Глава 5. Война! Война! И вновь этап...

Начало Отечественной войны мы встретили в Сегеже. Был воскресный день, мы работали и решили сделать себе праздник - сварить уху на берегу Сегежского озера, часть которого попадала в нашу зону. Раздобыли рыбу. Пришли мы втроём - Нина Всесвятская, наша большая приятельница Лидия Владимировна Домбровская и я. Все уже было готово, костёр вот-вот вспыхнет, и вдруг все увидели - кто-то бежит к нам и кричит: «Война! Девочки, война началась!».

 Всё. Начались дальше наши этапные пути. Каким-то образом узнали, что отправляют нас в Казахстан. В первый состав мы не попали, поместили нас во второй. А потом стало известно, что первый состав был разбомблен, и все погибли.

 Ехали долго. Страшным грузом давила на всех мысль о судьбе страны, о близких наших, стариках и детях. Где-то они сейчас? Живы ли?! Не было ни радио, ни газет.

 Наконец, нас стали выгружать на станции Карабас. Это был как бы распределитель заключенных по участкам карагандинских ИТЛ.

 Кончалась наша совместная жизнь с друзьями, начиналось нечто новое. Из всех друзей только нам с Ниной довелось вместе ещё недолго делить нашу лагерную судьбу.

 Мы попали на отделение УИС - участок ирригационного строительства. Это был тяжелый участок. Там силами зэков строили водохранилище. Работали мы трудно и непосильно. Копали землю, носили с Ниной на пару тяжело груженные носилки. Кормили, правда, неплохо, то есть мы были почти сыты. Большая часть заключенных - уголовники. Как только мы появились на этом участке, кто-то стащил у меня обувь, присланную из дома. И это была большая потеря. Начальник участка Филиппенко был человек очень грубый, нещадно расправлялся с заключенными, отправлял в подконвойку в зоне, где условия были очень тяжелые.

 Правда, нас он ни разу не тронул, но мы его очень боялись и старались на глаза не попадаться.

 Кроме того, нас мучили обыски, которые часто устраивали в этом лагпункте. Особенно вохровцев раздражал имеющийся у меня томик Гейне на немецком языке. Каждый раз, когда я не успевала его припрятать, его старались отнять у меня. И приходилось с трудом доказывать, что это книга советского издания (там было предисловие на русском языке), а не гитлеровская. В конце концов всё же эту книгу у меня забрали.

 На работу мы ходили строем под конвоем. Однажды мне удалось с ближнего полевого участка сорвать несколько помидоров. Конвоир это увидел и пригрозил: «Буду стрелять!» Тотчас же рядом со мной оказался мой «близнец» - Нина. Она как бы заслонила меня. Конвоир посмотрел на нас, плюнул и отошёл. А мы с аппетитом потом съели украденные помидоры.

 На выкопке свеклы работать стало лучше. Эту свеклу мы по возможности обтирали руками, грязными, как сама земля, и с удовольствием ели. И говорили, что нам теперь совершенно ясно: медики сами придумывают болезни, так как из-за грязи заболеть нельзя. А зимой Нина раздобывала замороженные кочаны капусты, оставленные на полях, запихивала их под телогрейку (это тоже каралось очень сурово), и мы устраивали чудесные пирушки - оттаивали капусту и варили вкуснейшие щи.

 Но вскоре Нину увезли на другой участок, в поселок за наш ИТЛовский центр, за Долинку - кажется, в Батык. А у меня было такое безнадёжное и тяжёлое время - я шагала в строю под конвоем (зимой мы занимались снегозадержанием, то есть копали снег и строили снежные валы), и казалось, нет конца этой бескрайней снежной степи, и ветру, и морозу, и нет уже сил идти дальше, а надо идти и работать, работать... Иногда какая-нибудь женщина от бессилия, от мороза, от отчаяния падала на землю, и думалось, что уже не сможет встать. А я завидовала ей, и мне тоже хотелось вот так упасть, чтобы больше ничего не чувствовать, ни о чем не думать. Но конвой поднимал упавшую, и мы опять шли и работали.

 У многих заключенных от непосильного труда иссякали силы. Особенно часто это случалось с политическими заключенными, которые сидели по своим статьям (статья 58 с разными добавлениями). У них были сроки - 10 и 15 лет. И им добавляли ещё без всяких видимых причин. Я тоже сильно заболела, и меня отправили на более легкую работу - на участок ЦПО, то есть центральные промышленные огороды, недалеко от Долинки. Этот участок был очень ухожен; на нём работали в основном политические заключенные. Там я встретила много интересных людей.

 Один из них - Иосиф Израилевич Гинзбург, муж известной писательницы Тамары Григорьевны Габбе. Он был архитектор, арестован в Ленинграде, конечно, по 58-й статье; конец его срока был не виден - тем более что шла война, и вроде бы о многих политзаключенных забыли. Я очень подружилась с Иосифом. Он был интереснейшим собеседником, но никак не мог вписаться в лагерную обстановку, и мы охотно подшучивали над ним.

 Например, садясь за тарелку лагерной баланды, он обязательно под ворот подкладывал носовой платок, вместо салфетки. Это было смешно, как и многое другое в его поведении. Он целовал нам, женщинам, наши огрубевшие рабочие руки, чем ужасно смущал нас. Он очень тосковал по своей жене, часто говорил о ней, но его веселый и добрый характер не менялся.

