовского далека защититься, отстоять своё слово. А он, отделённый от редакции сотней километров, действительно не мог эффективно реагировать на всякий чих. 
     Как-то забойный по теме материал он приготовил в трёх экземплярах. Один, как и полагалось, представил в родную редакцию. Второй отправил в республиканскую газету. Копию оставил у себя. И сначала в печати вышел второй экземпляр, что вызвало бурное недовольство  редакторши: «Как вы смели через голову? Вы нарушили Закон о печати! Где вы работаете, наконец? Руководство района недовольно… Да я вам …- выговор!»
      Корпунктовец с маленьким праздником в душе сначала предложил открыть злосчастную папку, где по месяцам пылились его материалы, и поискать злосчастный оригинал от такого-то числа. Затем он обратил внимание беспредельщицы на то, что материал в более высокой по рангу республиканской газете вышел уже и… почти без правок. После этого редакторские тиски на время несколько раздвинулись. Отвоёванная в бою крупица свободы была сладка и, конечно, недолговечна. Редакторша, открыто испробовавшая на строптивом работнике все способы его устранения, уже, было, отчаялась добиться своего. Как вдруг...
     Неприхотливый работник не выдержал… невостребованности. Перед подачей его заявления «по собственному желанию» в районной газете написанное им не выходило почти два месяца. Это при том, что «норму» в пятнадцать материалов за месяц он выполнял. Его папка с лежалыми по актуальности статьями была переполнена. А газета выходила. Он звонил, добивался упавшим голосом. С ним…и не спорили. Просто на станицах газеты выходили статьи и статейки, написанные коллегами – его же не печатались. Не находя себе места, он мучился тем, что люди, вложившие в него свои мысли, свои надежды, теряли терпение ждать освещения своих важных проблем, забот. Он звонил. Безрезультатно. Стучался в пустоту. Потом… написал просьбу об уходе по собственному желанию. Редактор не могла поверить: дождалась! Сдерживаясь, приняла заявление. Была готова к взрыву негодования с его стороны. Как-то в горячем споре он обещал высказать ей всё, что о ней думает, на прощание, уходя.
     Не высказал.
     Правда на мероприятии, посвящённом его уходу, опять поступил не по-людски. Ну кто же так делает? Все собрались, как это водится, его проводить.  Вот уже конвертик с последним полным расчётом за его труды она перекладывала в руках. Он спросил: «Это мне?» Она кивнула, но не отдала, приглашающее повела конвертом в сторону комнаты отдыха, где на скорую руку был собран стол для тризны, и где уже гомонили оторвавшие себя от работы для его проводов коллеги.
     Она ведь собралась произнести прощальную речь. Как же… мудрые слова! Коллектив!.. Учуя непонятную заминку, кто-то выглянул из проёма дверей: «Мы ждём… ты что? Нас хотя бы уважь, посидим напоследок». «Это чтобы вы мне на прощанье лицемерили, а я вас слушал?..» Новоиспечённый пенсионер и свободный отныне человек  крутанулся на каблуках, и они гулко в наступившем молчании задробили по длинному редакционному коридору к выходу. Растерявшись, редакторша только и смогла, что поспешно кинулась за уходящим.  Догнала, сунула конвертик в руку.
     Ушёл тогда, не оглянувшись. И не жалел о таком расставаньи. Вызрело оно и лопнуло спелым фурункулом. Да и о чём было сожалеть мужику? Не высказал на прощание, как обещал, всей горечи своей редакторше? Был зол и готов произнести жалящую правду, да посмотрел в присмиревшие напротив глазки и осознал, что перед ним, какая-никакая, всё-таки женщина.
     А на восьмидесятилетие газеты (это уже после шести лет пенсионной свободы) всё-таки поехал. Захотелось подышать прошлым, посмотреть, кто же теперь в ней работает.
     Прибыв в райцентр с утра, в редакцию заявился только в назначенный час. Редакторша уже давно  водила по кабинетам прибывшее начальство и, завидев гостя, заулыбалась, да и подала товар лицом: «А это наш ветеран… Ждали, ждали… Рады, что откликнулись на приглашение».  Дежурная улыбка, отмеренная доза внимания… она была в ударе. В своём жанре, громко, жизнерадостнее, чем надо, смеялась, пыталась даже острить. Со всей очевидностью для посвященных редактор заговаривала зубы начальству, изображая из себя одновременно и мать коллектива и разбитную руководительницу. То есть простого открытого человека, который весь здесь перед вами на ладони, и одновременно является сердцем бумажного органа.
     … Чаепитие на лету в редакции. Торжественная панихида по поводу юбилея в краеведческом музее района. И, наконец, главное, застолье в арендованном местном ресторане.
     И если приветственные стихи графомана по случаю юбилея и доклад редакторши с бесконечным перечислением весомых и сомнительных дат, имён и заслуг, символизировавших историю газеты «Флаги тундры» собравшиеся перенесли стойко, с терпеливой отрешённостью, то за длинный стол, уставленный закусками, усаживались с энтузиазмом.
     Гремела фонограмма под низким потолком. Во главе стола мостилось руководство района. Маленькая кучка работников газеты и орава приглашённых рассаживались на отведённых местах. Нашлось местечко и для бывшего работника. Уселся с другим, тоже вылетевшем с работы на заслуженный отдых. За столом расположились гости из газеты соседнего района. Редакторша ярким фонариком металась то тут, то там и, наконец, осела во главе всего  праздничного стола, воссоединилась воедино с нужными гостями.
     Звякнули налитые рюмки, бокалы, стакашки… И опрокинулись. Громче загремела музыка.   Посыпались экспромты поздравлений, в которых среди щедрых приветственных слов в адрес редакторши коллектив редакции упоминался всё реже и реже, и вскользь. Это никому не  бросалось в глаза. И вот уже очередной тостующий, совершенно не отвлекаясь на коллектив, обнимал и целовал, дарил свой подарок только ей, виновнице юбилея, главному человеку вечера, блестевшей глазами и неутомимо снова и снова выскакивающей из-за стола навстречу очередному поздравителю.
     Но вот согласно композиции вечера редактор, вызывая по одному, кстати, каждому давая ласковые соответствующие моменту характеристики, построила перед гостями весь свой наличный коллектив. Небольшим полукругом на освещенном пространстве на удалении от стола стояли люди, делавшие сегодня ту газету, которая своим возрастом была втрое, вчетверо старше каждого из них. Газета прожила свою историю, и, конечно же, бумага выдержала всё.   Но неоспоримо драматичной и содержательной была восьмидесятилетняя газетная жизнь. Периоды косноязычия, давящей партийной цензуры… В газете в разное время работали своего рода умельцы, вдохновенно обходившие рогатки, вкладывавшие в содержание, в дух печатного органа лучшую частицу себя. Им кое-что удавалось, не могло не удаваться. Многие из них не могли, не хотели быть бесполезными. Понятно, что приходили и уходили случайные, и держались за газету, судьбу свою, преданные, по-хорошему ушибленные газетным запахом люди. Газета малым форматом своим старалась быть для читателей большой, насколько  могла.
      Редакторша, не отнять, тоже посвятила газете жизнь. Она проработала в ней долго. Но в этот юбилейный для газеты вечер она праздновала своё наивысшее достижение – титул  безраздельной хозяйки газеты. Она подмяла под себя всех и вся и теперь могла позволить себе исподтишка покуражиться даже над ведомственным начальством, что заглянуло на час, и над известными ей до потрохов местными чиновниками тоже, даже над главой района, долго целовавшем её при всех при поздравлении. Эти, каждый по-своему, зависели от неё. Начальству она гарантировала стабильный выход номеров газеты, понимание их трудностей на руководящем посту и безоговорочную поддержку во всём, пока они на коне. Чиновники, разные там директора и заведующие отделами, случалось, пользовались её защитой от гласности и всегда могли рассчитывать на неё, естественно, при обязательной взаимности. Про отношения с руководством района лучше всего говорила грубая людская молва, что, дескать, «она ложится под любого главу», и это при частой смене прямо противоположных лидеров на высоком посту. Словом, это был её триумф, её торжество.
    Ну а перед столом в сиротской линейке выстроились те (и это пенсионер понял сразу), которых называли, но нельзя было назвать единомышленниками. Нет, любая из подобранных ею девочек, поработав под её началом, писала уже сама, но, каждая, не смела ослушаться начальницы ни на йоту. Ею же поощрялись только беспроблемные, улыбательные материалы. Газета привычно версталась из смирной скукоты, кое-каких перепечаток головных республиканских изданий. Большую площадь каждого номера теперь занимала несущая деньги реклама. И это из номера в номер, из года  в год.
    А поздравители наперебой хвалили «острые перья»… причём, это произносилось зажевано и как-то в отрыве от происходящего. Хвалили, напрягая свои скудные знания о печатном деле, не отдавая себе отчёта, что же оно означает – острое перо. Пенсионер перехватил взгляд чиновницы, приехавшей из управления. Умные глаза устал щурились от трафаретного  славословия. Самому среди праздничного гама и ора горько вспомнилось, как из его материалов редакторша выкрадывала душу, стачивала всё острое, злободневное. И теперь она царила в газете. Некому было с нею спорить. Острого просто не могло родиться в послушных  мозгах.