 Погиб он трагически. Весной в 1943 году на участке плотины (там работал тогда Иосиф) случилось страшное наводнение. Плотина закрывала собою водохранилище с большим объемом воды.

 И весной при таянии снега где-то в плотине образовалась брешь. Вода стала размывать насыпь и очень скоро большим валом грянула на поселок.

 Иосиф вместе с другими своими товарищами взобрался на крышу одного из бараков. Кругом рушились деревянные и саманные домики один за другим. Мимо крыши, где спасались люди, неслись доски и брёвна разрушенных строений. И, видимо, нервы у Иосифа не выдержали: он на глазах у всех бросился на проплывавшее мимо бревно, ухватился за него, вероятно, надеясь, что оно вынесет его куда-то на сушу, но бревно закрутилось, завертелось в бешеном потоке, и нашего милого друга никто больше не увидел в этой ревущей водяной стихии. Но это случилось потом.

 А пока, в 1942 году, я осталась в ЦПО, меня назначили на необычную для меня работу - бригадиром по выращиванию лука. И вот я, ничего раньше не знавшая о сельском хозяйстве, стала разбираться, как надо сеять лук, как ухаживать за ним, и попала даже в ранг хороших бригадиров. Мои новые друзья в шутку называли меня «луковая королева».

 Но надо сказать, что успехи моего лукового хозяйства во многом зависели от нашего лагерного агронома - политзаключенной Ольги Дорошук. Очень независимая, ироничная и несколько мужеподобная, Ольга с большой симпатией отнеслась ко мне, и я тоже весьма симпатизировала ей. Там, в поле, огороженном от поселка целой стеной тополей, мы беседовали обо всем, и Ольга не сдерживала свой сарказм по поводу всего, что делалось на белом свете.

 Забегая вперед, хочу рассказать, как через много лет, когда я уже освободилась и жила в Караганде, Оля нашла меня и написала очень теплое письмо, вспомнила, как я выхаживала ее от малярии (которой тогда мы болели все), и просила приехать к ней в гости.

 От Караганды она жила не близко, но я поехала. Трудно рассказать, какая это была нежная и горькая встреча. Оля вроде бы и не так уж изменилась, она тоже уже была на свободе. Но ведь права выезда из Казахстана никто из нас не имел. Она была совсем худа, непрестанно курила, как и раньше.

 Совсем уже не молодая, она вышла замуж за человека, тоже прошедшего весь лагерный путь. Звали его Михаил. Брат его, известный писатель, как бы отрекся от него и за все годы ничем не помог.

 Михаил был в очень тяжелом состоянии. Но это не мешало ему шутить, живо участвовать в нашей беседе. Жили они с Ольгой в такой землянке, которая скорее напоминала окоп, там кроме двух топчанов и крохотного столика ничего не было. Михаил был недвижим, он умирал. А у них не было денег, не было настоящей еды, и помочь было нечем и некому. По секрету Оля мне рассказала, что когда рабочие помогали ей оборудовать эту землянку, то тихонько спрашивали, как им поставить топчан для Михаила, если его придется потом выносить - ногами или головой, ведь развернуться там было негде...

 С тяжелым сердцем я уехала от них. А через некоторое время Оля написала о смерти мужа. Она осталась совсем одна. А я так и не вырвалась к ней... Эта вина и по сей день лежит на моей совести.

 А жизнь в лагере шла все так же. В 1943 году я получила из Ферганы, куда эвакуировались мои родные, письмо, что мой отец умер фактически от голода. Перед смертью он так просил рисовой каши, и ему не смогли достать горстку риса. Бедный мой, добрый папа. Так все было трагично. Опухшая от голода мама и моя младшая сестра стояли у меня перед глазами. И я стыдилась своего лагерного пайка - хлеба, который я получала ежедневно и была жива и здорова. Впрочем, малярия меня мучила очень сильно. А потом прихватил меня и брюшной тиф.

 И в эти тяжелые времена мне очень помог заключенный Владимир Александрович Васильев. Он отдавал мне часть своего хлеба (аппетит после тифа был огромный), он постоянно заботился обо мне, достал где-то теплые варежки, сапоги, делал все, что мог. И мы решили, что после освобождения поженимся.

 Владимир отбывал свой срок по 58-й статье. В отличие от нас, ЧСИР, его очень мучили на следствии. Раньше он работал в Киргизии, в ЦК партии, и сначала ему приписывали связь с врагами народа, а потом добавилось еще что-то. О пытках в московской тюрьме он не рассказывал, но как-то обронил фразу, что пытка постоянным сидением на стуле по нескольку суток еще хуже пытки, когда сутками стоишь на ногах.

 Видимо, ему пришлось испытать все, что приходило в голову следователям или полагалось по ассортименту НКВД. Реабилитирован он был в 1959 году.

 Хочется сказать о наших общих друзьях из лагеря.

 Вспоминается прораб Климов, бывший военный, который тоже отбывал немалый срок вместе с Владимиром Александровичем. В 1942 году он подал заявление начальству лагеря, чтобы его отправили на фронт. И просьбу его удовлетворили. На фронт его отправили, а в конце войны его подруга Настенька Незнаева получила сообщение о гибели Климова. А она так его ждала и надеялась!