    Глядел пенсионер на шеренгу последователей, и нет, не ругал последышей. Удивлялся сокрушительной настойчивости женщины, которой сама жизнь помогала. Так обесценить само назначение печатного органа? Настолько его приспособить к личным потребностям? 
     Как-то они спорили, он и она. У неё уже красные пятна вымахнули на лицо. Положение  «прав, да не могу доказать» вынудило его тогда спросить, отступя от крови и сути разговора: «Вы же, редактор, в конце концов. Назовите мне идею, объединяющую нас, делающих газету, ради которой и печатаются все в ней материалы?» В ответ только полыхание глаз, в которых можно было прочитать: «Ты о чём?  Какая там идея? Из каких это забытых дебрей повеяло? Главное же, удержаться в непростое время. Заручиться проплатами. Сохранить любой ценой так трудно доставшееся редакторское кресло. Ведь и зарплата-то хороша, и теневое при существующем отсутствии контроля - деньги немалые. Деньги в рост тем деньгам, что сегодня в обход всяких глупых иллюзий красят человека, ставят его в разряд избранных!»
    «О чём говорит этот мозгляк, рвущийся свернуть себе шею по каждому отысканному пустяку? …из-за какой-то там честности? – вопила глазами она. - Попробовал бы он, к примеру, отвести гнев сильных мира сего ценой немалого страха и беспредельной покорности. Это когда не себя, дочь, любимую, способна под любого подложить, лишь бы удалось, выгорело то, что принесёт уверенность, надёжность, деньги. Идея!.. Проходили мы такое. Идею на кусок не намажешь».
    И тогда и сегодня за юбилейным столом понимали друг друга редакторша и изгнанный  ею работник. Поэтому, когда ворохнулись за столом: «А где же ветераны на линейке почёта?»- она  позвала в юбилейный строй бывших, нынешняя хозяйка. Пенсионера последнего. Вроде бы, как всех, с улыбкой, но без единого комплимента и, было видно, скрепя сердце. Он подчинился, по инерции встал в общую компанию. Да тут же неожиданно для всех с извинительным поклоном покинул её – сел на место за столом. Возмутителя щедрот хозяйки осыпали укорами глаз, но пенсионер упрямо потупился, и приговор над ним не состоялся.
     Он же ещё посидел, подумал. Безликие газетные номера, тишь да благодать на бумаге в такое-то нелёгкое для людей время. И доход… при самом приблизительном счёте откровенно большая неправедная доля в карман одного человека. Вот уж во истину плата серебряниками за предательство идеи. А дрессированный коллектив, встав перед гостями, являл свою покорность. Спел хором песню… И она, редактор, улыбалась и цвела, торжествовала над всеми.  Над … чем… кем? Да над читателями, что могли бы в газете обрести чаянья свои, которым бы в помощь шло газетное слово? Над работниками, что под властью приспособленки, скорее всего, так и полагали, что по-другому и не бывает, что уклоняться да недосказывать это и есть суть работы газетчика? И потом важны рабочее место, зарплата да премии, а не какие-то смутные разбирательства по мелким проблемам.  Людская масса всегда чем-то недовольна.
     Грустил среди праздника пенсионер. Казалось, что на его глазах творится фантасмагория. Редакторша запурхалась в нескончаемых награждениях, которые принимала одна. Олицетворяла газету. А ведь не она, тем более не она, заключала в себе добрую суть и  память об основателях, об ушедших в небытие редакторах и сотрудниках газеты. Не она – они(!) всегда были плотью, закладывали основы, как полагали, не менее чем на века. Тоже земные, грешные в своих слабостях, но теперь уже навеки почитаемые за долю быть первыми, за право когда-то нести общий крест. Это они были становым хребтом газеты, отработали своё, внесли свою долю в общее неделимое. Не она. Эта же … второй десяток лет возглавляя газету, порочила суть её, паразитировала на созданном другими, попирала себе в угоду святой устав.
    Но гремело, длилось к ночи  застолье юбилея, и никто (и пенсионер в том числе) не встал и не сказал ничего против юбилярши, против времени, которое потеряло совесть, на которое она вскарабкалась. А время? Ах, больное было за окнами время. Люди, как известно, проходят испытание временем. Редакторша в этих испытаниях не участвовала.
    Ведь и грешен только тот, кто осознаёт, кто способен каяться. 
                2011